Южная Бессарабия в 1856-1914 гг.: румынское национальное строительство и российская имперская политика на окраине

Размещено на http://www.allbest.ru/

Государственный педагогический университет имени И. Крянгэ, Молдова

ЮЖНАЯ БЕССАРАБИЯ В 1856-1914 ГГ.: РУМЫНСКОЕ НАЦИОНАЛЬНОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО И РОССИЙСКАЯ ИМПЕРСКАЯ ПОЛИТИКА НА ОКРАИНЕ

А. Кушко

доктор исторических наук, доцент

Анотація

У статті розглянуто історичний період розвитку Південної Бессарабії у 18561914 рр. Основну увагу зосереджено на російській імперській політиці після 1878 р. Розглянуто питання про конкретні прояви румунського національного проекту в південній Бессарабії. З'ясовано відсутність послідовності російської політики на периферії, що вказує на суперечливий і фрагментарний характер імперського дискурсу щодо альтернативних моделей інституційної організації і політичної легїтимності.

Ключові слова: Південна Бессарабія, Російська імперія, периферія, зовнішня політика.

Аннотация

румынский имперский южный бессарабия

Кушко А. Южная Бессарабия в 1856-1914 гг.: румынское национальное строительство и Российская имперская политика на окраине.

В статье рассмотрен исторический период развития Южной Бессарабии в 18561914 гг. Основное внимание сосредоточено на российской имперской политике после 1878 г. Рассмотрен вопрос о конкретных проявлениях румынского национального проекта в южной Бессарабии. Выяснено отсутствие последовательности российской политики на периферии, что указывает на противоречивый и фрагментарный характер имперского дискурса относительно альтернативных моделей институциональной организации и политической легитимности.

Ключевые слова: Южная Бессарабия, Российская империя, периферия, внешняя политика.

Annotation

Cusco A. Southern Bessarabia in 1856-1914: Romanian Nation-Building and Russian Imperial Policies on the Periphery.

The reintegration of three Southern Bessarabian districts into the Russian Empire in 1878 represented not only a high point of the Russian-Romanian symbolic competition for Bessarabia, but also the creation of an «administrative aberration» within the Russian Empire. The former Romanian territories, merged into the new Ismail uezd, preserved their institutional and legal peculiarities for almost 40 years. Thus, the modern structures of an emerging nation-state were transferred into the Russian imperial context. This paper will discuss, first, the attitude of a number of Russian observers and officials towards the 1856-1878 Romanian administration, with a special emphasis on mutual perceptions and the foreign policy dimension. Second, the text will examine the polemics concerning the alternative strategies for integrating this region within the empire. The Russian bureaucracy was divided in its opinion on the issue, oscillating between a centralizing approach and a more pragmatic attitude which admitted the continued existence of the Romanian institutions. The discourse displayed by the Russian officials on this occasion is a curious amalgam of flexible pragmatism, modern rationality, bureaucratic inertia, centralizing impulses and foreign policy considerations. The lack of coherence of the Russian policies on the Southern Bessarabian periphery points to the contested and fragmented nature of the imperial discourse regarding the alternative models of institutional organization and political legitimacy.

Key words: Southern Bessarabia, Russian Empire, periphery, foreign policy.

Основная часть

Крымская война (1853-56) стала поворотным моментом для румынских княжеств Молдавии и Валахии, а также для русского присутствия на Нижнем Дунае. Доминирующее положение Российской империи в регионе, неоспоримое в предыдущей четверти века, было заменено «кондоминиумом» великих держав. Этот новый геополитический баланс был отражён в Парижском договоре (март 1856 года), который положил конец войне и значительно ослабил рычаги влияния России на княжества. Новые обстоятельства также стали стимулом для молодого румынского национального движения. Под воздействием французской модели и благодаря поддержке правительства Наполеона III это движение достигло серьёзных успехов сразу после Крымской войны. «Национальная» фракция румынских элит, выступавшая за объединение Молдавии и Валахии, быстро одержала верх над своими противниками. Этому процессу способствовала позиция большинства великих держав, поддерживавших новый конституционный акт (Парижскую конвенцию 1858 года), в соответствии с которым были предусмотрены чёткие механизмы институционального объединения княжеств. Затем последовало избрание общего князя Молдавии и Валахии (январь 1859 г.) и постепенное слияние правительств обоих княжеств. Эти тенденции достигли своего апогея три года спустя, в январе 1862 г., когда княжества объединились под управлением единого центрального правительства в Бухаресте. Это ознаменовало фактическое создание румынского национального государства.

