Размещено на http://www.allbest.ru/

Проблема развития криминального дискурса в центральных печатных средствах массовой информации на материале газеты "Московский комсомолец" в период с 1985 по 1999

Содержание

• Введение
• 1. Cultural Criminology. Междисциплинарные подходы к изучению криминала
• 2. Изучение криминала в России
• 3. Печатные СМИ в России в 1980-е -1990-е гг. Газета “Московский комсомолец”
• 4. “Криминальный дискурс”: проблема дефиниции и операционализации понятия
• 5. Методология исследования
• 6. Case study: Криминальный дискурс в номерах газеты “Московский комсомолец”
• Заключение
• Список литературы

Введение

Cultural criminology, главным образом, представляет собой подход, выработанный группой исследователей Феррелл ссылается на следующие имена: Ferrell, Sanders (1995), Readhead (1995), Kane (1998) (Ferrell, 1999)., которых интересует «конвергенция культурных и криминальных процессов в современной общественной жизни» “...convergence of cultural and criminal processes in contemporary social life…” (Ferrell, 1999, 395). . В более широком смысле перспектива cultural criminology предлагает рассматривать преступление в контексте современной культуры. Более того, преступление понимается как культурный конструкт. А это означает, что для его анализа большое внимание уделяется таким аспектам, как репрезентация преступления в медиа, массовой популярной культуре, антропология и социология субкультур, формирование и артикуляция норм и запретов, а также их нарушений и наказания. Иначе говоря, в фокус исследований попадает не только сам факт преступления (предшествующие ему и последующие события), что свойственно классической криминологии, но и весь спектр смыслов и значений, в котором действуют участники события.

Cultural criminology вводит в современные исследования криминального мира подходы, разработанные Бирмингемским центром современных культурных исследований. В первую очередь, речь идет о широком понимании культуры, как «целостном способе жизни» Имеется в виду известное определение культуры, даннное Рэймонодом Уильямсом в статье “Culture is ordinary” (1958) как “a whole way of life” (“целостный способ жизни” - пер. Д. М.). (Williams, 1989 [1958], 7)., сформулированном Рэймондом Уильямсом. Если культура - это все сферы жизни, то и преступление можно рассматривать как часть культуры. В той же статье Уильямс говорит о том, что культура - это еще и набор общих значений и смыслов, которые разделяет каждый член общества Уильямс отмечает, что процесс формирования этих “общих значений” существует за счет того, что помимо всего прочего, у каждого индивида есть еще и свои выработанные смыслы и значения, которые пополняют и обновляют “общие” (Williams, 1989 [1958]).. Иначе говоря, возвращаясь к cultural criminology, чтобы преступление состоялось, и участники события, и общество должны обладать общим представлением о том, что это действие противозаконно. Яркий пример такого несовпадения приводит Йохан Торстен Селлин в работе “Культура, конфликт и преступление” Sellin J. `Culture, Conflict and Crime' (1938).. Селлин описывает случай в США в 1930-е гг., когда молодой итальянский иммигрант был обвинен в совершении убийства. Обвиняемый не считал себя виноватым, т. к. действовал согласно нормам, принятым в деревне, откуда приехал: если тебя оскорбили (жертва увел у итальянца женщину, что считается в деревне оскорблением), позор нужно смыть кровью. В его деревне никто бы не стал его наказывать за убийство противника. Однако, переехав в США, молодой человек оказался в обществе с другими “общими значениями”, где такой поступок расценивается как уголовное преступление и влечет за собой наказание (Sellin, 1938 (цит. по Ferrell, 1999)).

Политический подтекст школы культурных исследований берется на заметку при исследовании криминала. Это выражается в позиции, согласно которой формирование представлений о нормах и девиациях в обществе формируется в результате властных отношений. Иными словами, в разоблачении сконструированности этих норм кроется эмансипаторный потенциал такого подхода.

Вслед за своими предшественниками cultural criminology смещает исследовательский фокус в направлении производства, трансляции и потребления продукта (зачастую, массовой) культуры, формирования идентичности (главным образом, участников преступления).

Cultural criminology - это не четко очерченная дисциплина, но скорее набор различных исследований, объединенный общностью подхода. Согласно Ферреллу, разные исследования можно было бы условно поделить на четыре типа, два из которых характеризуются дихотомией “преступление как культура” - “культура как преступление” “crime as culture” и “culture as crime”..

