Языки вопросы культурной коммуникации

Язык литературы не должен стремиться к поучениям и "голой критике", основанных на признании какого-либо авторитета. "Настоящий" язык новой литературы должен быть, по Розанову, бесформенным, он должен выступать как "музыкальное письмо", он должен звучать, "оживать" и оживлять эмоции читающего литературное произведение. Более того, Розанов впервые обращает внимание на то, что в пространстве языка литературы важно не только что написано, но и на чём. Данный приём он попытался реализовать в своих "Опавших листьях" и в "Уединённом": тексты, их составившие, записывались от случая к случаю, по мере возникновения мыслей, ассоциаций, настроений и на том, что попадалось под руку, В.В. Розанов почти всегда отмечал данные факты в специальной приписке в конце афоризма, что позволяло, с его точки зрения, сохранить сиюминутность и первозданное пространство письма, снять противостояние "формы" и "содержания" в литературе.

Кроме того, претензии на истинность "старой литературы" Василий Розанов противопоставлял "психический анархизм" её нового языка. Натуральность нового литературного письма для него - безотчётное свойство. Это скорее автоматическое письмо, а не то, что предполагает читателя, ценителя, эрудита. Поэтому именно В.В. Розанов впервые стал говорить о цитате прежде всего как культурно-психологическом приёме, оттеняющем не сюжет, а настроение пишущего. Отсюда его показная небрежность к чужому литературному тексту: важен не текст, а оставшееся после него впечатление. Поэтому "цитирование произведений русских писателей отличается у Розанова неточностью. В большинстве случаев он цитирует по памяти, не стремясь к текстуальной точности, хотя и ставит текст в кавычки и даёт свой собственный курсив в цитате. Это принципиальная его установка на передачу смысла цитируемого в своём изложении". В пространстве языка литературы для Розанова главное не то, чему ты реально научился сам: чужая цитата - не подтверждение смысла, а способ твоего собственного самовыражения.

Несложно видеть, что данные установки В.В. Розанова корреспондируются с постмодернистской теорией письма, однако, они имели совершенно иные культурные, мировоззренческие и методологические основания.

По В.В. Розанову, чтобы остаться явлением культуры, язык литературы должен перестать быть "литературным". Он должен стать "нелитературным выражением мыслей" Как отмечал С.Л. Франк: слово у В.В. Розанова "не искусственное орудие выражения отвлечённого содержания мысли, а как бы живое, адекватное воплощение конкретного душевного процесса мышления во всей его непосредственности". В.В. Розанов был убеждён, что в идеале литература должна не отражать жизнь, а стать самой жизнью. В этом деле формализация языка, вообще - формализм как культурное явление - его абсолютно не устраивали. Новый язык литературы должен был трансформироваться в речь, "перепрыгнув" формальную ступень письма. Поэтому традиционное литературоведение в его культурософии не адекватно будущему состоянию "преображённой" литературы: оно не может принять преодоление оппозиции внутреннего-внешнего, субъективного-объективного через создание своеобразной "перетекающей внутренней формы". Что касается собственных литературных опытов В.В. Розанова, он пытался создать эту "внутреннюю форму" посредством сплетения многих "голосов", присутствующих в его текстах. В этом плане его литературный язык нарочито "диалогичен": в нём синтезирована музыка "шопотов" и голосов тех, с кем мысленно общается, спорит, делится воспоминаниями русский мыслитель.

"Я решительно не могу остановиться, удержаться, чтобы не говорить (писать): и всё мешающее отбрасываю нетерпеливо (дела житейские) или выраниваю из рук (книги). Эти говоры (шопоты) и есть моя "литература", - замечает В.В. Розанов.

Способами бытия этих "голосов" в тексте являются не только цитатные отсылки, но и так называемые "культурные архетипические модальности". Атрибуцию таких "модальностей" в творчестве В.В. Розанова впервые предприняла А. Кроун.

