4

36

Политический скандал в дискурсивно-семиотическом ракурсе

План работы

• 1. Социолингвистическая парадигма исследований дискурса
• 2. Семиотический подход к изучению сложных дискурсивных образований
• 3. Текст и сверхтекст в современной лингвистике
• 4. Коммуникативное событие как единица дискурса
• 5. Политический скандал как предмет лингвистического изучения
• Библиография

1. Социолингвистическая парадигма исследований дискурса

Среди многих задач, стоящих перед лингвистикой как наукой в начале двадцать первого века, на наш взгляд, одной из наиболее важных является уточнение предмета, объекта и цели этой отрасли знаний. В разные исторические периоды наука о языке служила разным целям: в древности - охранению сакральных текстов от влияния диалектов, в средние века - теологическому и философскому толкованию текстов Священного писания, в новое время - поискам законов и причин языковых изменений. В двадцатом веке цель стала выражена менее однозначно, во многом в силу антропологического подхода, когда лингвистику в первую очередь стал интересовать «человек говорящий» (homo loquens) во всех своих многообразных проявлениях. На передовых рубежах науки ученых стал уже интересовать не «язык в себе и для себя» по Соссюру, а сам человек и мир, воспринимаемый им через призму языка - на такое изменение приоритетов в лингвистике повлияла, прежде всего, аналитическая философия языка ( Л. Витгенштейн, 1994; Р. Карнап, 1998; Дж. Мур, 1998) и появившаяся примерно в то же время гипотеза лингвистической относительности Сепира - Уорфа (Сепир, 1993). Этот теоретический фон способствовал возвращению в науку гумбольдтовского понимания языка как инструмента познания и весьма расширил сферы лингвистического исследования, радикально изменив восприятие экстралингвистики. Стало ясно, что новый приоритет прагматического подхода требует умения ориентироваться в действии, функциях языка, его практическом использовании в ткани самой жизни. Это вряд ли является выполнимой исследовательской задачей без учета факторов реальности, окружающей речь - лингвистика может и должна при решении лингвистических проблем использовать экстралингвистический материал и данные смежных (и не только гуманитарных) наук. Подобный поворот предсказывался еще И.А. Бодуэном де Куртенэ: «Языковые обобщения будут охватывать все более широкие круги и все более соединять языкознание с другими науками: с психологией, социологией, антропологией» (Бодуэн де Куртенэ, 1963; цит. по: Карасик, 1992: 3). Это беспрецедентное расширение сферы интересов лингвистики потребовало новых элементов категориального аппарата, описывающих функционирование языка в совокупности с экстралингвистическими факторами.

Существование языка в реальной ситуации общения, в частности, описывается термином «дискурс». Появившись во Франции в рамках постструктурализма 60-х, он быстро вытеснил многие другие термины, показывая, в первую очередь, стирание границ между жанрами. Так, Ж. Деррида в одной из ранних работ называет дискурсом «живое осознанное представление текста в опыте пишущих и читающих» (Деррида, 2000: 92). Н.С. Автономова отмечает, и с ней трудно не согласиться, что «ныне это слово (дискурс - М.К) может значить почти все что угодно: терминологическую четкость оно имеет, пожалуй, лишь в социолингвистическом направлении analyse du discours, выявляющем определенные социальные закономерности функционирования текстов в обществе» (Автономова, 2000: 92). Известный исследователь французского постструктурализма И.П. Ильин видит причины такой многозначности в «принципиально различном предмете исследования лингвистики и литературоведения, объективно обусловившем и различное толкование этого термина» (Структурализм: за и против, 1975: 453).

Действительно, в последние тридцать лет термин «дискурс» получил крайне широкое толкование в гуманитарных науках и используется в понятийном аппарате самых разных дисциплин - философии, литературоведении, социологии, политологии и многих других. Связано это с явлением, известным как «лингвистический поворот» (linguistic turn) в гуманитарных науках, прежде всего, философии. Он заключается в переходе внимания исследователя от самих явлений реальности к анализу их языковых представлений, к общей интерпретации любого объекта анализа как семиотической системы. Развивая, с одной стороны, идеи аналитической философии языка (Л. Витгенштейн), и с другой стороны - феноменологии (М. Хайдеггер), современные ученые подчеркивают роль языка и условий его функционирования в развитии общества и шире - в построении целостной картины мира.

Из множества общегуманитарных и философских значений термина «дискурс» для нашего исследования наиболее релевантными являются следующие (в числе значений, выделенных французским исследователем П. Серио (Серио, 1999: 26)): 1) дискурс - речь, присваиваемая говорящим (Бенвенист, 2002: 296), противопоставляется повествованию как разворачивающемуся без эксплицитного вмешательства субъекта высказывания; 2) дискурс - термин для обозначения системы ограничений, которые накладываются на высказывания в силу социальной или идеологической позиции. Например, при рассмотрении «левого дискурса» изучается не отдельный корпус высказываний, а некий тип высказываний, свойственный левому движению в целом; 3) Наконец, французская школа анализа дискурса (к которой принадлежит и П.Серио) определяет дискурс как «высказывание, рассматриваемое с точки зрения дискурсного механизма, который им управляет» (Guespin , 1971: 10, цит. по: Серио, 1999).

В русле социально-прагматического подхода дискурс как явление коммуникации - это «промежуточное образование между речью как вербальным общением, как деятельностью, с одной стороны, и конкретным вербализованным текстом, зафиксированным в ходе общения, с другой стороны» (Карасик, 2000: 26). В нашем исследовании мы разделяем социолингвистическое понимание термина «дискурс», как «связного текста в совокупности с экстралингвистическими факторами», «речи, погруженной в жизнь» (Арутюнова, 1990: 136). Направления исследований в данной парадигме составляют изучение конститутивных признаков дискурса, в том числе «участников, условия, организацию, способы и материал общения, т.е. людей, рассматриваемых с позиции общения и их статусно-ролевых и коммуникативных амплуа; сферу общения и коммуникативную среду; мотивы, цели, стратегии, развертывание и членение общения: канал, режим, тональность, стиль и жанр общения; знаковое тело общения, тексты с невербальными включениями» (Карасик, 1998: 185).

