Концептуальные основы политики России на Ближнем Востоке

Размещено на http://www.allbest.ru/

Реферат: Концептуальные основы политики России на Ближнем Востоке

внешняя политика дипломатический арабский

И российское общественное мнение, и элита страны убеждены сегодня в необходимости восстановления позиций России в арабском мире. Выражаемые в этой связи точки зрения, несмотря на кажущуюся порой несовместимость высказывающих их политических сил, достаточно близки друг к другу и, по сути дела, могли бы быть резюмированы как утверждение о том, что обе стороны - Россия и арабский мир - исторически предрасположены к взаимному тяготению, к тесным союзническим отношениям, к, наконец, взаимодействию в качестве естественных противовесов сегодняшней тенденции возникновения монополярного мира.

Расхождения во взглядах российских политиков на будущее собственной страны и ее место в современном мире (теперь уже менее значительное, чем в начале 90-х годов) не мешают им, однако, одинаково успешно доказывать важность восстановления российского присутствия в арабском регионе. Этой идее придается характер предельно актуальной как с помощью ссылок на высокий уровень отношений между Советским Союзом и арабскими государствами, так и доказательств значимости для арабского мира дипломатических представительств и религиозных миссий эпохи Российской империи. Более того, в Москве постоянно ссылаются на существование собственных, особых интересов в пределах арабского геополитического пространства, требующих, по сути дела, отмены международных санкций в отношении Ирака и их дальнейшего смягчения в отношении Ливии. Наконец, время новой интифады, резкая общеарабская реакция на события в Палестинской автономии, итогом которой стало ощутимое снижение уровня интенсивности арабо-израильского урегулирования, а также оказавшиеся, в конечном итоге, безуспешными попытки США содействовать достижению палестино-израильского примирения придали новый импульс распространению заявлений о необходимости расширения позиций России и в масштабе Ближнего Востока, и арабского мира.

Но эпоха постсоветского развития российского государства продемонстрировала и очевидную тенденцию эволюции позиции всех его политических сил в отношении Израиля. Восстановление дипломатических отношений с этой страной, совпавшее по времени с завершающим этапом существования СССР и воспринимавшееся тогда, как успех политиков, квалифицировавшихся на общенациональном уровне в качестве «демократов», давно уже стало данностью, приемлемой и для их формальных противников. Ссылки на израильский опыт обороны, абсорбции иммигрантов или, используя пример актуальных ныне для российского общества дискуссий, землепользования стали естественны и для оппозиции. Во всяком случае, воспоминания о многочисленности студентов из арабских стран (конечно же, как это обычно подчеркивается, ставших квалифицированными специалистами, содействовавшими развитию своих государств) в высших учебных заведениях СССР, как и о советском участии в строительстве мощных объектов инфраструктуры в арабском мире, параллельные и внутренне идентичные рассуждениям о значительности прослойки выходцев из бывшего СССР в Израиле, могут рассматриваться как средство легитимации не только идеи восстановления российско-арабских отношений, но и поддержания высокого уровня связей с еврейским государством.

Разумеется, это вовсе не означает, что израильская позиция не может осуждаться представителями тех или иных групп российской оппозиции и в этой связи (что, тем не менее, вытекает из обстоятельств все еще продолжающегося процесса формирования элиты современной России, в ходе которого антисемитизм как орудие политической борьбы сохраняет свою эффективность) интерпретироваться ими как достаточный повод для развития контактов только с одной из сторон ближневосточного конфликта. Акцент, ставящийся ими на необходимости углубления контактов лишь с его арабскими участниками, в равной мере вытекает и из сохранения высокого уровня израильско-американских отношений или негативной оценки возникающих в ближне- и средневосточном регионах прагматичных межгосударственных союзов, в частности израильско-турецкого стратегического альянса. Тем не менее эти обстоятельства становятся фактором лишь внутрироссийской политической речи и основанного на ней внутрироссийского действия, отнюдь не предполагающих внесения сколько-нибудь существенных перемен в официальный внешний курс России, хотя и содействующих сохранению в нем элементов настороженности в отношении еврейского государства.

Впрочем, и в рамках очевидной устремленности к развитию взаимодействия с арабскими странами российская общественность может быть в немалой степени селективна. Эта селективность становится во многом аналогом ее настороженности в отношении Израиля. Российское общественное мнение сосредотачивает свое внимание, в первую очередь, на важности контактов с теми, кого инерция прошлого безоговорочно относит к недавним союзникам (едва ли не сателлитам ушедшей в небытие державы) Советского Союза. Ими, безусловно, выступают Сирия и Ирак. В свою очередь, страны Персидского залива и Аравийского полуострова, прежде всего Саудовская Аравия, продолжают подсознательно восприниматься этим мнением как зона влияния США. Это восприятие, налагаясь на события внутрироссийского мусульманского возрождения, создает вокруг этих стран ауру негативности и определенной доли неприятия в качестве действительно естественных российских региональных партнеров. Все та же селективность ни в коей мере не ограничивается только этой группой членов арабского геополитического сообщества.

Западная постановка вопроса о правах человека в России или в регионах, которые Москва рассматривает (в частности, Балканы) в качестве зоны собственных интересов, может негативно влиять на уровень российских контактов с Египтом, все еще во многом воспринимаемым через призму действий предшествовавшего президента этой страны, или Тунисом и Марокко как странами, следующими в фарватере Франции. Но все же, в первую очередь, внутрироссийские события могут сужать или, напротив, расширять сферу этой селективности. И здесь речь идет, прежде всего, о чеченском ирредентизме и ваххабитском пуризме в мусульманской среде России, обычно рассматриваемыми как одно из проявлений «международного терроризма».

