Религиозная политика Российской империи в Прибалтике

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Религиозная политика Российской империи в Прибалтике

Гр. Фриз

Аннотация

секуляризация религия прибалтийский вероисповедание

Упадок идеи секуляризации обусловил переоценку в европейской историографии роли религии в Европе XIX в., однако на сегодняшний день в историографии истории Российской империи такая переоценка теоретически и эмпирически выражена недостаточно. Вероисповедание, без сомнения, было чрезвычайно важным фактором в таком многоконфессиональном государстве, как Российская империя. И нигде в ее пределах конфессиональный вопрос не был более всеохватным, более острым, чем в Прибалтике - некогда оплоте независимого немецкого лютеранства, а с 1830-х годов - мишени для самого Российского государства и Православной церкви. Данное исследование дает основание предполагать, что религия была основной проблемой в этой неассимилированной пограничной области, все более тяготеющей к интеграции в рамках централизованного государства, и что Российское государство предоставляло значительную, но не постоянную помощь Русской православной церкви; данная религиозная политика служила не интеграции, а отчуждению как лютеран, так и православных; наконец, прибалтийский конфессиональный конфликт, проникая в новый транснациональный век глобализации, глубоко затрагивал международный статус России и ее внешнюю политику. Библиогр. 124 назв.

Ключевые слова: десекуляризация, история России, Русская православная церковь, лютеране, Прибалтика.

Abstract

Gr. Freeze

Religious policy of the Russian empire in the baltIcs

The delimitation (if not demise) of the secularization thesis has caused European historiography to reassess the role of religion in nineteenth-century Europe. However, this recalibration has thus far made little theoretical or empirical progress in the historiography of the Russian Empire. Confession was no doubt a particularly powerful factor in a multi-confessional state such as the Russian Empire. And within that empire nowhere was the confessional issue more complex, more conflicted than the Baltic provinces - once a bastion of autonomous German Lutheranism but, from the 1830s, the target of a growing challenge from the Russian state and the Orthodox Church. This study suggests that religion was a major issue in this unassimilated borderland (increasingly subject to integration into a centralized state); that the Russian state attached significant (but qualified and variable) support for the Russian Orthodox Church; that this religious policy served not to integrate but to alienate (both the Lutherans and the Orthodox); and that the Baltic confessional conflict, as it transpired in a new transnational age of globalization, profoundly impacted Russia's international status and foreign policy. Refs 124.

Keywords: desecularizing, Russian history, Russian Orthodox Church, Lutherans, Baltics.

Основная часть

Вопреки традиционной характеристике XIX в. как «столетия секуляризации», наступившая эпоха была временем, когда религия по-прежнему преобладала над массовой культурой и заметно формировала государственную политику. Предшествовавшие ей десятилетия конфессиональной борьбы и конкуренции способствовали политизации религии, выработке особой государственной политики по отношению к ней, идентификации «чужого» (следовательно, не только антисемитизму, но и антикатолицизму, антипротестантизму и антиклерикализму) и обогащению национальной идентичности критическим «божественным» измерением. Ряд историков обоснованно тяготеет к тому, чтобы нарекать эту эпоху «веком второй конфессионализации», важным следствием «первой конфессионализации» эпохи Реформации [Blaschke 2006; Blaschke 2000]¹, поскольку «вторая конфессионализация» вырастала из политизации религии и религиозной политики, поднимала вопросы многоконфессиональности и свободы совести, способствовала существенному увеличению значения (в качестве посредника и индикатора) церковных институтов, будь то вопросы их воцерковления или расцерковления. Действительно, некоторые исследователи отдавали должное «второй конфессионализации» как намного более фундаментальной и широко распространенной, чем первая: сложившись в эпоху глобализации (с беспрецедентным уровнем ресурсного, культурного и политического трансфера), «вторая конфессионализация» включала в себя важные изменения в вопросе взаимодействия государств и привела к появлению политики и принципов, положивших начало международному дискурсу и повлиявших на международные отношения. Одним словом, в то время как некоторые силы секуляризации сохранились [Pollack 2011; Pollack 2015], происходили изменения, обусловленные мощной повсеместной межнациональной конфессионализацией.

Конфессионализация была важной движущей силой также и в Российской империи [Dolbilov 2010; Staliunas 2007; Werth 2014], однако пошла своим уникальным путем. В отличие от Западной и Центральной Европы, где постреформационные страны были преимущественно дуоконфессиональными, Российская империя была многоконфессиональной, что подразумевало бесконечно более сложную и взрывоопасную совокупность этноконфессиональных групп населения. Действительно, конфессии, тесно связанные с этнической принадлежностью, стали гораздо более значительными в последние десятилетия, отчасти из-за зарубежных диаспор и межнациональных моделей, отчасти из-за российской государственной политики (стремившейся «решить» проблему, но лишь обострившей ее). К началу ХХ в. империя становилась, используя этноконфессиональную терминологию, «децен - трированной»: этнический центр Великой России сократился до менее чем половины населения, последователи образовавшейся конфессии Русского православия сократились до двух третей [Kabuzan 2008] Хотя «второй век конфессионализации» имел границы и критиковался [Steinhoff 2004; Schulze Wessel 2001], тем не менее он был отмечен важным вкладом в «религиозный переворот», который позволял бы подчеркивать, если не абсолютизировать, роль конфессионализации в XIX в. Реальное число вставляло менее 69 %, указанных в переписи населения за 1897 г., если учи-тывать заинтересованность неправославных групп в занижении сведений, особенно до принятия закона о свободе совести (17 апреля 1905 г.).. Вопреки традиционным мифам о «секуляризации» в империи конфессиональная принадлежность была чрезвычайно важна, и не только потому, что неверующие были в меньшинстве, но также и потому, что каждая конфессия контролировала важные институты, в частности брака и развода [Freeze 1990]. В связи с этим религия играла решающую роль в идентификации. В отчете одного из балтийских жандармов, представленном в III Отделение в июне 1848 г., подчеркивалось: «…Религия есть крепчайшая связь народа, никогда крестьянин не назовет соотечественником человека, не идущего в одну с ним церковь» [Gavrilin 1999, р. 125]. Принимая во внимание грандиозную территориальную экспансию империи, искусственность ее социальной структуры и недостаток людских и материальных ресурсов, государству не оставалось ничего иного, кроме как объединить конфессии, тем более что у него не было достаточного потенциала, чтобы принять на себя их роль и обязанности. Результатом явилось длительные напряженные усилия в стремлении достичь этой цели на фоне реальной конфессиональной ситуации: государство стремилось расширить влияние и контроль, однако встретило яростное сопротивление отдельных конфессий, в итоге постепенно, особенно с середины XIX в., уже начинало примиряться с реальностью того, что ассимиляция иллюзорна и противоречива и что в государственных интересах следует приспособиться к этой реальности.

