Мифологизация мемуарной прозы (на материале "Петербургских зим" Г. Иванова)

Размещено на http://www.allbest.ru/

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ АВТОНОМНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

«НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

«ВЫСШАЯ ШКОЛА ЭКОНОМИКИ»

Факультет гуманитарных наук

Выпускная квалификационная работа

Мифологизация мемуарной прозы (на материале «Петербургских зим» Г. Иванова)

А.Ю. Сергеева-Клятис

Москва 2020

Аннотация

«Петербургские зимы» Георгия Иванова спровоцировали у современников массу критических выпадов в свою сторону за фактическую «неточность» текста. Уже современные Г. Иванову критики в то же время отмечали сложную жанровую природу «Петербургских зим»: это текст, созданный с ориентацией на мемуарную прозу, и, однако же, при этом явно нарушающий законы мемуарного жанра и его основную установку - на возможно большую степень фактической достоверности. В «Петербургских зимах» очевидно присутствует фикциональная, беллетристическая сторона, что признавалось многими критиками; но причины жанровой сложности «Петербургских зим» все еще не были проанализированы. В этой дипломной работе мы попытаемся установить соотношение между жанровой сложностью «Петербургских зим» и тем фактом, что в этом произведении Г. Иванов предлагает читателю новую версию Петербургского мифа, следуя за традицией Петербургских текстов русской литературы, проследив, как мотивы, на основе которых создается образ Петербурга в «Петербургских зимах», влияют на композицию произведения. Результатом этой работы станет возможность установить, является ли Петербургский миф сюжетообразующим для текста «Петербургских зим».

Оглавление

Введение

1. Мотивная организация

2. Влияние Петербургского текста на структуру «Петербургских зим»

Список использованных источников и литературы

Приложения

Введение

Рецепция «Петербургских зим» Георгия Иванова в литературной критике 1920х-1950х гг

В 1922 году в числе представителей первой волны русской эмиграции покинул Россию Георгий Иванов. Современниками он воспринимался (и вполне закономерно) как верный последователь акмеизма. Поначалу переезд в другую страну не дал ему творческой независимости от Цеха поэтов; это подтверждалось и теми его работами, которые появились непосредственно перед отъездом в Европу: Г. Иванов собрал и издал со своим предисловием (которое советская цензура не тронула) «Посмертные стихи» Гумилева; почти одновременно вышли «Письма о русской поэзии» - сборник рецензий и статей Гумилева, собранных Г. Ивановым и выпущенных под его редакцией. После приезда в Берлин Г. Иванов продолжал заниматься делами «Цеха»: так, осенью 1923 года был выпущен четвертый, берлинский (и оказавшийся последним) альманах «Цеха поэтов»; в кафе «Ля Болле» проводились заседания. В это же время Г. Иванов начинает сотрудничать в набиравшей популярность среди русских читателей газете «Звено», ближайшими сотрудниками которой стали бывшие петербуржцы; с лета 1924 г. важнейшую роль в ней начинает играть Г. Адамович, и тогда же в газете появляется первый мемуарный очерк Г. Иванова из цикла «Китайские тени».

На тот момент Г. Иванову было тридцать лет - возраст, не слишком типичный для мемуариста. Кроме того, в первой половине 1920х годов в русской эмиграции преобладали другие жанры, и прежде всего, публицистика - как отмечает А.В. Леденёв, «высокая степень политической ангажированности писателей поначалу привела к безусловному господству публицистики в литературной жизни зарубежья 1921-1924 г. <…>. Открытое письмо европейской общественности, воззвание, программная статья, актуальный публицистический комментарий, живые свидетельства очевидцев революции и Гражданской войны (часто в форме дневниковых записей или фрагментов записных книжек) - вот наиболее распространенные жанровые формы публицистики» Леденёв А.В. Литература первой волны эмиграции: основные тенденции литературного процесса// Русское зарубежье: история и современность: сборник статей/ ред кол.: Мухачёв Ю.В. (гл. ред.) и др. М., 2013. С. 121.. Временная дистанция между событиями двух революций и писателями, которые стремились осмыслить эти события, была еще не такой большой; как следствие, из мемуарных жанров преобладали те, в которых события 1910х-1920х годов обсуждались как актуальные. К таким жанрам относились, во-первых, очерки, - к ним относятся, например, произведения М.П. Арцыбашева «Записки писателя» (начатые еще в 1911 г.), А.В. Амфитеатрова «Горестные заметы: Очерки красного Петрограда» (собранная в книгу серия публицистических статей, изданная в 1922 г.), А.И.Деникина «Очерки русской смуты» (1921-1926); во-вторых, к ним относился и жанр дневников (З.Н. Гиппиус «Петербургские дневники» (1925)). Постепенно набирал популярность жанр автобиографии (А.Н. Толстой «Детство Никиты» (1920), В.Б. Шкловский «Сентиментальное путешествие» (1923)).

С другой стороны, события двух революций и последовавшего за ними террора привели к гибели многих людей - и потребность осмыслить эту утрату стала для многих писателей толчком к созданию другого типа мемуарных текстов - таких как воспоминания (монографии, посвященные жизни одного человека) и некрологи. Так, смерть Блока и гибель Гумилева в 1921 году стала причиной появления многочисленных воспоминаний о них (ср. «Воспоминания о Блоке» А. Белого (1922-1923)). Позднее из этого потока выделился жанр литературных портретов: эссе о важных литературных деятелях ушедшей эпохи; отличительной чертой этого типа мемуарного повествования является возможность охватить сразу несколько характеров, рассказать сразу о нескольких выдающихся людях, давая им, с одной стороны, детальную характеристику, свойственную портрету, и, с другой стороны, позволяя автору очертить облик самой описываемой эпохи, характерные свойства которой и проявляются в ее наиболее выдающихся деятелях. Одним из зачинателей этого жанра стала З. Гиппиус, опубликовавшая в 1925 г. цикл мемуаров «Живые лица»; вслед за ней были созданы такие произведения как, например, «Некрополь» В.Ф. Ходасевича (1939), «Встречи» Ю.К. Терапиано (1953), «Портреты современников» (1955) и «На Парнасе «Серебряного века»» (1962) С.К. Маковского, «Дневник моих встреч» Ю.П. Анненкова (1965-1966) и многие другие. Легко можно заметить, что появлению таких мемуарных текстов способствует увеличение временной дистанции с описываемыми событиями: появление мемуаров стало особенно активным в периоды, последовавшие за первой волной эмиграции - но для нее самой такие тексты были скорее редкостью. Тем замечательнее, что в своих «Китайских тенях» Г. Иванов, отталкиваясь от воспоминаний о современниках, повествует о таких недавних для него событиях, повествуя в первую очередь о «быте литературного Петербурга последних десяти-двенадцати лет» (как он писал в предисловии к сборнику «Китайские тени»), рисуя, иными словами, как бы панораму жизни только что закончившейся эпохи.

