Теоретические проблемы перевода

Размещено на http://www.allbest.ru/

Теоретические проблемы перевода

1. Роль науки в овладении техникой и искусством перевода

перевод психолингвистический слово язык

Ввиду того, что перевод как деятельность является объектом исследования ряда наук (В своем труде «Перевод и лингвистика» (М., Воениздат, 1973) А. Д. Швейцер отмечает, что за последние годы возникло много школ по изучению перевода, в каждой из которых предлагается свое собственное толкование перевода и достигаемых результатов. К числу наук, исследующих проблемы перевода, А. Д. Швейцер относит лингвистику, литературоведение, психологию и этнографию.-- Прим. авт. ), было бы интересно выявить ту помощь, которая оказывается научными дисциплинами переводчику-практику. В самой общей форме эта помощь, по-видимому, находит выражение в разъяснении сущности переводческого труда, специфики выполняемых переводчиком умственных операций.

Лингвисты, к примеру, оставляя в стороне другие школы перевода, анализируют переводческие проблемы в рамках лингвистического переводоведения (язык как средство передачи информации, денотативная теория перевода, трансформационная теория перевода и т. д.) и, естественно, считают перевод лингвистической дисциплиной (Весьма подробно собственно лингвистические аспекты перевода изложены в ряде новых публикаций: в трудах В. Н. Комиссарова, и в частности в его книге «Слово о переводе» (М., «Международные отношения», 1973), в монографии Я. И. Рецкера «Теория перевода и переводческая практика» (М., «Международные отношения», 1974) и в упомянутой выше работе А. Д. Швейцера.).

Следует признать, что в лингвистическом изучении проблем перевода языковеды добились крупных научных успехов: лингвистика заложила основы теории перевода, внесла «порядок и метод» в изучение переводческих проблем, установила границы между лингвистическими и экстралингвистическими аспектами перевода и, наконец, предложила довольно точные рабочие понятия и термины, весьма успешно используемые представителями самых разных наук при исследовании процесса перевода (Так, в конце упомянутой нами работы А. Д. Швейцера «Перевод и лингвистика» приложен словарь, в котором дается толкование примерно ста основных понятий в области теории и практики перевода. -- Прим. авт.).

В настоящее время некоторые лингвисты, например Ю. Найда (См. Е. N i d a. Toward a Science of Translating. Leiden, 1964. Методологическое обоснование перевода как самостоятельной науки можно также найти в книге советского исследователя Б. Г. Таирбекова «Философские проблемы науки о переводе (Гносеологический анализ)». Баку, изд-во АГУ, 1974.) , делают попытку разработать методологические основы для самостоятельной «науки перевода» (science of translating). Хотя в работе Ю. Найды и не дается целостной теории, в ней тем не менее автор излагает ряд новых теоретических положений, которые могут лечь в основу «науки перевода». Она включает положения из области теории значения (семасиология) и теории коммуникации (психология коммуникации), а также -теории отношений между людьми (социология) и современной теории информации. Сюда же относится и идея Ю. Найды о принципе функциональной, или «динамической» эквивалентности, под которой понимается создание на языке перевода текста, восприятие которого читателем на языке перевода будет таким же, как и восприятие оригинала читателем на языке оригинала. Попытку Ю. Найды расширить число научных понятий, на основе которых должна строиться теория перевода, следует признать правильной. Ю. Найда рассуждает примерно таким образом; в настоящее время все науки с готовностью заимствуют те новые понятия, которые появляются в смежных, родственных областях. Поскольку теория перевода также представляет собой науку, то почему бы, собственно говоря, ей не обогащаться новыми понятиями из области таких смежных наук, как социология, социолингвистика, психология и этнография?

В последнее время лингвисты все чаще стали выступать с такими установками в области перевода, которые приближаются к идее более широкого толкования процесса перевода. Здесь можно, например, сослаться на «концепцию функционального подобия, согласно которой изучается информационная функция тех или иных языковых элементов подлинника и устанавливается, какие > языковые средства способны выполнить ту же функцию в переводе. Один из основателей Пражского лингвистического кружка Вилем Матезиус (Vilem Mathesius) уже в 1913 году так сформулировал функциональный подход к переводу: «...В сущности поэтический перевод должен оказать на читателя такое же воздействие, какое оказывает подлинник, пусть даже иными художественными средствами, чем в оригинале... часто те же, или приблизительно те же, средства воздействуют различно. Положение, что тождество художественного воздействия важнее использования схожих художественных средств, в особенности важно при переводе поэтических произведений» (Иржи Левый. Состояние теоретической мысли в области перевода. «Мастерство перевода», М.. «Сов. писатель»/1970, с. 415 -- 416.).

Таким образом, дальнейшее развитие современной лингвистической теории перевода, по-видимому, должно идти по пути дальнейшей разработки существующих лингвистических концепций. Об этом, в частности, писал Иржи Левый в статье, посвященной обзору лингвистических и других методов исследования перевода. Иржи Левый приводит также слова Р. Якобсона: «Мы художественно приблизимся к оригиналу тогда, когда (как, например, при переводе поэзии. -- В. К-) ... будет избрана форма, которая ... не внешне, а функционально отвечает форме оригинала». Так в лингвистике «была обоснована теория субституции стилистических средств, которую интуитивно провозгласил еще Виламовиц-Мёллендорф (U. von Wilamowitz-Moellen-dorf)» '. Эту точку зрения, как констатирует И. Левый, разрабатывают современные теоретики перевода в разных странах, и в частности польский теоретик Зенон Клеменсевич (Zenon Klemensiewicz), который утверждает: «Оригинал следует понимать как систему, а не как сумму элементов, как органическое целое, а не как механическое сочетание элементов. Задача перевода состоит не в воспроизведении элементов и структур оригинала, но в том, чтобы понять их функцию и ввести такие элементы и структуры собственного языка, которые были бы, по мере возможности, субститутами и эквивалентами равной функциональной пригодности и эффективности» (Т ам же, с. 416).