Данный процесс был особенно интенсивным и неоднозначным в трех прибалтийских регионах - Курляндии, Лифляндии и Эстляндии, находившихся под властью этнической немецкой знати и лютеранской церкви еще до их присоединения в XVIII в. Петр Великий и его первые преемники признавали традиционные привилегии и права прибалтийской немецкой знати и лютеран, стремясь таким образом укрепить власть и предотвратить сопротивление. Поэтому независимые лютеранские церкви в каждой провинции (Landeskirchen) были автономны и пользовались привилегиями: все они имели немецкий пасторат, защищавший верующих, в подавляющем большинстве состоявших из исконных латышей и эстонцев. Таким образом, конфессиональный спор в Прибалтике изначально инициировался изнутри (неортодоксальными ветвями протестантизма), а не извне (католиками или православными). Данная ситуация начала меняться в 1830-х годах, вначале - с принятием «Лютеранского устава» в 1832 г., а затем в связи с все нараставшим вмешательством во внутреннюю жизнь прибалтийских территорий Российского государства и Русской православной церкви. Поворотным моментом стало массовое обращение местного населения в православие в 1840-х годах, создавшее небольшое, но значимое православное меньшинство, претендовавшее на защиту и всяческую поддержку церкви. Это послужило толчком к конфессиональному конфликту, длившемуся десятилетия, внесшему значительное напряжение в более обостренную борьбу между немецким «партикуляризмом», выражавшимся в наличии особых прав и институтов, и центральной российской властью. В значительной степени «прибалтийский немецкий вопрос», этнический и конфессиональный, также явился важным объектом критики со стороны общественного дискурса, не только внутригосударственного, но межнационального. Щекотливость вопроса не исчезла и с концом империи в 1917 г. Обширная историография часто отражает этнические и конфессиональные интересы, даже в современных трудах [Brьggermann 2004, рр. 220-223; Brьggermann, Woodworth 2012]. В данном исследовании преимущественное внимание уделено конфронтации в прибалтийских странах, пересмотру движущих сил и тактик противников с учетом более многообразных обстоятельств и следствий государственной церковной политики. Автор полагает, что религия была главным вопросом на этой неассимилированной пограничной территории и что государство предоставляло значительную, однако ограниченную поддержку православным интересам, религиозная политика была призвана не объединить, но отдалить и лютеран, и православных и что весь конфликт в межнациональный век глобализации значительно повлиял на российский международный статус и зарубежную политику.

От гегемонии к принятию православного вероисповедания

Когда государство в эпоху Петра I впервые овладело Прибалтикой, оно формально признало ее статус-кво, учитывая гегемонию немецкой знати и Лютеранской церкви (формально - Лютерано-протестантской церкви. Для Лютеранской церкви оставался действующим Шведский церковный статут 1686 г., и в связи с этим сохранялись прерогативы и порядки автономных лютеранских церквей трех прибалтийских провинций. Эти церкви имели фактическую монополию: помимо мизерного числа принадлежавших к иным конфессиям (преимущественно отступников - набожных гернгутеров), все население - немецкое, латвийское, эстонское - принадлежало лютеранским церквям.

Паства была многонациональной в отличие от клира: пастырство состояло из этнических немцев, половина которых эмигрировала из немецких земель, остальные приехали для получения обязательного теологического образования [Hoffmann 1939, р. 9]. Отражая религиозную направленность немецкого Просвещения, постулировавшего единство разума и религии, лютеранский клир относил себя к «рационалистам» и подчеркивал верховенство разума над догматом и ритуалом в Псалтыри, богослужениях и обучении [Schrenck 1933, p. 24-33]. Хотя Дерптский университет, восстановленный прибалтийским рыцарством в качестве Немецкого университета в 1802 г., предоставлял университетам различных немецких губерний альтернативу, изначально он действительно являлся оплотом Просвещения. Этот просвещенный либерализм способствовал не только рациональному восприятию общественных проблем, но и преобразованиям: некоторые пасторы активно поддерживали отмену рабства и другие современные формы социальных отношений [Garve 1978, p. 19] Беспокойство о социальном обеспечении паствы не завершилось с приходом просвещенно-го либерального «рационализма»: следующее поколение пасторов продолжало играть главную роль в создании сиротских приютов, прибежищ для инвалидов, богаделен [Wittram 1995, p. 239-241].. Так, Карл Готлиб Зонтаг, влиятельный и просвещенный пастор, осуждал своих менее социально активных коллег, жалуясь, что «интересы священников слишком узки и слишком тесно связаны с интересами знати» [Zelce 1998, p. 420]. Лютеранские пасторы содействовали массовому образованию, надзирали за государственными школами (Volksschulen), навещали детей, получавших домашнее образование, а также создали первый центр для обучения латвийских учителей [Thimme 1938, p. 39-48; Naber 1996]. Принимая во внимание размер среднего прихода (втрое больше, чем православный приход), пастор, с его многообразными основными и дополнительными обязанностями, имел огромную нагрузку и вместе с тем короткий срок для спасения душ отдельных прихожан [Garve 1978, p. 23-26].

