Языковые средства цветописи в "Слове о полку Игореве"

Цвет занимает важное место в поэтической системе «Слова...». Представление о цвете автор дает, во-первых, цветообозначающими прилагательными: багряный, белый, бусый, зеленый, серый, сизый, черный, черленый. Бусый, серый и сизый - смешанные цвета, остальные - чистые, «локальные». Есть мнение, что зеленый обозначал в то время «и желтый, и зеленый, и голубой цвет, вообще всякий светлый, яркий оттенок этих цветов», «светлые, прозрачные, акварельные тона», а синий - «сияющий темный цвет и притом не обязательно синего цвета», вероятно ошибочно: оно основано, в частности, на примерах, где синий означает оттенок синего цвета (синяк - посиневший кровоподтек; синьцы - люди с иссиня-черной кожей).

В роли цветообозначающих определений в «Слове...» выступают также отпредметные прилагательные серебряный, золотой, жемчужный, кровавый, которые прямо указывают на цвет только в переносном значении (кровавые зори, серебряные берега, струи реки, седина), а в др. случаях - опосредованно. Кровавые берега и кровавая река - это залитые кровью, а значит, красные от крови. «Серебряное» стружие - сделанное из серебра, но этот эпитет употреблен в ряду цветообозначающих прилагательных: белая хоругвь, черленая челка, черленый стяг, что делает и его цветообозначением. Эпитет золотой (а также злаченый, златоверхий и т.п.) обозначает в «Слове...» «княжеский» (золото - княжеский атрибут), но с ним связано - через цвет - понятие о ярком свете, подобном солнечному, в одном случае автор «подсказывает» это читателю: Всеволод «посвечивает» своим золотым шлемом. Метафора «жемчужная душа» построена на сравнении чистой души князя, в одиночестве умирающего на поле битвы, с чистой, светлой, перламутровой белизной жемчуга. Интересно, что блеск «жемчужной» души не противопоставляется в «Слове...», как в христианской литературе, «мрачному» телу, а сочетается с блеском «золотого ожерелья».

Цель данной работы - рассмотреть языковые средства цветописи в «Слове о полку Игореве».

Задачи:

- изучить эпитеты, характерные для «Слова о полку Игореве», как языковые средства выражения;

- выявить цвет в «Слове о полку Игореве»;

- рассмотреть слово «золото» и его производные как пример проявления языковых средств цветописи.

1. Тропы в «Слове о полку Игореве»

Метонимический перенос отражает устойчивые смысловые связи между реальными объектами, а не развивающиеся признаки (как метафора); основа метафоры - ключевые понятия данной культуры (напр., в современной - антропоцентрические), тогда как для метонимии скорее характерен «производственный» принцип отсчета наблюдаемых признаков; так, для «Слова...» центром и основой всего метонимического плана повествования является дружинная терминология (термины боя, названия оружия и пр.: «итти дождю стрълами», вдеть ногу «въ златъ стремень» - выступить в поход, «приломити копіе» и пр.). Средневековая литература насыщена «метонимической образностью», и, следовательно, все С. есть «развернутая метонимия». «Преобладающий троп в Слове - не сравнение и не метафора, а метонимия или синекдоха... Таким образом, не только сама метонимия, но „метонимический способ мышления“ могут считаться характерными для Слова о полку Игореве» Лихачев Д.С. «Слово» и эстетические представления его времени // «Слово» и культура. - М.: Просвещение, 1976. - С. 241..

Замечено, что особенно часто метонимия встречается в прямой речи летописных героев - верный знак ее принадлежности живой разг. речи. Создавая образность художественного текста, метонимия путем расхождения переносных значений слова одновременно служит для последовательного противопоставления конкретно-бытовых, исходных и отвлеченно-интеллектуальных, переносных значений одного и того же слова, тем самым разрушающего символ, - это семантический синкретизм метонимического характера, действительно присущий средневековому образу мышления. Для средневековой мысли важнее не содержание понятия, а объем понятия: выявляются все возможные (по смежности) связи реального предметного мира (в отличие от метафоры, оперирующей и случайными признаками сравнения), который и воспринимается в подобии другому, таинственному и неясному; таков принцип действия символа: одно понимается через другое. Первоначально метонимический перенос и осуществлялся в границах единого семантического целого (одного слова), как это имеет место, например, в метонимическом эпитете.