В рамках подхода “преступление как культура” исследователи рассматривают первое как неотъемлемую часть второго. Иначе говоря, контекст зарождения преступления анализируется как субкультура, со своими практиками, смыслами, знаками и разделяемыми значениями (`shared meanings'). При этом в фокус изучения попадают все участники криминального события: как субъекты преступления, так и его объекты (жертвы), а также представители правоохранительных органов, занимающиеся квалификаций действий, нормативной стороной преступления, а также назначением и исполнением наказания. Базовой единицей для такого анализа становится субкультура. Чаще всего этот подход используется при анализе молодежной преступности, интернет-преступлений (хакерские сообщества), вандализма (культура граффити), распространения наркотиков и пр. Ссылаясь на Хэбдиджа, Феррелл описывает это направление следующим образом: ”Следуя за классическим объяснением, данным Хэбдиджем (1979), “субкультуры как значения стиля” культурные криминологи рассматривали стиль как то, что определяет как внутренние характеристики девиантных и криминальных субкультур, так и их конструирование извне” ` Following from Hebdige's (1979) classic exploration of "subculture: the meaning of style," cultural criminologists have investigated style as defining both the internal characteristics of deviant and criminal subcultures and external constructions of them'. (пер. - Д. М.).

Подход, обозначенный Ферреллом как “культура как преступление”, предлагает рассматривать культурные продукты в качестве криминогенных социальных сил. Иными словами, cultural criminology этого направления изучает культурные артефакты, использующие криминальную тематику: творчество музыкальных исполнителей (рэп, тяжелые направления в музыке), кинофильмы, телевизионные передачи, книги и пр. Исследования фокусируются не только на создании продукции с “криминальным значением”, но и на её дистрибуции. В частности, формирование дискуссии о том, считать или не считать культурный объект носителем каких-либо криминальных ценностей, демонстрирует конструирование представлений о правонарушении, что, возвращаясь к традиционной криминологии, может объяснить поведение и мотивы преступника. Феррелл отмечает и более явные политические споры в отношении культурной криминализации - в основном борьба консервативно-настроенных кругов против радикальных рэп и панк исполнителей, художников, работающих с тематикой насилия, гомосексуальности и угнетения. Культурная криминализация показывает формирование восприятия и общественной паники в отношении тех, на кого она направлена, что приводит к еще большей их маргинализации. “Культура как преступление” - это перспектива, разрабатывающая проблематику криминализованной субкультуры с заходом с несколько другой стороны.

Третье направление, обозначенное Ферреллом, - исследования конструирования преступления и контроля преступности в медиа. Работы таких ученых, как Чермак, Сандерс и Лайон Chermak (1995, 1997, 1998) and Sanders & Lyon (1995) (цит. по Ferrell, 1999, 406)., показали, что не только система правосудия оказывает влияние на то, как в медиа пространстве говорится о преступности, но происходит и обратный процесс. Репрезентация судебно-правовых отношений в медиа формирует повестку дня, программу принятия новых актов в системе правосудия. Таким образом, наблюдается взаимовлияние между медиарепрезентацией преступления и системой правосудия. Более того, иногда работники медиа сферы сотрудничают с представителями правоохранительных органов и судебной системы на предмет того, каким образом преподносить тот или иной факт для единого понимания преступления и его контроля. Отдельной проблемой становится появление репрезентации преступления и его контроля в культурных продуктах развлекательных жанров (как например, разного рода реалити-шоу про полицию, суд, детективные сериалы и пр.). Как досуговый характер некоторых нарративов о криминале влияет на общественные конструкты преступления? Это еще одни вопрос, разрабатываемый в рамках cultural criminology.

Четвертое поле проблем в рамках cultural criminology связано с политическим измерением. Во-первых, формирование представлений о том, что есть норма, а что - девиация, рассматривается как результат властных отношений. Во-вторых, многие формы девиантного поведения начинают рассматриваться как различные способы сопротивления данному господствующему распределению власти. Криминологи, работающие в этом направлении, акцентируют внимание на аудитории, которая является адресатом медиа сообщений. Они выдвигают тезис о том, что зачастую при интерпретации медиа сообщения происходит реконтекстуализация, в результате чего изначально вложенный смысл доходит до реципиента искаженным, что тоже, в свою очередь, является формой сопротивления “Как Спаркс (1992, 1995) и другие утвержадют, аудитория-адресат конструктов преступления разнотипна в своем составе и в своем прочтении этих конструктов; они реконтекстуализируют, переделывают и даже переворачивают значения масс медиа, поскольку встраивают их в свою повседневную жизнь и взаимодействия...” (Пер. - М.Д.) (Ferrell, 1999, 409)..