Немецкий пасторат обнаруживал также стойкий интерес к культуре и языку своей эстонской или латвийской паствы. Реформация, придавая особое значение

Библии и, следовательно, образованности, повлияла на самые ранние переводы и публикацию Библии на разговорном языке, что привело к первым публикациям катехизиса и со временем к появлению латвийской Библии в 1685-1689 гг. и эстонской Библии в 1739 г. [Jьrjo 1995, p. 411-412; Kaskla 1993, p. 228; Kyra 1996]. Для сравнения, в России полный перевод Библии на русский язык впервые появился в 1876 г. (четыре года спустя после перевода на русский «Капитала» Карла Маркса). Первый импульс религиозной Реформации получил развитие в эпоху Просвещения и зарождавшегося века романтизма - главным образом благодаря работе И. Герде - ра, выпустившего в 1787 г. сборник фольклорной музыки, включая восемь эстонских песен. Ряд немецких пасторов, таких как Р.И. Винклер, Э. Абренс, Ф.Ф. Майер, А.Ф. Кнюпффер, стали первыми учеными в области латвийского и эстонского языков, издававшими грамматики, словари и периодику [Paucker 1849, p. 65, 118-119, 152, 186-189]. Что особенно важно, немецкие пасторы сыграли главную роль в создании культурных и литературных организаций, таких как Рижское литературнопрактическое общество (Rigaer Literдrisch-praktische Bьrgerverbindung), появившееся в 1802 г., или Курляндское общество литературы и искусства (Kurlдndische Gesellschaft fьr Literatur und Kunst), основанное в 1815 г. [Zelce 1998, p. 423-424; Wittram H. 1995, p. 239-240; Klot-Heydenfeldt, 2000, p. 91-124]. Аграрные реформы 1816-1819 гг. не привели к освобождению, но действительно усилили попытки немецкого пастората поднять уровень культуры и морали латвийцев и эстонцев, от чего теперь в гораздо большей степени зависели их поддержка и выживание Учитывая покровительственное отношение немецкой знати к бедноте (именовавшейся “Undeutschen” [ненемцы] and “Nationalen” [националы]), неудивительно, что по крайней мере не-которые пасторы были настроены менее сочувственно к развитию самобытных латвийской и эстон-ской культур. Также не все пасторы с трепетом воспринимали самобытный язык и культуру. На-пример, в 1819 г. один пастор недвусмысленно призвал своих коллег признать онемечивание, иначе говоря, распространять немецкую -- не латвийскую или эстонскую -- культуру среди паствы [Zelce 1998, p. 424; Garve 1978, p. 28-33; Vigrab 1916, p. 84; Walter 1891, p. 86-87].. В то время как пасторы в целом поддерживали местную культуру, они все же крайне мало контактировали с немецкой знатью и были далеки от нее - в религии, образовании, образе жизни и экономических интересах. Часто выявлявшиеся противоречия с жизнью паствы даже закрепились в языке - в уничижительном прозвище «церковный господин» («Kirchenherr»), как называли пасторов латвийские и эстонские крестьяне [Sbornik… 1880, vol. 3, p. 484-487; Wittram R. 1949, p. 152]. Но в целом до кризиса 1840-х годов пастор оказывал значительное влияние на местную политику и пользовался уважением прихожан.

Однако лютеранство едва ли было единым целым. Одним из источников напряженности была борьба внутри пастората, противопоставившая старое поколение просвещенных рационалистов новой когорте консервативных неолютеран Смена поколений была обусловлена и внутренними причинами, например новыми теоло-гическими течениями, поставившими под сомнение господство просвещенного рационализма. Борьба происходила в пределах теологического факультета Дерптского университета (оплота ра-ционализма), на страницах сборников песнопений (ранее превозносивших разум и оттеснявших на задний план фигуру Христа) и Агенды (возвысившей проповедь над ритуалом и молитвой). Разъ-яснения относительно веры первоначально господствовали в только что основанном Дерптском университете, но устранение рационалистов после 1817 г. дало возможность набрать новый про-фессорский состав, чтобы обучить следующее поколение пасторов [Garve 1978, p. 34-36; Wittram R. 1952; Seesemann 1956]. Некоторые из них были набожными людьми, поощрявшими в отличие от «умеренных христиан» индивидуальные духовные поиски в сочетании с изучением Библии и клад-бищенскими религиозными праздниками [Garve 1978, p. 39; Schrenck 1933, p. 75-79]. Второй и, в ко-нечном счете, основной струей было неолютеранство («правоверные»), стремившееся восстановить «исконное лютеранство» -- предразъяснительную теологию, литургическую практику, пасторскую службу [Wittram R. 1952, p. 206; Talonen 2014]. Однако переход был медленным и сложным, пасторат расходился во мнениях относительно реформ Псалтыри и литургии, зачастую в нескольких поколе-ниях. На Лифляндском Синоде в 1834 г. меньшая часть пастората (16) выступила за замену Gesang-buch (сборника церковных гимнов), однако подавляющее большинство (50) категорически воспро-тивилось полному пересмотру текстов, другие же (12) полностью отрицали любые изменения (Zur Semisecularfeier... 1884; Schrenck 1933, p. 119-123). Пересмотр порядка церковной службы (и самой Агенды) начался в 1849 г., вызвав не менее противоречивые споры [Christiani.1861; H. Wittram 1998, p. 175-176]. Однако к середине столетия победило течение неолютеранства, придававшее осо-бое значение Библии, исповедальным текстам, церковным таинствам и церковной службе [Garve 1978, p. 68-81]..

Борьба касалась богослужений, проповедей, текстов церковных гимнов; в это время энергичные и подчас враждебно настроенные противники стремились изменить существующие религиозные обычаи, не подвергая сомнению значение церкви. Более угрожающим было возрождение гернгутеров. Они появились в 1730-х годах, заявляя о вере и благочестии как аскезе и живя по своим законам. Их движение, получившее большой размах, воспринятое крестьянским населением, было подавлено в 1743 г. и резко сократилось до менее чем 15 тыс. приверженцев. Оно восстановилось после того, как Александр I (сам испытавший влияние пиетистов) провозгласил в 1817 г. веротерпимость, ознаменовав таким образом начало гернгутер - ского «золотого века», когда количество приверженцев этой «секты» могло достигать 100 тыс. человек [Schrenck 1933, p. 56-61; Talonen 2001, p. 100; Hope 1998; Philipp 1974, p. 217-219; Garve 1978, p. 44-60]. Гернгутерские братства, отдавая латвийцам и эстонцам ведущую роль в управлении, имели определенную популярность среди них, кроме того, ими предлагалась заманчивая альтернатива чопорной, чрезмерно официозной лютеранской церкви. Несмотря на то что пасторы, как правило, были толерантны [Nerling 1956], неолютеране воспринимали гернгутеров как угрозу лютеранской «церковности» (Kirchlichkeit) и проводили активную кампанию против них [Schrenck 1933, p. 72-75, 82-83; Thimme 1938, p. 87-91; Garve 1978, p. 56-59].