Есть и спорные случаи. Сочетания типа «кровавыя зори» - метонимия, но относительного характера, как основанное на сравнении (как кровь) расширение символа (кровь-заря).

В качестве художественного приема для раскрытия (расшифровки) некоторых образов «Слова...» давно уже используются параллели из летописных текстов. Все такие примеры оказываются построенными на метонимии.

Символы - основное образное средство «Слова...», представлены как предельная степень развития метафоры или, напротив, как нераскрытая метафоричность семантики синкретичного слова. «Символизирующее сознание» средневековья создало множество символов, которые в процессе познания заменяли собою понятие о вещи (свойственное нашему сознанию), еще не осознанное на логико-понятийном, представая на образном уровне: посредствующим между «вещью» и «словом» (знаком вещи) элементом было не понятие о вещи, а образ др. вещи, который и есть символ.

С семиотической точки зрения структура «Слова...» строится формальными пересечениями сопоставлений (параллелизм) и противопоставлениями (антитеза), содержательно наполненных уподоблений, в месте пересечения которых и содержится символ, а последовательное повторение (повтор) то связанных, то распущенных семантических узлов и создает «художественную ткань» произведения.

Как известно, наложение христианских символов на славянские языческие, создавая собственно древнерусскую художественную культуру, происходило довольно легко ввиду общности многих символов (особенно связанных с природными циклами). Поэтому бытующее у исследователей «Слова...» мнение о преобладании в этом произведении либо христианской, либо языческой славянской символики не имеет смысла. Хотя «изложение «Слова...» почти сплошь символично». Общую установку на символы в «Слове...» В.Н. Перетц связывал с влиянием христианской литературы, А.А. Потебня - с отголосками языческих верований, В.П. Адрианова-Перетц видела в них цитаты общих мест из патристики, и т.п. Семиотическим подтекстом «Слова...» является не церковная история, а природные циклы, это и определяет преобладающее воздействие со стороны мифологической системы славянской языческой культуры

1.3 Синонимы и олицетворения в тексте

В определении объема синонимических рядов в древнерусских текстах могут возникнуть сложности, связанные с тем, что в древнерусской речи самостоятельно слово используется редко, всегда входя в определенную речевую формулу. Поэтому, говоря о синонимии в «Слове...», исследователи нередко предпочитали выделять цельные формулы-сочетания типа «ту ся копіемъ приламати / ту ся саблямъ потручяти», «хлъмы и яругы / р?кы и озеры / потоки и болота», т. е. говорить о повторе или тавтологии («ни мыслію смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати»): «выразительной особенностью этого стиля является синтаксическая градация синонимов по силе образности (плачет - рыдает, клянет - проклинает, сребро - злато...)».

Позднее возникло представление о лексической синонимике «Слова...», что является перенесением современного понятия «синоним» на древнерусский язык. Например, В.Л. Виноградова предлагала выявлять «синонимические парадигмы» «Слова...», учитывая для этого «все значения данного слова» (а не только «синонимизирующее значение» его) в парадигматическом изучении лексики как системы; важно уяснить, почему в каждом данном фрагменте текста употреблено именно это слово, а не его синоним (напр., бъда, а не горе) Виноградова В.Л. О методе лексикологического изучения текста «Слова о полку Игореве» // В.Я. - 1978. - № 6. - С. 93-103.. Во всех случаях «синонимами» Виноградова называет по существу гипероним, т. е. слово самого общего (родового) значения. Так, слово «бъда» по отношению к словам «горе», «печаль» и пр. - «олицетворение абстрактных понятий, встречающихся в древнерусской литературе», а на самом деле - слово, имеющее нужное в данном контексте значение, как самое общее для всех «синонимичных» Виноградова В. Л Лексическая синонимика в «Слове о полку Игореве» // Рус. яз. в школе. - 1985. - № 1. С. 55-60..