Возникновение румынского национального государства в 1862 г. не привело к изменению российской официальной позиции или политики властей по отношению к дальней бессарабской окраине. За период 1860-х г. потенциальная угроза со стороны румынского национального проекта воспринималась имперской бюрократией Бессарабии как туманная и маловероятная перспектива. В редких отчётах местной полиции, которые якобы фиксировали существование некой «румынской» партии, состоявшей из кучки молодых дворян, подчёркивалась «платоническая» природа их национальных чувств и в целом не ставилась под сомнение лояльность даже этих «неблагонадёжных» элементов, достойных полицейского надзора [1]. К тому же эти опасения российской администрации были связаны, прежде всего, с внутриимперскими политическими волнениями, вызванными январским восстанием 1863 года. Неудивительно упоминание «польской интриги» в качестве возможного катализатора зарождающегося бессарабского «национального движения», которое оставалось в зачаточной стадии на протяжении всей второй половины XIX в. Вновь соединённые румынские княжества вряд ли рассматривались как будущий «Пьемонт» для румын, живущих в Бессарабской губернии.

В целом, нельзя говорить о прямом конфликте между двумя ясно очерченными проектами относительно Бессарабии - российским и румынским - которые бы охватывали весь период до Первой мировой войны. Всплески «символического противостояния» в русско- румынских отношениях определялись международным контекстом, а их эволюция и интенсивное использование риторических ресурсов обусловливались разницей в критериях и принципах политического строя и легитимации власти в этих государствах. Первый из этих случаев «символического противостояния» возник в связи с русско-османской войной 18771878 годов, когда три уезда Южной Бессарабии, присоединённые к Молдавскому княжеству в 1856 году, после Крымской войны, были возвращены Российской империи. В контексте Берлинского конгресса разразилась «дипломатическая война» между Россией и Румынией по поводу принадлежности этой территории. Несмотря на то, что этот небольшой участок земли был в основном заселён «задунайскими переселенцами» (то есть болгарами и гагаузами), тогда как румыноязычное население было значительным только в узкой полосе вдоль реки Прут, румынское правительство категорически настаивало на своём праве включить этот регион в состав «национального организма» [1].

После 1878 года российская администрация в Бессарабии, вопреки логике взаимной конкуренции и антагонизма в отношении своего румынского соперника, оказалась достаточно гибкой, чтобы приспособить несколько иностранных «моделей» к собственным нуждам. Неоднородность региона сохранилась на протяжении всего XIX и начала XX веков. Подобные примеры, конечно же, труднее привести для второй половины XIX века, когда стандартизирующий импульс периода «Великих реформ», а также внутренняя общественная динамика в самой Бессарабии, казалось, не способствовали возникновению каких бы то ни было «чрезвычайных» административных или институциональных проектов в Бессарабской губернии. Однако, благодаря стечению обстоятельств международной дипломатии, в российский имперский контекст (который был далеко не предрасположен к подобным нежелательным «исключениям») была привнесена юридическая и административная система зарождающегося национального государства. Она оказалась достаточно прочной, чтобы просуществовать в течение сорока лет и успешно преодолеть все попытки привести её в соответствие со всероссийскими стандартами. Случай Измаильского уезда является редким примером трансфера/переноса «национальных» административных практик в контекст многонациональной империи. Далее мы в основном сосредоточим внимание на российской имперской политике после 1878 года, но также опишем основные черты румынских усилий по национальному строительству в регионе в течение двух предыдущих десятилетий, когда Южная Бессарабия была частью нового румынского государства.

Интересующая нас территория включала крайнюю юго-западную часть Бессарабской губернии (в её границах 1812 г.) и примерно совпадала с пространством между Дунаем и Чёрным морем, занимая общую площадь около 9000 кв. км. Вследствие Крымской войны этот регион, вместе с дельтой Дуная, был уступлен (исходя из сугубо стратегических соображений) Молдавскому княжеству, являвшемуся в то время автономной частью Османской империи. Согласно Парижскому договору 1856 г., княжество должно было находиться под «коллективной гарантией» победивших союзников. Как российские, так и румынские элиты прекрасно понимали, что изменение пограничной линии в Бессарабии обусловлено прагматическими расчётами международной дипломатии и что, таким образом, стабильность новой ситуации зависела от конфигурации сил внутри европейской системы государств. Прагматические аспекты этого «стратегического отступления» Российской империи стали совершенно ясны двадцать лет спустя румынскому министру иностранных дел Михаилу Когыльничану в связи с очередным пересмотром территориального статус-кво в данном регионе: «Почему нам была дана (Южная) Бессарабия? Потому что мы об этом просили? Потому что Европа хотела сделать нам приятное? Потому что мы происходим от императора Траяна? Ничего подобного. Нам дали Бессарабию в 1856 году, потому что Великие державы Европы решили, что европейский интерес требует наибольшего удаления России от Дуная» [3].