Кит Хайвард, Джок Янг и Джефф Феррелл в своей статье “Культурная криминология: Приглашение” `Cultural criminology' (Hayward, Young, 2012). помимо вышеприведенных сфер деятельности cultural criminology приводят еще одно проблемное поле - публичное выражение эмоций жертвами преступлений. Действительно, помимо преступников и представителей закона в акте преступления есть еще одна сторона - это пострадавший.

2. Изучение криминала в России

Как до роспуска СССР, так и после него российская криминалистика развивается в рамках научного направления, которое Феррелл назвал бы `classical criminology' - “классической криминологией”. Однако за последнее десятилетие исследователи из смежных областей начинают обращаться к изучению криминала и девиации в духе cultural criminology, далеко не всегда артикулируя связь своих исследований с этим активно развивающимся научным течением. В основном, это либо социо-антропологический подход, основанный на полевых исследованиях, либо работа с продуктами массовой культуры на предмет анализа репрезентаций представителей криминала и правоохранительной системы и их отношений. К таким исследованиям можно отнести работы Сергея Ушакина (2007), Светланы Стивенсон (2006; 2015), Арсения Хитрова (2015), Вадима Волкова (1999; 2012).

Процессы, которые происходили в России, давшие всплеск организованной преступности и породившие такой социокультурный тип как “браток” и “новый русский”, проанализировал в своей книге “Силовое предпринимательство. XXI век” Вадим Волков. Он подошел к этой проблеме с позиций социологии, экономики и теории государства.

Выделяя роли, которые выполняют члены организованных преступных группировок “нового типа” В СМИ и мемуарной литературе принято разграничивать криминал “старого” и “нового” типа. В первом случае речь идет о преступниках, чтящих воровской Закон, занимающихся только незаконной деятельностью (грабежи, наркоторговля, воровство), во втором - о людях, основным доходом которых является рэкет, экономические махинации, в то врем как бесспорным криминалом занимаются далеко не все из них, кроме того “новые” авторитеты, как правило, не чтят Закон, не подчиняются решениям воров-в-законе и т. д. (Подробнее см: (Модестов Н., ), (Карышев В., 2008)). в конце 1980-х - 1990-х, автор приходит к формулированию функции “силового предпринимательства”.

Те, кого называют “братвой”, авторитетами “нового типа”, функционально оказываются силовыми предпринимателями - явлением, действительно новым для российских реалий. Они действуют в логике новых рыночных отношений, чем вызывают непонимание со стороны представителей традиционного криминала, наследующего систему ценностей (“понятия”) и логику действия со времен Советского Союза. Волков, описывая идеальные типы “вор в законе” и “бандит” В действительности, сложно сказать, были ли воры в законе и бандиты в чистом виде: зачастую один человек (или одна организация) брала на себя и функции силового предпринимательства, и функции криминального актора., как раз обращает внимание на то, что яркий и неповторимый стиль нужен был силовому предпринимателю для создания бренда, имени своей организации, на которой была основана эффективность его услуг.

3. Печатные СМИ в России в 1980-е -1990-е гг. Газета “Московский комсомолец”

На момент 1985 года положение печатных СМИ в СССР характеризовалось следующим образом. С одной стороны, СМИ отводилась роль главных каналов пропаганды - органы печати напрямую подчинялась государству, транслируя политически и идеологически верную информацию. Она служила скорее инструментом репрезентации того, каким должно быть социалистическое общество, нежели давала читателю представление о событиях повседневности советского государства. С другой стороны, на протяжение нескольких десятилетий шла разработка проекта закона «о печати», который так и не был окончательно сформулирован и принят после 1917 года. Как показывает в своей статье М. Федотов, закон «о печати» «был официально продекларирован за 73 года до своего принятия Речь идет о законе 1990-го года» (Федотов, 2007), и разные варианты проектов этого закона активно обсуждались с 1960-х гг. Основной проблемой таких проектов была неспособность соединить два условия существования печатных СМИ в СССР: с одной стороны, согласно международным стандартам и идеологическому посылу Декрета СНК РСФСР о печати 1917 г., закон «о печати» должен обеспечивать свободу слова, печати, регулировать правовую сферу отношений СМИ, сторонних организаций, частных лиц и профессионалов этой отрасли. С другой стороны, государство не могло допустить потерю контроля над своими главными каналами пропаганды. В результате такого противоречия, большинство проектов носили скорее декларирующий характер, не имея четко прописанных прав и обязанностей и механизмов их осуществления.