Основной вызов прибалтийским лютеранским церквям был брошен, тем не менее, Российским государством и Православной церковью. Государство считало особый, привилегированный статус прибалтийских немцев крайне неоднозначным (если не эфемерным) и постепенно предпринимало меры по расширению контроля из центра, чтобы включить прибалтов в единую государственную систему. И данная интеграция распространялась также на лютеранскую церковь. После того как первые попытки Александра I натолкнулись на сопротивление [Amburger 1961, p. 65-66], Николай I в 1828 г. поручил подготовить новый административный указ, основанный на прусской модели, назначив советником епископа Георга Померанского [Staлl 1901; Stupperich 1959, p. 53-65; Kroeger 1956, р. 179-180; Schrenck 1933, р. 39-59; Kahle 2002, р. 123-132; Dalton 1887, p. 218-340]. Несмотря на прусскую модель, задача была русской: создать единую духовную организацию для всех исповедующих «иностранные веры». Спустя четыре года результатом явился церковный устав (Kirchengesetz) 1832 г. - регламент, в соответствии с которым в Санкт-Петербурге была создана Генерал-Консистория, а также была ослаблена автономия местных церквей (Landeskirchen). Немаловажно, что закон стремился не русифицировать, а уравнять, он не привносил православные нормы даже в область светских вопросов брака и развода. В связи с тем что православный закон накладывал жесткие ограничения на развод, в Лютеранский статут 1832 г. вошли либеральные прусские основы процесса развода, включая «harte und lebensgefдhrliche Behandlung», как и «andere empfindliche Krдnkungen» [Woltman 1847, p. 232; Freymann 1901, p. 24-25; Freeze 1990]. К статуту прилагалась также Агенда, детальное руководство по обязанностям пасторов в осуществлении порядка проведения церковной службы [Agende 1897; Christiani 1861; Wittram 1998, p. 175-176; Ьber die gegenwдrtigen цffentlichen Zustand… 1840]. Прибалтийские немцы, особенно пасторат, рьяно сопротивлялись подобному нарушению их автономии и привилегированного положения, но безуспешно [Kroeger 1956, p. 138]. Хотя немецкий пасторат и видел некоторые положительные аспекты церковного статута (в частности, это могла быть поддержка ежегодных Синодов, что давало пасторату возможность транслировать беспокоящие всех проблемы), он все же воспринял устав как посягательство на привилегированный статус прибалтийских лютеран [Garve 1978, p. 12-13]. Оппозиционное движение усилилось в 1857 г. с выходом в свет нового издания «Свода законов», где статус Landeskirchen был урезан до «зарубежной конфессии», подчиненной исключительно центральной власти и лояльной по отношению к ней [Woltmann 1847, p. 221; Thimme 1938, p. 92; Kroeger 1956, p. 177-178; Tuchtenhagen 1995, p. 15-186].

Более значительным стал вызов со стороны Русской православной церкви. До 1830-х годов Православная церковь была представлена в Прибалтике чуть более чем номинально (с малым числом церквей и прихожан), но к этому времени все изменилось. Ключевым моментом стало назначение в 1836 г. викарного епископа Риги, в результате чего сформировалось полуавтономное ответвление Псковской епархии. Несмотря на то что новое образование на первый взгляд должно было сосредоточиться на чаяниях «старых» верующих, нашедших убежище в Прибалтике, немецкие круги были настроены крайне недоверчиво, особенно когда церковь начала публиковать религиозные тексты на латвийском и эстонском языках (см., напр.: РГИА, ф. 797, оп. 11, д. 29039/а, л. 14). Сомнения усиливались вместе с государственными мерами по русификации административного аппарата и даже культуры в Прибалтике, и самым известным примером стал секретный правительственный меморандум, опубликованный в «Augsburger Allgemeine» в феврале 1839 г. [Pistohlkors 2005, p. 16-17; Buchholtz 1883, p. 23].

Это сомнение перешло в уверенность во время волны обращения крестьянского населения в православие в 1840-х годах [Kruus 1930; Stupperich 1939; Ryan 2008, 2007; Gavrilin 1999; Aleksii 1999; Freeze 2004, р. 309-314]. Первая волна обращений началась в 1841 г., однако прибалтийская немецкая администрация посчитала ее выражением крестьянского недовольства и потребовала безжалостной расправы. Министр внутренних дел счел подобные требования неправомерными и наставлял местные власти расследовать материальное положение крестьян. В крестьянских волнениях, которые наблюдались не только в Прибалтике, особенно после Указа Николая I «Об обязанных крестьянах» 1842 г., вселившего в крестьян надежду получить землю, прибалтийские немцы обвиняли клир Русской православной церкви, поскольку последний уже пообещал землю и расселение, и подобный обман привел к массовым обращениям в православие и массовому неповиновению. Это обвинение было расценено как проявление своекорыстия: перекладывание вины на православный клир и крестьянскую склонность к самообману и легковерию, отрицание того факта, что крестьяне испытывали лишения и имели законные жалобы на землевладельцев. Поэтому немецкие призывы были вполне однозначными: причиной беспорядков стало не крестьянское бедственное положение, а действия православной церкви - «Proselytenmacherei durch Bestechung und Ьberlistung» [Woltmann 1847, p. 230]. Следующий отчет местных властей был типичным: «Весь народ утверждал, что принять греко-российской веры никогда не желал, объявляя между тем, что приходили крестьяне в Ригу к православному духовенству с прошениями о переселении их в теплый край, на что будто бы духовенство, а некоторым даже и сам епископ, объясняли различным образом будущее улучшение их быта» [Auling, ed. 1982, p. 37]. Так как викарный епископ Иринарх (Попов) передал крестьянские жалобы в Санкт-Петербург, местный генерал-губернатор разместил караул вокруг своей резиденции и строго запретил Иринарху принимать крестьян - даже если они желают обратиться в иную веру, не предъявляя никаких социальных и экономических жалоб. Епископ Иринарх категорически отрицал свои распоряжения, защищая свои действия перед обер-прокурором: «В ответ на сие требование я дал знать Г. Рижскому военному и Генерал-Губернатору, что в доме моем никто никаких записей крестьянам на переселение не делает, что отказаться от принятия крестьян без особенного на то разрешения моего начальства, я не могу, ибо это значило бы отказаться от одной из главных обязанностей, возлагаемых на меня моим саном и местом» (РГИА, ф. 796, оп. 205, д. 191, л. 8-12 об.). По мнению Иринарха, «движения сначала имели характер гражданский, но потом мало-помалу приняли характер религиозный». В результате даже если вероисповедание и не спровоцировало смуту, то перевело ее на принципиально новый уровень.