Очерки, объединенные в «серии» под разными названиями («Китайские тени» - в «Звене», «Невский проспект» - в «Последних новостях», «Петербургские зимы» - в «Днях»; некоторые же выходили под индивидуальными названиями (например, очерки о Кузмине и Федоре Сологубе)) активно появлялись в периодике, что сопровождалось затишьем в поэтическом творчестве и, таким образом, как бы знаменовали собой переход Г.Иванова от поэтики «Садов» (1923) к поэтике «Роз» (1931) (в промежутке между которыми Г. Иванов работал исключительно над прозой) - или же превращение Г. Иванова «петербургского» в Г. Иванова «эмигрантского». Эта интенсивная работа над прозаическими произведениями вылилась в конце концов в «Петербургские зимы», созданные в результате тщательного отбора и компоновки печатавшихся ранее «литературных фельетонов». В том виде, в котором «Петербургские зимы» известны читателю сейчас, они были впервые напечатаны в издательстве «Родник» в 1928 году. Позднее, в 1952 году, книга была, после некоторых правок (в частности, (был убран эпиграф из Г. Адамовича - стихотворение «Без отдыха дни и недели…» и отрывок о Скалдине; добавлены две главы: парный портрет Блока и Гумилева и очерк о Есенине), переиздана с предисловием В.К. Завалишина в издательстве им. Чехова.

Критика проявила к книге значительный интерес; бурную полемику спровоцировала, в частности, явная фактическая недостоверность книги - и это при «мемуарной» форме книги, подразумевающей, казалось бы, установку на достоверность описываемых событий. Как правило, критические статьи и отзывы современников о «Петербургских зимах» посвящены именно этому аспекту книги Г. Иванова - за довольно редкими исключениями К таким исключениям относится, к примеру, статья А. Кашина (эмигранта второй волны) «Распад души» (1953), где он, продолжая традиции советской критики (вопреки антисоветской направленности журнала «Грани», где напечатана статья), критикует «Петербургские зимы» скорее с идеологической точки зрения. .

Мнения критики довольно сильно разнятся по резкости высказываемых ими суждений. Встречались и такие мнения о мемуарной прозе Г. Иванова, которые вели к оскорбленным чувствам, а иногда и полному разрыву отношений. Так случилось, например, с Игорем Северяниным: в прошлом он и Г. Иванов были близкими знакомыми; Иванов начал свой литературный путь, примкнув к кружку футуристов, в котором И. Северянин был не последней фигурой. На сборник Иванова «Сады», например, И. Северянин откликнулся довольно тепло и дружески Северянин И. Успехи Жоржа («Сады» Георгия Иванова) // Уснувшие весны: критика, мемуары, скитания. М.: Ломоносовъ, 2014. С. 80-85. (этот отзыв был напечатан в 1924 году): «О, милый Жорж, как я рад вашим успехам! Как доволен, что не обманулся в вас, что это вы, мой тоненький кадетик, пишете теперь такие утонченные стихи»; «Скажите, разве эти стихи не очаровательны, не прелестны? И много таких же прелестных вещиц в «Садах» Иванова, и мне доставляет истинное наслаждение бродить по их узорчатым аллеям, вдыхая тончайшие ароматы изысканных цветов, среди которых на озерах умирают последние лебеди романтизма…». Но уже через три года - после прочтения Северяниным той части «Китайских теней», которая посвящалась ему - его тон резко изменился. В своем отзыве «Шепелявая тень» Северянин И. Шепелявая тень // Уснувшие весны: критика, мемуары, скитания. М.: Ломоносовъ, 2014. С. 85-90. Северянин, возмущенный возводимой на него клеветой, публично уличает Иванова в прямой неприкрытой лжи (перечисляя каждый пункт, где Иванов «фантазирует», не говоря правду) и явно нападает на самого Иванова не столько «литературно», сколько именно лично, воспринимая написанное Ивановым как личную обиду, и чуть ли не предательство - ср., например, такой пассаж: «К сожалению «вечный Иванов» -- да и то второй! -- в своих «теневых мемуарах» (или таково уж свойство китайских теней?) неоднократно, но досадно «описывается», и я беру на себя роль корректора, долженствующего исправить его «опечатки». Не моя вина, если этим деянием своим я, по свойственной мне неуклюжести, «припечатаю» его на обе лопатки. Повинен в этом будет он сам, ибо на его несчастье, хотя включенный им в тени, да еще китайские, я все же еще, -- с его разрешения, -- не умер, значит в тень не превратился и, следовательно, обладаю достаточною силою для того, чтобы побороть некоторых стихотворцев и посильнее, чем злополучный Иванов, да еще второй…».

Похожую реакцию бурного негодования книга вызвала, по-видимому, у всех тех, кто так или иначе был лично связан с происходящем в «Петербургских зимах». Существует, например, статья Марины Цветаевой «История одного посвящения» Цветаева М. И. История одного посвящения // Собрание сочинений в 7-х тт., Т. 4, М.: «Эллис Лак», 1994--1995. С. 130-158., который стал реакцией Цветаевой на главу «Петербургских зим», посвященную Мандельштаму. Особенно сильно Цветаеву, по-видимому, задела ивановская интерпретация возникновения одного из стихотворений Мандельштама («Не веря воскресенья чуду…») - созданного уже на юге, но посвященного Цветаевой, с которой они некоторое время тесно общались. Этим же возмущением она делится в письме со своей подругой, С.Н. Андрониковой-Гальперн, обсуждая предстоящее публичное чтение своей «отповеди»: Не так много мне в жизни посвящали хороших стихов и, главное, не так часто вдохновение поэта - поэтом, чтобы мне это вдохновение уступать так даром зря (небывшей) подруге (небывшего) армянина. Эту собственность - отстаиваю. Автора фельетона - угадываете. Нужно думать - будет в зале. Поделом» Цветаева М.И. - Андрониковой-Гальперн С.Н., 18 мая 1931.. В другом письме, к В.В. Рудневу, она пишет об этом случае еще более экспрессивно: «Если бы Вы знали как цинически врет Георгий Иванов в своих «воспоминаниях», все искажая! И как все ему сходит с рук! Но раз он на меня нарвался -- и ему досталось по заслугам» Цветаева М.И. - Рудневу В.В., 11 июля 1933..