Автор труда «Слово о переводе» В. Н. Комиссаров вполне обоснованно отмечает, что с точки зрения лингвистики в исследовании перевода следует выделить три основные области: во-первых, «исследования самой сущности переводческой деятельности»; во-вторых, изучение «самого процесса преобразования текста оригинала в текст перевода, то есть изучение самого акта перевода». При таком подходе объектом исследования служат этапы процесса перевода, или, говоря теоретически, единицы перевода, то есть те единицы, которыми оперирует переводчик в своей конкретной работе, а также типы возможных преобразований этих единиц и изучение всех тех факторов, которые влияют на хо,д, и результат процесса перевода. И, в-третьих, это изучение «системы отношений, устанавливаемых между единицами двух конкретных языков при переводе». Такое изучение требует выявления общих наблюдаемых закономерностей перевода, поскольку, как отмечает в упомянутой выше работе В. Н. Комиссаров, «переводческое «приравнивание» единиц и речевых отрезков двух языков обнаруживает целый ряд особенностей смысловой структуры и механизма функционирования, которые остаются невыявленными при изучении каждого из этих языков в отдельности» (В. Н. Комиссаров. Указ. соч., с. 23.). В целях развития профессионального перевода немаловажно изучать, по нашему мнению, все указанные аспекты. Массовая практика перевода еще более подчеркивает необходимость его углубленного теоретического изучения. «... В четвертом периоде (Имеется в виду новейший период развития перевода, то есть тот, который начинается после Великой Октябрьской социалиста» ческой революции -- Прим. авт.), -- пишет П. И. Копанев, -- наука перевода становится теоретической, имеющей, кроме названных, еще и задачу описать объективным путем этапы реализации перевода и вскрыть все литературно-лингвистические, психологические и другие особенности процесса перевода, заложенные в самой природе речевого общения» (П. И. Копанев. Вопросы истории и теории художественного перевода. Минск, Изд-во БГУ, 1972, с 278.).

В этом свете особенно нетерпимы попытки отдельных переводчиков игнорировать завоевания переводческой теории и практики. Это ярко проявляется в позиции сторонников так называемого вольного перевода.

«Вольный перевод, -- пишет В. Коптилов, -- становится крайне агрессивным и в теории. Ничего удивительного в этом нет. Новым людям, пришедшим в перевод, теоретические рассуждения и требования кажутся какими-то «мудрствованиями лукавыми», попытками набросит лассо на необузданного мустанга по имени Талант» (См. В. Коптилов. Вдохновенная точность. «Лит. газ.», 9 авг. 1972 г., № 32. В других же случаях от «непонятного и трудного» (теории перевода) вообще предпочитают открещиваться и не только некоторые переводчики-практики. По свидетельству О. Кундзича, «как ни странно, современные литературоведы и критики не считают перевод своей компетенцией и в большинстве своем в его специфике не компетентны», (см. Олексий К у н д з и ч. Слово и образ. М., «Сов. писатель», 1973. с. 150.)).

Подобное отношение к теории перевода свидетельствует о нежелании разобраться в тонкостях переводческой деятельности. А к чему ведет такая практика? По вполне справедливым словам В. Коптилова, все это не может не приводить переводчика к «языковой небрежности и неряшливости стиля». Нам думается, однако, что вопрос не исчерпывается этим. Главным порочным моментом такой концепции, по нашему мнению, является то, что при таком подходе к переводу выхолащивается сущность мыслительных операций, выполняемых переводчиком.

Здесь же уместно хотя бы кратко отметить и недостатки буквалистского подхода к переводу. Буквализм -- это, образно говоря, другая крайность в оценке метода перевода. Буквалист считает, что точность в переводе достигается за счет буквальной передачи всех лексических и грамматических деталей текста, он нередко раболепно преклоняется перед языком оригинала, забывая о таких общекоммуникативных психолингвистических понятиях, как языковая норма, идиоматический характер речи (особенно устной), сложившиеся в ходе истории развития любого языка языковые традиции.

Но если вольный и буквальный методы перевода не могут служить руководством в деятельности переводчика, то следует ли из этого, что тем самым переводчик вообще лишен прав на индивидуальное творчество? А если нет, то тогда какими творческими правами он наделен? В какой мере он независим от автора? Или, другими словами, в какой степени он может «развертывать» свой талант, отражать в переводе свое понимание оригинала? Чтобы ответить на эти вопросы, рассмотрим следующие положения.

Наряду с лингвистическим методом исследования перевода существуют и нелингвистические школы перевода, одной из которых является литературоведческая, исследующая проблемы художественного перевода. Литературоведческий подход к переводу получил широкое развитие еще в XIX веке. «За рядом исключений, -- пишет исследователь Р. Янг, -- до XIX века история переводческой критики не производит впечатления» (Richard E. Young. Theories of Translating Poetry in Victorian England. Doct. diss. The Univ. of Michigan, 1964, p. 4.). В результате в литературоведческой школе перевода, по словам Р. Янга, «нет своих Платонов и Аристотелей», которые бы с позиций художественного перевода предложили свои критерии оценки качества и разработали свою методику исследования.

Какие же положения наиболее характерны для литературоведческого анализа перевода? Прежде всего, по-видимому, следует отметить стремление ряда исследователей .обособить художественный перевод (А. Д. Швейцер в связи с этим отмечает, что вопрос об отношении теории перевода к языкознанию и литературоведению многими исследователями перевода расценивается как один из «наиболее острых вопросов», в связи с попытками некоторых теоретиков художественного перевода приравнять лингвистическую теорию перевода к теории, в которой якобы проповедуется формализм. (См. А. Д. Швейцер. Перевод и лингвистика, Вводная часть.)). Во многих статьях литературоведческого направления явно проскальзывает мысль о том, что художественный перевод в силу его эстетических особенностей как бы отделен от других видов перевода. Так ли это на самом деле? Не исключая возможности самостоятельного развития теории художественного перевода, следует отметить его отличие от других видов перевода, которое состоит в том, что для процесса художественного перевода характерно наличие образного мышления. Гиви Гачечиладзе, известный грузинский теоретик перевода, в связи с этим писал, что «элементом текста может быть не только слово и словосочетание со своим смысловым значением, но и художественный образ, стилистический эле-' мент, ритмический элемент ит.д., то .есть элемент художественно-образной системы подлинника» (Гиви Гачечиладзе. Художественный перевод и литературные взаимосвязи. М., «Сов. писатель», 1972, с. 83.). Это очень тонкое и верное замечание. Перечисленные выше признаки как раз и составляют отличительную особенность художественной речи.