Сам же епископ Иринарх стал главной мишенью обвинений в том, что он непосредственно способствовал недовольству крестьянства Расследование дела Иринарха находится в «секретном отделе» Синодального архива (Рос-сийский государственный исторический архив (РГИА), ф. 796, оп. 205, д. 191, л. 1-435). Его переезд явился центральным вопросом последующей документации и споров о событиях 1841 г. [Dvizhenie 1865; Buchholtz 1883, p. 43-53].. Отвечая на правительственные отчеты, обер-прокурор сообщал Синоду, что гражданские власти усмирили беспорядки (спровоцированные слухами о возможном перемещении в другие районы страны), однако Иринарх вновь обострил положение дел: «Но вскоре вновь возникло и усилилось от внушаемой им надежды, что можно достигнуть переселения переходом в православную веру, и от того, что Рижский преосвященный допустил их в дом свой и принимал от них прошения в сем смысле» (РГИА, ф. 796, оп. 205, д. 191, л. 1-2). Учитывая серьезность данных утверждений, власти в Санкт - Петербурге начали широкомасштабное расследование по делу Иринарха и исключили его из епископата. В письменном допросе Иринарх категорически отвергал обвинения: «Никогда никому из крестьян я не говорил, что сему будет отдана помещичья земля, если он переменит веры, и надобно быть в высшей степени невеждою или недобросовестным, чтобы говорить таким языком». Иринарх отрицал, что крестьянское движение имело характер бунта, и подчеркивал, что жестокие репрессии местных властей начались лишь когда крестьяне выразили желание обратиться в православие: «Гражданское начальство начало поступать с крестьянами как с нарушителями порядка тогда только, когда узнало, что они подают прошения о присоединении их к православию. Это производило во мне сильное подозрение и заставило думать, что лютеранское начальство преследует крестьян за то, что они хотят оставить лютеранство и принять православие» (РГИА, ф. 796, оп. 205, д. 191, л. 190-199). Тем не менее Синод под давлением правительства, особенно А.Х. Бенкендорфа, прибалтийского немца и главы III Отделения, лишил Иринарха викарного архиерейства, постановив, что он «поступал неправильно и неосторожно». Но Синод отклонил заявление генерал-губернатора М.И. Палена о том, что Иринарх сыграл роль в разжигании крестьянских беспорядков (РГИА, ф. 796, оп. 205, д. 191, л. 234-235), а впоследствии, в 1845 г., епископ получил новые назначения и даже чин архиепископа.

Хотя Иринарх пострадал, данные события убедили власти, что крестьяне действительно имели законные жалобы на помещиков и что «эмансипация» 18161819 гг. (отмена крепостного права в Прибалтике) привела к нужде латвийских и эстонских крестьян. Лишь генерал-губернатор М.И. Пален стремился обвинить православное духовенство и преуменьшить экономические жалобы, при этом даже представители немецкой власти в регионе признавали, что крестьяне имели веские причины для жалоб: «Вот причины, довершившие расстройство лифляндского земледельца; он ни к чему не привязан, землю и дом господин у него отнимает когда хочет, работа тягостная; ничто не упрочивается в пользу крестьянина и нет никакой будущности для детей его, он на все готов решиться, дабы переменить его нестерпимый быт» [ЛиНид, её. 1982, р. 36]. Отчеты российских военнослужащих, направляемых для подавления беспорядков, подтверждали массовое недовольство, несмотря на угрозу безжалостных наказаний: «На лицах крестьян невозможно было не заметить неудовольствие и на многих из них даже досаду при требовании от них повиновения помещикам» [ЛиНид, её. 1982, р. 35-39]. Министр внутренних дел Л.А. Перовский резко раскритиковал попытку Палена нивелировать экономические причины крестьянского недовольства: «Я имею частные сведения, что чувство стесненного положения лифляндских крестьян и неудовольствия их против помещиков едва ли не всеобщие. Они глубоко укоренены в умах поселян, так что необходимость требует действовать положительно, не относя всех сих беспорядков к посторонним причинам. Судя по настоящему расположению умов, можно не без основания опасаться, что с открытием весны многие крестьянские общества явно будут уклоняться от своих обязанностей, а легко быть может, что некоторые из них откажутся от полевых работ». Министр внутренних дел и в дальнейшем инструктировал Палена «обратить особенное внимание на бедность крестьян» [Бу1гЬеше ЫуБЬеь. 1865, р. 127]. Таким образом, прибалтийские элиты могли бы одержать победу в столкновении с церковными иерархами, но в таком случае они подорвали бы доверие к себе у вышестоящих чиновников столицы.

События 1841 г. также показали, что крестьянское недовольство своими лютеранскими пасторами к тому времени значительно усилилось. Даже немецкие власти, подчеркивавшие нерелигиозные мотивы обращений, допускали, что верующие низшего сословия стали почитать пасторат гораздо меньше: «К тому следует еще сделать весьма важное замечание насчет приходских пасторов, поучения коих, по-видимому, уже не имеют на народ той силы, коею они в прежние времена пользовались. При свидании с многими из лучших пасторов неоднократно мы могли убедиться в совершенном по сему предмету их отчаянии» [Auling, ed. 1982, p. 36]. Православные источники подчеркивали то же. Так, Иринарх заявлял, что массовые обращения были непосредственно связаны с неудачей лютеранских пасторов, которые были более преданы своим привилегиям, нежели духовным чаяниям своей паствы (РГИА, ф. 205, д. 191, л. 8-12 об.).