Палестинская интифада, активными участниками которой выступают не только мусульманские радикалы, но и апеллирующие к марксистскому дискурсу националисты, бывшие в недавнем прошлом очевидными сторонниками советского ближневосточного присутствия, сегодня далека от того, чтобы стать объектом безусловной общероссийской поддержки. Та же внутренняя угроза целостности российской территории (ее реальность или мнимость здесь не принципиальна) может смягчать настороженность по отношению к Израилю, но одновременно расширять сферу селективности подходов к арабскому миру, объективно сокращая возможности сотрудничества с близкими контрагентами бывшего СССР - Алжиром, Ливией или Йеменом (южной частью этого ныне единого государственного образования). Наконец, ощущение этой угрозы едва ли не навсегда исключает из числа даже потенциальных российских партнеров воспринимаемый в качестве интегристского Судан.

Колебания в отношении российского общественного мнения и к арабскому геополитическому сообществу, и Израилю, как и порой вторичное, опосредованное внешними и внутренними обстоятельствами восприятие тех или иных элементов арабской и ближневосточной систем межгосударственных отношений понятны. Они вытекают из еще далеко не закончившегося процесса строительства современной российской государственности, испытывающего воздействие не только новой ситуации в возникающем миропорядке, но и воспоминаний (как и определяемой ими риторики и практики действий) о прежней международной роли страны. Этот процесс активно формирует множество российских «групп влияния», представляющих как государственные структуры (включая и их региональные ответвления), частные экономические объединения, так и порой тесно связанные с интересами обеих сторон общественные, конфессиональные и политические партии и движения. Пропагандируя идею «возвращения на Восток» (арабский мир и Ближний Восток в этом случае не более чем один из его регионов) и делая это порой в карикатурной форме, российская элита и общественность в немалой степени воскрешают одну из тенденций внешней политики страны, не раз становившуюся реальностью и в эпоху дореволюционной России, и Советского Союза.

Неудачи в развитии контактов с Западом (каждый из двух этапов предшествовавшей российской истории предлагал собственное понимание «Запад» и «Восток») заставляли страну уделять больше внимания Востоку, подчеркивать «евразийскую» суть ее цивилизации, уникальность ее географического и геополитического положения, специфику не только православия как христианства «восточного» толка, но и всего «содружества» населяющих ее национальных и религиозных общин. Но при этом устремленность российской стороны к контактам с Востоком (впрочем, в равной мере это применимо и к связям с Западом) и ее подчеркнутое декларирование собственной «особенной» сущности порой означают, что, развивая отношения с этим Востоком, Россия всего лишь защищает себя от его достаточно часто ощущаемого как пагубное воздействия.

Акценты, которые представители политической элиты страны ставят на присутствии «арабского фактора» (одного из проявлений «фундаментализма и международного терроризма») в политических процессах, протекающих в непосредственной близости от границ российского государства или в регионах, которые рассматриваются как сфера его непосредственных интересов (Афганистан, Босния, Косово, Центральная Азия), а также на территории самой Российской Федерации (Северный Кавказ, в частности Чечня, мусульманские анклавы в Поволжье и на Урале), становятся тому едва ли не наиболее ярким подтверждением. В свою очередь, эти акценты принципиально тождественны заявлениям о «сионистской опасности» для России, высказывающимся деятелями, которые отнюдь не всегда могут рассматриваться в качестве политических маргиналов. Развитие отношений со странами арабского мира и Ближнего Востока как своеобразная форма нанесения «упреждающего удара»?

Внутренняя противоречивость позиций, подходов и лозунгов - это всего лишь, тем не менее, производное от того образа, который Россия настойчиво пытается создать и представить собственному обществу и миру. Этот образ еще очень далек от своего завершения, его черты пока представляют собой разрозненное и едва ли не хаотичное нагромождение многих составляющих, но, скорее всего, наследия прошлого, спешно декорируемого по «демократическому» образцу (этого требует окружающий Россию мир), становится сегодня среди них ведущим. Буквальное прочтение одного из официальных документов - утвержденной нынешним президентом страны «Концепции внешней политики Российской Федерации»¹ - становится тому едва ли не самым весомым подтверждением.

Этот документ отталкивается, конечно же, от заявления о том, что «высшим приоритетом внешнеполитического курса России является защита интересов личности, общества и государства», подтверждая тем самым устремленность российской элиты к решению задач демократического переустройства страны, призванного содействовать «позитивному восприятию Российской Федерации в мире». Но вместе с тем «Концепция» подспудно несет в себе признание утраты страной ею прежнего статуса или, используя терминологию самого документа, «одного из влиятельных центров современного мира» (провозглашение «Концепцией» первоочередным приоритетом российской политики «стратегическое партнерство со всеми государствами - участниками СНГ» понижает статус России до уровня, прежде всего, региональной державы) и значительного падения «политического, экономического, интеллектуального и духовного потенциала» нынешнего правопреемника Советского Союза.

Разумеется, российская внешняя политика направлена на то, чтобы способствовать «созданию благоприятных внешних условий для поступательного развития» страны, которые должны стать фактором «подъема ее экономики, повышения уровня жизни населения» и, наконец, «укрепления основ» существующего в ней «конституционного строя». Однако возникновение этих условий предполагает, как считает российская элита, противостояние, прежде всего, важнейшей угрозе национальным интересам Российской Федерации, суть которой заключается в усилении «тенденции к созданию однополярной структуры мира». В этой связи региональные приоритеты российской внешней политики (по сути дела, лишь повторяющие основные направления советского внешнеполитического курса, но с одной поправкой - страны Содружества Независимых Государств заняли место государств Восточной Европы) оказываются всего лишь подчиненными задаче преодоления «экономического и силового доминирования» Соединенных Штатов.