Возможные классификации типов дискурсов могут строиться на выборе одного конститутивного признака как критерия обобщения. Так, в зависимости от целей исследования могут выделяться феминистский дискурс, либертарный дискурс, националистический дискурс, контролирующий дискурс, и неограниченное количество других, выделенных по определенным критериям, направленным на выявление характеристики коммуникативного своеобразия того или иного агента социального действия (Паршин, 1999). Если отталкиваться от интенциональной базы и ориентированности общения (личность или общественный институт), степени клишированности языковых средств, то можно выделить бытовой дискурс, художественный дискурс, институциональный дискурс. Именно последнему из них, а также точкам соприкосновения и взаимодействия дискурсов и будет посвящено основное внимание в нашем исследовании.

Изучение «речи, погруженной в жизнь» требует учета сложившихся в обществе институтов, таких, например, как политическая деятельность, система образования, армия, судопроизводство. Изучение языка как социального явления невозможно без учета институциональных статусов и ролей, ведь именно они конституируют индивида как социальное существо.

Каждый из институтов обладает своим особым языком, и в этом мы разделяем мнение Е.И. Шейгал, которая отмечает: «всякий институциональный дискурс использует определенную систему профессионально-ориентированных знаков или, другими словами, обладает собственным подъязыком (специальной лексикой, фразеологией и паремиологией)» (Шейгал, 2000: 13). При многообразии конститутивных признаков в определении типа дискурса решающую роль играет цель дискурса - так, в политическом дискурсе все прототипные дискурсивные образования подчинены единой цели, интенциональной базе - борьбе за власть (Водак, 1997, Шейгал, 2000), в религиозном - приобщении к вере (Карасик, 1999). В широком смысле, цели институциональных дискурсов, как отмечает В.И. Карасик, «сводятся к поддержанию общественных институтов, стабильности социальной структуры, условия этого общения фиксируют контекст в виде типичных хронотопов, символических и ритуальных действий, трафаретных жанров и речевых клише» (Карасик, 1999: 5). Подобные демиургические и охранительные функции дискурсов подчеркивал еще М. Фуко, который интерпретировал деятельность людей в разные исторические периоды как «дискурсивные практики», в ходе которых систематически формируются объекты реальности, о которых они (дискурсы) говорят (Foucault, 1972; Фуко, 1993).

Институциональный дискурс являет собой представительское общение, где доминируют статусно-ролевые, а не личностно-ориентированные смыслы. Как отмечает В.И. Карасик, «Институциональное общение - это коммуникация в своеобразных масках» (Карасик, 2000: 12). С другой стороны, вслед за Р. Водак (Водак, 1997) следует заметить, что институциональный дискурс в чистом виде встречается сравнительно редко. В реальном общении дискурсы могут «мутировать» в смежные, степень присутствия личностных смыслов может варьироваться в зависимости от типа дискурса и ситуации общения. Вопрос о «чистоте дискурса», соотношении его личностных и институциональных компонентов представляет, на наш взгляд, несомненный исследовательский интерес, и является одной из ключевых проблем данной работы.

Социолингвистический анализ дискурса предусматривает исследование конститутивных признаков дискурса прежде всего по линиям участников общения, а также по целям и условиям общения.

В рамках социолингвистической исследовательской парадигмы выполнены работы, анализирующие такие виды дискурсов, как политический (Ван Дейк, 1989; Водак, 1997; Гудков, 1999; Серио, 1993; Шаховский, 1999; Шейгал, 2000), рекламный (Барт, 1994; Пирогов и др., 1998) религиозный (Агеева, 2000; Карасик, 1999; Мечковская, 1998;), педагогический (Коротеева, 1999; Толочко, 1999), медицинский (Бейлинсон, 2000).

Таким образом, лингвистика начала XXI века в области социолингвистического анализа дискурса пытается решить, о чем, для чего и как осуществляется коммуникация под влиянием разных (лингвистических и экстралингвистических) факторов, в том числе - институциональных характеристик общения.

Более узконаправленными эти вопросы стали в направлении критического дискурс-анализа (Т. Адорно, М. Хоркхаймер, 1997; Р. Водак, 1997; Г. Маркузе, 1992; Т. ван Дейк, 1989), занимающегося фундаментальным вопросом связи языка и идеологии, проблемой использования языка как механизма господства и социального контроля. Идеология в данном случае понимается не столько как «ложное сознание» по К. Марксу, некоторая иллюзия, выдающая себя за подлинное положение дел, сколько как «система базовых верований, которые лежат в основе всех видов социального познания групп» (Ван Дейк: 2000, 54).

Т. Ван Дейк подчеркивает глубинную связь языка и идеологии как конститутивных свойств социума, и видит главную задачу критического дискурс-анализа в выявлении структур таких верований, их влияния на другие знания членов группы, поисках ответа на вопрос «каким образом эти верования контролируют социальные действия в общем и вербальном взаимодействии людей и, в частности, в дискурсе и речи» (Ван Дейк, 2000, 54).

2. Семиотический подход к изучению сложных дискурсивных образований

При изучении различных институциональных дискурсов необходимо выделить единицы анализа дискурса. Многие исследователи отмечают, что, несмотря на континуальность дискурса во времени, он все же дискретен в плане членимости - такими единицами могут считаться коммуникативный ход, реплика, обмен, транскация (Макаров, 1998).

Е.И. Шейгал полагает, что «коммуникативное событие как самая крупная единица членения дискурса находится с ним в инклюзивных отношениях» (Шейгал, 2000: 11). Непосредственным объектом лингвистического изучения являются тексты разных речевых жанров, находящиеся в разных коммуникативных условиях, являющихся частью разных коммуникативных событий. Таким образом, возникает вопрос о соотношении терминов «дискурс», «жанр», «текст», «событие», «нарратив».

В понимании статуса жанра мы опираемся на М.М. Бахтина, который определял жанры речи как «относительно устойчивые типы высказываний», используемые в определенной области человеческой деятельности (Бахтин 1979: 237). Согласно этой теории, общение происходит «только определенными речевыми жанрами, т.е. все наши высказывания обладают определенными и относительно устойчивыми типическими формами построения целого». «Даже в самой свободной и непринужденной беседе мы отливаем нашу речь по определенным жанровым формам» (Бахтин 1979: 257). Мы солидарны, однако, с

М.Ю. Федосюком в том, что область применения термина «речевой жанр» не ограничивается только высказываниями. Исследователь полагает, что «речевые жанры - это устойчивые тематические, композиционные и стилистические типы не высказываний, а текстов. Подобное решение позволит нам квалифицировать как речевые жанры и такие типы монологических текстов, как сообщение, рассказ, просьба или вопрос, и такие типы диалогов, как беседа, дискуссия, спор или ссора» (Федосюк, 1997: 104).