Негативная оценка своих пасторов поощряла крестьян обращаться к православному духовенству за помощью и защитой. Российское духовенство действительно тяготело к защите своих «духовных детей» от их имени. Несмотря на то что прибалтийская знать приписывала воззвания православных священников их «хитрости» и обещаниям наживы, такое утверждение противоречило общеизвестному факту: православное духовенство в Прибалтике, как и во всей империи, обнаруживало искреннюю симпатию по отношению к угнетенным и решительно выступало за социальную справедливость. Иринарх писал: «Сначала я принял в них [движениях крестьян] участие почти из одного сострадания к несчастному положению, в котором находятся крестьяне… в котором заключается главная причина их движений». Иринарх не подбирал слова, порицая плачевное положение крестьян, «изнуренных работами, не имеющих довольно средств к пропитанию». И если гражданские власти не запрещали духовенству ходатайствовать за холопов (даже писать петиции от их имени), то клир выказывал сочувствие угнетенным, особенно когда эксплуатация начала принимать религиозную окраску [Freeze 1989]. Современный поворот в западной теологии (в новом христианстве, подчеркивавшем «мирскую» роль церкви) уже начал влиять на российское духовенство, следовавшее европейской религиозной мысли и ранее, и сейчас [Freeze 1985, 1988]. Было бы неверно игнорировать и преуменьшать социальные обязательства духовенства, что стало особенно значимо в последние десятилетия XIX в. [Freeze 1999, 2013].

Подобное восприятие социальной справедливости отчетливо отразилось в жестоких репрессиях в отношении крестьян, имевших целью не только наказание, но и запугивание [Sbornik… 1882, vol. 4, p. 571]. Методы, использовавшиеся против крестьянства, лишь усиливали сочувствие к ним духовенства. Так, Ири - нарх с горечью отмечал жестокие наказания и утверждал, что такие «чрезмерно строгие меры» лишь ухудшили ситуацию и «истощили терпение крестьян, принудили их укрываться или защищаться от побоев» (РГИА, ф. 796, оп. 205, д. 191, л. 8, 197 об. - 198). Использование властями «профилактического террора» было очевидным, например, в действиях немецкого судьи (Landrichter): виновный крестьянин должен был быть наказан 250 ударами розг при всем народе перед строем солдат, а после отправлен на два месяца в Ригу в исправительный дом [Auling, ed. 1982, p. 93]. Жестокая судьба ждала и некоторых других крестьян, «которые в деле уличены, и как предстрекатели и соучастники сего злого дела признались, через строй из 500 солдат пущены на том месте, на коем через сопротивление зло сотворили, а потом в рекруты от своей волости отданы, а ежели для службы они непригодны, то в Сибирь либо необитаемые земли отправлены должны быть» [Auling ed. 1982, p. 122]. Такие демонстративные репрессии, наряду с волной декретов и угроз, способствовали сокращению беспорядков и переходу в православное исповедание.

Массовые обращения в православие в 1845-1848 гг.

Однако очень скоро - в 1845-1848 гг. - новая волна, гораздо более мощная, захлестнула регион, вылившись в переход в православную веру 110 222 латвийцев и эстонцев (РГИА, ф. 797, оп. 18, д. 41946, л. 53-56) По сведениям Синода, это наиболее верная цифра, но подсчеты значительно варьировались: так, один из отчетов в архиве обер-прокурора свидетельствует о цифре в 101 202 человека на 1 ян-варя 1848 г. (РГИА, ф. 797, оп. 17, д. 40214, л. 34). Эстонское исследование 1930 г. приводит цифру в 106 080 человек [Kruus 1930, p. 344, 400]. Современные немецкие подсчеты оказались закономерно намного меньше -- всего лишь 60 тыс. обращенных [Pravoslavie... 1890, p. 4].. Они составляли около 17% населения [Raun 1979, p. 120], соотношения значительно варьировались от одной области к другой [Aleksii 1999, p. 218-223]. Масштабы обращения в православие отражали не только влияние двух последовательных неурожаев, но также поворот в государственной политике: в это время Петербург предпочел относительно «мягкую» линию, дававшую желтый, если не зеленый свет переходу в православие. Секретные инструкции, данные Е.А. Головину в апреле 1845 г., заступившему на пост генерал - губернатора Прибалтики, полно отразили новый, более сбалансированный подход: «Принять меры, дабы, с одной стороны, не было допускаемо подстрекательство к переходу лютеран в православие, а с другой - устранено всякое противодействие сему, равно как притеснение перешедших» [Sbornik… 1882, vol. 4, p. 465]. Без сомнения, правительство по-прежнему препятствовало прозелитизму: отменило обещания материальных выгод новообращенным См. инструкцию с предупреждением о том, что нельзя предлагать «материальные выгоды», в письме от 16 ноября 1845 г. министра внутренних дел Л. А. Перовского Е. А. Головину (РГИА, ф. 832, оп. 5, д. 188, л. 8) [см. также: Aleksii 1999, p. 505-506]. и ужесточило порядок перемещений священников, чтобы пресечь любые проявления прозелитизма. Это нашло отражение в инструкциях от имени цесаревича Александра Николаевича в декабре 1845 г. (РГИА, ф. 797, оп. 15, д. 36456, л. 1-48). Следовательно, правительство не запрещало и не препятствовало обращениям, но лишь настаивало на том, чтобы священнослужители предостерегали претендентов: «дело веры не должно быть смешиваемо с другими делами. и принимающие Православие не вправе требовать от духовного начальства ходатайства за них о каких-либо гражданских преимуществах. Посему крестьянам, латышам и эстам внушать, что принятие Православия не может переменить их отношения к помещикам, но только к одним пасторам, освобождая их от приходских к ним обязанностей» (РГИА, ф. 797, оп. 15, д. 36472, л. 3-3 об.). Те же инструкции наставляли священников, что они должны проверять претендентов и прежде всего обязаны «испытывать желающих Православия в чистоте и искренности их намерения, утверждать их в правилах веры» (РГИА, ф. 797, оп. 15, д. 36472, л. 4). Инструкции также подчеркивали необходимость создания школ, чтобы обращенные не были лишены образовательных возможностей, доступных лютеранам. Несмотря на то что центральные власти продолжали запрещать духовенству принимать петиции с жалобами на мирские проблемы, они отныне старались препятствовать стремлениям к переходу из лютеранства в православие, если обращаемый был мотивирован не только искренним религиозным чувством, но и надеждой на материальные выгоды [Spravka… 1865; Vsepoddanneishii otchet… 1871] Чтобы заверить в истинности обращений в православие, Е. А. Головин подготовил специ-альную «декларацию», которую подписывал каждый желающий переменить веру, соглашаясь с тем, что обращение не влечет за собой никакой материальной выгоды. В январе 1845 г. император ввел шестимесячный срок ожидания между декларацией намерения и окончанием процесса обращения [Тгаа1 1991, р. 38-39, 44]. Епископ Филарет жаловался Синоду (30 апреля 1846 г.), что эти меры лишь подвергли потенциальных новообращенных бесконечному давлению со стороны пасторов и поме-щиков (РГИА, ф. 796, оп. 127, г. 1846, д. 775, л. 1-3)..