Теперь, если учесть, что процесс перевода -- это своеобразная языковая деятельность, направленная на наиболее полное воссоздание на другом языке содержания и формы иноязычного текста, то становится ясно, почему художественный перевод требует проявления особого дарования-или, как принято говорить, искусства. С точки же зрения сущности-переводческого процесса теория художественного перевода -- неотъемлемая часть общей теории. Вот что пишут по этому поводу некоторые исследователи.

А. Д. Швейцер указывает, что «задачей общей теории перевода как раз и является вскрытие тех общих закономерностей, которые присущи переводу вообще, несмотря на специфику тех или иных его разновидностей» (А. Д. Швейцер. Возможна ли общая теория перевода? «Тетради переводчика», вып. 7, М., «Международные отношения», 1970, с. 36.).

Недостаточное внимание со стороны исследователей художественного перевода к вопросу изучения типичных трудностей и закономерностей перевода нередко проявляется в игнорировании ими положений лингвистического переводоведения. Например, И. А. Кашкин (См. И. А. Кашкин. Для читателя-современника. Статьи и исследования. М.. «Сов. писатель», 1968, с. 449.) утверждал, что существующие «рецепты готовых языковых решения» мешают переводчику подходить к своей работе творчески. В чем видел И. А. Кашкин «рецепты готовых языковых решений», не ясно. Если здесь иметь в виду вклад лингвистов в разработку понятий словарных соответствий, эквивалентов и замен, то учение о закономерных соответствиях, по нашему мнению, не только йе сковывает, а, скорее наоборот, мобилизует переводчика на подлинно творческий подход к своей работе.

К понятию эквивалента, как, собственно говоря, и к любому другому научному понятию, нельзя подходить односторонне. Если, скажем, для словосочетания public figure в словаре имеется регулярный словарный эквивалент -- общественный деятель, то это не значит, что в практике перевода не может быть случаев, когда это словосочетание следовало бы перевести иначе, то есть отойти от заданного соответствия.

Никакой словарь не освобождает переводчика от учета роли контекстуальных факторов и особенностей индивидуального авторского стиля. Учет этих особенностей -- задача переводчика. В этом, собственно говоря, и проявляется его творчество. Допустим, что нам надо перевести на русский язык следующую простую фразу: Among those present were prominent public figures. Ее можно перевести так: Среди присутствовавших были видные общественные деятели. Такой перевод будет верным, поскольку словосочетание public figures, употребляемое в данной фразе, действительно во многих случаях лучше всего передать как общественные деятели. Однако в каком-то особом контексте, например при описании какого-то исторического события, видимо, будет лучше предпочесть другой вариант перевода: Среди присутствовавших были видные государственные чины. В другом же контексте, возможно, предпочтительней окажется такой функциональный перевод: общественные (или государственные) руководители (Проблема функциональных соответствий широко раскрыта, например, в работе Ю. А. Денисенко «К проблеме функциональных (переводческих) соответствий в английском языке некоторым типам русских конструкций с отглагольным именным существительным». Канд. дисс. М., 1964.).

Следовательно, возможность использования в переводе нешаблонных решений вносит элемент подлинного творчества в переводческий труд. В то же время переводчик, несомненно, может и должен широко использовать в своих переводах уже устоявшиеся языковые соответствия, какие часто можно найти в современных двуязычных словарях. Благодаря словарям при переводе всякого рода информативных, общественно-политических и других подобных материалов обеспечивается более или менее единый подход в толковании и передаче многих понятий из области политики, дипломатии, философии, права, экономики.

Взять, к примеру, политическую лексику. Может ли переводчик политической литературы игнорировать термины и понятия, уже устоявшиеся в области политики, и тем самым неоправданно усиливать роль своей личной интерпретации? Отнюдь нет. Язык политики -- это не язык художественной литературы, и здесь без терминологических соответствий не обойтись. Так, дипломатический термин charge d'affaires ad interim точно соответствует русскому временный поверенный в делах, court of last resort -- высшая судебная инстанция, the will attested and certified by a notary public -- нотариально удостоверенное завещание, appraisal of property for taxation purposes -- оценка имущества для обложения налогом и т. д.

Иногда от отдельных исследователей перевода можно услышать упреки по поводу «предписывающего характера» эквивалентов. Но где сказано о том, 'что, предписывая те или иные варианты перевода, словарь тем самым освобождает переводчика от самостоятельных поисков и решений и порой, быть может, даже от мучительного анализа текста, и, наконец, от ответственности за окончательно принятое решение? Многие профессиональные переводчики на своем опыте знают, что любой словарь в трудных случаях перевода -- это лишь отправная точка в поисках нужного соответствия. Равно как ни в одном словаре не сказано (да и не может быть сказано!), что предлагаемый составителями словаря перевод тех или иных лексических единиц (данный, кстати сказать, на основе изучавшегося в момент составления словаря материала) являет собой окончательное переводческое решение.

Стремление ряда критиков оградить художественный перевод от посягательств других школ бьет прежде всего по интересам самой теории художественного перевода.