Положение и роль печатных СМИ начинают меняться во второй половине 1980-х гг. в связи с новым политическим курсом, провозглашенным М. Горбачевым. Д. Стровский считает переломным моментом 1985 год: «Сегодня отечественные СМИ существуют в принципиально иных политических условиях, чем это было до 1985 г. Этот год можно считать точкой отсчета преобразовании? в области журналистики: именно тогда, в ходе апрельского пленума ЦК КПСС, был провозглашен курс на перестройку во всех сферах общественной жизни. В это время вошло в повседневный? обиход и слово ''гласность''» (Стровский, 1998, 234-235). В печати начинают появляться материалы, критикующие советское государство: статьи о превышениях должностных полномочий руководителями советских органов, о проблемах современной молодежи, о мошенничествах на предприятиях, о проблемах групп населения, до этого не репрезентированных в СМИ: инвалидов, детей-сирот, заключенных. Очень часто материалы носили разоблачительный характер. Изменения в публичном дискурсе подробно описывает Э. Боренштейн в книге «Культура и общество после социализма: перебор: секс и насилие в современной российской популярной культуре» «Culture and Society after Socialism: Overkill: Sex and Violence in Contemporary Russian Popular Culture» (Borenstein, 2008).. Боренштейн рассматривает появление такого феномена как «чернуха» - в широком смысле, одержимости пессимистического натуралистического отображения физиологических процессов, сексуальности, насилия на фоне бедности, разрушающихся семей и цинизма (Borenstein, 2008, 11). Совпадение объявления гласности и таких трагедий, как землетрясение в Армении (1988) и взрыв Чернобыльской АЭС (1986) привело к обширной критике советского режима в СМИ, вскрытия неспособности Советского Союза обеспечить безопасность населения и несоответствия декларируемой реальности настоящему положению вещей. В результате в дискурсе появилось представление о том, что правда может быть только о чем-то страшном, ужасном, трагическом, пессимистическом. Чернуха появилась не только в новостях и репортажах, она заняла довольно значимое место в сфере художественных произведений (пьесы, театральные постановки, фильмы), определяя дальнейший вектор развития массовой популярной культуры в России в 90-е годы.

Хотя печатные СМИ претерпевали видимые изменения во второй половине 1980-х гг., закон «о печати» не был принят раньше 1990-го года. Необходимость его подготовки была заявлена еще в 1986 году как одного из первоочередных актов. Однако окончательный проект Закона СССР "О печати и других средствах массовой информации" был принят лишь 12 июля 1990 г. Среди причин такой длительной разработки закона Федотов называет нерешительность властей в предоставлении свободы слова СМИ, в то время, как многие газеты, журналы и теле- и радио-программы уже сами установили эту свободу. Принятый в 1990-м году закон лишь закрепил уже существующее положение вещей, все же подчиняя СМИ государственному контролю (Федотов, 2007). культурный криминология дискурс газета

В результате августовского путча 1991 г. КПСС была запрещена (1992), и СМИ оказались полностью предоставлены сами себе. Как отмечает Засурский, в это время возникает «новая модель журналистики: печать стала считать себя ''четвертой властью''» (Засурский, 2002, 6). В первое время после полного освобождения от государственного контроля (1991-1993) журналистика наиболее близко подошла к реализации модели «свободных СМИ». Но этот период продлился недолго по экономическим причинам: изменение рыночной ситуации привело прессу к малой рентабельности, что заставило журналистов и редакторов искать спонсорской поддержки у более крупных и стабильных экономических агентов.

В 1995-96 гг. накануне президентских выборов инвесторы (крупные бизнесмены) начали оказывать давление на подконтрольные СМИ (чего не наблюдалось ранее), возвращая журналистику вновь к «авторитарной модели» В следующем абзаце Засурский назовет эту же модель «корпоративно-авторитарной». (Засурский, 2002, 7). Постепенно перед следующими президентскими выборами борьба между крупными корпорациями ожесточилась, что вылилось в перераспределение сил в среде СМИ: существовало несколько больших холдингов, сосредоточенных вокруг В. Гусинского и Б. Березовского («Мост-Медиа», ИД «Коммерсантъ», ОТР, МНВК и т.д.), и ряд независимых газет.