В контексте приоритетов российской внешней политики арабское геополитическое сообщество и Ближний Восток, предшествующие лишь кратко упомянутым в этом документе Африке, Центральной и Южной Америке, оказываются оттесненными на периферию российских интересов, становятся маргинальными или, по крайней мере, менее значительными, чем это порой было даже в советскую эпоху. Разумеется, в тексте «Концепции» говорится о том, что важнейшей задачей российской внешней политики «на Ближнем Востоке, включая зону Персидского залива и Северную Африку», - «богатом и важном» для российских интересов регионе, - является «восстановление и укрепление» ранее утраченных позиций, в первую очередь, «экономических». Однако базисной основой движения в этом направлении остается неурегулированность (отсутствие «стабилизации обстановки») региональной ситуации, предполагающая, по сути дела, более или менее длительное сохранение арабо-израильского противостояния и иных, органически (что очевидно прочитывается в тексте соответствующего раздела цитируемого документа) связанных с ним конфликтных ситуаций.

Эта основа негативна уже потому, что благодаря ей в ситуации сегодняшнего дня воспроизводится важнейшее политическое обстоятельство, определявшее присутствие предшественника нынешней России в арабском мире и на Ближнем Востоке. Им были элементы противостояния, в первую очередь, арабо-израильская конфронтация, как производное от формировавшейся в годы холодной войны и все еще далекой от своего завершения системы региональных межгосударственных отношений. В советское время итогом опоры на эту базисную основу выступала ярко выраженная ущербность проводившегося тогда курса. Ее наиболее существенным проявлением становилось длительное отсутствие прямых контактов с Израилем и отрицание сионизма как важнейшего инструмента легитимации еврейского государства, внутренне идентичного взглядам арабских националистов или религии в случае Саудовской Аравии. Опора на эту основу предполагала искусственное разделение арабских стран на «прогрессивные» и «реакционные», вытекавшее из местных межгосударственных отношений, как и значительное влияние союзников бывшей великой державы на ее внутриарабскую и ближневосточную политику.

В этой связи упоминаемый в документе статус России «как коспонсора мирного процесса» приобретает двусмысленный оттенок, тем более, что его дополнительно нюансирует мысль об «активном участии в нормализации обстановки в регионе после кризиса», по сути дела, активно воплощенная в практике, что проявилось в минимальных действиях России на Ближнем Востоке после начала палестинской интифады. Позитивный опыт прежнего присутствия страны в регионе, его (пусть ограниченный и противоречивый) экономический, научно-технический, культурный и, наконец, гуманитарный потенциал в цитируемом документе даже не упоминается.

Арабский мир и Ближний Восток оттесняются на периферию российской внешней политики не только с точки зрения концептуального перечисления ее приоритетных направлений, и не столько в силу провозглашения отдаленности перспективы активных действий в этом регионе. «Концепция внешней политики Российской Федерации» включает его в более широкое геополитическое образование - «Большое Средиземноморье», рассматриваемое как «связующий узел» для «Ближнего Востока, Черноморского региона, Кавказа и бассейна Каспийского моря». Мысль последовательно эволюционирует, создавая новые, противостоящие современной мировой «монополярности» геополитические конструкции, призванные подчеркнуть значение основных направлений российской политики - сотрудничество с возникшими на развалинах Советского Союза новыми независимыми государствами, институтами Европейского Сообщества, балканскими странами и Ираном.

Однако в контексте этих конструкций арабский мир и Ближний Восток вновь маргинализируются, становясь для России не более чем объектом решения ее собственных прагматических задач, среди которых, в первую очередь, «продвижение российских экономических интересов», включая, в первую очередь, «вопрос выбора маршрутов прохождения важных потоков энергоносителей». Навязчивая идея государственной элиты и ее общественного мнения, уже резюмировавшаяся как «историческая предрасположенность» арабского мира (как и Израиля) к тяготению к союзу с вновь осознающим себя противником основанной на монополярности системе международных отношений российским государством, становится подспудным обоснованием теории его регионального поведения.

Справедливости ради следовало бы отметить, что и в арабском мире как на уровне общественного мнения, так и групп правящей элиты настойчиво подчеркивается важность развития отношений с Россией. И речь в этом случае не идет лишь о тех странах Арабского Востока, которые в советское время рассматривались в качестве безусловных партнеров Москвы. Более того, идентичная ситуация воспроизводится и в Израиле, где о важности расширения контактов с Россией говорят не только (хотя их голос, а также значение во внутризраильском политическом процессе, конечно же, ощутимы) те группы политического действия, которые представлены его русскоязычными гражданами. Возникает, как это кажется на первый взгляд, симметричная ситуация, которая, конечно же, с точки зрения определенной оптики ее прочтения может провозглашаться как совпадение или, если того потребует практика действия, единство политических подходов обеих сторон.

Как и в России, в арабском мире и в Израиле говорят об исторически обусловленном взаимотяготении, важность которого приобретает особый смысл в условиях все более четко оформляющихся контуров монополярного мира. Это взаимотяготение отталкивается от мысли о существовании общеарабских региональных интересов или необходимости осуществления перемен в израильской системе распределения властных полномочий в пользу прибывших в страну членов алии из бывшего СССР. Актуализация этой мысли, вне зависимости от различий окрашивающих ее нюансов, в арабском мире достигается с помощью акцентов, поставленных на региональной политике Израиля, а также проблеме международных санкций в отношении Ливии и Ирака. Более того, идея полномасштабного восстановления связей с российской стороной легитимизируется и с помощью обращения к ситуации, существовавшей в советский период, и на основе специфической интерпретации, - что важно, в первую очередь, для государств восточной части арабского региона, - российско-арабских контактов досоветской эпохи и первых лет существования советского государства. Речь идет о сфере культуры как средства легитимации политических устремлений.