Опираясь на психоаналитическую традицию в литературоведении, она выделяет следующие розановские "голоса", имманентные его текстам: "голос пророка", "голос объективного критика", "голос сплетника", "голос шута", "голос исповедника", "голос наставника", "голос мистика". "Голоса" критика, исповедника, пророка и мистика являются ведущими: они образуют полемическое ядро, полемическую полифонию литературно-философского дискурса Василия Розанова. Чередование различных голосов подчинено хорошо продуманной стратегии: столкновение выражаемых ими риторических, смысловых стилей помогает раскрыть глубинное движение культурных пластов.

"Голос серьёзного критика" нейтрален, он противостоит иным голосам, а олицетворяемые им смыслы чаще всего контрарны звучанию других "голосов". Он олицетворяет минимум свободы и максимум нормативности.

"Голос" пророка" олицетворяет моральную детерминацию в культуре. Этот "голос" обличает, обращает внимание на кризисы, деградацию общества, упадок культурных ценностей и приоритетов. Он олицетворяет возвышенный стиль и активно опирается на архаизмы, культурно-ментальные стереотипы и неосознаваемые, привычные ценностные установки.

"Голос сплетника" (или обывателя), по А. Кроун, воплощает культурный тип русского человека. Он представлен в различных ракурсах (обыденных, религиозных, практических, языковых) и связан с фольклорным пластом культуры.

"Голос шута" - это языковая буффонада, "перепев" языковых стилей и отсылок, сочетание несочетаемого. Он противостоит трагическому "голосу пророка", создавая драматическую коллизию, символизирующую всегдашнюю дихотомию европейской (и русской) культуры. Этот голос "бытиен", парадоксален и частично нейтрализует "голос серьёзного критика", вскрывая тщетность его усилий. Это трикстер, со всеми присущими ему культурными функциями.

"Голос исповедника" - это внутренний голос В.В. Розанова, олицетворяющий психомахию его страдающей души. Он воплощает интимную, приватную сферу бытия языка, индивидуальный стиль культурного существования. "Голос исповедника" сочетается с "голосом наставника", объективируещегося в афористической форме.

"Голос наставника" воплощает модус долженствования в культуре, универсальный опыт, моральный максимализм и менторский ригоризм. Он - выражение нормативности культуры, её внешних, "принудительных" аспектов, её "главной идеи" и "мифа".

"Голос мистика" воплощает стихию не- и внерационального. Он - мост к невидимой реальности, к сакральному, невыразимому, трансцендентному. Этот голос связан с экзальтированными стилями и с поэтическими формами воплощения. Он сопрягается с "голосом пророка" и указывает перспективу культурного движения, сохраняя "вертикаль надежды".

Звучащие в пространстве литературы "голоса" объективируются в "голос" отдельного писателя: выбор определяется его творческим "Ego". "Ego", по В.В. Розанову, - своеобразный аналог трансцендентальной субъективности. "Ego" литературы - это автономная сфера, не подотчётная моральным, культурным оппозициям. Именно поэтому язык литературы "организует" сферу свободной реализации человеческого духа, предоставляя возможность оперировать "веером" возможностей, "веером" культурных матриц. Принципиальная позитивность языка литературы в его противостоянии всему внешнему, в его автономности и независимости.

В.В. Розанов, таким образом, пытается создать "антилитературу", порывающую связь с классической литературной традицией. Он был убеждён, что классическая литература - не "взлёт духа нации", а выражение общего культурного кризиса европейской цивилизации, сопряжённого с превращением писательства в товар. Освобождение писателя в культурософии Василия Розанова кроется в его "убийстве", то есть в переходе автора литературного текста на позиции самодостаточности и в разрыве его связей с публикой и её вкусовым диктатом. Розановская "новая литература", говоря современным языком, должна была строиться на имманентной интенциональности. Ту же самую установку Розанов пытался воплотить и в своих собственных текстах, которые он рассматривал как первую ступень в переходе к новому состоянию культуры, языка, литературы.

В. Шкловский обратил внимание на то, что нарочитый розановский "отказ от читателя", постоянное настаивание на том, что он пишет "только для себя" и не заинтересован во "внешнем понимании", на самом деле -симуляция нового уровня коммуникации, осуществляемой в пространстве "магии интимных интонаций".