Среди актуальных проблем современного жанроведения исследователи называют: 1) параметризация жанровых форм и установление системных отношений между параметрами, 2) создание классификаций и многоаспектной типологии жанров, 3) уточнение главных оппозиций в системе терминов жанроведения, 4) структуризация жанроведческих понятий в системе общелингвистических концептов; 5) исследование жанровых форм в историческом аспекте (Гольдин, 1999).

Важная характеристика речевых жанров - их функциональная привязка к различным видам деятельности человека. В каждой сфере деятельности существует целый репертуар речевых жанров, трансформирующийся вместе с развитием данной сферы. «Богатство и разнообразие речевых жанров необозримо, потому что неисчерпаемы возможности разнообразной человеческой деятельности и потому что в каждой сфере деятельности целый репертуар речевых жанров, дифференцирующихся и растущих по мере развития и усложнения данной сферы» (Бахтин, 1986: 431). Исследователями также отмечается чрезвычайная разнородность речевых жанров. К ним относят и бытовой разговор, и анекдот, и выступление, и рапорт, и передовицу в газете, и литературные жанры. Для социолингвистического анализа дискурса является важной мысль Т.В. Тарасенко о том, что речевые жанры «являются социальными знаками собеседников, так как они воспроизводят сценарий, который формирует социальные роли партнеров: говорящего и слушающего (адресата)» (Тарасенко, 2000).

Нам близка мысль М.Л. Макарова, который отмечает нерелевантность оппозиции «часть - целое» применительно к соотноше-нию текста и жанра, так как «в состав текста, как правило, входят несколько относительно самостоятельных фрагментов, которые могут быть интерпретированы как самостоятельные жанры» (Макаров, 1997). Однако, по нашему мнению, релевантность этого утверждения зависит от типа текста, о котором идет речь. Художественные тексты действительно могут быть охарактеризованы именно так, однако в текстах институциональных дискурсов, как правило, наблюдается достаточно строгое жанровое единообразие. Вряд ли в тексте приговора суда или в записи больничной карточки мы найдем фрагменты самостоятельных жанров (вероятно, впрочем, что их можно обнаружить в текстах художественного дискурса, использующих форму институционального дискурса - например, юморески или короткие рассказы, написанные в виде рецепта, личного дела, и т.д.). Если мы станем рассматривать сверхтекстовые единства как разновидность текста, то обнаружим, что многие из них (избирательная кампания, политический скандал), характеризуются жанровым многообразием.

Некоторые исследователи справедливо отмечают возможность подхода к жанровой дифференциации, исходя из характера коммуникации и коммуникационного канала. Каждый из таких каналов, благодаря специфике трансляции, задает те или иные особенности существующим в его русле текстам.

Очевидно, что жанровая специфика является важной частью конститутивных признаков дискурса - так, речевой жанр ответа у доски входит в педагогический дискурс. Тем не менее, мы полагаем, что тексты разных жанров не всегда состоят с дискурсом в инклюзивных отношениях, а скорее, составляют полевую структуру с прототипными жанрами (наиболее четко репрезентирующими конститутивные и институ-циональные признаки дискурса - мотивы, цели, стратегии и пр.) в центре поля, и периферийными (где такие признаки выражены слабее и видны влияния других дискурсов) - на большем или меньшем удалении от воображаемого центра в подобной модели дискурса. Так, прототипным жанром для политического дискурса будет публичное выступление политика, а жанр телевизионного ролика какой-либо политической партии в период избирательной кампании будет периферийным, так как несет в себе четкие признаки не только политического, но и рекламного дискурса.

Жанры речи не существуют независимо, между ними выстраиваются определенные системные отношения. В этой связи является крайне интересным возникновение целых жанровых сообществ и групп. Такие сообщества текстов разных жанров формируют дискурсивные образования, в частности, в рамках институциональных дискурсов.

Подобные образования получили в исследованиях В.В. Дементьева и К.Ф. Седова имя гипержанров, или гипержанровых событий. Под ними они понимают речевые формы, сопровождающие социально-коммуникативные ситуации и объединяющие в своем составе несколько жанров. Так, примером гипержанра может служить семейный гипержанр, включающий в себя такие жанры, как семейная беседа, ссора и др. (Дементьев, Седов, 1998: 19). Эти термины обнаруживают содержательное сходство с термином «текстотип», предложенным А.Г. Барановым (Баранов, 1993).

Мы солидарны с И.Р. Купер, которая пишет о необходимости изучения текстовых единств в их целостности: «В силу того, что сеть коммуникаций постоянно разрастается, увеличивается количество связей. Различные коммуникативные системы (политика, повседневное общение, наука, религия, искусство) производят и передают по каналам связи свои тексты, которые, пересекаясь и реинтерпретируясь, порождают новые тексты. Тексты переплетаются между собой, «растекаются». Понимание единичного текста уже невозможно без привлечения других текстов» (Купер, 2002).

Каждое из множества определений, данных лингвистами схожему феномену действительности (гипержанр, гипержанровое событие, текстотип, сложное речевое событие, жанровый тип, жанровое сообщество, сверхтекст, сложное коммуникативное событие, макро-речевой акт, текстовое единство и др.) говорит об особом уровне или аспекте рассмотрения в том или ином случае. Это либо уровень прагматики (сложное коммуникативное событие), либо синтактики (сверхтекст), либо проблемы жанровой организации и эволюции жанров, другие лингвистические аспекты. Таким образом, встает вопрос о «зонтичном», максимально нейтральном родовом термине, называющим с минимальной степенью интерпретации эти «речевые формы, сопровож-дающие социально-коммуникативные ситуации» (Дементьев, Седов, 1998: 19). Упоминание в подобном определении о тексте («текстовое единство»), на наш взгляд, неоправданно ограничивает сферу применения термина завершенными и зафиксированными речевыми фрагментами. В этом плане более универсальным нам представляется термин «дискурс», охватывающий более широкий спектр явлений действительности, благодаря его переходному положению между «речью как деятельностью, с одной стороны, и конкретным вербализованным текстом, зафиксированным в ходе общения, с другой стороны» (Карасик, 2000: 26). В отличие от «текстового единства» и остальных известных нам терминов, термин «сложное дискурсивное образование» на наш взгляд, в минимальной степени ограничивает уровень и аспект рассмотрения данного феномена. Поэтому мы принимаем его за базовый родовой термин и будем пользоваться им в дальнейшем.