Синонимический ряд внешне может быть представлен в «слове», но сама последовательность синонимичных слов предстает как развертывание авторской мысли в аналитической последовательности квазисинонимов, ср.: напасть - туга - тоска - печаль - рана - зло (последнее - как обобщенное завершение этого психологического переживания от нападения «беды» через разные этапы борьбы с нею и сопротивления ей - до нанесения «раны»). Употребление и подбор слов семантически закономерны: не язва, а рана как предел развития «горя»; не злоба или злость, а зло и пр. и далее жалоба, жалощами, жля и пр. Свое значение имеют и признаваемые за синонимы слова типа дева - девка - девица, брань - плъкъ - рать, въкъ - время - лъто и пр. Ни эти, ни другие повторы формы или близкозначных слов не являются синонимами в собственном смысле слова, это развитие смысла посредством транспозиции - «перевод» его, особенно если речь заходит о переводе древнего текста на язык более поздней эпохи, XV в. или современный.

Формульность текста предполагает использование традиционных формул, состоящих из близкозначных слов: честь и слава, свычая и обычая, братие и дружино и т. п. Это художественный прием удвоения смысла уточняющим словом (Ю.М. Лотман, В.В. Колесов), а вовсе не использование синонимов, как полагали некоторые исследователи «Слова...», иногда переводя их на современный язык. Указанные уже параллели типа тоска - печаль и другие «синонимы» представляют собою разведенную по тексту и тем распространенную ту же самую формулу удвоения.

Итак, синонимия в «Слове...» с лингвистической точки зрения представляет ту же проблему, что и метафора, со стилистической точки зрения неявным образом напоминая читателю синонимические ряды современного языка. Общим именем «синонимы» называют близкозначные слова, подобно тому, как метафорой называют всякий образ. Синонимы в «Слове...» исполняют ту же роль, что и повторы, тавтологии, параллелизм - изобразительно выявляют в тексте последовательность движения, описания или возникающий на глазах читателя признак.

Олицетворение - вид метафоры, перенесение признаков одушевленных объектов на неодушевленные, что, в соответствии с пониманием античных риторик, служит для того, чтобы «вливать жизнь в безжизненные вещи». Основная художественная функция олицетворения - символико-метафорический прием включения всего описываемого в природную стихию - уподоблением и символом, и вместе с тем - одухотворение самой природы (одухотворение понимается как усиленная степень того же олицетворения: не только персонификация, но и одушевление). Строго говоря, никакого «олицетворения сил природы» и не было в представлении средневекового автора, поскольку природа и воспринималась им как живая в своих проявлениях. Все примеры олицетворения в «Слове...» предстают как вполне реальные природные явления: «Вътри въють...», «солнце ему тьмою путь заступаше...» и т. п. Для нас это действительно олицетворение, для автора произведения - нет. Буслаев, который ничего не говорит о наличии метафор в «Слове...», олицетворение в этом памятнике понимал как факт народной поэтики, как сохранившееся с древности представление о единстве природного мира, в котором одно уподобляется другому, представая (и раскрываясь тем самым) в форме символа. Не случайно эмпирическое описание материала, представленного в «Слове...», приводило неоднократно к выводу, что метафора здесь замещается символом, а в качестве примеров обычно приводят олицетворение («Въстала обида..., кликну Карна и Жля...» и т.п.). Древнерусское олицетворение с самого начала и есть символ, который наше, аналитически ориентированное, сознание воспринимает как метафору.

Более вероятно толкование Лихачева: олицетворение служило для «конкретизации абстрактных понятий в метафорических выражениях». Примеров олицетворения в «Слове...» очень много: «Уже бо бъды его пасетъ птиць подобію», «слава на судъ приведе», «уже пустыни силу прикрыла» (Гаспаров признает за метонимию), «Уже снесеся хула на хвалу, уже тресну нужда на волю», «веселіе пониче», «тоска разліяся по Руской земли, печаль жирна тече средь земли Рускыи», «въстала обида... вступила дъвою», «кликну Карна и Жля, поскочи», «грозы твоя по землямъ текутъ», «нощь стонущи ему грозою», «жалость ему знаменіе заступи», сомнительно «Дивъ кличетъ връху древа», особый случай представляет «персонификация ума»: «Иже истягну умъ кръпостію своею и поостри сердца своего мужествомъ» (в действительности же - обычное представление об «уме» Лихачев Д.С. «Слово» и эстетические представления его времени // «Слово» и культура. - М.: Просвещение, 1976.); на то же указывают и другие древнерусские произведения, также использующие метафорические образы Библии, поэтому олицетворение в случае «скача, славію, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени» не кажутся столь уж странным примером подобного образца.