Истинная литература - не печатный текст, а то, что скрывается за буквами, она "интертекстуальна". Розанов не зря демонстративно отказывался воспринимать напечатанные тексты своих произведений как свои собственные тексты. "Настоящий" писатель позиционируется им прежде всего как "агент говорения. Когда он пишет - он лишь стило в руках безличных сил. Поэтому писатель снимает с себя ответственность за то, что он пишет, - всё написанное изначально отчуждается. Отчуждается и то, что проговорено. Поэтому фигура писателя в культуре у Василия Розанова по сути пассивна: через него язык литературы, литература сами себя разрушают или создают в пространстве культурных контекстов".

"Новый" язык литературы у Василия Розанова поэтому подчиняется законам говорения, а не эстетическим нормативам. Розанов подчёркивает автономность письма, его независимость от внешних ему референтов. Средствами "освобождения" языка становится его выраженная метафоризация, интонационализация, соединение разножанровых стилей, упрощения, широкое использование "говоров", диалектизмов, полный отказ от "литературщины" (литературных эстетических канонов "высокого" художественного стиля).

Предтечей экспериментов В.В. Розанова в этой области, как известно, был Ф. Ницше. Именно он впервые стал говорить о провокативном потенциале языка и необходимости его использования в процессе критики и деструкции культуры. Как и Ф. Ницше, В.В. Розанов ощущает диктат разума по отношению к языку, и диктат языка по отношению к мышлению. Избавиться от этого диктата и означает, с его точки зрения, найти "новый язык", который позволил бы человеку вернуть "сомнение" во всесилии своего разума; который бы дал возможность выразить ощущение существования "принципиально иного", непостижимого разумом; который вернул бы чувство "пропасти бытия", чувство "жизненной драмы как мистерии". Именно в этом коренится концепция "отстранения", "пародии", "деформации", развиваемой В.В. Розановым (как, впрочем, и русскими формалистами).

Кризисное состояние русской и европейской культуры позволило В.В. Розанову вслед за Ф. Ницше осознать "ловушки" мысли и слова. Попадая в эти "ловушки", мысль и слово незаметным для себя образом утрачивают свободу и начинают подчиняться логике внешних условностей. Создание "нового" языка литературы и было направлено В.В. Розановым на избежание этих "ловушек". В данном контексте его нарочитая парадоксальность, жанрово-стилевая эклектика были нацелены прежде всего на стирание границ между нормативным, "дозволенным", и "недозволенным", между установленными жанрами письма и неустановленными, на преодоление искусственного расслоения семантического пространства литературы (шире - культуры).

Виктор Шкловский в связи с этим писал, что В.В. Розанов экспериментирует с намеренным повышением или понижением семантики предмета. Это даёт ему возможность создать напряжение между языковой формой и "реальным содержанием предмета". Однако, при этом у В.В. Розанова рождается своеобразная система "фикций". "Фикции" можно понимать как своего рода воображаемый мир, формирующийся между текстом, читателем и внешней ему реальностью. При этом самой большой "фикцией" в культурософии В.В. Розанова является сам внешний мир, а высшая степень достоверности реального перенесена в текст, "порождая "фиктивное письмо": реальный денотат тех или иных высказываний по сути совершенно теряется. Скрытость же означаемого усиливается архитектоникой розановских стилей".'*