Особенно горькими обвинения во лжи были со стороны тех, кто остался по ту сторону границы - в советской России. Пожалуй, самые резкие высказывания в сторону Г. Иванова принадлежат Ахматовой; в ее «Записных книжках» есть такие характеристики Иванова: «Г. Иванов должен быть дезавуирован как оболгавший всю эпоху, весь "серебряный век", неграмотный и бездельный хулиган» Ахматова А.А. Записные книжки. 1958-1966. Москва-Torino: Einaudi, 1996. С.318.; «Я совершенно уверена, что Ваша работа будет интересной и нужной, но меня несколько беспокоит ее биографическая часть. Во всяком случае я предупреждаю Вас, что писаниями Георгия Иванова и Л. Страховского пользоваться нельзя. В них нет ни одного слова правды» Там же. С. 151.. Судя по всему, Ахматова относилась к жанру мемуаров крайне строго: размышляя о том, как начать собственные мемуары, она пишет: «Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя: 20 % мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в почтенные литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что--то забывать» Там же. С. 555.. Н.Я. Мандельштам, после революции сблизившаяся с Ахматовой, частично отражает ее мнение в своей мемуарной трилогии, борясь за то, чтобы не остались оболганными судьбы тех людей, кого власть так или иначе заставила замолчать: «Попав в эмиграцию и оторвавшись от своего круга, люди позволяли себе нести что угодно. Примеров масса: Георгий Иванов, писавший желтопрессные мемуары о живых и мертвых, Маковский, рассказ которого о "случае" в "Аполлоне" дошел до нас при жизни Мандельштама и глубоко его возмутил, Ирина Одоевцева, черт знает что выдумавшая про Гумилева и подарившая Мандельштаму голубые глаза и безмерную глупость. Это к ней подошел в Летнем саду не то Блок, не то Андрей Белый и с ходу сообщил интимные подробности о жизни Любови Дмитриевны Блок... Кто поверит такой ерунде или тому, что ей говорил Гумилев по поводу воззвания, которого никто никогда не находил, или денег, наваленных грудой в ящик стола... Нужно иметь безмерную веру в разрыв двух миров (или времен, как наша мемуаристка Надежда Павлович), чтобы писать подобные вещи. Пока существует "мы", даже поверхностное, даже количественное, никто себе ничего подобного не позволит. Искусственный разрыв любого "мы", даже количественного, даже случайного, приводит к тягчайшим последствиям. Мы это наблюдали с ужасающей наглядностью, когда одни, очутившись за решеткой, клеветали на своих близких и друзей, недавних союзников и соратников, а другие, оставшиеся на свободе, отрекались от отцов и мужей, от матерей, братьев и сестер... И те и другие действовали "под нажимом", как у нас принято говорить, но я уверена, что не все объясняется этим проклятым нажимом.<…>Под нашим небом семья, дружба, товарищество - все, что могло бы объединиться словом "мы", распалось на глазах и не существует». Н. Мандельштам, как кажется, болезненно относится ко всем мемуарам: «Мое отношение к мемуарам Одоевцевой и прочих, и к использованью их в первом томе. Одоевцеву я читала только в одном номере. Там зловредного вранья нет -- просто видно, что она совсем не знала О.М. (ручка течет - я наверное не умею с ней обращаться!). Николай Чуковский тоже не знал и тоже насочинял и напутал, и я сознательно не исправляла -- пусть видят, кто пишет. Рождественский заставил О.М. говорить сентенции, разоблачающие акмеизм как глупую и эстетскую школу. Сделал это во славу постановления. Г. Иванов это просто желтая пресса. Он открыто признался, что врет (бал у Каменевых), и эту пакость умиленно перепечатали», но если к другим мемуаристам относятся обвинения в ошибках из-за недостаточной осведомленности или пристрастности, то к Г. Иванову отношение еще более презрительное: его «вина» заключается в том, что он даже не пытается приблизиться к правде, беря за основу только собственные «фантазии».

К этим - частным, в сущности - высказываниям можно прибавить свидетельства и тех лиц, кто не был так лично вовлечен в события, описываемые в «Петербургских зимах». Игорь Чиннов, «которого Георгий Иванов фактически открыл и ввел в круг сотрудников «Чисел»», «с благодарностью называл стихи Г. Иванова «прекрасными», но «Петербургские зимы» считал «недостоверными воспоминаниями»» Крейд В.П. Петербургские зимы // Георгий Иванов. Молодая гвардия, 2007. С.64. (ЖЗЛ) ; Юрий Иваск, высоко ценивший поэзию Иванова, уже после смерти Иванова высказался так: «Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева. Это последние большие русские поэты. Некоторые добавляют еще трех. Но Ходасевичу мешал скепсис, Гумилёву -- наивность, а Маяковскому -- политика. Я назвал бы пятого -- Георгия Иванова, с чем не согласились бы ни Ахматова, ни Цветаева. Обе они не прощали ему воспоминаний "Петербургские зимы". Там действительно много «романсировано»» Там же.. В таком ракурсе репутация скандального произведения становится неоспоримо отчетливой.