Кратко рассмотрим некоторые современные направления в теории художественного перевода. В целом для исследователей художественного перевода характерна, по нашему мнению, «эссеистская» направленность мысли. Мы полагаем, что такой подход не вооружает переводчика-практика конкретными рекомендациями о том, как ему поступать в особо трудных случаях. Но без четкого понимания переводчиком своих задач, без знания возможных путей их решения (то есть без знания техники перевода) переводчик будет как бы обезоружен и, даже действуя самым искренним образом, может фактически подменить подлинный перевод адаптацией или парафразой, .пересказом или интерпретацией или каким-то сочетанием этих элементов. Но подлинный перевод не представляет ни одного из названных выше процессов, и между этими процессами и собственно переводом нельзя ставить знака равенства. Путать перевод с указанными выше процессами передачи иноязычной информации было бы равносильно повторению уже усвоенных исторических истин. Еще в эпоху Джона Драйдена (Фундаментальное исследование переводческих концепций Джона Драйдена можно найти в монографии William Frost "Dryden and the Art of Translation", Yale Univ. Press, 1969.), крупного английского переводоведа и критика, в соответствии с его учением перевод предлагалось делить на: м е т а ф p а з у (metaphrase), то есть на так называемый пословный, или подстрочный, перевод; и парафразу (paraphrase), представляющую собой более удобопонятное изложение текста целиком или отдельными частями («просветление текста»), сопровождаемое иногда переводческими разъяснениями (Драйден называл этот метод «переводом в широких рамках» (translation with latitude); и на имитирующий перевод (imitation), представляющий собой перевод-подражание авторскому произведению, когда переводчик как бы создает свою работу на почве оригинала, не заботясь особенно о точной передаче ни слов, ни смысла, и принимает во внимание лишь господствующий в данную эпоху эстетический вкус публики.

Имитирующие переводы особенно характерны для перевода поэзии. По мнению Б. Раффела, имитирующий перевод представляет собой не перевод, а «проникновение культуры» (cultural diffusion) (См. Burton R a f f e 1. The Forked Tongue. (A,Study of Translation Process). The Hague, 1971.). Обращаясь к такому виду перевода, переводчик стремится выразить не оригинал, а самого себя.

Наиболее известный из упомянутых методов -- метод парафразы. (Следует иметь в виду, что парафраза -- это не «перифразирование», понятие, которое соответствует английскому слову rephrasing, то есть обозначает передачу той же мысли .другими, словами и на том же языке.)

Когда говорят о подмене истинного перевода адаптацией (adaptation), то имеется в виду приведение более свободной версии, то есть такой перевод, когда переводчик отходит от текста дальше допустимых пределов. В связи с этим, например, Дж. Вейтман не без основания утверждает, что иногда переводчики лишь воображают, что они переводят в строгом смысле этого слова, тогда как фактически они «занимаются адаптацией» (J. G. Weight.man. On Language and Writing. Ldn., Sylvan Press, 1947, p. 56.). Лишь предъявляя к себе высокие профессиональные требования, переводчик начинает ясно осознавать, чувствовать, когда он полноценно и точно воссоздал «дух и букву» оригинала и когда это ему не удалось.

Подмена перевода пересказом (retelling) также часто встречающееся явление.

Наконец, иногда перевод уподобляется процессу интерпретации (interpretation), под которой, кстати сказать, можно иметь в виду не просто толкование подлинника (узкое понимание термина интерпретация), а особый вид перевода, основанный на обращении к внеязыковой действительности.

Таким образом, подлинный перевод как творческий процесс, как результат особой языковой деятельности отнюдь не укладывается в рамки приведенных выше близких, но совершенно не тождественных понятий.

В отличие от прошлых столетий, когда представление о сущности перевода складывалось на базе анализа переводов в основном классических литературных и библейских текстов, в настоящее время теория художественного перевода основывается преимущественно на результатах изучения переводов новейших произведений литературы, хотя и анализ перевода библейской литературы, судя по работам Ю. Найды, по-прежнему играет существенную роль.

В целом же из узкой области любителей-одиночек, оттачивавших с помощью перевода свое перо, чтобы пробиться в мир литературы или искавших в переводе свое «самовыражение», теперь перевод перерос в поистине массовую профессию (См. В. Н. Крупнов. Пути дальнейшего развития перевода. (Тезисы). «Билингвистические исследования функционального стиля научной и технической литературы», Баку, АзНИИНТИ 1974.). Массовая практика перевода еще более подчеркивает необходимость его углубленного теоретического изучения.

Такое изучение тем более необходимо, что существует еще много нерешенных вопросов. Один из таких вопросов -- это вопрос о позиции переводчика в процессе творчества.

По нашему мнению, ответ на этот вопрос можно найти в_той точке зрения, которую отстаивает чешский ученый-переводовед Антон Попович. По этому поводу он пишет:

«Задача переводчика состоит не только в «ассоциировании» себя с оригиналом: это приведет его лишь к «прозрачному переводу». У переводчика есть право отличаться от автора органически, (есть право) быть независимым, но лишь в той мере, в какой это нужно для передачи оригинала, то есть использовать метод воссоздания оригинала как живого произведения» (Anton Р о р о v i с. The Concept "Shift of Expression" in Translation Analysis. In: "The Nature of Translation. Essays on the Theory and Practice of Literary Translation." Bratislava, 1970, p. 80. -- Пер. авт.). Другими словами, А. Попович так же как и К. И. Чуковский, обосновывает мысль о «вдохновенной точности»: уметь почувствовать, когда и в какой мере можно удалиться от авторского текста во имя его полнокровного воссоздания -- в этой, и только в этой сфере может расцветать подлинный переводческий талант. И наоборот, бездумный разрыв невидимых, но существующих нитей, как бы привязывающих переводчика к автору, к тексту произведения, подмена перевода бесхитростным пересказом фактически приводит переводчика к «отсебятине», которая абсолютно нетерпима при переводе текстов любого жанра. Что же тогда необходимо иметь в виду, чтобы не следовать ложным установкам? Важнейшим из таких условий, по нашему мнению, должна быть уже указанная выше ориентация на то, что задачи, решаемые переводчиком, не тождественны задачам автора, хотя основу тех и других составляют элементы творческого поиска в широком смысле этого слова.

Разница между этими задачами состоит в следующем. Во-первых, творчество автора и труд переводчика не одинаковы по своему характеру: автор создает новое произведение на своем родном языке на базе своих знаний, опыта, наблюдений, переводчик же воссоздает уже готовое произведение автора на другом языке, и при этом при передаче смысловых и стилистических аспектов текста опирается на свой объем знаний и опыта.