"Новый" язык литературы В.В. Розанова по сути отражает коммуникативные стили, коммуникативные стратегии, через которые прорваться к тому, "что есть на самом деле", практически невозможно. Язык, по Розанову, не должен ничего эксплицировать, его задача иная: столкнуть человека лоб в лоб с его собственными мыслями как с чужими, приходящими как бы "ниоткуда", а на самом деле - из смешения разных семантических культурных полей. Язык литературы поэтому пребывает в тексте в свёрнутом виде, его развёртка происходит в каждом случае индивидуально в момент восприятия текста читающим. Те смыслы, которые появляются в результате в сознании читателя, автономны: автор текста не несёт за них никакой ответственности. Данный приём должен активизировать процесс индивидуального мышления, ввести человека в состояние "медитативного резонанса" его разума и чувств, вернув ему целостность естественного существа. При этом оправданию подвергается "седалище чувственного" - тело, пол. Письмо у В.В. Розанова, как отмечает большинство исследователей, эротизируется. В "новом" языке литературы, создаваемом Василием Розановым с упорством и терпением истинного реформатора, говоря словами Юлии Кристевой, возвышенное осмеивается, низменное через осмеяние возвышенного - возвышается. "Эротический фанатизм, совпадая с философской медитацией, доходит до того горнила, где возвышенное и гнусное, это основание любви, сплавляются в единой зарнице..., в которой "Я" возносится до параноидальных высот божественности, оставаясь при этом на грани гнусного падения, на грани отвращения к себе. Или просто на грани умеренной версии этого: на грани одиночества". Язык ради его свободы элиминируется В.В. Розановым не только из сферы кризисной культуры, но из истории. "Язык истории" для Розанова - это язык, в котором проявляется синтез духа и жизни. Задача этого языка - художественная передача духа эпохи, понимание причинности, изучение последствий и обоснованности появления (контекстуальное™) того или иного феномена. При этом для культурософии В.В. Розанова характерна "вневременность", игнорирование, а иногда и отвержение исторической реальности. Поэтому язык истории у него с осознанием и оценкой исторического события не совершающегося, а совершившегося задолго до "сегодня". Этот язык имеет дело с "длительностями" и "смыслами" исторических событий в "интроспективном" и "ретроспективном" контекстах. Он выражает не только опыт проживания жизни, накопленной этносами, но и их "психологию", поэтому, с точки зрения В.В. Розанова, язык истории излишне морализирован. Чтобы он стал "настоящим", его надо девальвировать, смешать в нём "высокое" и "низкое". В истории, как и в литературе, профанация возвышенного ("высокопарной пошлости") должна сопрягаться с "эстетизацией низменного" ("интеллектуальной порнографии").

Тексты исторических трактатов, написанных "высоким языком", излишне архаизированы, в них используются философские термины и категории, нацеленные на "научное", "объективное" выражение тем, к которым исторически привязан в основном разговорный язык. В.В. Розанов в противовес акцентирует внимание на конкретности, фактологичности истории. Поэтому её язык должен использовать термины, "схватывающие" повседневность и впечатление о ней. В силу этого "новый" язык истории должен был базироваться на обыденном языке, вульгаризмах, жаргонизмах, в которых "дышит время", "дышит душа народа". Психологизация языка истории помогла бы, сточки зрения Василия Розанова, различить реальные "следы событий", но не так, как они толковались и толкуются философами и учёными, а так, как они совершались в режиме реальных пространства и времени. В этом плане В.В. Розанов сводит историю к историческому тексту, применяя к нему критерии оценки текста литературного и те же требования, которые мыслитель обосновывал по отношению к "новому" языку литературы. Таким образом, В.В. Розанов в очередной раз разрушает жанровые границы между философией, историей и литературой, стремясь в своей культурософии обосновать возможность существования недифференцированного, семиотического пространства культуры, целостность которого гарантируется целостностью "естественного" человеческого существа. В этом плане можно согласиться с Р. Поджоли, который подчёркивает, что розановская культурософия - это "не столько протест против общества, сколько против истории". Критика истории и её языка осуществляется В.В. Розановым в силу попытки проанализировать "истинность", "человечность" первоначальных посылок исторического становления европейской цивилизации. В данном контексте аксиологический потенциал европейской истории оценивается русским мыслителем как однозначно-негативный. Исповедуя имморализм, Василий Розанов не принимает теорию моральной детерминации истории, её моральной экспликации, что отражается в языке её описания. Язык истории, должен быть индифферентен, находясь "по ту сторону добра и зла". История - поэзия становящегося, а не установившегося. Отсюда и требование В.В. Розанова к оживлению языка истории, оживлению самой истории. Путь этого - изучение не истории внешнего, а истории внутреннего мира человека, поставленного в определённые ситуации, обстоятельства. Поэтому задача "нового" языка истории - избавить саму историю от исторических наслоений и ошибок. Суть же истории - способствовать духовному творчеству человека, показав, что "можно мир и так думать и этак". Творчество создаёт ценности культуры, обуславливает историческую, культурную ценность самого человека. При этом основное средство постижения истории - "участие в ней" и созерцание. Отсюда следовало особое внимание В.В. Розанова к античному периоду европейской цивилизации, когда "история была поэзией и выражала инстинктивное желание жить, просто жить, жить, длиться во времени". Подводя итоги, можно сделать вывод о том, что при всём эклектизме мировоззрения В.В. Розанова и его культурософии, его позиция по отношению к языку, его месту и функциям в культуре была последовательной и непротиворечивой: "Каким-то верхним чутьём он схватывал чрезвычайно острые проблемы, ничего почти не читая, он ставил те же вопросы, что выносила "на гребень своих волн" европейская учёная философия. Сам весь в быту и практике, Розанов оказался значительным теоретиком".