Это прагматическое измерение важно отметить, так как острое восприятие недолговечности и уязвимости нового территориального приобретения напрямую повлияло на «национализирующие» устремления молодого румынского государства в южной Бессарабии.

Эффективность румынской политики в южной Бессарабии была поставлена под сомнение несколькими российскими авторами и чиновниками, создавшими обзорные труды по данному региону в конце XIX в. Российская позиция по отношению к практикам и целям румынской администрации была пронизана чёткой риторической тенденцией, сводившейся к минимизации любого возможного или потенциального влияния румынского правительства на местные реалии и местное общество. Так, в специальной работе, написанной через двадцать лет после «воссоединения» Измаильского уезда с Российской империей (и приуроченной к этому юбилею), автор приходил к следующим выводам: «Румынское правительство понимало, что край этот, отторгнутый от России в силу политических соображений, но добытый русскою кровью, населенный и устроенный усилиями русского правительства и составляющий притом по своему географическому положению и этнографическому составу населения естественную часть русской Бессарабии, всегда будет тяготеть к России и раньше или позже возвратится в её пределы. Поэтому на обладание Южною Бессарабиею румыны всегда смотрели как на временное владение, как бы на аренду, и действовали, придерживаясь правила: «Брать - как можно больше, давать - как можно меньше». К интересам края относились исключительно с точки зрения фиска и чиновничьих интересов» [4].

Политика модернизации (часто принудительной), проводимая румынским национализирующим государством, являлась главным объектом критики, высказываемой российскими авторами и чиновниками по отношению к предыдущему режиму. По сути, российская позиция в этом вопросе отличалась любопытной двусмысленностью: настаивая на сомнительности достижений румынских властей в вопросах, касавшихся благосостояния местного населенияВышеупомянутый автор, например, не преминул заметить, что «двадцатидвухлетнее владычество Румынии, нельзя сказать, чтобы было очень благодетельно для этой части Бессарабии» (Давидович С. Воссоединенная Бессарабия. С. 173)., эти авторы в то же время подчёркивали постоянное давление и даже, иногда, насилие местной администрации. В результате создавался образ, прямо противоположный благожелательному отношению российских властей к населению региона. Отрицая утверждения румынского правительства о «просвещении» местных жителей в области гражданских прав и политических институтов, российские писатели также отрицали негласную иерархию форм правления, в рамках которой имперская модель считалась архаичной и несовершенной с точки зрения бюрократической рациональности. Вопреки этому образу упорядоченной и демократической политической системы, российские авторы настаивали на том, что румынская администрация не справлялась даже с самыми элементарными обязанностями, включая обеспечение безопасности своих граждан или соблюдение прав полиэтничного населения южной Бессарабии. В общих чертах эти аргументы сводились к концепции румынского «псевдоконституционализма», которая должна была ещё больше подчеркнуть положительные черты российской политики в данном регионе [4, с. 173]. Более того, ассимиляторский потенциал румынского государства был прямо поставлен под вопрос и оценен как весьма слабый, даже если признавалось существование «национализирующих тенденций» [4, с. 179]. Этот образ слабого государства, контролируемого хищнической бюрократией и выставляющего напоказ лишь поверхностные черты современной политической системы, исходил, с одной стороны, из давно утвердившихся стереотипов, обвинявших румынскую элиту в рабском подражании западным образцам и в потере ею любой связи с «народом». С другой стороны, этот образ также являлся подходящей тактикой для того, чтобы дискредитировать всякое предположение о прямой связи между ускоренным темпом модернизации и существованием (формально) плюралистической политической системы.