Многие политически активные группы местного населения всегда видели в русской культуре и в дальнейшем в политической практике Советского Союза достаточное обоснование для определения собственных подходов к модернизации своих территорий (в османское время и в эпоху англофранцузского мандатного управления), а после Второй мировой войны и национальных государств. «Мир социализма» предлагал этим государствам собственную версию модернизации. Географически он находился на Западе, виделся как принадлежащий к той цивилизации, в которую эти государства стремились вступить, но предлагал иные, более патриархальные, более приближенные к местным образцам стандарты жизненного поведения. Иными словами, этот мир был «не совсем Западом» и даже противостоял тому Западу, который в недавнем прошлом был угнетающей внешней силой. Более того, способы формирования политической элиты в СССР, который стал великой державой, были достаточным поводом для надежды на будущее у тех, кто в самих арабских странах использовал подобные же инструменты для своего выдвижения к вершине власти. Но и в Израиле аргументы, почерпнутые из сферы русской культуры, советской практики защиты национальной территории, путей становления групп политической элиты, становятся обоснованием идеи расширения сферы взаимодействия с современной Россией. И там же чеченский ирредентизм вполне естественно ассоциируется с палестинской интифадой и, как и в России, воспринимается в качестве угрозы существованию еврейского государства.

Но в равной мере и с идентичным основанием официальные круги многих арабских стран (и Саудовская Аравия, в частности, не может быть здесь исключением), на территории которых имеются значительные вкрапления инонациональных, региональных и религиозных, включая и шиитские, меньшинств, могут видеть в нем достаточный повод для сближения с Россией. Наконец, как в Израиле, так и в арабских странах (речь не идет лишь о государственных образованиях зоны Персидского залива и Аравийского полуострова, но, в частности, и о Египте) наличие в России еврейской и мусульманских национальных групп все еще оценивается, хотя и по разным причинам, как один из факторов сближения и развития сотрудничества.

Конечно же, стремление как России, так и государств арабского мира и Ближнего Востока к восстановлению отношений отталкивается, прежде всего, от внутренних или внутрирегиональных причин, для каждой из обеих сторон оно определяется собственным видением мира и происходящих в нем перемен. Иными словами, это стремление для каждой из сторон не идентично, хотя обе они чаще всего и оправдывают его с помощью апелляции к угрозе становления монополярного мира. В конечном итоге, для арабского мира (но также и Израиля) проблема восстановления широкомасштабных отношений с российской стороной приобретает ощутимо политические оттенки - Россия должна, в первую очередь, решать вопросы своего участия в ближневосточном мирном процессе, остальные же аспекты взаимоотношений становятся производными от этого вопроса. В свою очередь, Россия при всем значении ее международных обязательств, связанных с достижением мирного урегулирования конфликта на Ближнем Востоке и, видимо, прежде всего, его израильско-палестинского аспекта, стремится к большему, выдвигая вперед свою заинтересованность в восстановлении существовавшего в прошлом широкого комплекса связей экономического, в том числе и военного, характера.

Апелляция к угрозе становления монополярного мира, казалось бы, является более естественной для тех стран арабского мира, которые в течение длительного времени выступали в качестве наиболее близких Советскому Союзу региональных партнеров. Быть может, в Сирии мысль об ущербности нынешних изменений в мире как следствия радикальной трансформации конца 80-х - начала 90-х годов бывшего СССР выражается наиболее метафорично. По словам нынешнего президента страны, «анализ итогов прошлых десятилетий показывает, что в развитии стран региона произошел значительный откат назад, сопровождавшийся появлением ... новых понятий и, прежде всего, “нового мирового порядка” и того, что некоторые называют “глобализацией”». Если, рассуждает далее Б. Асад, буквальное понимание термина «новый мировой порядок» предполагает «согласованное участие всех государств и, на этой основе, выбор отвечающего их всеобщим интересам, без каких-либо исключений, способа управления миром», то ситуация нынешнего дня, а также «то, что мы пережили в течение нескольких прошлых лет, показывает, что возник не “мировой порядок”, а порядок, устанавливаемый одним или чрезвычайно малым числом государств». Далее, развивая свою мысль, он приходит к не оставляющему сомнений выводу: «Остальные же государства становятся пловцами в чужой для них системе. Кто-то из них с трудом удерживается на ее поверхности, постоянно демонстрируя добропорядочность, подчинение и дисциплину, но все время, оставаясь, тем не менее, виновным, от которого требуют покаяния в совершаемых грехах. Кто-то же едва ли не навсегда оказался на дне. Все, что соответствует ныне желаниям великой державы, оценивается как “демократия” и “справедливость”, все, что отвечает ее интересам, рассматривается как “защита прав человека” и “общечеловеческой цивилизации”».

Тем не менее, идеи, сходные с теми, которые высказываются в Сирии, представляют собой реальность и для тех стран, которые традиционно не входили в число советских союзников на Арабском Востоке. Официальное саудовское издание может отчетливо заявлять, что исчезновение биполярной системы международных отношений «усиливает всегда существовавшую во внешней политике стран Европейского Сообщества тенденцию преимущественной поддержки Израиля в вопросах, связанных со справедливым решением палестинской проблемы». Это же обстоятельство, по мнению все того же издания, «создает условия для монополизации Соединенными Штатами поиска путей мирного решения палестино-израильского спора». И далее, как отмечает цитируемое издание, произраильский курс США вызывает «расхождения между точками зрения этой сегодняшней мировой державы и Саудовской Аравии, всегда поддерживавшей право палестинского народа на самоопределение и создание собственного государства на палестинской земле».