Многие из приведенных примеров сомнительны как выражение олицетворения и вряд ли метафоричны в собственном смысле слова: в них нет никакого сравнения по сходству. Лихачев в отношении одного из слов верно заметил, что «тоска» по древнерусским представлениям - «теснота», и таковы же почти все ключевые слова приведенных здесь формул, «веселие» - и радость, и свадебный пир, следовательно, перед нами метонимия; «гроза» в соотнесении с определением грозный, огрозити и пр.

Таким образом, совмещение конкретного и отвлеченного значений одного слова в общем контексте представляет свойств древнерусский языковой семантический синкретизм символа. Уже сам язык представляет возможности для художественного переосмысления слова в пределах каждой словесной формулы и на общем семантическом фоне всего текста; постоянное возвращение к символически важным характеристикам и словам. Лихачев не случайно, как кажется, оговаривается, что подобные перечисленные примеры олицетворения - в зависимости от уточняющих их смысл слов - соотносятся с различными частями речи: «материализуется с помощью глагола», «конкретизируется с помощью эпитета» - таковы действительно два основных способа переключения основного значения слова на переносное в непосредственном контексте. При этом сами ключевые имена, подвергающиеся олицетворению, - почти все женского рода, а в XII в. большинство таких имен сохраняло еще собирательное (абстрактное) значение. Роль глагола и прилагательного в актуализации одного из таких созначений относится уже к проблеме эпического эпитета.

Олицетворение охватывает одновременно и объем понятия (метонимия; именно о понятии, а не об образе говорит в данном случае и Лихачев) и его содержание (сфера действия метафоры), и потому не может квалифицироваться узко как проявление метафоры в контексте «Слова...». Кроме того, это не сравнение, а уподобление, что и приводит нас к окончательному заключению о том, что и олицетворение - не проявление метафоры, а частный случай уподобления, основанного на семантических и синтаксических особенностях древнерусского языка.

2. Символика цвета в «Слове о полку Игореве»

Цветовые атрибуты позволяют более точно и в то же время более ярко и образно описать признаки, качества, свойства реалий окружающей действительности, изображаемых поэтом. По словам академика Л.В. Щербы цветопись является «одним из существенных элементов стиля, посредством которого выражается идейное и связанное с ним эмоциональное содержание литературных произведений» Щерба Л.В. Избранные по русскому языку. - М., 1957. - С. 97.. Кроме того, цветовые характеристики благодаря своей смысловой и эмоциональной насыщенности являются одним из средств воплощения эстетических идеалов автора, выражают его оценки и отношение к описываемому, служат раскрытию идей, представлений и взглядов поэта, т. е. особенностей его мировосприятия.

В «Слове...» под золотом имеются в виду изделия из золота, в том числе и монеты. В первом случае слово «золото» имеет конкретное значение: золотые вещи названы наряду с паволоками и дорогими оксамитами среди трофеев русского войска, захваченных у половцев в первом бою. В трех других случаях «золото» утрачивает конкретный смысл, становясь скорее символом богатства Руси, которое в результате воен. действий переходит к половцам и их соседям-союзникам (девы готские звенят русским златом).

В «Слове...» употреблены также прилагательные с корнем «злато»: «златоверхий», «златокованный», «злаченый» и краткое прилагательное «златъ». Один раз прилагательное «злато» употреблено в переносном выражении - «злато слово»

В 1934 Д.В. Айналов, основываясь на анализе древнерусского средневекового стиля в прикладном искусстве, сделал вывод, что в «Слове...» «золотой», «златокованный» - «не только украшающие эпитеты». В частности, «злат стол» или «златокованный стол» (престол) занимает в прикладном искусстве свое особое место» Айналов Д.В. Замечания к тексту «Слова о полку Игореве». - Л.: Наука, 1984. - С. 175..