Библиография

1. Абрамов Б.А. Текст как закрытая система языковых средств //Лингвистика текста. Мат-лы науч. конф. М.,1974.4.1. С.3-4

2. Аксаков К.С. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка // Аксаков К.С. Поли. собр. соч. Т.2. 4.1. М., 1985. С. 142-281

3. Аксаков К.С. О грамматике вообще // Аксаков К.С. Поли. собр. соч. Т.2. 4.1. М., 1985. С. 4 -29

4. Аксаков К.С. Эстетика и литературная критика. М., 1995.

5. Аксаков К.С. О русских глаголах // Поли. собр. соч. Т.2. 4.1. М., 1985. С. 290-417

6. Абызова В.Н. К проблеме соотношения объективного и субъективного в тексте // Текст, контекст, подтекст. М., 1986. С. 23-28

7. Агибалов А.К. Актуальный лексикон как модель адекватного образа мира // XII Международный симпозиум по психолингвистике и теории коммуникации. Москва, 2-4 июня 1997 г. М., 1997. С.6-7.

8. Алейников А.Г. Модель речевой деятельности (в терминах теории графа) // Речевое общение: цели, мотивы, средства. М.,1985. С.11-21

9. Алейников А.Г. Об эвристичности акта коммуникации и моделирования //Языковое сознание: стереотипы и творчество. М., 1998. С. 11-21

10. Алмаев Н.А. Парадигмы в исследовании языка и доступ к языковому сознанию // XII Международный симпозиум по психолингвистике и теории коммуникации. Москва, 2-4 июня 1997 г. М., 1997. С. 12

11. Апресян Ю.Д. О языке толкований и семантических примитивах // Избр. Труды.Т.2.Интегральное описание языка и системная лексикография.М., 1995.

12. Апресян Ю.Д. Образ человека по данным языка: попытка системного описания // Вопросы языкознания. 1995, №1. С. 37-67

13. Апухтин В.Б. Психолингвистическое понимание объективации субъективного в речи/УСемантика текста и проблемы переводам., 1984.С.7-15.

14. Арутюнова Н.Д. Аспекты семантических исследований. М., 1980.

15. Арутюнова Н.Д. Аномалии и язык (К проблеме языковой "картины мира") // Вопросы языкознания. 1987, №3. С.З -19

16. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М.,1998.

17. Астремская Е.В. Проблема семантического структурирования текста при чтении // Функционирование текста в лингвокультурной общности. М., 1989. С.163-169

18. Ахутина Т.В. Порождение речи. Нейролингвистический анализ синтаксиса. М., 1989.

19. БазжинаТ.В. Диалоговые модели как способ описания процесса порождения текста (на материале онтогенеза) // Семантика целого текста. М„ 1987.С.9-10

20. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М, 1979.