Во-вторых, автор работает, не будучи стеснен какими-либо творческими рамками или рамками плана выражения, тогда как творчество переводчика протекает в строго обусловленных рамках (передача только того и только в том плане, как это выражено у автора).

В-третьих, авторы художественных и публицистических материалов действительно могут увлекаться своими мыслями и полностью отдаваться вдохновению. Вдохновение же переводчика, по тонкому замечанию К. И. Чуковского, «только тогда плодотворно, когда оно не отрывается от подлинника» (К. И. Чуковский. Высокое искусство. О принципах художественного перевода. М., «Искусство», 1964, с. 342.).

Далее автор, как правило, описывает события своего времени, тогда как переводчик отнюдь не всегда переводит тексты, относящиеся к той эпохе, в которую он живет. Общим для автора и переводчика является то, что психология и автора, и переводчика находится под давлением своего времени, что, в частности, находит яркое проявление в их речи и стиле.

Наконец, можно упомянуть и такие моменты: автор излагает свои мысли, следуя законам речевого строя на своем родном языке, оперируя присутствующими в его сознании и памяти представлениями и ассоциациями о различных явлениях жизни и окружающей действительности, переводчик же передает чужие мысли с иностранного языка и живет обычно в стране с иной культурой. Приведенное выше сравнение ориентации автора и переводчика показывает, что литературоведческая «заявка» на перевод на данном этапе сохраняет свой авторитет не столько в области научного раскрытия самого процесса перевода (в этом плане литературоведам предстоит еще многое сделать), сколько в области оценки влияния переводных произведений на ту или иную литературу или на развитие того или иного творческого метода, в оценке исторического значения художественного перевода, в определении влияния переводов на развитие национальных языков, а также в решении ряда других художественно-эстетических задач переводоведения, которые действительно имеют чисто литературоведческую природу.

На данном этапе было бы трудно расширить указанные рамки теории художественного перевода, поскольку еще мало изучены такие важнейшие психологические понятия, как «талант», «озарение», «интуиция», «сопереживание», «чувство языка», «художественный образ». А это, разумеется, не может не ослаблять позиции и всей теории художественного перевода. Многие ученые вполне отдают себе отчет в сложившемся положении. Так, известный украинский писатель и теоретик художественного перевода О. Кундзич откровенно признает: «Все же и теперь во многих вопросах лексики и фразеологии у нас царит путаница. Высказываются разные мнения, но чувствуется, что нет определенных критериев, не найдены общие принципы перевода (разрядка наша. -- В. К-), а между тем такая неопределенность пагубно отражается на качестве самих переводов» (Олексий Кундзич. Указ. соч., с. 32.). Эта оценка вполне справедлива и на данный момент. Именно отсутствие научно-теоретических критериев и общих принципов значительно тормозит развитие теории художественного перевода в целом.

Помимо отмеченных выше концепций нельзя не остановиться и на психологическом аспекте перевода. Психологический подход к переводу ориентирует на исследование самого процесса перевода, на изучение «человеческого компонента» в переводе, на анализ психологии выбора переводчиком тех или иных решений в трудных ситуациях. В область психологии перевода, несомненно, входят вопросы типологии двуязычия (билингвизма) и роли автоматизмов (особенно при выполнении синхронного перевода), проблемы взаимодействия мышления на разных языках, а также внутренней речи и перевода и т. д. Одним словом, проблематика психологии перевода очень обширна (Подробнее см. В. Н. К р У п н о в. О психолингвистическом анализе трудностей перевода. «Конференция по теории и практике научно-технического перевода». Л., Ленинградское областное правление научно-технического общества машиностроительной промышленности, 1968. В этой работе автор дает список психолингвистических тем перевода. К сожалению, многие из этих тем еще недостаточно освещены в литературе и требуют специального научного исследования.).

Вопрос исследования психолингвистических аспектов иноязычной речи и перевода ставится не впервые. Убедительным доказательством эффективности истолкования перевода как функции двуязычия служат труды В. А. Арте-мова, Л. С. Бархударова, Б. В. Беляева, Е. М. Верещагина, И. А. Зимней, И. В. Карпова, В. Н. Комиссарова, А. А. Леонтьева, 3. А. Пегачевой, М. С. Роговина, Я. И. Рецкера, Г. В. Чернова, А. Д. Швейцера и многих других советских исследователей. Работы этих авторов обогатили науку в раскрытии явлений языка, речи и перевода.

Так, в «Конспекте вводных лекций по курсу ,, Психология перевода"» В. А. Артемов (См. В. А. Артемов. Конспект вводных лекций по курсу «Психология перевода». М., изд. МГПИИЯ имени М. Тореза, 1969. См. также работу Б. А. Бенедиктова «Психология овладения иностранным языком», Минск, «Вышэйшая школа», 1974.) показывает, что в настоящее время непреложная истина состоит в том, что психологическое изучение всех аспектов коммуникации, то 'есть собственно языка, речи, мышления и поведения, позволяет раскрыть психологическую природу речи и языка, определить правила общения посредством языка и другие закономерности, реализуемые переводчиком в процессе своей работы. К этому выводу подводят нас и те тенденции, которые проявляются в развитии современной психологии обучения иностранным языкам за последние годы.

В отличие от сугубо лингвистической и литературоведческой концепций перевода психологическое толкование перевода шире, оно выходит за рамки обычного сравнения и анализа языков и языковых средств. Исследователь-лингвист А. Д. Швейцер в статье «Возможна ли общая теория перевода?» дает, по существу, психологическую оценку переводу и первоочередным считает решение вопроса о том, «можно ли строить теорию общего перевода, исходя только из формально-структурных или художественно-эстетических критериев. Думается, что такой подход к проблемам общего перевода всегда будет однобоким и не сможет дать исчерпывающей объективной картины тех процессов, которые принято относить к переводу» (А. Д. Швейцер. Возможна ли общая теория перевода? с. 36.). Такой же позиции, как показано ниже, придерживаются и психологи.