Далее возникает вопрос о теоретической модели для изучения таких дискурсивных образований. При подходе к изучению дискурсивных образований в русле лингвистического и нарративного поворотов в гуманитарных науках перспективным представляется взгляд на них, как на семиотические системы в терминах семиотического треугольника - семантика, прагматика, синтактика. В этом случае взгляд на такие образования как сверхтексты (вслед за Н.А. Купиной и Г.В. Битенской) позволит изучить синтактические отношения внутри системы, и будет обращен на межтекстовые связи и жанровую структуру. Интерпретация тех же явлений как сложных коммуникативных событий (вслед за Т. Ван Дейком) выявит прагматическую сторону их функционирования в дискурсе, и будет ориентирована, прежде всего, на описание речевых действий, коммуникативных стратегий и ситуаций. Подход к дискурсивным образованиям как к нарративам (вслед за Е.И. Шейгал) позволит выявить их повествовательную, темпоральную и сюжетно-ролевую структуру, описать взаимодействие и столкновение ценностей и идеологий. Это будет представлять собой третью, семантическую сторону семиотического треугольника, описывающую отношение знаков к явлениям действительности.

В нашей работе будут реализованы эти три подхода для изучения политического скандала как одного из основных дискурсивных образований политического дискурса. Мы полагаем, что данные подходы связаны и находятся друг с другом в отношениях взаимодополняемости, так как на практике четкую границу провести между ними вряд ли возможно - в частности, изучение сюжетно-ролевой структуры предполагает и изучение структуры жанров. Объяснение этому состоит в том, что, приближаясь к объекту исследования с трех сторон, три подхода будут пересекаться и смыкаться во многих аспектах. Их сочетание даст комплексное описание дискурсивных образований как семиотических систем современного коммуникативного пространства.

Существует несколько подходов к выстраиванию моделей дискурсивных образований, их описанию и изучению. Некоторые из них, отражая современное состояние лингвистики, во многом явились следствием эволюции представлений о тексте.

3. Текст и сверхтекст в современной лингвистике

Сегодня, когда размываются строгие междисциплинарные границы между науками, тенденция к укрупнению объектов изучения, к переходу от наблюдения и описания отдельных феноменов к анализу целостных, развивающихся и подвижных систем все более проникает во все сферы научного знания. Эта тенденция характерна и для развития гуманитарных наук: они вырабатывают новые интегральные представления и понятия. Одним из таких интегральных понятий стало культурологическое понятие текста как гибкой в своих границах, иерархизированной системе значащих элементов, охватывающей диапазон от единичного высказывания до многоэлементных образований (Лотман, 2000).

Подход к тексту как к основной единице лингвокультурного анализа «позволяет преодолеть атомарность анализа, обеспечить его синкретический многоуровневый характер, расширить состав наблюдаемых речевых явлений» (Русская разговорная речь, 1996: 3). Современное представление о тексте стало результатом длительного развития этого понятия в отечественной филологии от жесткого статического понимания текста в начале 1960-х до мягких функциональных определений 1990-х годов. Направление этого развития можно проследить по работам тартусско-московской семиотической школы, разработки которой внесли большой вклад в современное понимание текста.

Это направление начинало с жесткого понятия текста. Текст, как его определял А.М. Пятигорский, должен удовлетворять трем условиям. Во-первых, текстом будет считаться только сообщение, которое пространственно (т.е. оптически, акустически или каким-либо иным образом) зафиксировано. Во-вторых, текстом будет считаться только такое сообщение, пространственная фиксация которого была не случайным явлением, а необходимым средством сознательной передачи этого сообщения его автором или другими лицами. В-третьих, предполагается, что текст понятен, т.е. не нуждается в дешифровке, не содержит мешающих его пониманию лингвистических трудностей (Мамардашвили, Пятигорский, 1999). Это определение текста приложимо в основном к жестко структурированным, завершенным и материально зафиксированным вербальным текстам.

В структуралистской парадигме классическое определение текста принадлежит И.Р. Гальперину: «Текст - это произведение речетворческого процесса, обладающее завершенностью, объективированное в виде письменного документа, литературно обработанное в соответствии с типом этого документа, произведение, состоящее из названия (заголовка) и ряда особых единиц (сверхфразовых единств), объединенных разного типа лексической, грамматической, логической, стилистической связи, имеющее определенную целенаправленность и прагматическую установку» (Гальперин, 1981:18).

В дальнейшем понимание текста эволюционировало, особенно когда было перенесено из области лингвистики в сферу семиотически рассматриваемой культуры. Расширение и изменение содержания понятия текста отчетливо прослеживается в работах Ю.М. Лотмана, который предложил новое, с учетом постструктуралистской парадигмы, понимание текста (Лотман, 1992).

Отталкиваясь от представления об отдельном, изолированном, стабильном самодовлеющем тексте, характерном для структурализма 1960-х годов, Ю.М. Лотман предложил представлять себе текст не как некоторый стабильный предмет, имеющий постоянные признаки, а в качестве функции: как текст может выступать и отдельное произведение, и его часть, и композиционная группа, жанр, в конечном итоге - литература в целом. При этом, подчеркивал Ю.М. Лотман, дело совсем не в том, что в понятие текста вводится количественная возможность расширения. Принципиальное отличие нового понимания текста состоит в том, что в его понятие вводится презумпция создателя и аудитории (что, на наш взгляд, близко к пониманию французских постструктуралистов Р. Барта (Барт, 1993) и Ж. Деррида (Деррида, 2000), которые выдвигали концепцию читателя как творца текста, трактующую текст как свободное поле для интерпретаций, где никто, даже автор, не обладает истиной в последней инстанции).