Качественно другой становится сфера СМИ с началом президентства В. Путина. В результате процессов политизации и коммерциализации СМИ, доверие к ним было подорвано, «администрация президента Путина выдвинула концепцию укрепления средств массовой информации, и возникла новая модель средств массовой информации - подконтрольных государственных СМИ» (Засурский, 2002, 7).

Боренштейн, анализируя основные доминанты массовой российской культуры, тоже обращает внимание на переломный момент перехода от ельцинской России к путинской. Согласно его наблюдениям, массовая культура трансформируется от состояний взвинченности и тревоги к более расслабленному настроению: «дискурс российской жизни становится заметно спокойнее» (Borenstein, 2008, 228).

Газета «Московский комсомолец» издается с 1919 года. С 1983 года главным редактором стал Павел Гусев, который возглавляет издание по настоящее время. До 1991 г. Издается МК и МГК ВКЛСМ, затем газета была приватизирована Гусевым и представляла независимое информационное издание. На протяжении рассматриваемых пятнадцати лет была одним из топовых (по тиражу) новостных изданий (наравне с «Комсомольской правдой», «Известиями», «АиФ») « `'Московский комсомолец'' и `'АиФ'' остались чемпионами по тиражам благодаря способности мгновенно реагировать на запросы массовой аудитории» (Вачнадзе, 1992, 397)., занимала лидирующие позиции в регионе (на момент 1991 г. тираж составлял 726 тыс. экз.) (Вачнадзе, 1992, 395).

4. “Криминальный дискурс”: проблема дефиниции и операционализации понятия

В данной работе дискурс понимается(за Н. Фэрклоу и Р. Водак) как “использование языка в процессе говорения и письма и одновременно как форма социальной практики...” `Discourses are defined as language use in speaking and writing and simultaneously as

one form of social practice' (Keller, 2013, 24) (пер. - М.Д.).. Термин «криминальный дискурс» в исследованиях встречается нечасто - рассмотрение актов речи/письма с подобной тематизацией не находят широкого распространения в современных исследованиях. Среди немногих работ по данному вопросу можно обратить внимание на статью «Политический и криминальный дискурс в японских и американских газетных статьях: исследование репрезентаций в СМИ на базе критического дискурс-анализа» С. Тагаки. Автор не проблематизирует понятие «криминальный дискурс», действуя, скорее интуитивно: криминальный дискурс - то, что относится к сфере преступлений в большей степени, чем к сфере политики (Тагаки, 2009). Другим примером работы с этим понятием может служить статья «Мигранты как криминальная проблема: конструирование дискурса о зарубежной преступности в современной Японии» Р. Ямамото, где, однако, также определение, что предполагается считать криминальным дискурсом, отсутствует (Ямамото, 2010).

В русском языке английское слово «criminal» может переводиться как «криминальный» или «уголовный». В статье «Некоторые способы сокрытия информации в уголовном дискурсе и применение аск-анализа» Е. Зубков ограничивается определением понятий «дискурс» и «уголовный» «Автором представленнои? статьи термин «дискурс» применяется согласно функционально-прагматическои? модели лингвосемиотического опыта О.В. Лещака и понимается как «(...) пространственно-временнои? и информационныи? континуум, которыи? сосредотачивается вокруг текста (или набора текстов) в процессе его (их) создания или воспроизведения по определенным принципам лингвосемиотическои? системы (кода) в границах определенного функционального типа деятельности, основаннои? на опыте (...)» [3: 34]. Словоупотребление «уголовныи?» в русском языке имеет множество смыслов, в представленном исследовании мы рассматриваем его с точки зрения реляции с окружением при краи?неи? (профессиональнои?) степени вовлеченности в деятельность, рассматриваемую как преступная относительно закона в любом временном отрезке, при наличии веры индивида в то, что подобная деятельность является правильнои? с любои? точки зрения». (Зубков, 2015, 2). в отдельности. «Уголовной» деятельность становится при двух факторах: 1) нарушении закона и 2) веры индивида в правильность данной деятельности. Второй пункт оказывается важен непосредственно в исследовании способов сокрытия информации, но не является неотъемлемой частью «уголовного» в целом.

В данном исследовании криминальный дискурс предлагается понимать как ситуации речи/письма, касающиеся случаев нарушения закона - уголовного кодекса. В рассматриваемый период с 1985 по 1999 гг. на территории России действовало два документа, утверждающие уголовное законодательство - Уголовный кодекс РСФСР (1960г.) и Уголовный кодекс РФ (1996). Принципиальное новшество УК 1996-го года, важное для данного исследования, - разработка статей Раздела VIII (Преступления в экономической сфере) и Раздела IX (Преступления против общественной безопасности и общественного порядка), которые, со значительным опозданием реагируют на изменения социально-экономической действительности в стране.