21. Баранов А.Н., Крейдлин Г.Е. Структура диалогического текста: лексические показатели минимальных диалогов // Вопросы языкознания. 1992,№З.С.84-93

22. Барт Р. Лингвистика текста // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. VIII. М.,1978. С. 442-449

23. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994.

24. Безлепкин Н.И. Философия языка в России. Спб, 2001.

25. Бейтс Е. Интенции, конвенции и символы // Психолингвистика. М., 1984.

26. Белянин В.П. Психолингвистические аспекты художественного текста М.,1988.

27. Бенвенист Э. Уровни лингвистического анализа // Новое в лингвистике. Bbin.IV. М, 1965.

28. Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.

29. Березин Ф.М. История русского языкознания. М., 1979.

30. Бехтерев В.М. "Добавление" к "Общим основам рефлексологии". Пг.: Изд. Риккера, 1918.

31. Бехтерев В.М. Внушение и его роль в общественной жизни. СПб., 1903.

32. Бехтерев В.М. Коллективная рефлексология. М., 1995.

33. Библер B.C. Мышление как творчество. Введение в логику мысленного диалога. М., 1975.

34. Библер B.C. О логической ответственности за понятие "диалог культур" // АРХЭ: Ежегодник культурологического семинара. Вып.2.М.,1996. С. 125-146.

35. Библер B.C. На гранях логики и культуры. Книга избранных очерков.М., 1997.

36. Биева Е.Г. К вопросу о факторах, определяющих понимание текста // Уровни текста и методы его лингвистического анализа. М., 1982. С. 67-78

37. Благоева Т.И. Родоначальники славянофильства А.С. Хомяков и И.В. Киреевский. М., 1995.

38. Бледный С.Н. Истоки российского "макиавеллизма". М., 2003.

39. Блумфилд Л. Язык. М., 1968.

40. Богданов А.А.Всеобщая организационная наука (тектология)Т.1-2.М., 2004.

41. Богуславский В.М. Человек в зеркале русского языка, культуры и литературы. М., 1994.

42. Бодалев А.А. Восприятие и понимание человека человеком. М., 1982.

43. Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию. М., 1963.

44. Бонецкая Н.К. О филологической школе П.А. Флоренского // Stadia Slavica Academiae Scientiarum hungaricae. T.37. Budapest, 1991-1992

45. Борботько В.Г. Семантическая организация и интерпретация дискурса при конгитивной и эстетической коммуникации // Текст как психолингвистическая реальность. М., 1982. С. 7-13

46. Борботько В.Г. О коммуникативной адекватности и о совершенстве дискурса // Текст как инструмент общения. М, 1983. С. 26-39

47. Борботько В.Г. Игровое начало в деятельности языкового сознания // Этнокультурная специфика языкового сознания. М., 1996. С.40-54

48. Брутян Г.И. Язык и картина мира // Философские науки. 1973, №1

49. Бурлаков Ю.А. Механизмы речи и мышления. М., 1995.

50. Бурнацева З.Т., Гусалова Л.Д., Красиков Ю.В., Тотрова З.А. Уровни языкового сознания и образ мира. // XII Международный симпозиум по психолингвистике и теории коммуникации. Москва, 2-4 июня 1997 г. М., 1997.С.32-33.

51. Ван Дейк Т.А. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989

52. Вандриес Ж. Язык. Лингвистическое введение в историю. М., 1937.

53. Вежбицкая А. Культурно-обусловленные сценарии и их конгитивный статус //Язык и структура знания. М., 1990. С.63-85

54. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1996.

55. Величковский Б.М. Современная конгитивная психология. М.,1982.

56. Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. Язык и культура. М., 1993.

57. Виноградов В.В. История русских лингвистических учений. М., 1988.

58. Виноградова Т.Ю., Салмина Л.М. Специфика моделирования картины мира в разных национальных культурах // XII Международный симпозиум по психолингвистике и теории коммуникации. Москва, 2-4 июня 1997 г. М., 1997. С.35-36

59. Волков А.А. Основы русской риторики. М.,1996.

60. Выготский Л.С. Мышление и речь. М.; Л., 1994.

Размещено на Allbest.ru