Не менее симптоматична и кувейтская постановка вопроса. В университетских кругах этой страны, вынужденной после ее освобождения пойти на более значительное расширение своих военно-политических контактов с США, господствует мысль о том, что «возникшая после распада СССР новая расстановка сил на международной арене предоставляет США и Западу в целом возможность навязать собственные интересы арабскому миру, восстановив, тем самым, время национального унижения арабской нации». По мнению одного из местных политологов, занимающегося вопросами эволюции арабского регионального сообщества, речь вновь идет о «двойном стандарте международного права», особенно «ярко проявляющемся в подходах к израильской оккупации арабских территорий и отрицании права палестинского народа на самоопределение».

Эпохе распада СССР предшествовал процесс начала существенной трансформации, казалось бы, устоявшейся к середине 80-х годовсистемы межарабских и ближневосточных международных отношений. Инерция этого процесса или, по крайней мере, сохранение в дальнейшем многих его принципиальных элементов совпали по времени с развитием нынешнего переходного периода в эволюции России. После долгого этапа изоляции Египет наряду со странами Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива вновь начал играть роль одного из ведущих «центров силы» в арабском мире и на Ближнем Востоке. В свою очередь, эта роль последовательно терялась радикальными режимами. Пример Ирака, значение которого в системе международных отношений на Ближнем Востоке стало подвергаться эрозии уже в эпоху войны с Ираном, - едва ли не наиболее существенное подтверждение эволюции в этом направлении, как, впрочем, и едва ли не полное вытеснение Ливии, Судана и Алжира с поля региональной политики.

Окончание гражданской войны в Ливане продемонстрировало тенденцию к становлению новой конфигурации как интересов тех или иных арабских государств, так и возможности становления новых, на этот раз не только «арабских», но и «ближневосточных», включая и Израиль, межгосударственных союзов и коалиций. Наконец, кризис, вызванный иракским вторжением в Кувейт и повлекший за собой движение геополитической тектоники в общерегиональном масштабе, лишь подтвердил действие этой тенденции. В свою очередь, окончание холодной войны, совпавшее по времени с кризисом вокруг Кувейта, выделило в арабском мире ту группу государств, которая заняла лидирующее положение в процессе движения к достижению мирного урегулирования с Израилем. Речь шла, разумеется, о Египте, странах зоны Персидского залива и Аравийского полуострова (в большей или меньшей степени), Тунисе и Марокко, к которым, в конечном итоге, оказались подключенными Иордания и Организация освобождения Палестины.

Начиналась принципиально новая эра в эволюции и арабского мира, и Ближнего Востока, важнейшим показателем которой становилась ликвидация «внешнего силового поля» - советско-американского соперничества, в течение длительного времени искажавшего истинную картину и региональных взаимоотношений, и контактов между регионом и двумя прежними полюсами мира. Эта эра ставила вопрос о нахождении странами, составляющими геополитическое пространство арабского сообщества и Ближнего Востока, ранее отбрасывавшихся ими основ легитимации собственного существования, построенной на доводах прошлой системы межгосударственных связей. Конфронтационность (применительно и к арабским странам, и к Израилю) более не могла оставаться инструментом поиска путей к взаимному и взаимовыгодному сосуществованию. Однако в равной мере эта же ситуация (обострявшаяся усилением процессов социальной мобильности) меняла подходы этих стран и к прежним союзникам, и к прежним противникам. Заинтересованность Израиля и «консервативных» государств-членов Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива в развитии контактов с Россией стала значительно более очевидной, но не менее очевидными стали сигналы Соединенным Штатам, посылавшиеся бывшими советскими партнерами, которые в прошлом далеко не всегда были удовлетворены своим прежним выбором стратегического союзника.

Сегодняшняя устремленность арабского мира и Израиля к контактам с Россией несет в себе (как и с российской стороны) ощутимый элемент кризиса и определяется процессом поиска ими собственного места в современном мире. Как и в российском случае, эта устремленность противоречива. По аналогии с Россией, она включает в себя созидание своего нового, в конечном итоге, демократического образа, построенного на иных базовых принципах жизнедеятельности и общества, и государства. Апелляции к прошлому, когда радикальные изменения в сфере международных отношений, наиболее отчетливо воплотившиеся в распаде СССР, еще не казались возможными, не более чем доказательство сложности адаптации как российской, так и арабской, и израильской сторон к подвергшейся трансформации системе международного политического действия, требующей в настоящее время от участвующих в ней государств поиска адекватных ее новому содержанию ролевых установок и подходов. Обе стороны (и это в целом естественно) продолжают обращаться к старым схемам, ориентирам и представлениям, создавая на их основе миф о «золотом веке», якобы существовавшем в период досоветской истории, или времени, начавшемся во второй половине 50-х годов, для арабского мира, а также российского периода сионизма и палестинской войны конца 40-х годов для Израиля.

Любая попытка ретроспективного анализа истории российско-ближневосточных отношений (включая и Северную Африку) предполагает выделение в ней, по крайней мере, двух этапов - досоветского и советского. Формальными причинами этого выделения выступают не только изменения, произошедшие в отечественной жизни после революции 1917 г., но также (что не менее существенно) коренные перемены в международно-правовом статусе тех территорий - арабских провинций Османской империи, на месте которых возникли современные арабские государственные образования, а также Израиль. Контакты Российской империи с этим регионом должны были учитывать распространение на него юрисдикции стамбульского правительства, хотя и во многом куцей, ограниченной действиями местных правителей, и усиливавшимся проникновением европейских держав. В свою очередь, Советская Россия, а в дальнейшем и СССР устанавливали отношения с этим регионом, отталкиваясь от переходной правовой ситуации стран, возникавших на развалинах Порты, а затем - с государствами, становившимися субъектами международных отношений.