Несколько факторов можно расценивать как поворот в политике. Один из них - резкое сокращение балтийского влияния в Санкт-Петербурге: немецкое лобби потеряло влиятельных представителей - генерал-губернатора Палена, а также Бенкендорфа, чья смерть в 1844 г. лишила страну ключевого союзника прибалтов. Оба они передали свои посты этническим русским. Особенно важным было назначение Е.А. Головина, первого русского генерал-губернатора Прибалтики, он пришел в новый регион без каких-либо личных или этнических связей и продемонстрировал благосклонность по отношению к угнетенному крестьянству и приверженность принципам Православной церкви [Ьерр1к 2005, р. 67-69]. Министром внутренних дел по-прежнему оставался Л.А. Перовский, свидетель событий 1841 г., покинувший пост с абсолютным недоверием к прибалтийскому немецкому бюрократическому аппарату. Вторым фактором стало крепнущее осознание того, что не только урожайные кризисы 1844-1845 гг. (породившие всеобщий голод) Донесение от 30 сентября 1845 г. описывало ужасную сцену безысходности: «.Уровень смертности значителен, и нехватка еды в некоторых регионах уже ощутима. Это произошло ввиду того, что крестьяне, уходящие в города [Тарту], обессилены от истощения и умирают, несмотря на помощь, предоставляемую госпиталями; медицинское расследование показывает, что причиной смерти стала нехватка еды» [Тгаа1 1991, р. 139]. были всему виной, но именно сама «эмансипация» 1816-1819 гг., подтвердившая чрезвычайно тяжелое положение крестьянства. Вновь прибывший Головин писал министру внутренних дел: «…Главнейшая причина неудовольствий и ропота между лифляндскими крестьянами заключается в излишнем обременении их повинностями со стороны помещиков» [Тгаа1: 1991, р. 22]. Все это свидетельствовало о страхах социальной нестабильности, которая, наряду с межнациональными веяниями эпохи, значительно усилилась в Европе с 1840-х годов. В дневнике Д.Н. Толстого, государственного деятеля, назначенного в Прибалтику в середине 1840-х годов, предполагается, что сочетание перехода в православие и социального напряжения могло инициировать массовые беспорядки: «Последствия обращений могли бы быть опасными, и если не в Лифляндии, то в Эстляндии и Курляндии могло бы пролиться много крови. Без сомнений, религиозные взгляды не играли здесь никакой роли. Крестьяне ненавидели землевладельцев. Вера, что последние - иммигранты и угнетатели локальных областей, во многом развилась именно там» [ВиеЬЬо^ 1883, р. 133-34]. Третьим фактором стало новое осознание того, что религиозный аспект был очень важным в контексте не только «вдохновения отчаявшихся крестьян к обращениям, но и подталкивания отчаявшихся землевладельцев к сдерживанию - не ради крестьянских душ, но ради собственной силы и собственности» [Ь1ргаиё1 1868, р. 160]. Генерал-губернатор Головин в июле 1845 г. откровенно писал о тайном соглашении помещиков и пасторов в отношении их законных интересов: «Нельзя отрицать, что со стороны лютеранского духовенства, как равно местного начальства, избираемого везде из дворянского сословия и помещиков, есть движение к удержанию крестьян от перехода в православие. Очевидно при том, что два последних сословия побуждаются к тому не столько чувством религиозным, сколько опасением, что крестьяне, и без того уже большею частью не являющие к ним ни доверия, ни привязанности, через переход в другое вероисповедание сделаются для них еще более чуждыми. То же отчасти можно сказать и о пасторах, которые также могут побуждаться к удержанию крестьян в лютеранском вероисповедании не столько усердием к своей церкви, сколько боязнью потерять мирские выгоды, с настоящим званием их соединенные» [Traat 1991, p. 26-27].

Подобные сообщения лишь укрепляли негативное мнение министра внутренних дел Перовского относительно прибалтийских землевладельцев: помещики «стараются всеми силами противодействовать обращению крестьян в православие» [Gavrilin 1999, p. 126-127]. По мнению местного жандармского надзирателя, подобное отношение проистекало из материальных, а не религиозных интересов: «Главная причина противодействия лифляндских помещиков распространению православия заключается вовсе не в религиозном чувстве, но в опасении, что они утратят то влияние над крестьянами, которым пользуются при содействии преданных им пасторов» (РГИА, ф. 797, оп. 15, д. 36470, л. 204). Тем не менее данный этап предполагал большую поддержку обращенным со стороны Санкт-Петербурга, политику, которая с большой вероятностью столкнулась бы с сопротивлением немецких землевладельцев, официальных лиц и духовенства в Прибалтике.

Изменения в атмосфере стали очевидны на «аудиенции» 28 февраля 1846 г., которую Николай I дал прибалтийской знати. Предсказуемо, что последние недооценили проблемы народа и приписали массовые обращения в православие махинациям православного духовенства - главным образом их заявлениям и обещаниям о материальной помощи обращенным. Николай был вежлив, но холоден. Он резко отклонил их заявления о том, что реформы 1816-1819 гг. уже улучшили крестьянскую долю, сказав, что, напротив, «состояние крестьян существенно ухудшилось», и допустив, что причина обращений была не только чисто религиозной. Император опроверг мнение знати о «материальных» источниках обращений (спровоцированных ложными предложениями клира), подчеркнув, что этот, именно религиозный порыв был лишь следствием «угнетенного состояния крестьянства» [Audienz… 1895, p. 177-187]. Николай также начал спорить с лицемерными заявлениями о лютеранском преследовании и спрашивал, действительно ли лютеранская церковь порождает верную, преданную паству. Император ссылался на ранние сообщения о том, что, хотя многие пасторы были «абсолютно безупречны», он нашел значительное количество недостойных и охарактеризовал 24 человека как «вялых» в усердии и категорически заявил о других 12 как о неподходящих для пасторской службы [Garve 1978, p. 65].

