Дело Веры Ивановны Засулич

Казалось бы, вся история Засулич легко подчиняется хрестоматийной логике. Герои занимают предписанные им места и выступают с монологами только для того, чтоб оттенить и без того ясное моралите. Справедливость торжествует, казенный порядок посрамлен, смелая девушка гуляет на свободе по берегам Женевского озера. Но эта ясность исчезает сразу же, если присмотреться внимательно к главным персонажам.

Вот Вера Засулич, какой увидел ее А. Кони: "Девушка среднего роста, с продолговатым бледным, нездоровым лицом, и гладко зачесанными волосами. Она нервно пожимала плечами, на которых неловко сидел длинный серый бурнус, с фестонами внизу по борту, и, не смотря прямо перед собой, даже когда к ней обращались с вопросами, поднимала свои светло-серые глаза вверх, точно во что-то всматриваясь на потолке. Этот взор, возведенный "горе" из-под нахмуренных бровей, сжатые тонкие губы над острым, выдающимся подбородком и вся повадка девушки носили на себе отпечаток решимости, и, быть может, некоторой восторженной рисовки..." В биографии Засулич поражает, что у этой "девушки-старушки" никогда не было личной жизни, она дожила до преклонных лет, имела в своем кругу известность и пользовалась уважением, но мы не услышим ни об одном ее романе, сердечном увлечении. Образованным барышням образца 1878 года очень хотелось, чтоб Вера Ивановна оказалась хотя бы любовницей Боголюбова, - так она была бы им еще понятней и ближе. Но, увы, "студенту" и "мстительнице" не случилось даже познакомиться.

По незнанию, легкомыслию или сознательно, но лгал суду защитник Александров и по части "невинных страданий" Засулич "в царской ссылке". Она была одной из очень немногих в той старой России - типичной профессиональной революционеркой, экстремистской, - на языке XXI века. Приехав в 1868 в Петербург, стала работать в переплетной мастерской, свела знакомство с печально известным Сергеем Нечаевым, автором мрачного "Катехизиса" и прототипом Петра Верховенского в "Бесах". Передавала письма этого революционного честолюбца, вроде бы "не подозревая" об их содержании, - за что и была арестована. Два года провела в предвариловке, затем - выслана под гласный надзор полиции в Крестцы Новгородской губернии. С 1875 года перешла на нелегальное положение, занималась пропагандой среди крестьян в окрестностях Киева, входила в вооруженную банду в Елизаветграде. Наконец, в 1877 - м вернулась в столицу, работала в подпольной типографии террористической партии "Земля и воля".

Настолько же, насколько Засулич непохожа на невинную страдающую овечку, не вписывался в образ "злодея" и градоначальник Трепов. Распорядившись выпороть Боголюбова вместо того, чтоб, - как предписывал тюремный устав, - определить его на три дня в холодный карцер, на хлеб и воду, градоначальник, скорее офицер и администратор, чем юрист, велел отложить выполнение своего приказа и отправился к министру юстиции графу Палену. Желал уточнить, насколько законна подобная мера. У Палена, - как вспоминал А.Ф. Кони, - он встретил горячее одобрение, и это было не случайно, даже в известной степени оправдано. В 70-е годы в студенческой среде Петербурга сложилась уникальная ситуация, когда несколько сотен радикалов вносили смуту в умы тысяч молодых людей. Участвуя в антиправительственных беспорядках, многие из них "портили" себе жизнь, к тому же, проводя по нескольку месяцев в предварительном заключении, заражались все более и более радикальными настроениями. Тюрьма становилась своего рода "университетом" государственных преступников. В этих обстоятельствах виделось естественным не держать взбудораженную молодежь по тюрьмам, а всыпать большинству по "десятке горяченьких" и распустить по домам. Пален, сам в глубине души сторонник такой точки зрения, с легким сердцем поддержал Трепова, даже не подозревая, какие последствия может иметь подобного рода патриархальность в конце XIX столетия.

То есть никакого сознательного унижения личности, тем более палаческого рвения в "школьной" порке Боголюбова не просматривалось. Сам градоначальник еще задолго до рокового выстрела уверял, что "против студента ничего не имеет, но нужен, дескать, был пример. И в утешение, - добавлял он всегда, - послал я несчастному чаю и сахару" Со смешанными чувствами встретил Трепов и приговор по делу Засулич. Как вспоминал тот же А.Ф. Кони, он твердил, что "благодарит Бога" за оправдание девицы, так как не желал и не желает ей зла, но тут же, рядом, с недоумением спрашивал, что он сделал присяжным и за что они его так жестоко оскорбили своим приговором? "Я хлопотал всегда о пользах города и благоустройстве его, - и вот теперь награда..." - твердил он с видимой горечью и снова возвращался к тому, что был рад, узнав об оправдании, и при первой вести о нем будто бы даже перекрестился, сказав: "Ну, и, слава Богу".

На самом-то деле в этом описании Кони крылось еще одно противоречие, очень существенное для русской истории. Сладкоречивый юрист, глубокий рационалист по западному образцу, никак не понимал логики старика Трепова, православного человека и русского государственника-практика. Христианин, к тому же в глубине души чувствовавший себя виноватым в том, что, не желая, соблазнил Засулич на ее выстрел, Трепов искренне прощал ее. Трезвый администратор, он прекрасно понимал, куда способен завести страну оправдательный приговор по подобному делу. И опять же видел свою вину, сокрушался, что настроил, мол, против себя общество, какими-то своими ошибками спровоцировал присяжных на нелепый приговор...

Полная противоположность старику Трепову - третий герой этого процесса, тридцатипятилетний юрист Анатолий Федорович Кони, делавший блестящую карьеру - в недавнюю пору советник министра юстиции Палена, а к моменту процесса Засулич - председатель Петербургского окружного суда. Кони мыслил себя последовательным сторонником независимого суда и суда присяжных по британскому образцу в России. Эти идеи он считал безусловными, и вместе с ними полагал абсолютно правым и себя, проводящего их в жизнь. Все воспоминания Кони - долгий рассказ о его безупречности, на фоне которого он поучает и делает юридически-моралистические выволочки всем подряд - от министра Палена до обер-полицмейстера Дворжицкого. Все ему сходит с рук, все его считают блестящим "молодым человеком", живым воплощением будущего русского права.

На процессе Засулич Кони произнес заключительную речь, напутствуя присяжных. Все в этой речи вроде бы взвешенно и рационально, сам Анатолий Федорович видел в ней образец профессионального подхода к делу. Но походу рассуждений чувствовалось, как оратор мягко соблазнял присяжных, почти умолял их пренебречь буквой закона во имя справедливости, понимания, сострадания и тому подобных, не слишком конкретных категорий. Характерен и заключительный пассаж этой, во многом выдающейся речи. Вместо того, чтоб напомнить господам присяжным заседателям о праве человека на жизнь, что естественно, когда речь идет о покушении на убийство, или, на худой конец, процитировать соответствующие статьи уголовного законодательства, Кони вещает: "Пусть в приговоре вашем скажется тот "дух правды", которым должны быть проникнуты все действия людей, исполняющих священные обязанности".

"Дух правды" и сказался, - в том виде, как его понимала публика, толпа и сами господа присяжные заседатели, по старой русской привычке приученные во всем винить "бездарное правительство" и "проворовавшихся бюрократов".

От кульминации - к развязке