Привела ли, в конечном счёте, эта отрицательная оценка румынских усилий по нациестроительству к полному отрицанию и отказу от институциональных и административных рамок, выработанных этим зарождающимся национальным государством? Отнюдь нет. Напротив, российские власти воспользовались альтернативной моделью административной униформизации, проводимой румынским правительством, и успешно приспособили её для своих собственных целей. Прежде чем обратиться к данному аспекту, мы вкратце коснёмся вопроса о конкретных проявлениях румынского национального проекта в южной Бессарабии в течение двух десятилетий нахождения этого региона в составе Румынии. Проблема полиэтничности и связанные с ней дилеммы, без сомнения, играли главную роль в процессе интеграции и управления новоприобретённым регионом после 1856 г. Данная территория ранее также имела несколько обособленный административный статус в составе Российской империи. Это объяснялось, с одной стороны, существованием отдельной территориальной единицы, включавшей город Измаил и его окрестности (Измаильское градоначальство), и, с другой стороны, привилегированным статусом болгарских колоний юга Бессарабии, которые пользовались известной долей самоуправления и были подчинены надзору специального управления по делам бессарабских колоний, имевшего свой административный центр в городе Болграде. Такие институциональные особенности и несоответствия никак не вписывались в цели румынского централизованного бюрократического аппарата.

После вхождения южной Бессарабии в состав Молдавского княжества отдельные румынские публичные деятели и даже случайные путешественники по этому региону высказывали своё разочарование и недовольство обширными привилегиями, которыми были наделены болгарские колонисты. Националистическая тональность подобных комментариев была почти неприкрытой: «Румынское правительство не может поддерживать такие привилегии, основная цель которых - развитие племени (race - так в оригинале), которое может служить противовесом нашему национальному элементу. Другими словами, эти чужеродные (болгарские элементы) должны слиться с румынским элементом, раз уж судьба отныне связала их с нашей землёй» [5, с. 78]. Подобные пожелания не ограничивались лишь рамками сферы риторики и дискурса, а постепенно становились руководящими принципами государственной политики одновременно с консолидацией румынских учреждений и институтов.

Данная политика необязательно и не всегда сводилась к систематической стратегии языковой или культурной ассимиляции. Нерумынскому (и особенно болгарскому) населению, напротив, было предоставлено значительное самоуправление в образовательной и культурной сфере, что выразилось в открытии болгарского «центрального училища» в Болграде и в чрезвычайно активной деятельности в области прессы и возникновения разных культурных обществ и ассоциаций. Южная Бессарабия также становится важным центром для болгарских эмигрантских политических организаций и даже одним из основных источников для образования и подготовки будущей элиты болгарского автономного государства после 1878 г. [6]. Несмотря на это, совершенно не признавалось и не поощрялось никакой институциональной или правовой автономии, особенно после введения в действие в начале 1860-х годов новым правительством Объединённых Княжеств под руководством князя Ал. И. Кузы целого ряда радикальных реформистских мер, направленных на большую централизацию и модернизацию государства. Административное деление (на уезды и коммуны), судебная система и финансовое законодательство были приведены в соответствие с французскими образцами (в первую очередь, с наполеоновским кодексом, послужившим основным источником заимствований). В экономическом плане самым важным преобразованием стала аграрная реформа 1864 г. Проведённая под влиянием отмены крепостного строя в Российской империи, эта реформа должна была привести к появлению особого слоя зажиточных крестьян- собственников, но осталась незаконченной и не затронула основ крупного землевладения. Было также расширено избирательное право (при сохранении образовательного и имущественного ценза). Среди такого комплекса мер выделяются ликвидация отдельной администрации болгарских колоний и принудительное введение общей воинской повинности (что было разительным нарушением прежнего статуса колонистов в данном регионе). Эти реформы были проведены быстро и успешно, несмотря на активное сопротивление местного населения [7].

Реформирование и перестройка политической сферы, на которую указывали подобные меры, была завершена после введения в действие нового Гражданского Кодекса (открыто подражавшего Кодексу Наполеона) в 1865 г. и особенно после принятия Конституции 1866 года. Согласно новой конституции, было осуществлено новое административное (коммунальное) территориальное деление, лишившее три уезда южной Бессарабии последних остатков их административной обособленности. В этом смысле стандартизирующие проекты и меры румынского правительства оказались довольно успешными; именно такой успех отчасти объясняет сохранение и использование данной структуры и после 1878 г.

Деятельность румынского правительства по «национальному строительству» проявлялась, главным образом, в сфере образования (так, румынский язык стал обязательным предметом программы в школах всех уровней обучения) и особенно в области церковной политики. Современниками подчёркивалась тесная связь между правительственной политикой в сфере образования и церковной организацией в плане «румынизации» края: «Для румынизации страны в Измаиле была учреждена особая Нижнедунайская епархия и стали заводиться румынские школы: их, по коммунальным законам, должна была открывать и содержать каждая община» [8, с. 135]. К концу румынского правления в южной Бессарабии были открыты: классическая гимназия в Болграде, четырёхклассная гимназия в Измаиле, семь четырёхклассных городских училищ, три мужских и два женских училища и 124 сельских училища, то есть, в общей сложности, около 140 учебных заведений с 4 000 учащихся [8, с. 135].