Оба этих обстоятельства определяли сущностные различия и уровни связей в течение каждого из этих двух этапов. Российская империя имела к началу Первой мировой войны стабильную систему консульских представительств лишь в крупнейших городах азиатской части арабского мира и в Египте. Несмотря на некоторые попытки продвинуться в иных направлениях (кувейтский эпизод начала XX в.), за пределами сферы российских интересов неизменно оставались Аравийский полуостров и Магриб. Советский Союз же последовательно расширял географию своего политического присутствия в арабском регионе вплоть до последних лет своего существования, когда были восстановлены или установлены дипломатические отношения с Израилем, Саудовской Аравией и всеми государствами зоны Персидского залива. В отличие от Российской империи СССР ставил перед собой значительно более широкий круг задач, расширив контакты с арабским миром в области экономики, военных отношений, научно-технического сотрудничества, культуры и образования, но при этом практически полностью лишившись их после июньской войны 1967 г. с Израилем.

Разумеется, некоторые направления советско-арабских связей были прямым продолжением связей, сформировавшихся еще в эпоху существования Российской империи - культура, образование, торговля. Однако они не только получали новые импульсы развития, но и не ограничивались, как это было раньше, в сфере культуры и образования, а во многом и торговли, взаимодействием лишь с представителями местных православных общин. В свою очередь, уже в 20-е годы любая сионистская деятельность (прежде всего, социалистически окрашенная) на территории Советской России и других советских республик, как, впрочем, и иные проявления самостоятельной еврейской политической инициативы (в частности, Бунд), подверглись жесткому и беспощадному выкорчевыванию. Если первоначально резкое осуждение Москвой «сионистского проекта» и не препятствовало поддержанию отношений с палестинскими (преимущественно еврейскими) коммунистами, то уже во второй половине 30-х годов ишув был окончательно квалифицирован как «реакционная» и «проимпериалистическая» сила, против которой местной уже «арабизированной» коммунистической партии предлагалось вести столь же бескомпромиссную борьбу, что и против страны-мандатария. В дальнейшем же, после 1948 г., вызванный соображениями идейного характера советский курс на сотрудничество с Израилем оказался нестабильным (отношение советского руководства к еврейскому населению страны оказывалось для этого достаточным поводом) и недолгим (появление в арабском мире «прогрессивных», а затем и «социалистически ориентированных» режимов оценивалось Москвой как более перспективное направление своей региональной политики).

Вместе с тем даже в момент достижения советско-арабскими отношениями своего апогея, - в 60-70-е годы, они, как и ранее в случае с Израилем, не становились стабильной константой советского внешнеполитического курса. Политические соображения советской стороны становились основой ее подходов к развитию отношений с тем или иным партнером в арабском мире, даже если этот партнер и стремился к сохранению и углублению связей с СССР. Достаточно сослаться на пример Ирака, выведенного во второй половине 70-х годов из числа стран «социалистической ориентации» в связи, в частности, с очередным этапом противостояния между правящей там ПАСВ и местными коммунистами. Итогом изменения советского курса становилось значительное сокращение торгово-экономических связей и политических контактов между обеими странами, которые формально оставались связанными заключенным ими в 1972 г. договором о дружбе.

Тот круг арабских стран, с которыми СССР поддерживал отношения, ни коим образом не совпадал с кругом тех государств, которые могли бы стать его активными внешнеполитическими и внешнеэкономическими партнерами. Горизонтальный и вертикальный срезы советского регионального присутствия не только не имели тенденции к совпадению, но и не были в достаточной мере симметричны. Более того, круг советских партнеров не был постоянен. Напротив, он перманентно подвергался эрозии. При этом сама возможность включения или выхода из этого круга того или иного арабского государства зависела не столько от той роли, которую советская держава играла на мировой арене, сколько от неустойчивого состояния ситуации внутри арабских стран. Эта ситуация определялась соотношением существовавших там внутриполитических сил, которые, приходя к руководству страной, обращались к одному из полюсов мировой политики того времени в интересах укрепления собственной власти и утверждения своей страны в качестве регионального «центра силы».

Взаимоотношения с СССР, выступавшим в качестве внешней опоры создания региональных «центров силы», могли бы быть, видимо, продемонстрированы на примере Сирии, вплоть до начала 90-х годов остававшейся наиболее близким ближневосточным партнером советской стороны. Здесь, в Сирии распад бывшей великой державы был квалифицирован как «землетрясение мирового масштаба»⁵. Но здесь же, в Сирии и после исчезновения прежнего союзника продолжали говорить, что «Сирия никогда и никому не будет льстить и никогда не пойдет на компромиссы, ... если речь будет идти об общенациональных арабских интересах». Ее лидеры и в новых условиях продолжали утверждать, что «национальная роль Сирии была, есть и остается незапятнанной, а эта незапятнанная роль ... составляет ныне сущность того, в чем сейчас нуждается арабская родина». При этом, оценивая время активного развития отношений с СССР, в сегодняшней Сирии, как и раньше, продолжают говорить о том, что «внешняя политика Сирии, стремившаяся к установлению и углублению связей с бывшими странами социалистического содружества, ... отталкивалась лишь от объективного совпадения подходов обеих сторон к нашим справедливым национальным задачам, важнейшей из которых была и остается проблема Палестины»⁶.

В экономической сфере при всей значимости торгового оборота и объема экономического сотрудничества между СССР и некоторыми странами арабского мира (Египет, Сирия, Ирак, Алжир и бывшая НДРЙ тому наилучшее подтверждение) советская сторона занимала, тем не менее, не первое место в их внешнеэкономических приоритетах. В определенной степени повторялась ситуация Российской империи и ее места в контексте внешнеторговых ориентаций арабских азиатских провинций Османской империи и Египта. В какой-то мере сохранялся и традиционно российский ассортимент советского экспорта в арабские страны, СССР крайне мало использовал пусть и ограниченные возможности своего дипломатического присутствия в зоне Персидского залива (Кувейт) для развития связей с нефтедобывающими государствами. Расширяя контакты на межгосударственном уровне и провозглашая курс на поддержку экономической самостоятельности стран региона, Советский Союз вновь воспроизводил курс Российской империи, не стремившейся к осуществлению прямых инвестиций в экономические структуры арабских стран. Уровень советско-арабских экономических связей в значительной мере определялся поставками в определенные страны региона оружия и военной техники.