Поскольку данное исследование нацелено на рассмотрение происхождения и развития ситуаций речи о криминале, в понятие криминального дискурса имеет смысл включить как правонарушения, прописанные в УК РСФСР 1960-го г., так и в УК РФ 1996-го. Так, например, статья 210 раздела IX УК РФ впервые в российском законодательстве обозначает уголовную ответственность «за организацию преступного сообщества (преступной организации) и участие в нем (ней)» УК РФ. Иначе говоря, на законодательном уровне признание существования ОПГ произошло только в 1996 году, тогда как по воспоминаниям современников, расцветом организованной преступности «нового типа» В СМИ и мемуарной литературе принято разграничивать криминал “старого” и “нового” типа. В первом случае речь идет о преступниках, чтящих воровской Закон, занимающихся только незаконной деятельностью (грабежи, наркоторговля, воровство), во втором - о людях, основным доходом которых является рэкет, экономические махинации, в то врем как бесспорным криминалом занимаются далеко не все из них, кроме того “новые” авторитеты, как правило, не чтят Закон, не подчиняются решениям воров-в-законе и т. д. (Подробнее см: (Модестов Н., 2001), (Карышев В., 2008)). можно считать 1990-й год 1990 год характеризуется расцветом силового предпринимательства в СССР. Именно 1990-ый год Валерий Карышев описывает как “переломный” в отношении моды в криминальных кругах. “Теперь положение резко изменилось. Старая воровская элита утрачивала свое влияние в криминальном мире. С появлением новых авторитетов резко обострились противоречия. Изменилась и сама криминальная идеология. Если раньше символом воровского романтизма были «малины» - «чердаки» (излюбленное место встреч старых воров в законе), то новые авторитеты предпочитали встречаться в престижных ресторанах” (Карышев, 2008, 40). В это время наиболее успешные группировки (например, долгопрудненская) начинают постепенно переводить свои активы в легальный бизнес на фоне вновь вспыхнувшей криминальной войны между чеченскими и славянскими группировками.. Более того, еще в 1988 году в «Литературной газете» вышел знаковый материал Ю. Щекочихина «Лев прыгнул!», в которой автор берет интервью у А. Гурова (на тот момент начальника Шестого главного управления МВД СССР). В статье обсуждается состояние организованной преступности в СССР, проводится небольшой экскурс в историю криминального мира государства (Щекочихин, 1988).

При столь широком определении поля криминального дискурса в качестве рабочей модели можно предложить выделении четырех дискурсов более низкого порядка:

Дискурс бытового насилия

Дискурс серийного насилия

Дискурс об организованной преступности Э. Боренштейн в связи с концептуализацией понятия «беспредел» рассматривает «нарратив об организованной преступности» как тематический пласт, занимающий отдельное место в культуре. «В современном российском нарративе об организованной преступности, беспредел провоцирует тревогу среди самих преступников, ибо это единственные люди, причастные сфере криминала, которые могут определить, какое поведение рассматривается как «за пределами»» (Borenstein, 2008, 205).

В дальнейшем материал будет излагаться в соответствии с данными направлениями, которые, в свою очередь, как будет показано далее, четких границ не имеют.

5. Методология исследования

Данное исследование выполнено в рамках методологии контент-анализа. К. Криппендорф в книге «Контент-анализ. Введение в методологию», рассматривая подходы, которые можно было бы объединить термином «контент-анализ», отмечает, что одним из таких подходов является дискурс-анализ (Krippendorf, 2003, 16). Отличительной чертой такого анализа (в отличие, например, от анализа общения или этнографического анализа) является его внимание непосредственно к «тому феномену, который репрезентируется» (Krippendorf, 2003, 16). Поскольку методология дискурс-анализа весьма разнообразна (настолько, что Т. Ван Дейк предлагает называть дискурс-анализ «дискурсивными исследованиями» «…дискурс-анализ сам не является методом, а, скорее областью научной практики междисциплинарным проектом, распространенным во всех гуманитарных и социальных науках. По той же причине я предпочитаю использовать термин «дискурсивные исследования» (ДИ) для обозначения дисциплинарной области» (Ван Дейк, 2013, 19).), необходимо очертить схему, которая лежит в основе данной работы.