В то же время не все критики были настроены столь же радикально, как вышеназванные. Одним из других распространенных мнений относительно текста «Петербургских зим» было то, которое, признавая недостатки произведения, проистекающие из фактических ошибок в нем, всё же признавали «метафизическую правоту», стоящую за текстом. Такое мнение высказывал, например, М.А. Алданов: свою в целом хвалебную критическую статью («Дебют несомненно блестящий», «Это не беллетристика, это и не «очерки», «Жанр книги трудный и владеет им автор превосходно» Алданов М.А. «Современные записки» 1928, кн. 37, С. 526) завершает пассажем, в котором пытается «оправдать» неточности в тексте Г. Иванова: «В «Петербургских зимах» есть неточности в деталях. <…> Однако, независимо от случайных ошибок памяти или обмолвок, картина, данная в блестящей книге Г. В. Иванова, «исторически верна», хотя многое в ней, наверное, неизвестно было большинству коренных петербуржцев». Подобные мысли высказывает и Н. Мельникова-Папоушек. Так, она отмечает, что Г. Иванов «сумел уловить если не всю музыку эпохи, <…> то, по крайней мере, некоторые ее мотивы, кроме того, он сумел подметить массу деталей и мелких фактов, которые без него пропали бы безвозвратно», при этом осуждая «слишком буйную фантазию автора», который «ни по своему возрасту, ни по положению в тогдашней русской литературе <…> не мог быть в самом ее центре и потому действительные сведения принужден заменять слухами и весьма <…> вольной их обработкой» Мельникова-Папоушек Н.Ф. Воля России. 1928. №12. С.121. Мемуарист Ю.П. Анненков сформулировал эту мыль так: «Само собой разумеется, что в этой книге, как и всегда в личных воспоминаниях, можно встретить страницы спорные, но огромная ценность этой книги, взятой в целом (как и все творчество Георгия Иванова), остается для нас неоспоримой» Анненков Ю.П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий / Под общей ред. проф. Р. Герра. М.: Вагриус, 2005. С. 343..

Роман Гуль в своей статье о «Петербургских зимах», отмечая преимущества второго издания (1952), обращает внимание и значимость «Петербургских зим» как текста, отражающего атмосферу петербургской богемы конца века: «Г. Иванов живописует литературную богему предреволюционного Петербурга, времени т. н. «серебряного века» нашей литературы. Правда, он описывает не ее «верхушку». Она -- на «башне Вяч. Иванова; вокруг „Мира искусства»; на религиозно-философских собраниях; у Мережковских <…>. В «Петербургских зимах» Иванов дает картину жизни, как бы, второго «яруса» тогдашних писателей. Это, главным образом, богема из завсегдатаев «Привала» и «Бродячей собаки». Тут тоже много интересного: Клюев, Есенин, Ахматова, Северянин, Мандельштам, Кузмин, Ивнев, Канегисер и др. Удушливую (для молодого советского читателя, думаю, просто непонятную) атмосферу «fin de siecle» Иванов дает с большим знанием предмета» Гуль Р. Георгий Иванов. Петербургские зимы // Новый Журнал. Нью-Йорк: 1953. № 32. С. 309. . При этом Р. Гуль подчеркивает, что природа текста скорее художественная, чем документальная: «Самому требовательному читателю перо Г. Иванова доставит истинное удовольствие. Книга написана настоящим художником» цитата приводится по изданию: Арьев А.Ю. Петербургские зимы (1952)// Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование. СПб: Журнал «Звезда», 2009. С.49. В своих личных письмах к Г. Иванову, однако, он отмечает, что в книге имелись «некоторые досадные неверности» - т.е. фактические ошибки: «Почему Вы называете Клюева -- Николаем Васильевичем (вместо Алексеевичем)? Вы не держали корректуру? Я не хотел об этом упоминать в рецензии, ибо в конце концов -- не в этом же суть. Но это досадно. И читатель (литературный) это замечает» Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1968 годов. СПб., 2010. С. 25.. Г. Иванов отвечает на это так: «Спасибо, что не выводили меня на чистую воду с всякими несуразностями «Пет<ербургских> Зим». Я ничего не исправлял и почти не держал корректуры -- не столько по лени, сколько по тому болезненному отвращению к всему этому, в котором был, когда имел возможность этим заняться. Теперь я об этом жалею, хотя, впрочем, не все ли равно: «скорбь науки и скорбь личности» или как там получилось в предисловии Завалишина, стоят Рейснера в 1913 году...» Там же. С. 32..

Это замечание особенно интересно, поскольку показывает, что в «Петербургских зимах» были, действительно, и ненамеренные ошибки - что, казалось бы, отчасти подтверждает позицию противников «Зим». Однако есть в тексте «Петербургских зим» и такие «фантазии», которые нельзя было не продумать целенаправленно: к ним относится, например, большинство сюжетных линий внутри «Петербургских зим».

Не так много критиков полагали, что «ошибки» были частью сознательной установки автора и нужны для создания определенного художественного эффекта. К ним относятся, например, Гуль и Алданов («Книга написана настоящим художником»; «Жанр книги сложен, но владеет им автор превосходно»); представляет интерес, кроме того, статья Б. Мирского в «Последних новостях», в которой он довольно удачно определил природу «Петербургских зим», предлагая новый ключ для подхода к тексту: «Зарисовки Георгия Иванова не портреты и не маски. Это люди снов, фигуры полу-грёз, полу-воспоминаний, это проекция особого, автору свойственного, призрачного импрессионизма» Мирский Б.С. Петербургские зимы // Последние новости. 1928. 27 сент. № 2745.. Иными словами, из-за особенностей художественного восприятия «Петербургские зимы» предлагают читателю не картину прошлого, но картину «призрачного», почти иллюзорного прошлого - достоверность фактов, в таком случае, становится делом второстепенным.

Более радикально похожую точку зрения высказывает П.М. Пильский в статье «Петербург перед кончиной», признавая парадоксальную правдивость «Петербургских зим»: их фантасмагоричность правдиво отражает хаос и безумие Петербурга предреволюционных лет: «А скользить тогда было легко и даже приятно, ибо скользило все, летя под гору, вниз, в бездну, куда-то в чортову дыру, без размышлений, без остановок и оглядки, под беззаботный аккомпанемент всей жизни, с птичьим легкомыслием, с радостным жеманством, подтанцовывая и присюсюкивая, канканируя в яме» Пильский П.М. «Петербург сегодня»// «Сегодня». Рига: 1928, №213. При этом автор статьи неоднократно подчеркивает достоверность текста «Петербургских зим», подтверждая справедливость появляющихся в них портретов «сумасшедших» и «развихленных истериков». В своей статье Пильский акцентирует связь достоверного и кошмарного и в «Петербургских зимах», и в Петербурге перед революцией; на эту связь указывает отчасти и название его статьи.