Достаточно сослаться в этой связи только на несколько примеров, показывающих далекое от «благостности»⁷, пользуясь выражением отечественного исследователя, состояние экономических отношений между СССР и рядом стран региона времени второй половины 80-х - начала 90-х годов. Естественно, что в этой связи речь может идти только о тех государствах, которые в то время едва ли не однозначно квалифицировались как партнеры бывшей великой державы.

Во второй половине 80-х годов советский импорт из Сирии «в среднем составлял около 45% обусловленного по обязательствам»⁸. Стремление советской стороны компенсировать собственные потери за счет закупок товаров у частных предпринимателей и по более высоким, по сравнению с мировыми, ценам не привело к желаемым результатам. Советский импорт из Сирии, связанной с Россией и ныне действующим договором о дружбе и сотрудничестве, не мог быть подтянут «до согласованных величин в силу ограничений, наложенных сирийской стороной», стремившейся «зарабатывать валюту на капиталистическом рынке». Впрочем, по словам того же российского автора, потери Советского Союза в сфере финансово-кредитных и валютных контактов с Сирией не были явлением, возникшим лишь в конце 80-х - 90-х годах. Они становились реальностью уже в начале 70-х годов, составив основу нынешнего долга этой страны России.

К середине 70-х годов «доля социалистических стран во внешней торговле Алжира выросла до 6%, причем до 45% торговли с ними составлял товарооборот с СССР»⁹. Не приходится говорить, что это был более чем скромный показатель. Тесные политические контакты с СССР почти не сопровождались укреплением советского экономического присутствия в этой стране. Напротив, в течение 70-80-х годов во внешней торговле Алжира неуклонно росла доля США, повысившаяся с начала 70-х гг. с 5% до 32%. При этом в конце 80-х годов в советском внешнеторговом обороте доля этой североафриканской страны не превышала 0,2-0,3%. Советский Союз никоим образом не воспользовался открывавшимися в 80-е годы новыми возможностями экономических связей с алжирскими партнерами, появлявшимися в результате внесения ими изменений в инвестиционное законодательство страны. Эти изменения создавали условия для образования смешанных предприятий с участием иностранного капитала. Речь шла о сохранении традиционной тенденции хозяйственных контактов, суть которой, по словам отечественной исследовательницы, состояла в поддержке амбициозных замыслов социалистически ориентированного руководства Алжира и создания на этой основе условий для принятия этой страной «советской модели индустриализации» с ее ярко выраженной гигантоманией.

Достаточно существенна и точка зрения отечественных ученых-сотрудников Института востоковедения РАН, связанная с общей проблематикой советско-арабских экономических связей. В подготовленной ими работе «Россия и арабские страны: проблемы и перспективы сотрудничества», выход которой в свет стал возможен благодаря поддержке парламентской группы Российской Федерации по взаимодействию с арабскими странами и миссии Лиги арабских государств в Москве, содержатся некоторые важные положения. Они заслуживают пристального внимания.

Среди этих положений вывод о том, что торгово-экономические связи между СССР и странами арабского мира (конечно, лишь некоторыми из их) складывались в пользу советской стороны. Это определялось тем, что советская сторона не только имела положительное сальдо в сфере связей с арабскими государствами, но и могла расходовать его на обеспечение собственных внутренних потребностей, прежде всего на закупку зерна и потребительских товаров на Западе. Такое состояние дел (а этот вопрос требует, тем не менее, дополнительной детализации) рассматривается авторами работы как «успех» советского сотрудничества с государствами арабского геополитического содружества¹⁰.

Однако в центре внимания отечественных исследователей остаются, тем не менее, и негативные стороны этого сотрудничества, когда «хозяйственные связи с арабскими странами базировались на отношениях исключительно с государственным сектором, возведении в основном “престижных” ... предприятий, обмене ... комплектного оборудования на сырье и продовольствие, ... поставках вооружений, подчинении экономических интересов идеологическим установкам». Советская сторона, отмечалось ими, «словно не замечала появления в мировых экономических отношениях новых форм сотрудничества, продолжая использовать ... уже апробированные методы ведения торгово-хозяйственных связей». Социалистические лозунги руководства некоторых стран региона предопределяли концентрацию советских внешнеэкономических усилий лишь на этой группе государств: в 1991 г. 26% стоимости всего торгового оборота СССР с арабским миром приходилось на Сирию, 24 - на Ирак, 11% - на Ливию. При этом переход на позиции ориентации на социализм или отказ от нее оказывал непосредственное воздействие на уровень и масштабы торгово-экономических связей между соответствующей арабской страной и СССР. Наиболее показательным примером в этом отношении был, конечно, Египет: удельный вес этой страны в стоимости товарооборота советской державы достиг в 1965 г. 68%, когда там в период правления президента Насера осуществлялись радикальные социальные и хозяйственные преобразования. В 1980 г. с началом проведения политики открытых дверей, провозглашенной президентом Садатом, он снизился до 15%.