С другой стороны, выдвинутое Ю.М. Лотманом понятие презумпции текстуальности как конститутивное для понимания самого текста повлияло и на трактовку таких его фундаментальных свойств, как связность и цельность. Вслед за поздними работами Ю.М. Лотмана, Б.М. Гаспаров развил само понятие презумпции текстуальности в отношении речевой деятельности: «Важным аспектом нашего отношения к высказыванию является тот простой факт, что мы сознаем его как “текст”, то есть единый феномен, данный нам в своей целости. “Текст” всегда имеет для нас внешние границы, оказывается заключенным в “рамку” - все равно, присутствует ли такая рамка в самом высказывании с физической очевидностью, либо осмысливается говорящим субъектом по отношению к определенному отрезку языкового опыта, так что этот отрезок оказывается для него выделенным в качестве целостного текста-сообщения» (Гаспаров, 1996: 322). В такой «готовности, даже потребности» нашего сознания «представить себе нечто, осознаваемое нами как высказывание, в качестве непосредственного и целиком обозримого феномена» и состоит презумпция текстуальности.

Для нашего исследования особенно важным представляется следствие, которое выводит Б.М. Гаспаров из признания презумпции текстуальности как конструктивного фактора текста: «Действие презумпции текстуальности состоит в том, что, осознав некий текст как целое, мы тем самым ищем его понимания как целого. Это “целое” может быть сколь угодно сложным и многосоставным; поиск “целостности” отнюдь не следует понимать в том смысле, что мы ищем абсолютной интеграции всех компонентов текста в какое-то единое и последовательное смысловое построение. Идея целостности, вырастающая на основе презумпции текстуальности, проявляется лишь в том, что какими бы разнообразными и разнородными ни были смыслы, возникающие в нашей мысли, они осознаются нами как смыслы, совместно относящиеся к данному тексту, а значит - при всей разноречивости - имеющие какое-то отношение друг к другу в рамках этого текста» (Гаспаров, 1996: 323-325).

В литературоведческой и лингвокультурологической парадигме поструктурализма понятие «текст», вслед за М.М. Бахтиным (Бахтин, 1976:123) трактовалось наиболее широко: как связная совокупность знаков. Стало возможно говорить и о невербальных текстах. Как отмечает О.Балла, «вдруг оказалось, что может быть прочитан текст улицы - со всем, что на ней существует и происходит; текст города в целом, в котором архитектура зданий, структура пространства приобретают значение насыщенных, многослойных сообщений. Оказались полны связанных между собой знаков: и манера одеваться, и еда со всеми предметами, которые при этом используются, и системы жестов и положений тела: смысл вышел за пределы слов (в границах которых теснился на протяжении всего Нового времени) и бросился жадно осваивать, заселять, преображать несловесное пространство. Заговорили уже о возможности понимать как текст всю реальность в целом: она - текст, написанный Богом, тогда как тексты в узком смысле слова - это реальности, создаваемые людьми» (Балла, 1999: 27).

Необходимо отметить, что аналогичное движение к попыткам расширительного толкования понятия «текст» мы наблюдаем не только в связи с культурологическими исследованиями, но и как отдельное направление в современной лингвистике, ранее придерживавшейся более жесткого и статичного понимания текста. Научной проблемой, потребовавшей нового подхода, стало описание обширных и подвижных текстовых единств. Так, В.А. Кухаренко видит в парадигматических и синтагматических объединениях текстов (трилогии, эпопеи, циклы) тенденцию к потере текстом статуса единицы высшего иерархического уровня в том смысле, что он оказывается включенным в единицу более высокого уровня смысловой завершенности (Кухаренко, 1988). Екатеринбургские лингвисты Н.А. Купина и Г.В. Битенская, рассматривая текст как единицу культуры и учитывая его двойственную природу (текст хранит культурную информацию и входит в культуру в качестве самостоятельной единицы), пришли к мысли о необходимости выделения «особого культурно-системного речевого образования» - сверхтекста. Исследователи определяют сверхтекст следующим образом: это «совокупность высказываний, текстов, ограниченная темпорально и локально, объединенная содержательно и ситуативно, характеризующаяся цельной модальной установкой, достаточно определенными позициями адресанта и адресата, с особыми критериями нормального / анормального» (Купина, Битенская, 1994: 215).

Вслед за Н.А. Купиной и Г.В. Битенской, мы будем опираться на понятие сверхтекста, которое делает возможным рассмотрение ряда так или иначе связанных друг с другом текстов как некоторого цельного речевого и культурного образования. Это даст нам основу для изучения межтекстовых связей внутри целого, объяснения некоторых речевых и жанровых закономерностей изучаемых текстов. Если принять концепцию семиотического поворота и рассматривать изучение объектов как анализ семиотической системы, то термин «сверхтекст» дает нам взгляд на сложные дискурсивные образования с точки зрения синтактики, то есть взаимоотношений между знаками системы.

Вместе с тем, на наш взгляд, необходимо придать данному понятию некоторую терминологическую четкость, и рассматривать любой сверхтекст как разновидность текста с вполне выраженными конститутивными ограничениями. Наиболее существенными из них в данном случае, на наш взгляд, будут связность и цельность, выделенные Т.М. Николаевой в качестве основных свойств текста (Николаева, 1990: 507). Возможно, из-за яркости и эмоциогенности (заключающейся в возможности образования свободной личной цепи ассоциаций) термина «сверхтекст», он стал часто использоваться в лингвистической и общегуманитарной литературе в слишком размытом значении - как совокупности текстов, которых объединяет время или место создания. Так стали возможны словосочетания сверхтекст Второй мировой войны или сверхтекст города Ярославля, с нашей точки зрения, являющиеся, хотя и весьма экспрессивными, но не всегда методологически оправданными.

При этом важно отличать термин «сверхтекст» от другого близкого ему термина в лингвистическом лексиконе - «макроречевого акта», который Т. ван Дейк определяет как «сумму речевых актов одного коммуниканта, связанных одной иллокутивной целью и одной темой» (Ван Дейк: 1989, 36-37). Как видно из этого определения, термин «сверхтекст» гораздо шире, он может включать неограниченное количество коммуникантов, их иллокутивные цели могут быть различны.