Связь между необычной формой текста и тем, что он посвящен судьбе Петербурга, по-видимому, увидел Р.Н. Гринберг. Помимо общего одобрительного отзыва о книге («Эта книга принадлежит к числу наиболее интересных произведений, написанных за время нашей эмиграции», «Книга написана мастерски - легко, быстро и метко» Г(ринберг) Р.Н. «Опыты» Нью-Йорк: 1953, кн. I, С. 193) критик особо отмечает особую роль петербургского мифа в повествовании Г. Иванова: «Герой воспоминаний Георгия Иванова, разумеется, сам город Санкт-Петербург, или Питер - этот чародей, создавший всех этих неправдоподобных своих чудаков-обитателей и эти белесые майские ночи, и эту осеннюю чичеру, сквозняки и туманы, туманы «совсем особенные». <…> У Санкт-Петербурга совсем исключительная поэтическая репутация» Там же.. Гринберг видит Петербург у Г. Иванова как «нереальную реальность», наполовину литературную («Да и есть-ли он, этот самый град Петра, на самом деле? Или это выдумка краснобаев, как тот знаменитый ад, который понадобился Данте Алигьери, чтобы населить его грешниками» Там же.), наполовину иллюзорную, уже призрачную, готовящуюся исчезнуть («В этом угаре доносится гул, предвещающий ужасный конец всей этой жизни. Скоро всё «страшно закончится» Там же. С. 194.).

В этой работе мы попробуем доказать следующую гипотезу: смещение жанра «Петербургских зим» Г. Иванова можно отнести на счет воздействия, которое оказывает на него традиция Петербургских текстов русской литературы, поскольку мифологизация (в данном случае, мифологизация Петербурга) неизбежно уводит повествование в сторону от реальности и фактичности, которые должны были проявиться в мемуарном тексте.

Обзор научной литературы

Понятие «Петербургский текст русской литературы» было впервые сформулировано В.Н. Топоровым; под «Петербургским текстом» понимается такой художественный текст, который был создан на основе, под влиянием и как продолжение Петербургского мифа; в расширительном же смысле «Петербургский текст» - своего рода инвариант таких текстов, который существует постольку, поскольку существуют частные варианты такого текста. Сам же Петербургский миф, по Топорову, стал результатом «историософского и метафизического осмысления Петербурга» Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. СПб.: Искусство - СПБ, 2003. С. 6., и создания огромного количества текстов о Петербурге, что и привело к формированию «некоего сверхважного в силу своей смысловой уплотненности конструкта общего характера - «Петербургского текста» русской литературы» Там же.. Под мифологизацией в данной работе мы будем понимать процесс такой дополнительной семантизации объекта, при которой он приобретает метафизический смысл, становясь, таким образом, частью определенного мифа - в нашем случае, Петербургского мифа или же родственного ему.

Понятия «Петербургского текста» русской литературы и «Петербургского мифа» являются объектом активного изучения; помимо тех ключевых Петербургских текстов, которые были уже упомянуты в классических работах В.Н. Топорова, М.Ю. Лотмана Лотман Ю.М. Символика Петербурга // Лотман Ю.М. Семиосфера. - СПб., 2001., З.Г. Минц Минц З.Г. Петербургский текст и русский символизм // Минц З.Г. Блок и русский символизм: Избранные труды: В 3 т. Т.3. СПб.: Искусство - СПб, 2004. , Н.П. Анциферова Анциферов Н.П. Душа Петербурга // Анциферов Н.П. «Непостижимый город…» - Л., 1991., существует множество исследований, посвященных определению границ понятия «Петербургского текста». Обзор современных подходов к Петербургскому тексту русской литературы был дан, например, в работах Е.Н. Жадновой и А.В. Вовны. В отношении «Петербургских зим» Г. Иванова в их исследованиях кажутся особенно важными два пункта: во-первых, Е. Жаднова отмечает, что «Ряд исследователей утверждает, что в послереволюционные годы Петербургский текст перерождается в эмигрантский. В исследовании «Воспоминания о «светлом рае» в эмигрантской лирике Саши Черного» автор Н. Тиботкина замечает, что «Петербург для многих эмигрантов <…> стал «символом потерянного рая», изгнание из которого полностью изменило их жизнь, привычную картину мира и всю российскую историю, повернув ее развитие в другое русло»» Жаднова Е.Н. Современные подходы к изучению проблемы Петербургского текста русской литературы // Известия Саратовского университета. 2013. Т.13, вып.4. С.72.; в подтверждение она приводит мнение И.В. Ребровой: «Петербург может быть рассмотрен как эмигрантский когнитивно-оценочный концепт, включающий в себя ценностные, мировоззренческие, аксиологические ориентиры представителей эмиграции первой волны, которые вне России продолжали поддерживать дореволюционный «очаг великой русской культуры»» Там же.. С другой стороны, А.В. Вовна, исследующий разные фундаментальные подходы к Петербургскому тексту, присоединяется к мнению З.Г. Минц в том, что Петербургский текст является мифогенным. Цитируя Минц, он пишет, что «Петербургский текст» оказывается одним из основных «текстов-интерпретаторов» для «неомифологических» произведений русских символистов, «отчасти сопоставимым даже с такими <…> текстовыми единствами, как античная мифология, Четвероевангелие с Апокалипсисом и др.» и что сами произведения символистов при этом выступают как «тексты о текстах» - «своеобразные художественные метатексты» Вовна А.В. Проблема «Петербургского текста»: современные подходы // Вестник КГУ. № 2. 2010. С.120. .

Несмотря на то, что существует множество работ, посвященных исследованию взаимоотношений разных текстов с «Петербургским текстом» русской литературы, пока еще нет исследований, где бы подробно рассматривалась взаимосвязь «Петербургского текста» с «Петербургскими зимами» Георгия Иванова. Связь произведений Г. Иванова с «Петербургскими текстами» время от времени упоминается вскользь в научных работах - как, например, в работе Топорова Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. СПб.: Искусство - СПБ, 2003. С. 48. - где «Петербургские зимы» были упомянуты в числе текстов, относящихся к Петербургским, или в статье Н.В Барковской Барковская Н.В. А. Блок и Г. Иванов о последних днях царской власти: поэт как историограф. Филология и культура, 2017. № 4(50) С. 133., где было отмечено, что «Книга о последнем царствовании» Г. Иванова: «органично вписывается в «Петербургский текст» русской литературы» - но признаки проявления этой связи или ее точный характер еще не становились объектом научного анализа. Вплотную приближается к этой теме С.Р. Федякин в своем предисловии к изданию «Китайских теней» Федякин. С.Р. У порога вечной России. Петербургский миф в мемуарной прозе Георгия Иванова // Иванов Г.В. Китайские тени: мемуарная проза/ Сост., предисл., коммент. Федякин С.Р. М.: АСТ, 2013., но все же он рассматривает эту тему скорее с точки зрения творческой биографии Г. Иванова, чем с точки зрения природы «Петербургских зим». Наконец, в статье М. Попковой «Интертекстуальность как специфическая черта мемуарных текстов Г. Иванова» Попкова М.В. Интертекстуальность как специфическая черта мемуарных текстов Георгия Иванова// Пушкинские чтения. 2011. С. 371-380. поднимается вопрос о взаимосвязи «Петербургских зим» с другими контекстами - и, в частности, автор статьи отмечает повышенное внимание Г. Иванова к теме Петербурга, как и тот факт, что в нем содержатся «субстраты-лейтмотивы Петербурга, отобранные А.С. Пушкиным, положившие начало Петербургскому тексту: Пётр I как основатель города, «предопределивший и высшие взлёты “петербургского” периода русской истории и то “злое”» семя, предрешившее трагедию не только Петербурга, но и всей России»» Там же. С. 376., однако этот факт рассматривается скорее только как проявление одного из возможных «языков» коммуникации автора с читателем.