Вместе с тем было ли положительное сальдо в сфере отношений между СССР и арабскими странами «успехом» советской политики в регионе арабского мира? Авторы цитируемого исследования отмечают, в частности, что к концу 80-х годов торгово-экономические связи между СССР и его партнерами в арабском мире вступили в этап резкого спада, одной из причин которого был «отказ арабских стран вести несбалансированную торговлю и обменивать сырье на оборудование». Разумеется, предлагаемый ими список обстоятельств, вызывавших этот спад, был значительно шире, включая как факторы, связанные с внутрисоветской ситуацией («сокращение советских экспортных ресурсов»), так и факторы внешнего воздействия на отношения между обеими сторонами (например, «рост конкуренции на арабских рынках»). Но, так или иначе, из их слов вытекает, что Советский Союз, во-первых, более не рассматривался его арабскими партнерами в качестве той внешнеэкономической силы, которая способна содействовать их переходу на более высокую ступень хозяйственной эволюции. Во-вторых, логическое развитие их мысли предполагает, что возможность перехода на эту ступень требовала иной технологии, принципиально отличной от той, которую арабские страны могли получить от своего традиционного союзника. А это, в свою очередь, приводило к возникновению ситуации, принципиально подобной той, которая складывалась во взаимоотношениях между странами арабского мира, с одной стороны, и их бывшими метрополиями, с другой, в течение первых лет после обретения этими странами политической самостоятельности.

Парадоксальность экономического присутствия СССР в ряде стран арабского регионального сообщества заключалась в том, что осуществлявшееся при советском научно-техническом содействии строительство промышленных предприятий, гидроэлектростанций, помощь в создании инфраструктуры и развитии сельскохозяйственного производства создавали предпосылки для экономического роста этих стран. Но содействие СССР, ограниченное технологическими возможностями страны и неповоротливостью ее внешнеэкономических ведомств, теряло свою эффективность по мере развития местной экономики. Потребности ее более глубокой трансформации начинали требовать обращения к иным источникам финансовой помощи и технологии.

Последовательный поворот к Западу и интенсификация экономического сотрудничества с ним были характерны не только для Египта, но и в той или иной степени для других арабских стран, обычно рассматриваемых в качестве основных советских региональных партнеров. Более того, уже в 80-е годы в арабских странах-партнерах Советского Союза этап создания экономической инфраструктуры был практически завершен, а в повестку дня второго этапа их экономического развития были поставлены задачи построения «верхних этажей» их хозяйственной системы. Итогом этой ситуации стало все более зримое появление на поле советско-арабского экономического сотрудничества хозяйственных субъектов из стран Запада, приступивших к реализации этих новых задач. Сотрудничество с СССР не только переставало быть приоритетом для его региональных союзников, оно, вместе с тем, стало временем подготовки почвы для его западных конкурентов, уже диктовавших всему миру стандарты «общества потребления» и хозяйственной либерализации, исходя из собственной монополии на новые технологии.

Нынешнее состояние российско-арабских экономических связей и, прежде всего, хозяйственные отношения между Россией и прежними советскими партнерами в арабском мире лишь продолжают тенденции советского времени. Если в 1996 г. сирийский импорт в Россию был равен 1 108,1 млн. долл., то в 1998 г. он снизился до 932,1 млн. В свою очередь, общая стоимость сирийского экспорта из России составила соответственно 1 388 и 1 135,4 млн. долл.¹¹ В равной мере это относится и к Египту, хотя уровень экономических контактов которого с современной Россией демонстрирует, казалось бы, иную, чем в сирийском случае, ситуацию. Если в 1994 г. египетский импорт в Россию составлял 273,9 млн. долл., то в 1996 г. он достиг 370,5 млн. долл. В свою очередь, стоимость экспорта Египта из России в те же годы не превышала соответственно 41,0 млн. и 37,7 млн. долл.¹² Не приходится говорить, что речь идет не более чем об очень скромных показателях.

Невозможность для советской стороны пойти на коренной пересмотр содержания тех хозяйственных отношений, которые складывались между ней и ее арабскими партнерами, когда в их основе лежали принципы, по сути дела, использования арабских стран в качестве собственной сырьевой периферии, становилась главной причиной не просто свертывания, но порой и разрыва двусторонних контактов. В арабских странах начинали смотреть на СССР как на ту внешнюю силу, которая не желает (видимо, там не всегда, по крайней мере, на уровне общественного мнения, понимали, что она не может) пересмотра уже сложившихся связей в пользу менее развитой стороны. Реальные же действия СССР, направленные на строительство основополагающих элементов местной промышленности, мало что меняли в общем направлении интерпретации советской позиции. Поскольку эти предприятия, как и те сельскохозяйственные объекты, которые также возводились с советской помощью, должны были объективно содействовать переработке местного сырья в интересах интенсификации экспорта за рубеж, постольку они становились частью неоколониальной программы, но уже в советском исполнении. В свою очередь, Запад, как свидетельствовал опыт тех арабских стран, которые не были советскими региональными партнерами, прежде всего, государств Залива, не только мог, но и предоставлял им необходимую технологию современного типа, позволявшую этим государствам последовательно обеспечивать рост собственной экономики.

К концу 80-х годов в здании советско-арабских экономических связей стали ясно заметны глубокие трещины, хотя, быть может, первым политическим свидетельством их появления становился предпринятый еще в начале 70-х годов демарш А. Садата в отношении советских специалистов в Египте. В контексте этих связей все возрастающую роль начинали играть поставки оружия и военной техники, в счет оплаты которых в СССР поставлялась сельскохозяйственная продукция, нефть, предназначавшаяся для реэкспорта, товары легкой промышленности. Советская сторона, конечно же, нуждалась в этих товарах, но их, тем не менее, явно недоставало, чтобы не только погасить новые, но и сократить старые долговые обязательства арабских стран. В начале 90-х годов получатели советского оружия в арабском мире остро поставили вопрос (возникавший и раньше) о внесении серьезных корректив в ассортимент поставлявшегося вооружения. Широкие круги арабского общественного мнения считали, что советская военная техника, которой была оснащена и иракская армия, потерпела моральное поражение в ходе боевых действий по освобождению Кувейта.