Понятие «дискурс» используется для обозначения способов говорения/письма (конкретно - о криминале), при этом одновременно рассматривается как форма социальной практики. Иными словами, язык в процессе речи, артикуляции становится формой социального действия, включенного в данный социокультурный контекст. Дискурс становится результатом социальной ситуации, и, будучи социальным действием, одним из факторов её дальнейшего формирования. Поэтому в данном анализе большое значение уделяется не просто лексическим конструкциям, использованным при описании того или иного события, но и постановке вопроса, почему именно это событие описано конкретным образом в рамках конкретного жанра и т. п.

В качестве руководства в анализе использовалась схема Нормана Фэрклоу, приведенная Рэйнером Келлером:

Постановка проблемы

Шаги анализа, состоящие из

Текстуального анализа (тема, структура, лексика, грамматика и др.)

Анализа ситуационного контекста, социальных практик, к которым принадлежит дискурс (его положение в более общем дискурсивном порядке, идеологические элементы; как участники интерпретируют ситуацию? Какие формальные дискурсивные жанры и контентные схемы используются? Согласны ли с этим участники дискурса, если нет, то в чем их различия?

Объяснение отношений между интерактивным контекстом и социальным контекстуальным / макро- анализом дискурсивных практик. (Какие властные отношения оказали влияние на положение вещей на ситуативном, институциональном и социальном уровнях? Какие элементы ресурсов участников идеологичны по своей природе? Как позиционируется дискурс в отношении властной борьбы на ситуативном, институциональном и социальном уровнях?) (Keller, 2012, 28).

6. Case study: Криминальный дискурс в номерах газеты “Московский комсомолец”

Газета «Московский комсомолец» была выбрана в качестве материала для данного исследования по ряду причин. Во-первых, газета имеет долгую историю и практически непрерывно издается на протяжении рассматриваемого периода (кроме нескольких дней в период путча 1991 г.). Это позволяет проследить поступательное изменение формата газеты, отследить зарождение криминального дискурса и развитие его форм во времени. Во-вторых, «Московский комсомолец» является одним из центральных печатных СМИ в советский период и сохраняет (благодаря высоким тиражам) эту позицию и в пост-советское время, что делает его ориентированным на массового читателя, на потребности которого он вынужден (особенно в капиталистическую эпоху) реагировать Влияние читателя на прессу происходит в той же мере, что и прессы - на читателя. Этот процесс, скорее, диалогический, и те смыслы и оценки, которые фигурируют в прессе определенного периода отражают то, как был организован социальный порядок, какие темы были «на повестке дня», а значит занимали людей в их повседневности.. В-третьих, как было показано выше, «Московский комсомолец» - одно из немногих массовых печатных изданий, кому удалось сохранить независимость в период возникновения «корпоративно-авторитарной» модели существования СМИ (1997-1999 гг.).

Временной период исследования открывается 1985-1986 гг., временем, когда рассматриваемые образцы могут служить примером советской прессы, где криминальный дискурс практически отсутствует Хочется сделать оговорку о том, что речь идет о криминальном дискурсе именно в периодической печати. В общем, в массовой советской культуре криминальный/уголовный мир был репрезентирован и в художественном кино ( «Место встречи изменить нельзя» (С. Говорухин, 1979), «Следствие ведут знатоки» (В. Бровкин, Ю. Кротенко, В. Турбин, Г. Павлов и др., 1971-1989), «Трактир на Пятницкой» (А. Файнциммер, 1977)), в «лагерном» тексте советской культуры, в жанре блатной песни и т.д. . Завершающим годом выбран 1999-й - последний год перед вступлением Путина в должность президента РФ и началом нового этапа в государственной политике в области СМИ Кроме того, на закате 1990-х происходит активная легализация криминального бизнеса, наблюдается тенденция перехода силового ресурса от ОПГ к властным структурам, что отражается на исчезновении такой социокультурной прослойки как «братва» (Волков, 2010). В области массовой культуры начало 2000-х характеризуется сменой настроений в дискурсе от тревожных к более спокойным, переориентацией на стабильность и уют (Borenstein, 2008). Таким образом, временной охват составляет 15 лет.