Интересен вопрос о соотношении термина «сверхтекст» с получившим в последнее десятилетие широкую известность и популярность термином «гипертекст». Этот термин был введен в обращение Т. Нельсоном в 1965 г. для описания документов, которые выражают нелинейную структуру идей, в противоположность линейной структуре традиционных книг, фильмов и речи (Nelson, 1965: 84). Из русскоязычных определений наиболее полным и точным нам представляется следующее: «Гипертекст - текст, части которого имеют “сверхсвязи”, то есть, соединены друг с другом не линейным отношением в одномерном пространстве (отношением следования как в обычном тексте естественного языка), а множеством различных отношений, представляемых в многомерном пространстве. В гипертексте отсутствуют заранее заданные ограничения на характер связей» (Овчинников, 1990). «Под гипертекстом я понимаю непоследовательную запись. Обычно процесс письма осуществляется последовательно по следующим двум причинам. Во-первых, потому, что он является производным от речи, которая не может не быть последовательной (так как у нас для этого только один канал), и, во-вторых, потому, что книги неудобно читать иначе как последовательно. Однако мысли образуют структуры, которые не являются последовательными - они связаны многими возможными переходами» (Nelson, 1965) - таково определение гипертекста, введенное в оборот его создателем, автором и разработчиком первого в мире гипертекстового проекта «Ксанаду».

Исследователями отмечается закономерность возникновения гипертекста в современную эпоху информационного бума. «Гипертекст как новая текстуальная парадигма может рассматриваться как способ коммуникации в обществе, ориентированном на множественные, одновременные потоки информации, которые не могут быть восприняты и усвоены субъектом. Усвоение всей суммы знаний становится невозможным, более того, жесткое структурирование такого знания становится труднодостижимой задачей. Знание организуется в гипертекст, в сеть относительно свободных сообщений, которые могут объединяться и распадаться в процессе производства и потребления знания» (Купер, 2002). Основная идея гипертекстовых систем заключается в концепции автоматически поддерживаемых связей как внутри одного документа, так и между различными документами. Поддержка таких связей позволяет организовывать нелинейные текстовые структуры. Преимущества нелинейных документов очевидны - в отличие от линейного документа, например, статьи в журнале, которая является одноуровневым, неизменяемым и имеющим ограниченный набор ссылок, гипертекстовый документ представляет собой гибкую структуру, которая может быть ориентирована на конкретного читателя. Читатель по желанию может либо ограничиться поверхностной информацией одного уровня, либо при необходимости получать более полную информацию других уровней, не тратя времени на поиск нужных документов по ссылкам. В отличие от традиционных текстов и баз данных, которые имеют регулярную, упорядоченную структуру, гипертексты и построенные на их основе гипертекстовые системы баз данных не имеют строгой структуры, и пользователь волен оперировать информацией различными доступными ему методами.

Таким образом, термины «сверхтекст» и «гипертекст» схожи в том, что относятся к многоэлементным надтекстовым образованиям. Однако в этих двух типах текстов связи между элементами системы различны - если в сверхтексте это прежде всего тематическая и содержательная общность, то в гипертексте связь между различными текстами может быть чисто формальной. Здесь роль связующего звена между различными текстами играют гиперссылки, то есть совпадающие в разных текстах слова или предложения, позволяющие читателю свободно перемещаться в межтекстовом пространстве.

Взгляд на дискурсивное образование как на сверхтекст, как мы уже отмечали, является продуктивным с точки зрения изучения отношений между элементами семиотической системы: так, опираясь на концепцию Н.А.Купиной и Г.В. Битенской, Л.В. Енина провела анализ сверхтекста современных российских лозунгов (Енина, 1999). Однако при включении в сферу исследовательского интереса порождающего субъекта и условий коммуникации, необходим взгляд со стороны прагматики, позволяющий увидеть процесс функционирования таких дискурсивных образований.

4. Коммуникативное событие как единица дискурса

По нашему мнению, удачный подход к сложным дискурсивным образованиям был предложен известным голландским исследователем Т. ван Дейком. Мы разделяем его мысль о том, что «дискурс, в широком смысле слова, является сложным единством языковой формы, значения и действия, которое могло бы быть наилучшим образом охарактеризовано с помощью понятия коммуникативного события» (Т. Ван Дейк, 1989: 122). О важности подхода, выдвинутого Т. ван Дейком и его связи с прагмалингвистическими и экстралингвистическими факторами общения пишет Е.С. Кубрякова: «концепция ван Дейка исключительно важна именно потому, что в ней дается многоплановое и разностороннее определение дискурса как особого коммуникативного события, ... как события интеракционального (между говорящим и слушающим) и - что очень существенно - события, интерпретация которого выходит далеко за рамки буквального понимания самого высказывания или их цепочки (текста). Будучи по форме связной последовательностью предложений, дискурс определяется здесь, однако, не только как нечто противопоставленное изолированному предложению, но и как своеобразное семантическое единство, проявляющее прежде всего семантическую связность (когезию), информационную связность. Для ее понимания (например, в повествовании, в разговоре, в беседе и т.д.) необходимы знания о мире, знания о ситуации, социальные знания и определенные культурологические и прочие типы знаний» (Кубрякова, 2000: 8). О подобном единстве «языковой формы, значения и действия» в аспекте жанровой реализации говорит О.Н. Дубровская, используя термин «сложные речевые события». Коммуникация в сложных речевых событиях может протекать в разных типах речевых жанров, как письменных, так и устных. Так, конференция - сложное речевое событие, реализующее жанры доклада, беседы, обсуждения, выступления. По мнению исследователя, сложные речевые события, заполняющие важнейшие ниши коммуникации и отражающие национально-специфические культурные особенности, являются основой реализации множества речевых жанров (Дубровская, 2001). Подразумевается, что коммуникация в сложных речевых событиях может протекать в разных типах речевых жанров, как письменных, так и устных. Тем не менее, на наш взгляд, термин «сложное коммуникативное событие» все же шире. Оно представляется более универсальным, когда речь идет о дискурсе масс-медиа, а также является более релевантным для описания дискурсивных образований, включающих в себя маргинальные жанры, такие, как политическая карикатура. Именно взгляд на дискурсивные образования как сложные коммуникативные события, может, на наш взгляд, помочь проанализировать тексты с точки зрения динамической природы их производства, функции и интерпретации.