Следует признать, что на данном этапе психологическая концепция перевода еще только зарождается, поэтому среди психологов и лингвистов нет пока единства мнений даже в отношении содержания понятия «психология перевода». Так, исследователь-лингвист А. В. Федоров в книге «Введение в теорию перевода» (1953) относит к области психологии перевода определенный психический творческий процесс. В последнем же издании своей книги о психологии перевода А. В. Федоров упоминает лишь вскольз. Он пишет: «Психология перевода также имеет дело с отношением языка к мышлению, с языковыми образами» (А. В. Федоров. Основы общей теории перевода. М., «Высшая школа», 1968, с. 23.). Языковед Р. Пернес видит психологические моменты перевода в самом процессе научения иностранному языку. Он пишет:

«...В отношении учения о переводе, с другой'стороны, по-видимому, следует учитывать факты подлинного процесса усвоения языка: отсюда -- более психологический подход»(R. Bon De S о u s a Pernes. Categories, Translation, and Linguistic Theory. Doct. diss. Princeton Univ., 1966, p. 55. -- Пер. авт.). Психолог Б. В. Беляев считал, что главной проблематикой психологии перевода является изучение психологических особенностей мышления на родном и иностранном языках и вопросы реализации этих особенностей в переводе.

В статье «Психологический анализ процесса языкового перевода» Б. В. Беляев писал: «Самой главной и основной стороной человеческого общения с помощью языка является то, что часто называют внутренней или смысловой стороной речи, а также и ее смысловым содержанием. Это смысловое содержание, то есть те мысли, которые внешне выражаются средствами того или иного языка, и есть тот «предмет перевода», который следует иметь в виду, когда ставится вопрос о том, что же именно переводится. Следовательно, строго говоря, переводятся не слова, а выражаемые ими понятия и суждения, не тексты, а содержащиеся в них мысли и рассуждения.

Возможность перевода с одного языка на другой нужно понимать поэтому как возможность выражения одних и тех же мыслей средствами двух разных языков. Для процесса перевода с психологической точки зрения характерно переключение мышления человека с одной языковой базы на базу другого языка. А отсюда следует, что языковой перевод нужно считать не особым видом речевой деятельности человека, а особым мыслительным процессом, который лишь основывается на речевой деятельности, но особого вида речи не образует» (Б. В. Беляев. Психологический анализ процесса языкового перевода. «Иностранные языки в высшей школе», вып. II, М., Росвузиздат, 1963, с. 162. (См. также монографию Б. В. Беляева «Очерки по психологии обучения иностранным языкам», М., «Просвещение», 1965, с. 149 -- 161.)).

И. В. Карпов, (См. И. В. Карпов. Психологическая характеристика процесса понимания и перевода учащимися иностранных текстов. «Вопросы теории и методики учебного перевода», М., Акад. пед. наук РСФСР. 1950.) в своих работах относит к психологии перевода изучение ступеней перевода, а 3. А. Пегачева -- анализ смыслового содержания предложения и особенность восприятия и понимания иноязычной речи. Особенно большие возможности в раскрытии психологических закономерностей перевода 3. А. Пегачева усматривала в устном переводе. «При устном, в частности при синхронном переводе, -- писала 3. А. Пегачева,-^ перед переводчиком стоит много чисто психологических трудностей. Основные из них следующие: 1) одновременное слушание и говорение, 2) переключение с системы одного языка на систему другого, 3) возможность лишь однократного восприятия, 4) ограниченные возможности короткой памяти. 5) различные помехи восприятия (темп; восприятие на слух речи, построенной по законам письменной речи; нелогичность речи оратора и т. д.). Естественно, что навык перевода может быть образован успешно и в наиболее короткий срок лишь при условии постепенного и последовательного подключения и последующего исключения трудностей. На каждом этапе обучения перед студентом должна быть поставлена задача преодоления какой-то одной трудности при возможном устранении всех остальных» (3. А. П е г а ч е в а. Некоторые психологические вопросы обучения устному переврду. «Бюллетень коллоквиума по экспериментальной фонетике и психологии речи», № 2, М., изд. МГПИИЯ имени М. Тореза, 1959, с. 128.).

Психологическая проблематика перевода, указанная 3. А. Пегачевой, получила дальнейшее развитие в трудах ряда советских психологов. Некоторые психологические особенности синхронного перевода исследованы, например, в докторской диссертации Б. А. Бенедиктова (См. Б. А. Бенедиктов. Общие и темпоральные особенности устного перевода и владения языками. Докт. дисс. Л., 1972. Тому же вопросу посвящена и работа А. Ф. Ширяева, в которой вопросы синхронного перевода рассматриваются, правда, с лингвистической точки зрения. (См. А. Ф. Ш и р я е в. Синхронный перевод с французского языка. Канд. дисс. М., 1973.)). Проанализировав вопрос замен как между языками, так и внутри одного языка, автор пришел к выводу о том, что осуществление замен в переводе происходит не только на основе нормативных соответствий, но и несет на себе отпечаток опыта самого переводчика. Более того, замены, производимые внутри одного языка, отличаются от двуязычных замен, поскольку теория закономерных соответствий нацеливает на воспроизведение мыслей оригинала на языке перевода, или, другими словами, двуязычные замены при переводе направлены на решение чисто профессиональных задач. Б. А. Бенедиктов указывает, что одноязычный перевод (то есть толкование на одном языке, например на родном, того или иного понятия) может присутствовать в составе «двуязычного перевода» в качестве его компонента. В работе Б. А. Бенедиктова раскрываются также многие другие психологические аспекты синхронного перевода.