Д.С. Лихачев в 1950, указав, что «седло злато» - это седло княжеское», пояснил: «Только княжеские вещи имеют этот эпитет - «стремя», «шлем», «стол» (престол). Конечно, в основе этого эпитета лежат и реальные предметы, золотившиеся лишь в дорогом обиходе князя, но автор «Слова о полку Игореве» отлично понимал и другое - ритуальную соотнесенность этих двух понятий «княжеского» и «золотого» как присущего специфически княжескому быту. Вот почему и само «слово» князя Святослава «золотое». Совсем иное в «Задонщине», где эта связь золота и князя утрачена» Лихачев Д.С. Слово» и эстетические представления его времени // «Слово» и культура. - М.: Просвещение, 1976. - С. 79..

Соотнесенность золота - князь восходит к языческим представлениям, к языческим метафорам и символике. Это, в частности, отметил С.С. Аверинцев, который, пытаясь объяснить связь золота с божественным и царским в христианстве, средневековье, обратился к языческим авторам. Он пишет, что золото означает или «символизирует» свет. В терминах так называемой метафорологии Г. Блуменберга его можно назвать «абсолютной метафорой» света. Золото связано не просто со светом, но специально со светом солнца; мало того, если верить тайноведению позднеантичных оккультистов, субстанция золота представляет собой не что иное, как застывшие в земле солнечные лучи. Далее Аверинцев отмечает, что золото - атрибут и эмблема царского достоинства. В доказательство он приводит не только ветхозаветный образ Соломона как царя по преимуществу, который весь окружен золотым блистанием, но и образ Христа. Объясняя смысл даров, принесенных волхвами Христу, пишет: «Золото принесли ему, как царю, ибо мы, как подданные, приносим золото» Аверинцев С.С. Золото в системе древней литературы. - М.: Наука, 1979. - С. 48.. Аверинцев не объясняет, почему золото, являясь символом солнца, является одновременно знаком царского, княжеского достоинства. Дело, вероятно, в том, что многие царские и княжеские династии возводили свою родословную к солнцу, в том числе и русские князья - Рюриковичи, при этом на князя переносилась и символика, связанная с солнцем. Золото считалось княжеским, царским камнем, поскольку это был камень Солнца, подобно тому, как серебро - камень Луны, железо - Марса, свинец - Сатурна, ртуть - Меркурия и т.д.

В «Слове...» «златой», «златокованный» и т.п. имеют не только символический, но и вполне конкретный смысл: княжеские шлемы, стремена, седла были действительно позолоченными, а упоминаемый автором «златокованный» стол Ярослава Осмомысла мог быть украшен золотыми бляшками. Упоминаемое златое ожерелье, через которое «изронил душу» Изяслав, тоже имеет и символический, и реальный смысл. Носившаяся на шее золотая гривна обозначается словом «ожерелье», в древнем тексте как «гривна окрест выи», «гривна златая на выи». Эти золотые гривны-ожерелья носились как знак княжеского отличия. Конкретное значение заменяется переносным лишь в одном случае: «Злато слово Святослава». Здесь на первый план выступает символический смысл: княжеское, великокняжеское слово, слово главы русских князей - официальное слово. Однако эпитет «золотой» указывает и на качество этого слова: оно представляется автору памятника самым драгоценным и весомым.

18 раз прилагательные с корнем «злат-» употреблены по отношению к предметам, принадлежащим русским князьям, в одном же случае эпитет «злаченый» характеризует стрелы половецких ханов - Гзы и Кончака.

Сказанное об эпитете «златой», обозначающем в «Слове...» непременно княжескую принадлежность, может помочь в истолковании обращения к Рюрику и Давыду: «Ты, буй Рюриче, и Давыде! Не ваю ли злачеными шеломы по крови плаваша?». Исследователи единодушны в том, что здесь скорее укор и сожаление, чем похвала: князья или их воины плавают в собственной крови, потерпев поражение от половцев.