Феноменологический подход В.П. Руднева к трактовке терминопонятия «событие» открывает его важные онтологические свойства и позволяет развести с близкими по значению - в частности, с фактом и явлением. «Событие - форма речевого акта и, как любой речевой акт, оно прежде всего акт говорения, рассказ о событии, так как то, что произошло, но никому не стало известно, на феноменальном уровне не произошло вовсе. Просто факт - упавший с горы камень, - если он не задавил никого и встревожил, не только не является событием, но даже не является фактом, если некому сказать, что он имел место» (Руднев, 2000: 143). В.П. Руднев выделяет три конститутивных признака события: 1) антропоморфность сознания его воспринимающего, 2) событие всегда окрашено модально, то есть изменяет отношение сознания к миру и затрагивает сферу ценностей, 3) событие только тогда может стать событием, когда оно описано как событие.

Н.Д. Арутюнова разводит терминопонятия «событие» и «факт» с логико-лингвистических позиций: «Событие в жизни одного может пройти незамеченным для другого» (Арутюнова, 1988: 172). Событие для одних тем самым низводится для других до значения факта как «способа анализа явлений действительности»; факт есть «величина объективная, он отбрасывает все то, что обнаруживает связь с личностью». По словам Н.Д. Арутюновой, «событие принадлежит жизненному пространству, разделенному на пересекающиеся личные сферы» (Арутюнова, 1999: 525; см. также: Степанов, 1995: 111-119). «Чтобы происходящее могло стать событием, оно должно стать для личности-носителя сознания чем-то из ряда вон выходящим, более или менее значительно меняющим его поведение» (Руднев, 1996: 126). Иными словами, «факт» противопоставляется исследователями «событию» как терминопонятие, лишенное эмотивности и личностных смыслов.

Ю.С. Степанов, описывая концепт причины, цитирует работу американского философа языка З. Вендлера (Вендлер, 1967, цит. по: Степанов, 2000), который анализирует языковую дистрибуцию слов fact «факт» и event «событие» в английском языке. Затем он обнаруживает языковые выражения, через которые можно полностью выразить значения, обнаруживающиеся через эти два вида дистрибуции. Этими выражениями оказываются для «события» полностью номинализированные словосочетания: his beautiful singing of the song («его пение песни») - это «событие»; his having sung the song («то, что он спел песню») - не могущие быть полностью номинализированными словосочетания, то есть - «факты».

Таким образом, «факт» - величина недискретная и не имеющая протяженности во времени. Это скорее логическое, нежели дискурсивное терминопонятие. Напротив, «событие» имеет определенную нарративную структуру со своей динамикой, подразумевает вовлеченных наблюдателей и контекст. В самой семантике слова «событие» заложена модальность, способствующая порождению текстов, выражающих то или иное отношение к произошедшему, в отличие от абсолютно нейтрального «факта». Таким образом, коммуникативное событие - не только дискурсивная, но и дискурсообразующая единица.

Дискретность феномена «коммуникативное событие» подчеркивает возможность расчленения его на более мелкие коммуникативные акты - так, иск адвоката будет являться составной частью судебного процесса, объявление домашнего задания - составной частью урока. Под термином «коммуникативный акт» В.В. Красных понимает «функционально цельный фрагмент коммуникации» (Красных, 1998: 180). Исследователь в качестве компонентов коммуникативного акта выделяет: 1) конситуацию, т. е. условия общения и его участники; 2) контекст; 3) пресуппозицию; 4) речь (Красных, 1998: 180-181). В.В. Красных рассматривает коммуникацию как «триединство: порождение - речь - восприятие, каждое звено которого равно значимо и равно важно» (Красных, 1998: 178). Термин «акт» здесь следует понимать в театральном смысле, как «сцену из жизни», в отличие от теории речевых актов, где «акт» (act) означает «действие» (Красных, 1998: 180). Из приведенных характеристик можно сделать вывод, что термины «коммуникативный акт» и «сложное коммуникативное событие» находятся в отношениях инклюзивности. Сумма таких «функционально цельных фрагментов коммуникации», как выступления перед избирателями, теледебаты, пресс-конференции, составляет сложное коммуникативное событие политического дискурса - избирательную кампанию. Таким же образом, научная конференция (с докладами участников, дискуссиями в кулуарах, банкетами) является сложным коммуникативным событием научного дискурса.

Если описание дискурсивных образований как сложных коммуникативных событий может быть продуктивным в плане прагматики семиотической системы, ее функционирования в реальной коммуникации и отношения к говорящим субъектам, то понятие нарратива способно, на наш взгляд, описать семантику дискурсивного образования текстов, отношение знаков системы к представлениям об объектах окружающей действительности, существующим в сознании языковой личности.

5. Политический скандал как предмет лингвистического изучения

В условиях экспансии агрессивных дискурсов политики и рекламы в растущей среде СМИ (Интернет, спутниковое телевидение, и др.) феномен политического скандала стал значимым языковым явлением, двигателем новостной истории. На время очередной скандал становится главным событием, формирующим политический процесс, являя собой слепок современного ему состояния языка и общества. Поэтому нам важно определить место скандала в общественном сознании, его языковую структуру и способы функционирования в дискурсе.

Политический скандал имеет свою хронологию, и началом его, как правило, служит публичное обвинение политика в совершении поступков, несовместимых с его высоким положением. Словари определяют скандал как «1. Происшествие, позорящее его участников, 2. Происшествие, громкая ссора, нарушающие порядок» (Толковый словарь Ушакова, 1990), а также как «поведение или событие, часто с участием известных людей, которые считаются аморальными или шокирующими» (Longman, 1992), либо просто как «позорное действие или событие» (Collins, 1992). Эти явления действительности являются референтом скандала как сложного дискурсивного образования.