Каждый год репрезентирован шестью выпусками. Для того, чтобы выборка была случайной, принят следующий алгоритм действий: месяц в году выбирается по принципу «четный год - четный месяц» и наоборот. Т.е. 1986, 1988, 1990 и т. д. репрезентированы февральским, апрельским, июньским, августовским, октябрьским и декабрьским номерами, в то время как 1985, 1987, 1989 - нечетными месяцами. В каждом месяце в среднем около тридцати дней, поэтому день выбирается по порядку: 1 января 1985, 2 марта 1985, 3 мая 1985 и т. д. Когда год заканчивается, нумерация продолжается до 30. Если месяц, на котором останавливается нумерация имеет 31 день, то до 31. Далее - вновь начинается сначала:1, 2, 3… Если день, на который выпадает выборка оказывается «выходным» («Московский комсомолец» не печатался по понедельникам до 1997 года, после чего выходным днем стало воскресенье), то берется ближайший следующий номер (n+1, где n - число месяца) За исключением номера от 16 августа 1992 года (воскресенье). Номера нет в подписке. По алгоритму необходимо взять n+1, т.е. 17 августа (понедельник). По понедельникам «МК» не выходит, поэтому был взят «ближайший» номер - 15 августа (суббота)..

Корпус исследованных материалов составляет 90 номеров. Из них по дням недели получается следующее распределение:

Под дискурсом бытового насилия понимается форма криминального дискурса, формулирующего нарушение уголовного кодекса в контексте бытовых ссор, единичные преступления, как правило совершенные в состоянии аффекта, или в состоянии алкогольного опьянения.

Материалы, воспроизводящие этот дискурс, на раннем этапе подаются в морально-этической перспективе как, например, статья от 10 июня 1986 «…имели место случаи». Материал раскрывает проблему распития алкогольных напитков в Московском Технологическом Институте Легкой Промышленности. Статья затрагивает криминальную тематику (нарушение закона о распитии спиртных напитков), однако на уровне лексики скорее носит воспитательный характер:

Выясняется, что комсомольцы заняты делами более «ответственными» -- недавно двор института, превращенный в помойку очистили от хлама и грязи. «Мы не сидим сложа руки».

Впечатляющее мероприятие.

Неужели секретарь не понимает, что нужна чистка совсем другого рода? Пока мусор ложных идеалов не превратил студентов в заправских полумещан-полукупцов, уверовавших во всемогущество его величества Дефицита…

Несмотря на наличие фактов насилия (драки), основной тон статьи соответствует приведенному выше фрагменту. Участники нарушений - «комсомольцы» (хоть и неправедные) - определяются через отношение к советской идеологии. Использование кавычек в положительных словах («ответственными», «активности», «дружит») задает статье саркастический тон. Использование метафоры уборки, «субботника» для установления «правильных идеалов» обнажает советскую риторику текста. Кроме того, в статье присутствуют фрагменты канцелярского языка, репрезентирующие протокол: «По факту распития», «приказ доведен до сведения» и т.д.

Подобные материалы встречаются и в выпусках 1987 г («Кому нужен мальчик, или что ищет МУР?», «Инцидент местного значения» (30 сентября 1987)). Однако в дальнейшем такого рода материалы либо приобретают полностью социальную окраску (как например, материалы про проблемы молодежи «Дефицит любви» (26 марта 1989 г.)), либо криминальную - с акцентом на убийстве или причинении телесных повреждений. Элементы такого дискурса часто встречаются в появившейся в 1988 году рубрике «Хроника происшествий». Например, в номере от 24 декабря 1988 г в «Хронике происшествий» дискурс бытового насилия выглядит следующим образом: «Жуткая семейная ссора. Муж схватил топор и ударил жену по голове. Сам выбросился из окна. Разбился насмерть». Текст становится предельно сухим, события теряют какую-либо осмысленность.

Дискурс серийного насилия представляет собой упоминания разных эпизодов насилия, образующих в итоге нескончаемую череду однотипных происшествий. Это может быть и связанные одной историей случаи действий серийных маньяков, но в подавляющем большинстве, это заметки в рамках рубрик «Срочно! В номер» и «Хроника происшествий», с одинаковыми названиями типа «такого-то убили/пытались убить те-то»: «Легендарного каратиста пытались взорвать радиоуправляемой бомбой» (11.12.1996), «Директора спорткомплекса убили со второй попытки» (08.06.1996), «С топором на пистолет» (19.02.1992) и др. Такие материалы встречаются в каждом номере в рубрике «Срочно! В номер» с 1992 года. И даже если событие имеет отношение к дискурсу об организованной преступности, до тех пор, пока оно не раскрыто в полноценный нарратив, оно остается в рамках дискурса серийного насилия.