Оригинальную психологическую трактовку синхронного перевода можно найти в статье И. А. Зимней и Г. В. Чернова. Авторы установили, что «время совпадающего звучания двух источников составляет в среднем около 70% времени общего звучания (за вычетом пауз), находясь в пределах от 51 до 82%; ...что время «чистой» одновремен-

Несостоятельность теорий, отрицающих возможность адекватного перевода

Решение вопроса о трудностях перевода в психолингвистическом плане непосредственно связано с решением вопроса о взаимодействии языка, мышления и ориентации переводчика. Позиция исследователя в этом важном и сложном вопросе во многом определяет его понимание переводческого процесса и соответствующее решение переводческих трудностей. Так, если исследователь перевода считает, что мышление всех людей имеет универсальный, общечеловеческий характер, то он будет понимать переводческие трудности в одном плане. Если же он будет полагать, что в мышлении людей, пользующихся различными языками, имеются существенные различия, то в работах такого исследователя процесс перевода и проблема трудностей будут освещаться совершенно по-иному. Развивая далее этот тезис, можно утверждать, что суть вопроса упирается не просто во «взаимонепонимание сторон», а в решение проблемы познания мира, связанной с различием мировоззрений. По этому поводу А. В. Федоров в своем труде «Введение в теорию перевода» отмечает, что именно этим и объясняется ожесточенность происходящих споров по вопросам переводимости. К сожалению, А. В. Федоров не приводит достаточно веской аргументации, которая бы вскрыла всю несостоятельность теории «невозможности перевода» (В последнем издании своей книги А. В. Федоров посвящает этому вопросу целый раздел: «Уточнение вопроса о переводимости и принцип полноценного (адекватного) перевода», см. «Основы общей теории перевода», е..144--154.)

Условно говоря, нигилистов, отрицающих возможность адекватного перевода, можно разделить на две группы. К первой группе относятся нигилисты из числа «традиционалистов», которые видят в самом акте перевода не более не менее как предательство по отношению к «духу языка». («Traduttori -- traditori!» «переводчики--предатели» -- гласит классическое изречение этой школы.) Исследователь Пауль Гюнтер (Р. F. G e u n t h e г. Faithful Ugliness or Faithless Beauty: the Translator's Problem. In: "The German Quarterly" XXXV, Nov., 1962, p. 504) цитирует следующие слова одного немецкого переводчика, который долгое время переводил Гомера, а затем, разочаровавшись в своей работе, пришел к такому неутешительному выводу: ,,Lieber Leser, lerne Griechisch und werf meine Obersetzung ins Feuer!" («Дорогой читатель, выучи греческий язык, а мой перевод предай огню»). Что и говорить -- оригинальное решение! В прошлом, когда наука о языке и речи была еще только в стадии становления, «ниспровергать» перевод было гораздо легче. Высказанный в свое время В. Гумбольдтом тезис о том, что язык народа есть его дух и его дух есть его язык, впоследствии послужил ему основанием для другого вывода, а именно, что весь перевод представляет собой попытку достичь невозможного. Наряду с В. Гумбольдтом, как известно, такой же точки зрения на перевод придерживались и другие немецкие философы -- Г. В. Лейбниц. А. Шлегель. К отрицанию возможности преодолеть трудности перевода В. Гумбольдт и его сторонники пришли, по-видимому, потому» что они, в конечном счете, в своеобразии каждого языка видели как бы непроницаемую стену.

Вторая группа теоретиков-нигилистов в области перевода представлена теми логиками и языковедами, которые пытаются обосновать свою точку зрения с помощью философских воззрений. К такой категории исследователей-теоретиков следует отнести У. Квайна (Cм. W. Q u i n е. Word and Object. N. Y. and Ldn., 1960) и Б. Уорфа (См. Benjamin L. W h о г f. Language, Thought and Reality. Selected Writings of B. L. Whorf. Cambridge and N. Y., 1956.). Концепции обоих авторов, в конечном счете, сводятся к попытке доказать, что полноценный перевод с одного языка на другой якобы вообще невозможен ввиду расхождения выразительных средств разных языков. Эту идею У. Квайн подкрепляет своей гипотезой о допустимости в ряде особо трудных случаев нескольких истолкований оригинала. Отсюда и его вывод о неопределенности процесса коммуникации вообще и, следовательно, о неопределенности перевода, поскольку переводчик, выступая в качестве истолкователя смыслового содержания оригинала, из-за этой неясности всегда будет по-разному толковать и, стало быть, переводить текст.

О неубедительности такой позиции говорит научно обоснованная критика в адрес подобных теорий. Лишь в последнее время появился ряд докторских диссертаций, посвященных развенчиванию теории нигилизма в переводе, не говоря уже о многочисленных научных статьях и монографиях по этому вопросу. Говард Дармштадтер в своей докторской диссертации (См. H. Darmstadter W. V. 0. Quine on Translation. Doct. diss. Princeton Univ., 1967.) с помощью научных лингвистических, психологических и логических доводов доказывает ложность тезисов У. Квайна. Не будем здесь повторять критические доводы и логико-математические выкладки Г. Дармштадтера. Сошлемся лишь на основные тезисы У. Квайна, в которых, как указывает Г. Дармштадтер, У. Квайн пытается доказывать невозможное. Согласно точке зрения У. Квайна, для любых двух языков будут, по крайней мере, две различные системы перевода, которые будут «представлять предложения одного языка в предложениях другого». Причем, указывает У. Квайн, обе такие системы перевода не только будут отличаться друг от друга в деталях, но и по существу. Так У. Квайн «обосновывает» свой тезис о неопределенности перевода (indeterminacy of translation). В основе тезиса У. Квайна лежит, следовательно, анализ тех методов, которые мог бы использовать переводчик при переводе с какого-то неизвестного языка. Г. Дармштадтер указывает, что, для того чтобы читатель смог поверить У. Квайну, последнему прежде всего надо проиллюстрировать те методы перевода, которые может использовать переводчик при переводе предложений. Путем ряда логических доказательств Г. Дармштадтер последовательно, пункт за пунктом, показывает неубедительность и шаткость доводов У. Квайна.

С. Н. Вейссман (См. S. N. W e i s s m a n. Foundations of a Theory of Transla-tion for Natural Languages. Doct. diss. The Columbia Univ., 1965.) в своей докторской диссертации, написанной в чисто философском плане, также посвящает один раздел доказательству несостоятельности тезисов У. Квайна. Нельзя не согласиться с риторическим вопросом С. Н. Вейссмана о том, что же побуждает У. Квайна отрицать возможность того, что вот уже на протяжении многих веков осуществляется на практике? Если учесть логическую перенасыщенность доводов У. Квайна, а так-же его увлечение абстрактными формулировками, далекими от повседневной теории и практики перевода, то вновь убеждаешься в справедливости вывода С. Н. Вейссмана, считающего, что «наилучший выход из этого парадокса -- сделать предположение, что, рассматривая «радикальный перевод», У. Квайн, по сути дела, рассматривает отнюдь не перевод, а что-то совершенно иное...»(S. N. W e i s s m a n. Op. cit., pp. 255--256.).