Вот некоторые словарные определения толковых словарей русского и английского языков:

скандал (от греч. skandalon - препятствие, соблазн) 1. Событие, происшествие, позорящее участников и ставящее их в неловкое положение. Вокруг этого дела разыгрался скандал. Скандал в семье. Политический скандал. Скандал в благородном семействе (шутл. поговорка). Безобразие, нечто недопустимое, невозможное (разг. фам.). Истратил все деньги - прямо скандал! 2. Дебош, происшествие, нарушающее порядок руганью, дракой. Нарваться на скандал. Устроить скандал. (Толковый словарь русского языка Ушакова, 1990) scandal - behaviour or events, often involving famous people that are considered to be immoral or shocking: a sex scandal involving several officials / Some newspapers thrive on spreading gossip and scandal (Longman, 1992).

scandal - a disgraceful action or event: his negligence was a scandal; 2)censure or outrage arising from an action or event; 3) a person whose conduct causes reproach or disgrace; 4) malicious talk, esp. gossip about the private lives of other people; 5) Law. a libellous action or statement [C16: from Late Latin scandalum stumbling block, from Greek skandalon a trap] (Collins, 1992).

Лингвистический интерес для нас представляет в первую очередь четвертое значение слова: «4) malicious talk, esp. gossip about the private lives of other people». Именно реакции на скандал и образуют интересующую нас дискурсивную структуру текстов разных жанров. Являясь реакцией на скандал как событие действительности, они создают скандал как явление массовой коммуникации.

Определения «immoral» или «shocking» в словарной статье, на наш взгляд, не могут служить четкими ориентирами для понимания значения слова, так как современное общество этически и эстетически достаточно поляризовано. Именно в силу некоторой прагматической и семантической размытости (и потому, универсальности, общеупотребимости) слово «скандал» сейчас является одним из нескольких наиболее частотных в дискурсе масс-медиа. Одной из причин популярности слова (а соответственно - и информационного явления), на наш взгляд, является то, что первое сообщение о скандале представляет собой предельно сжатую эмоциогенную информацию. В отличие от серьезной аналитики, чтобы понять сюжет скандала, как правило, не обязательно глубоко входить в курс дела, поскольку скандальная информация (как и любая сенсация) представляет мир в упрощенном виде. И это находит отклик у потребителя в наш век информационного бума, когда зачастую ценится не качество информации, а ее количество за единицу времени, некая «скандало-секунда» теленовостей. Второй важный вопрос, возникающий, когда мы говорим о популярности скандала - почему наибольшим спросом у медийной аудитории всегда пользуется негативная информация. Существуют исследователи, считающие этот факт проявлением массового бессознательного, своебразной информационной некрофилией

(Бодрийяр, 2000). Акцент на негативных сторонах действительности уже открыто провозглашается как принцип деятельности СМИ: «Задача наша, журналистов, говорить не столько о хорошем, сколько о плохом»

(С. Кучер. Обозреватель, ТВ-6, 22.11.98., цит. по: Васильев, 2000); «каждый журналист будет искать в Думе не что-то серенькое, никому не нужное, а - информацию, нечто скандальное» (Вести. РТР. 17.12.98.). С другой стороны, очевидно, что наибольшим вниманием у публики будет пользоваться информация о явлениях, обладающих способностью изменить жизнь людей, информация, в первую очередь, касающаяся вопросов безопасности, а она, как правило, негативного свойства - позитивная информация подобного рода (например, на Кубани в этом году, как ни странно, не наблюдалось наводнений и повышенных паводков) вообще не является событием. Как отмечает В.И. Жельвис, «отрицательные, мешающие стороны бытия воспринимаются человеком намного острее, чем положительные, способствующие комфорту факторы, которые обычно рассматриваются как естественные, нормальные, а потому и менее эмоциогенные» (Жельвис, 1990: 26).

Смысловая неопределенность политических и медийных терминов требует уточнить, что конкретно мы будем понимать под политическим скандалом в нашем исследовании. Речь пойдет не об универсальных критериях определения некоего события как политического скандала, а скорее, о проблеме выделения предмета лингвистического исследования. Для этого мы использовали два критерия. Основанный на словарных определениях слова «скандал» первый критерий определяется наличием в обсуждаемом событии нарушения общепризнанных этических норм, элемента опозоривания главных действующих лиц. В наиболее громких и «классических» политических скандалах конфликт всегда развивался именно вокруг этической составляющей - скандал Клинтон-Левински (адюльтер и ложь президента под присягой), крах корпораций «Энрон» («Enron») и «Уорлд.Ком» («World.com») (многомиллионные приписки, завышающие реальную прибыль), скандал со СМИ, входившими в холдинг «Медиа-Мост» (по версии одной из сторон - заговор власти против свободы слова). Политическим скандалом вполне может называться событие, на первый взгляд, не имеющее отношение к политике, если оно способно влиять на политическую ситуацию и в нем присутствует этическая составляющая. Так, в полномасштабный политический скандал вылились противоречивые судейские решения на Олимпиаде в Солт-Лейк Сити. Самые громкие политические скандалы прошлого в американской истории - Уотергейт и «Моникагейт» едва не померкли перед серией корпоративных крахов крупнейших американских корпораций. Интересно, что власть в любой стране старается представить политический скандал как нечто напрямую с политикой не связанное - типичны ссылки на экономическую, хозяйственную, личностную подоплеку происходящего. Так, в ответ на доводы журналистов о связи расследований, проводимых Генпрокуратурой в отношении «Медиа-Моста» с информационной политикой НТВ, президент В.В. Путин ответил: Категорически не связано, это не политическое дело. Это дело уголовное, дело хозяйственное. Никакой политики тут нет (www.memonet.ru, 04.02.03). Вот пример из США: Enron, we now hear, is not a «political scandal» - it's a «business story». A fine distinction! A high-profile corporation donated millions of dollars to legions of politicians, including the president; bent the government to its will; lined the pockets of its executives while dodging all taxes; then went bankrupt, vaporizing thousands of employees' retirement accounts? If Enron isn't a political scandal, nothing is. (S. Rosenberg, Salon.com, 18.01.2002) Мы помним аналогичную ситуацию в России, когда ликвидация оппозиционного телеканала (ЗАО «МНВК», канал ТВ-6) проходила под прикрытием официальной риторики о споре хозяйствующих субъектов. Как писал Р. Барт, «буржуазный миф - это деполитизированное слово», «задачей мифа является преобразовать историческую интенцию в природу, преходящее - в вечное» (Барт, 1996:269-270). Думается, и с политическим скандалом происходит эта попытка «превратить Историю в Природу», представить политические действия, зависящие от конкретных представителей власти и выражающие их волю, как явления, подчиняющиеся объективным экономическим законам и развивающиеся независимо от власть предержащих.