Представляет интерес и исследование «Петербургских зим» с точки зрения жанра мемуаров, однако существует не так много работ, которые рассматривали бы «Петербургские зимы» в этом ракурсе. Интересна статья А.А. Роговского «Модификация жанра мемуара в сборнике Г. Иванова «Петербургские зимы»» Роговский А.А. Модификация жанра мемуара в сборнике Г. Иванова Петербургские зимы»// Вестник РУДН. Серия: Литературоведение. Журналистика. 2017. Vol. 22. №3. С.443-447. Ее автор, вслед за А. Арьевым, полагает, что текст Г. Иванова импрессионистичен и полагается на ассоциацию как на повествовательную технику; вместе с тем композиционным ядром всего произведения Роговский считает фразу «Классическое описание Петербурга почти всегда начинается с тумана», с помощью которой автор «создает по сути «петербургский» текст» Там же. С. 445., однако не задерживается на этой мысли, переходя к анализу «Петербургских зим» с точки зрения проблемы памяти.

Однако исследования мемуаров как жанра и сами по себе наводят на очень интересные мысли. Во многих работах приводятся доказательства тому, что «мемуары» являются скорее не жанром, а метажанром. С одной стороны, нестабильны границы между разными мемуарными жанрами - например, воспоминаниями и автобиографиями: «Если в автобиографии сам автор и есть объект собственной речи, то в мемуарах он избирает более скромный статус свидетеля описываемых событий, полагая в качестве объекта своей речи внешнее бытие. Разумеется, в мемуарах, как правило, каким-то образом затрагивается и личная биография автора, а в автобиографическом романе могут сообщаться подробности социальной жизни, поэтому критерий разграничения двух этих жанров неабсолютен» Леденёв А.В. Литература первой волны эмиграции: основные тенденции литературного процесса// Русское зарубежье: история и современность: сборник статей/ ред кол.: Мухачёв Ю.В. (гл. ред.) и др. М., 2013. С. 124.; за счет этого «мемуаристика» может рассматриваться как метажанр для разных мемуарных жанров - например, по словам Е.Л. Кирилловой «мемуаристика - это «невымышленная» проза, повествующая о «былом», проза с ярко выраженным субъективным мотивом, в которой писатель в первую очередь обращается к своей памяти. Память и субъективность, таким образом, являются жанрообразующими доминантами, характеризующими ядро мемуаристики как метажанра» Кириллова Е.Л. Мемуаристика как метажанр и ее жанровые модификации (на материале мемуарной прозы русского зарубежья первой волны): автореф. дис. … канд. филол. наук. Владивосток, 2004.. С другой стороны, как утверждает, например, в своем автореферате Н.Н. Кознова, мемуары могут впитывать в себя другие жанры, пересекаясь и отчасти сливаясь с ними: «Выводы о мемуарной прозе, сделанные в свое время Л. Я. Гинзбург, приводят к общему знаменателю поиски ученых в области мемуарных жанровых образований: мемуары давно стали «синтезом источников и традиций», впитав в себя опыт классических жанров, что не мешает, однако, признавать их «не канонической литературой», стоящей «за пределами правил». Нам близка мысль о синкретичной структуре мемуаристики, метажанровой природе мемуарной прозы. Мемуары, находясь на пересечении литературных традиций, впитали в себя истоки многих художественных и документальных жанров: автобиографической повести, исторического романа, хроники, романа-биографии, очерка, дневника, путевых заметок, эссе и др». Кознова Н. Н. Мемуары русских писателей-эмигрантов первой волны: концепции истории и типология форм повествования: автореф. дис. … доктора филол. наук. М.: 2011.

Наконец, существуют и такие работы, в которых рассматривается взаимосвязь мифологизации с жанром мемуаров. В статье Александровой Т., Билинкиса М. и др. «Жанровые и текстовые признаки мемуаров», где, в соответствии с названием, производится разбор формальных признаков жанра мемуаров, авторы признают, что «мифотворчество как особенность коллективного поведения характерно для автора мемуарного произведения» Александрова Т., Билинкис М., Зуева C. и др. Жанровые и текстовые признаки мемуаров // Поэтика. История литературы. Лингвистика. Тарту: ТГУ, 1967. C. 132.. В работе А.С. Двуреченской и Е.А. Бегуновой утверждается следующее: «Мемуаристика в целом <…> представляет собой уникальное сочетание памяти коммуникативной и памяти символической. <…> Мемуарные тексты в культуре русского зарубежья начала ХХ столетия частично берут на себя роль мифа в дописьменных культурах, наделяя свойством сакрального отдельные культурные артефакты и художественные образы как настоящего, так и прошлого. Избирательность мемуариста в процессе их сакрализации и приводит в действие механизм коллективной культурной памяти». Двуреченская А.С., Бегунова Е.А. Отечественная мемуарная литература начала XX века как отражение культурной памяти эпохи // Вестник Казанского государственного университета науки и искусств. 2019. №1. мифологизация мемуары беллетристический текст

Кроме того, А.В. Леденёв в своей работе, посвященной литературе первой волны русской интеллигенции, приводит «Петербургские зимы» Г. Иванова как один из примеров того, как «тотальное проявление авторского «я» стирает границу между эпическим и лирическим содержанием мемуаров, достоверным фактом и художественным воображением». Леденёв признает при этом, что Г. Иванов нарушает «фундаментальные жанровые конвенции воспоминаний», придавая литературно-биографическим портретам своих героев черты сновидений, передал «историческую явь» с большой долей невероятного, предположительного. Некоторые персонажи его воспоминаний (Н. Клюев, В. Хлебников) изображены гротескно, а ряду событий придан откровенно анекдотический характер», к тому же «нередко нарушается и принцип хроникальности». Приводя «Петербургские зимы» Г. Иванова как пример, автор статьи делает вывод о том, что «в литературе русского зарубежья различные жанровые формы мемуарного повествования зачастую объединяются общим принципом мифологизации прошлого, создания авторских мифов о себе, своих персонажах и эпохе в целом» Леденёв А.В. Литература первой волны эмиграции: основные тенденции литературного процесса// Русское зарубежье: история и современность: сборник статей/ ред кол.: Мухачёв Ю.В. (гл. ред.) и др. М., 2013. С. 127-128..