Наконец, из новейших работ по этому вопросу следует отметить вышеупомянутую работу Р. Пернеса «Категории, перевод и лингвистическая теория» (См. R. Per n es. Op. cit. ), большая часть которой также посвящается критике псевдонаучных концепций У. Квайна и Б. Уорфа, и докторскую диссертацию Джона М. Додана «Перевод и значение» (См. J. M. D о 1 a n. Translation and Meaning. An Examination of Quine's Translational Indeterminacy Hypothesis. Doct. diss. Stanford Univ., 1969.). В своей работе Дж. Долан, в частности, показывает, что теория У. Квайна в значительной степени строится на отрицании синонимии как таковой, поскольку У. Квайн, играя на теоретической неразработанности проблем синонимии, фактически сбрасывает со счета и ту «рабочую» синонимию, которой мы неизменно пользуемся в повседневной речи.

В отличие от логика У. Квайна подход к переводу Б. Уорфа строится не на абстрактных логических рассуждениях, а на неправильном толковании взаимоотношений между языком и мышлением. И. И. Ревзин и В. Ю. Розенцвейг, анализируя концепцию Б. Уорфа, отмечают, что она «сближается с мыслью о непроницаемости языков»(И. И. Ревзин, В. Ю. Розенцвейг. Основы общего и машинного перевода. М., «Высшая школа», 1964, с. 70.). Отстаивая концепцию непроницаемости языков, ее сторонники защищают свою позицию ссылками на то, что реальный мир якобы совершенно по-разному воспринимается людьми, говорящими на разных языках. Рассуждающие таким образом теоретики перевода неправильно интерпретируют существующие взаимоотношения между внешним миром, языком, речью, сознанием, мышлением и поведением.

Так, например, рассуждая в том плане, что по-русски определенное явление природы после грозы известно под названием радуга, то есть «радужная дуга», по-английски rainbow, дословно -- «дождевая дуга», по-французски arc-en-ciel -- «дуга в небе», по-немецки Regenbogen -- «дождевая дуга», а на амхарском языке kest demena -- «дуга облака», сторонники точки зрения Б. Уорфа делают вывод, что каждый народ на своем языке по-своему «видит» мир и соответственно по-своему мыслит и истолковывает различные объективные явления.

Увлекаясь «прасмыслом» и «словообразами», сторонники концепции Б. Уорфа забывают о социальной природе речевого общения. Они игнорируют тот факт, что слова, употребляемые в речи, выступают в присущих им современных значениях. Ф. Энгельс писал о подобных увлечениях псевдосемантикой следующее: «Слово религия происходит от геligare (связывать -- Ред), и его первоначальное значение--связь. Следовательно, всякая взаимная связь двух людей есть религия. Подобные этимологические фокусы представляют собой последнюю лазейку идеалистической философии. Словам приписывается не то значение, какое они получили путем исторического развития их действительного употребления, а то, какое они должны были бы иметь в силу своего происхождения» (К. Маркой Ф.Энгельс. Соч. Изд. 2-е. М., Госполитиздат, 1961, т. 21, с. 293.). Подчеркивая «проясняющую» роль словоупотребления в речи, Ф. Энгельс, однако, отнюдь не имеет в виду, что слова вообще лишены внутреннего образа. Этимология некоторых слов легко прослеживается по их корням и вполне соответствует современному значению слова. Ф. Энгельс обращал внимание на принципиальное различие между этимологической основой слова, которая передается в значении слова, и всякими необоснованными ссылками на прасмысл. Конечно, процесс приобретения словом новых значений, перехода слов в иной лексический пласт (например, из сленга в разряд общеупотребительных слов) происходит не сразу, не в один день или год. Следует также указать, что в концепции Б. Уорфа, в основе который лежит идея «непроницаемости» языков в связи с особым видением мира каждым народом, не учитывается сама социально-коммуникативная природа общения посредством языка. Именно на этот момент обращает свое внимание Р. Браун в своей работе «Слова и вещи» (См. Roger Brown, Words and Things. Glencoe, 1958,). В главе «Лингвистическая относительность и детерминизм» Р. Браун весьма убедительно доказывает неприемлемость теории Б. Уорфа и подчеркивает, что в силу общесоциального характера приобретаемых человечеством знаний названия различных предметов и явлений составляют в разных языках основную часть словарного фонда. Этот словарный фонд главным образом и используется в языке. Следовательно, резюмирует Р. Браун, между различными языками существует взаимная переводимость (mutual translatability) (I b id., p. 232.).

Р. Браун заявляет, что нет никаких оснований предполагать, что «взгляд на мир» индейца иной, чем миропонимание американца, а миропонимание американца и немца принимать за одно и то же, несмотря на существенные различия в данных языках. Мы вполне согласны с выводом Р. Брауна о том, что «различия в материальной культуре и социальных обычаях отнюдь не ведут к различию в психологии человеческого познания» (I b i d- p. 233,). Кроме того, Р. Браун выступает против метода буквализма как приема доказательства различия в мышлении людей под влиянием языков и предлагает «переводить свободно». Это совершенно справедливое замечание, если учесть, что буквальный перевод является особым видом учебного перевода, предназначенного для узконаправленных (учебных) целей, и ни в коей мере не отвечает требованиям адекватного (профессионального) перевода. И, наконец, последний довод Р. Брауна сводится к тому, что наличие в том или ином редком языке особых слов, для перевода которых на другие языки необходимо строить целые фразы, показывает ту большую, быть может, особую роль, которую эти явления играют в жизни данного народа. Кроме того, здесь очевидно и то, что нельзя автоматически сводить слова-понятия в одном языке к отдельным словам в другом.