Основной проблемой было выявление причины крестьянского недовольства. Как и в 1841 г., чиновники из прибалтийских немцев, землевладельцы и пасторы обвиняли православное духовенство в поощрении крестьян к обращению в православие, зачастую сопровождавшемуся обещаниями земли и расселения вплоть до освобождения от долговых обязательств [HarleЯ 1869, p. 85-136; Walter 1891, p. 158226; Thimme 1938, p. 94-108]. Даже между 1841 и 1844 гг. немецкие землевладельцы и пасторы задавались вопросом о задачах православного клира. Издание латвийских и эстонских церковных книг в 1844 г., включая катехизис, сборники проповедей и молитвенников, лишь усилило подобную подозрительность (РГИА, ф. 797, оп. 11, д. 29039/a, л. 14; см. также: [Aleksii 1999, р. 503]). В дневниковой записи от 24 июля 1845 г. Фердинанд Вальтер, влиятельный пастор Вольмара (Лифляндия) и яростный защитник лютеранской церкви, совершенно не сомневался в том, кто был виновен в «вере-продаже» («Glaubens-Verkauf'), имевшей место в Прибалтике: «Голод 1844-1845 гг. вновь сделал людей восприимчивыми к каждому обещанию материальных благ, но теперь последние сосредоточивались не в Крыму, а непосредственно в Прибалтике. По слухам, тем крестьянам, которые обратились по греческому обряду, была назначена земля их помещика или короны, а те, кто не обратился, возвращались к положению раба… Здесь вновь началось движение в Ригу, к архиепископу, а теперь и к генерал-губернатору Головину, поддерживавшему коварное и принудительное вторжение клира. Кто бы ни приходил, обретал поддержку, и греческое православное духовенство проезжало по всей стране, ходатайствуя за новообращенных перед Церковью и привнося неописуемые мучения массам обнадеженных людей. Лютеранская церковь делала все возможное, чтобы подтолкнуть правительство к выступлению против этих лживых, подлых действий, однако их меры были абсолютно безуспешны» [Walter 1891, p. 199]. В надежде использовать обеспокоенность среди петербургских чиновников, прибалтийские землевладельцы и пасторы предостерегали, что подобная прозелитизация грозит разжиганием массового общественного недовольства и даже распространению «коммунистических идей» [Gavrilin 1999, p. 130]. Некоторые представители немецких элит признавали тяжелую судьбу крестьянства, но причинами полагали плохую погоду и неурожай, утверждая, что только бедность (nur Armut), а не религиозные мотивы вынуждали крестьян переходить в православие. Такое мнение высказывал Генрих фон Яннау, способствовавший переходу в православие в пределах своего прихода, но характеризовавший обращенных как «вероотступников» [Kruus 1927, рр. 9, 26, 29, 38].

Российское духовенство выражало прямо противоположную точку зрения, утверждая, что массовое обращение в православие происходило из религиозных, а не мирских причин [Aleksii 1999, рр. 159-226]. Православное духовенство ссылалось на прежние связи вновь обращенных с православием, подчеркивало отделение крестьян и от помещиков, и от пастората, и категорически отрицало фактор обещания материальных благ. Несмотря на то что прибалтийские немцы имели обыкновение демонизировать православных священников (как обманщиков и манипуляторов), необходимо подчеркнуть, что они, как упоминалось, искренне сочувствовали латвийским и эстонским крепостным, осуждали знатных землевладельцев за эксплуатацию, потому поддерживали миссионерский энтузиазм. Ближайший последователь Иринарха епископ Филарет (Гумилевский) Филарет (1805-1866) служил викарным епископом Риги в 1841-1848 гг. и снискал извест-ность в качестве историка церкви. Синод РПЦ канонизировал его как святого в 2009 г. возглавлял массовый переход в православие в 1845-1848 гг. и публично писал об ужасающем состоянии прибалтийского крестьянства: «Чего бедные латыши не вытерпели: их терзали, били, замучивали до смерти, как бунтовщиков вместо того, чтобы дать им хлеба, которого они просили. Положение ужасное! Человек умирает с голоду и кричит, терзаемый голодом, а его отдают новым мукам за то только, что он кричит о терзающем его голоде» [Preosviashchennyi Filaret… 1900, р. 907]. Даже если некоторые крестьяне и использовали факт обращения в качестве оружия против всевластия землевладельцев [Ryan 2004], подобная тактика имела успех из-за восприимчивости православного духовенства к вопросу социальной справедливости и готовности вступиться, особенно в приграничных районах, где социальный гнет и религиозное преследование были тесно связаны [Freeze 1989] Прибалтийские регионы, вошедшие в состав Российской империи, повсеместно сами про-воцировали вмешательство властей в их жизнь. Запись, составленная обер-прокурором («Случаи притеснений и оскорблений, оказанных православному духовенству, латышам и эстам, желавшим принять православие»), включала описание произошедшего с крестьянином, запрашивавшим у землевладельцев документы для перемещений по региону: «Но Г. Миллер, вместо выдачи означен-ного билета, приказал его отколотить палками до того что он, после сих побоев, был болен целых три дня» (РГИА, ф. 797, оп. 15, д. 36377, л. 49).. Так, 2 апреля 1846 г. Филарет выслал обер-прокурору отчет о том, что «жалобы крестьян на притеснение повторяются каждый день, а местные начальства не защищают от притеснений, а усиливают притеснения» (РГИА, ф. 797, оп. 16, д. 38208, л. 3-3 об.). Как Филарет отмечал в другом отчете (19 апреля 1846 г.), репрессии были особенно сильны в отношении вновь обращенных: «Трудно исчислить все роды притеснений, которые испытывают принявшие православие, каковых крестьян, за то, что они в исполнение долга своего отправлялись к священнику исповедоваться и приобщаться Св. Тайн, подвергали наказанию по возвращении на мызы» (РГИА, ф. 797, оп. 16, д. 38208, л. 1). Типичным было сообщение другого священника в августе 1846 г.: «Сего 18-го августа приходил ко мне крестьянин мызы Конгота, деревни Энгю Тани Карл Петр, недавно в присутствии помещика своего изъявивший желание православия, и со слезами жаловался, что помещик его за то, что он захотел в русскую веру, уже два раза наказывал розгами с приговором: «Это тебе за то, что захотел быть русским»» [Traat 1991, p. 165]. Приходские священники также сообщали о том, что лютеранские помещики отказывали в продовольственной помощи обращенным в православие и призывали их «искать помощи и пропитания у православных священников» [Traat 1991, p. 130].