Таким образом, актуальность нашей работы подтверждается: несмотря на то, что «Петербургские зимы» Г. Иванова неоднократно были оценены, с одной стороны, как нетипичный мемуарный текст и, с другой стороны, как текст, скорее всего, имеющий отношение к Петербургскому мифу, все еще существует необходимость проверить, существует ли связь между этими двумя фактами.

1. Мотивная организация

Согласно определению В.Н. Топорова, принадлежность произведения к Петербургскому тексту русской литературы можно определить следующим образом: «Уместно обозначить крайние пределы его, внутри которых обращение к Петербургскому тексту сохраняет свой смысл: теоретико-множественная сумма признаков, характерных для произведений, составляющих субстрат Петербургского текста («экстенсивный» вариант), и теоретико-множественное произведение тех же признаков («интенсивный» вариант). В этих пределах только, видимо, и имеет смысл формировать Петербургский текст русской литературы (следует, однако, заметить, что конкретно оба обозначенных предела могут сдвигаться при условии включения в игру новых текстов, подозреваемых в принадлежности к Петербургскому тексту)» Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. СПб.: Искусство - СПБ, 2003. С. 27.. Иными словами, чтобы установить, является ли конкретный текст Петербургским текстом, в нем должны присутствовать: 1) основная смысловая установка таких текстов, порожденная двойственностью Петербургского мифа и заключающаяся в сосуществовании и борьбе креационного и эсхатологического начал, стремлении к духовному возрождению и нравственному спасению в условиях, когда оно видится невозможным. Эти две стороны мифа - о Государе-демиурге, упорядочившем хаос природы и создавшим из него космическую упорядоченность города и о проклятии, которое со дня его основания предсказывает городу неминуемую гибель в будущем из-за того, что своим существованием он попирает законы природы - были обрисованы наиболее отчетливо в поэме «Медный всадник» А.С. Пушкина; 2) комплекс понятий, которые выстраиваются вокруг этого смысла и которые неизбежно сопровождают любой Петербургский текст. Именно эти понятия составляют «словарь» Петербургских текстов и задают его предметно-качественную парадигму, обеспечивая появление мотивов, из которых и конструируются смыслы Петербургского текста. Кроме того, словарь «задает и семантическое пространство Петербургского текста -- как «ближнее», эмпирическое, так и «дальнее», сферу последних смыслов и основоположных идей» Там же..

В. Топоров предлагает классификацию таких мотивов, состоящую из девяти категорий: 1) внутреннее состояние; 2) общие операторы и показатели модальности; 3) природа; 4) культура; 5)предикаты; 6) способы выражения предельности; 7) высшие ценности; 8) фамилии, имена и числа; 8) элементы метаописания. При этом группы 1, 3, 4 делятся на подкатегории с отрицательным и положительным оттенком значений. Для каждой группы предоставлен список слов, которые могут встречаться в «Петербургском тексте»; подразумевается, однако, что этот список может пополняться. Не был предложен «словарь» только для восьмой категории; очевидно, имеются в виду те имена, которые в рамках классических Петербургских текстов (для Г. Иванова это в первую очередь классические тексты Пушкина, Гоголя, Достоевского, Блока, А. Белого) или в рамках конкретного Петербургского текста связаны с Петербургским мифом.

В ходе подсчета мотивов (результаты подсчета можно увидеть в Приложениях 1-15), появляющихся в тексте, классификация Топорова была видоизменена следующим образом:

Положительные и отрицательные подкатегории были выделены в отдельные категории;

В восьмую категорию вошли не только имена и фамилии, но и некоторые другие имена собственные, которые были значимыми для формирования образа Петербурга в тексте, а именно, к ним были добавлены топонимы, названия периодических изданий, некоторые названия книг, входивших в круг чтения петербургского интеллектуального общества тех лет;

В «Петербургских зимах» числа относились, как правило, к обозначению годов - в соответствии с мемуарной стороной их жанра. Эти даты были вынесены в отдельную категорию - «Годы»;

Были добавлены две новые категории слов, которые имели отношение к образу Петербурга конкретно в рамках данного текста, а именно: категория «Персонажи» и категория «Литература»;

Для удобства подсчета дублирующие друг друга и некоторые однокоренные слова были объединены в группы и подсчитаны как разные варианты одного мотива.

Мотивы, взятые из списка В. Топорова, в таблицах пронумерованы. Те мотивы, которые были добавлены в списки в ходе анализа, помечены звездочкой.

Мотивы, которые присутствуют у Топорова, но в рамках текста «Петербургских зим» скорее относятся к другой категории, были помечены двумя звездочками.

Все подсчитанные нами мотивы условно можно разделить на четыре категории: 1) полностью совпадающие мотивами Петербургских текстов по Топорову; 2) частично совпадающие с ними, но разнящиеся оттенками смыслов или эмоциональной окраской; 3) по смыслу соответствующие смыслу Петербургского текста по Топорову, но не предложенные в его классификации и 4) появляющиеся в «Петербургских зимах», но не соотносящиеся с Петербургским текстом напрямую и нужные для поддержки конструкции произведения в целом. С учетом этого, соотношение мотивов «Петербургских зим» с мотивной классификацией Топорова оказалось следующим:

Отрицательные чувства (см. Приложение 1)

Наиболее частотными оказались мотивы «сон», «пьянство», «болезнь». Многие мотивы, предложенные Топоровым, не подошли, потому что их значение немного отличалось от того, которое было в тексте Г. Иванова: так, в классификации Топорова есть «как сумасшедший» и «быть принятым за сумасшедшего», но в тексте Иванова чаще встречаются настоящие сумасшедшие; в классификации Топорова есть «как пьяный», но у Иванова гораздо чаще встречаются настоящие пьяницы. В классификации Топорова есть много оттенков страха (страх, ужас, боязнь, пугаться, пугливый), у Иванова же встречались, как правило, слова только со значением «страх»/ «страшный» либо «ужас». У Иванова совсем не встречались такие слова как хандра, сплин, ипохондрия. Важными для текста «Петербургских зим» и вписывающимися в «Петербургский текст» мотивами были, например, «ерунда», «беспокойство», «истерика», «слабый», «глупый» и др.