Можно, однако, предположить, что здесь, как и в других обращениях к князьям в «золотом слове», содержится именно похвала - вначале князьям, шлемы которых плавают в крови, а затем их дружине, воины которой рыкают в бою как туры, раненные калеными саблями. Как и в других случаях, похвала князьям гиперболизирована. Видимо, автор славит князей, Рюрика и Давыда, говоря, что они настолько могучие, сильные воины, что их шлемы плавают в обильно пролитой ими вражеской крови.

3.2 Образная система «Слова о полку Игореве»

Образность «Слова...» непосредственно связана с системой образных средств (фигуры и тропы) с переносным значением слов, отражающих отвлеченные, одушевленные или картинно выразительные особенности текстовых формул. Во многих отношениях справедливо образность воспринимается как метафоричность в широком смысле; в сущности, говоря об образности «Слова...», всегда имели в виду метафору как общий термин, обозначающий всякий перенос значения - от метонимии до символа. В связи с этим, имея в виду образность «Слова...», говорили об «образных метафорах византийского происхождения», о «метафорических образах» и «метафорических сравнениях», о «метафорическом смысле» (картин природы), о «метафорических выражениях» и даже о «метафорической картинности»; наиболее точное по объемности понятия определение находим у Ржиги: стиль «Слова...» - метафорически иносказательный; образ здесь «более импрессионистический, чем описательный», что также представляет собою оценку средневекового текста с точки зрения современной литературы, она не охватывает всей цельности образного смещения семантики слова, поскольку движение смысла от исходного номинативного значения слова к образу есть одновременно развитие отвлеченности и стремление к абстракции. Совершенно естественно всякая образность выступает формой воплощения степеней отвлеченности в осознании явлений, предметов и связей между ними - стилистическое и семантическое сплетено в некое единство смысла, а отсюда ясно, что и «поэтическая выразительность «Слова...» была тесно связана с поэтической выразительностью русского языка в целом», а новое в тексте «вырастало на многовековой культурной почве и не было от нее оторвано» Лихачев Д.С. Слово» и эстетические представления его времени // «Слово» и культура. - М.: Просвещение, 1976. - С. 196; в «Слове...» «ясно ощущается широкое и свободное дыхание устной речи», что отражается и «в выборе художественных образов, лишенных литературной изысканности», поскольку «автор Слова о полку Игореве поэтически развивает существующую образную систему деловой речи и существующую феодальную символику... и не стремится к созданию совершенно новых метафор, метонимий, эпитетов, оторванных от идейного содержания всего произведения в целом» Лихачев Д.С. Слово» и эстетические представления его времени // «Слово» и культура. - М.: Просвещение, 1976. - С. 176.. Автор «Слова...» из византийской литературы заимствует не образы, а некоторые формулы, тогда как образность самого текста определяется образцами древнейших эпических форм и образами жизни земледельческого общества.

В истории изучения образной системы «Слова...» обозначаются некоторые этапы. Не о сравнении, а об уподоблении (символике) говорили Максимович и Дубенский, что совпадает и с развиваемым Буслаевым взглядом на мифологический характер образности памятника. О простых сравнениях и метафорах, которых в «Слове...» в чистом виде нет, впервые сказал Грамматин, а Н. Головин добавил, что «Слово...» «наполнено метафорами и аллегориями». В целом же серьезные ученые до сер. XX в., перечисляя конкретно тропы и фигуры, использованные в «Слове...»., ничего не говорили о метафоре в этом памятнике (Буслаев, Тихонравов, Сперанский и др.) - они упоминают отрицательнон сравнение, повторения, постоянный эпитет, олицетворение, «образы народной поэзии», мифологические символы, пословицы и поговорки («притчи» и загадки), даже заплачки как народную форму выражения эмоций, состояния и пр.

Потебня особенно осторожен в определении образности «Слова...», называя в основном символику, уподобление и параллелизм. Сперанский отмечает сущностные характеристики образной структуры «Слова...»: мифологические по смыслу эпитетом называет имена языческих божеств, «народно-поэтический прием олицетворения стихий», религиозно-мифологический элемент как возможность сопряжения народных и христианских культурных символов.