Положительные чувства (см. Приложение 2)

В этой категории наглядно проявилась разница между мотивами «Петербургских зим» и классификацией Топорова, так как большая часть предложенных Топоровым мотивов по смыслу относилась либо к чрезмерно ярким положительным эмоциям, которые очень редко появляются у Г. Иванова, либо к мотиву преображения, который, хотя и присутствует в тексте Иванова, далеко не всегда носит положительную эмоциональную окраску (этот мотив отнесен в нашей таблице в группу «Предикаты»). Из тех мотивов классификации Топорова, которые все же нашли отражение в тексте Иванова, наиболее часто встречались мотивы «спокойствие», «ощутить радость», «предаваться мечтаниям, фантазиям, приятным «прожектам» и «жизнь» (мотив жизни дублируется Топоровым в категории «Высшие ценности»; в случае сомнительной интерпретации предпочтение отдавалось категории «Положительные чувства»). В тексте «Петербургских зим» гораздо чаще встречались мотивы, описывающие более сдержанные чувства - такие как, например, «одобрять», «учтивый», «изящный»; часто появлялись мотивы, связанные с (литературной) репутацией: «слава», «почтение», «сиять», «блестящий». Интересно, что благодаря частому использованию иронии некоторые по смыслу положительно окрашенные слова оказываются у Иванова чаще окрашенными негативно; наиболее характерно это для мотивов «улыбка» и «душевный». Иронический тон Иванова, таким образом, сдерживает проявление в тексте положительной стороны спектра эмоций, ограничивая ее слишком бурные яркие проявления или подавая их в насмешливом ключе.

Литература (Приложение 3)

Подавляющее большинство примеров проявления эмоций, других характеристик персонажей или существования тех или иных отношений между людьми в тексте «Петербургских зим» относится именно к литературному миру Петербурга 1900-1920 годов - в соответствии с установкой ранее изданных «Китайских теней», на опыт которых Иванов отчасти опирался при создании нового мемуарного текста. К наиболее частотным мотивам в этой категории относятся «писать/ писатель», «читать/ читатель», «поэзия» (выделенная из-за своей частотности в отдельную категорию), «беседа/ разговор» и «знакомство» (обычно в словосочетании «литературные знакомства» или с подобным смыслом), «издавать», «печатать». В мотивах этой категории нашли отражение и своеобразные «классификации» участников литературного круга, которые могут быть основаны на литературной школе (см. мотивы «символизм», «акмеизм» и «цех», «футуризм», «имажинизм», «народный» (т.е. «крестьянский (поэт)» - этот мотив имеет только косвенное отношение к мотиву «народ» в категории отрицательных характеристик культуры, хотя к поэтам-народникам Иванов и относится весьма скептически), на положении в иерархии литературных деятелей (см. мотивы «богема», «подонки», «не-поэт/ «фармацевт»», «мэтр», «гений», «талант», «дилетант», «начинающий», «подражатель»). В эту же категорию отнесены мотивы «музыка» и «художник/ портрет», поскольку в «Петербургских зимах» главная роль отведена судьбе литературной богемы, тогда как музыка, как правило, служит метафорой для проявления искусства как абстрактного понятия и, с другой стороны, живопись обычно служит в «Петербургских зимах» как предлог для введения собственно «литературного портрета» (в усеченном виде).

Персонажи (Приложение 4)

Описание внешности персонажей оказалось в «Петербургских зимах» одним из важных дополнений к их характеру и позиции в литературной иерархии и/ или положению в обществе. Например, обязательным атрибутом чекиста является кожаная куртка, эстета - костюм, сюртук или смокинг, галстук, перчатки и гладкий пробор, поэта-народника - рубашка, поясок, лапти, поддевка и кудри (иногда завитые); возраст часто отделяет «мэтра» от «начинающего» (но не характеристики «взрослости» и «детскости»). Интересно, что характеристика «некрасивый» может характеризовать у Иванова только человека, тогда как характеристика «красивый» имеет расширительное значение: если она и применяется к человеку, то в таком случае он начинает относиться к семантическому полю «красоты» (куда относится, например, и мотив «искусства» у Иванова). В целом мотивы этой категории чаще появляются в тексте с негативными коннотациями - даже если они, как кажется, противопоставлены друг другу по значению (как «старый» и «молодой», «фрак» и «поддевка»), отношение повествователя к персонажам зависит не от них.

Модальность (Приложение 5)

В категории «Модальность» с сильным отрывом преобладает мотив «странный»; часто встречаются мотивы «всё», «что-то» и «кто-то», а также мотивы «невозможно» и «напрасно». Большинство из этих мотивов прямо входит в классификацию Топорова; последние два используются для описания ситуации отчаяния из-за несбыточных желаний, что по смыслу подходит основной идее Петербургских текстов.

Природа (Приложение 6)

Категория отрицательных природных образов, которые Г. Иванов использует для описания петербургской природы, вариативна гораздо менее других категорий и практически полностью укладывается в традиционную для Петербургского текста схему. Из нее в тексте Иванова чаще всего встречаются такие мотивы как «закат», «туман» и «холод»; свое развитие они находят в мотивах «лёд», «мороз» и «иней». Мотив «снег» также встречается часто, однако относится он, как правило, к положительным образам, а не к отрицательным, как у Топорова. Образ Петербурга в тексте Иванова обозначается, как правило, несколькими штрихами, с помощью скупых средств - таких как повтор ключевых слов «туман» или «снег»: «Петербург, снег, 1913 год...» Иванов Г.В. Мемуары. Литературная критика // Иванов Г.В. Собрание сочинений: в 3 т. Т.3. М.: Согласие, 1993. С. 54. , «где-то в закоулках засыпанного снегом Петербурга», «Желтый пар петербургской зимы, / Желтый снег, облипающий плиты...» Там же. С. 12., «Классическое описание Петербурга почти всегда начинается с тумана» Там же. С. 31., «Невы державное теченье, береговой ее гранит».