Осторожно о «метафористике» «Слова...» говорили и впоследствии, оставаясь в рамках представлений об образности «Слова...» и «образов народной поэзии» (Ларин, Лихачев и др.)

Подобную образность можно понимать как реальную основу описания природного ландшафта, включенного в символические уподобления: трупы - снопы, кладбище - чаша смертная и пр., часто данные в «Слове...» картинно, развернутым описанием («чръна земля...»). Следовательно, термин «образ» во всех подобных случаях использовался в средневековом объеме понятия: образ шире тропа или фигуры и соединяет языковую образность с присущим культуре мифологическими символами.

Аналитический характер исследовательской процедуры требовал уточнений, и неопределенный термин «образ» стал конкретизироваться применительно к каждому отдельному проявлению образности в тексте памятника. Обозначилось три направления в сужении термина.

О «символическом значении образа», о «символическом параллелизме» стал говорить Лихачев, чем и вывел проблему с поверхностного изобразительно-художественного уровня на уровень семантический; параллельно тому Якобсон признал, что «Слово...» - произведение затрудненного, сокровенного, приточно-иносказательного стиля, овладевшего на исходе XII в. и в нач. XIII в. русской и западной поэзией. Попыткой совместить образный (метафорический) и семантический (символический) аспекты описания художественной специфики текста проявились в неясных определениях: «символически-метафорическое истолкование».

Тем не менее, именно с 1950-х «образ» широко стали представлять как «метафору», поначалу в уклончивых выражениях. На основе смешения народного символа с византийской (живой) метафорой понятие о метафоре перенесли и на «Слово...», хотя исследователей и не оставляло недоумение по поводу отсутствия подобных «метафор», напр., в воинских картинах устного эпоса: «Тропы и в особенности метафоры, постоянные эпитеты и эвфемизмы прямо проникают в лексическую сторону языка Слова». О метафоре в «Слове...» уже уверенно говорит Орлов, хотя одновременно именно он указал основное различие между литературно-книжными и устно-народными тропами: риторически книжным метафорам народное творчество предпочитает (постоянный) эпитет. Метафора, как «один из основных способов образного отражения действительности» в «Слове...» приобрела решительное значение и по мнению Еремина: «подчеркнутая метафоричность» памятника позволяет Еремину указывать отличия «Слова...» от летописных произведений Древней Руси, но также и от народного эпоса, при этом метафоричность он понимает как «образные сближения одного рода явлений действительности с другими» (но это - эпифора) или как перенос значения от абстрактного к конкретному (что больше похоже на метонимию).

Наконец, совершенно определенно о «метафоричности» «Слова...» стали говорить авторы популярной литературы о «Слове...», а также авторы лингвистических описаний. «Метафора «Слова...» - в центре философского восприятия событий... В картинах природы метафора становится олицетворением...» и т. п. Отражение мифологического сознания, подтекстом которого является еще природа, а не факты церк. истории, воспринимается как метафорическое: метафорическую систему «Слова...» составляют простые (из одного слова), сложные (группа слов) и развернутые метафорические картины, а также метафорический эпитет. Природный миф, основанный на уподоблении и отражающий языческую образность слова, исследователи пытаются разложить на формально-языковые группы, выхолащивая содержательный смысл символа, образность которого создается наложением христианской символики на символ языческой культуры. Текст загадочен именно потому, что заимствованные метафорические выражения и эпитеты собственного языка в непривычном соединении друг с другом порождают новые символы. Чисто формальные толкования метафоры возвращают нас к содержательной их функции как символов. Видимость «метафоры» в «Слове...», присущая современному нам сознанию, создается за счет неожиданного вторжения слов отвлеченного значения в конкретно-образную систему памятника, в котором образные и эмоциональные начала «выдвинуты на первый план».

Принципиально другой путь исследования нашел Ларин, точно назвав свойственный средневековью стиль русской литературы «метонимической образностью» и «символикой образа» Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка. - М., 1975. - С. 163-165..