Церковь открыто воспринималась государством как эффективный инструмент воспитания и насаждения национальных румынских ценностей в среде полиэтничного населения данного региона и, таким образом, была подчинена румынским «национальным интересам». Как пример конкретного проявления такой политики можно привести учреждение в 1864 г. нового епископства Нижнего Дуная. Административным центром епархии стал Измаил. Главной целью организации этой епархии была «необходимость орумынивать [de a romaniza], непрерывно и ежедневно, бессарабскую Церковь, чего можно достичь только посредством прямого и национального управления и попечения о материальных и духовных интересах Церкви этого края» [9]. «Цель создания епископства Нижнего Дуная была двоякой: (с одной стороны), воспитание и развитие религиозного православного чувства и сознания в народе и, (с другой стороны), отождествление разношёрстных (этнических) элементов Нижней Бессарабии с идеалом румынизма» [9]. После передачи данного региона под контроль молдавских властей в 1857 г., румынский автор осуждал российские планы по «денационализации» местного населения и «введению в край славянского элемента через школу и церковь», но в то же время не решался «осуждать такую политику в целом: если бы мы были русскими, мы бы тоже посодействовали этому грандиозному предприятию» [5, с. 41]. Другими словами, предполагаемая логика российских властей была, по крайней мере, понятной, если не похвальной. Автор не стеснялся пропагандировать такую политику перед своей потенциальной румынской образованной аудиторией. Несмотря на этот, по-видимому, прямолинейный вывод, дискурс, поддерживаемый членами духовенства, даже если был часто насыщен национальными элементами, не может быть сведён всего лишь к национализации. Православная Церковь, благодаря как своей институциональной структуре, так и из-за довольно позднего признания риторики и сущности националистических притязаний, имела неустойчивую и сложную позицию в контексте растущих националистических тенденций XIX века. В контексте российско-румынского взаимного восприятия их общая принадлежность к православному религиозному сообществу сопровождалась (и подрывалась), с одной стороны, глубокими структурными различиями между двумя церквями, а с другой - их символическим и каноническим противостоянием в «бессарабском вопросе».

Трудно выделить некую цельную и последовательную позицию русского церковного руководства в отношении «национальной проблемы» в целом и «бессарабского вопроса», в частности. Последний оставался маргинальным для дебатов того времени и редко влиял напрямую на сферу практической политики. Тем не менее, тогда российская церковь могла действовать в двух измерениях, одновременно создавая и уменьшая русско-румынскую «культурную дистанцию». В первом случае российские чиновники и церковная иерархия воспринимали проект модернизации, которому следовала румынская национальная элита, как заимствованный и подражательный проект, основанный на слепой имитации и некритичном подходе к западной (преимущественно французской) модели. С российской точки зрения конечным результатом этой «неестественной» эволюции было постепенное, но всё более очевидное дистанцирование элит от «корней румынской национальной жизни» и, следовательно, подрыв православия [10].

Политика румынских властей в церковной сфере вызывала особое раздражение российских авторов и подвергалась резкой критике. Помимо упомянутых мер по «румынизации» церкви, румынское правительство оказывало открытую поддержку старообрядцам, выражавшуюся в поощрении их миграции в южную Бессарабию и в официальной политике веротерпимости. В Молдавии, а затем в Румынии «приобретение (старообрядцами) политических и гражданских прав не встречало, на первых порах, никаких препятствий, ввиду объявленной молдавским правительством свободы всех вероисповеданий» [8, с. 135]. Не менее серьёзному осуждению подвергались меры по секуляризации монастырских имуществ, расценивавшиеся как очередное проявление той же тенденции к «румынизации края» [8, с. 135]. Эта отрицательная оценка усугублялась не только упразднением богослужения на церковнославянском языке, но и вопросом принадлежности имущества ликвидированных «преклонённых монастырей», находившегося на территории Российской империи, а по большей части в Бессарабии. Таким образом, румынское правительство проводило довольно последовательную политику модернизации и «национализации» этого региона, несмотря на очень скептические оценки её результатов, озвученные некоторыми российскими наблюдателями. Самым прочным наследием в этом отношении оказалась институциональная обособленность и специфическая структура Измаильского уезда, которые сохранились после его возвращения в состав Российской империи в 1878 г.

После реинтеграции Южной Бессарабии в Российскую империю в 1878 году прежние три уезда были реорганизованы в новую административную единицу - Измаильский уезд. Эта территория на протяжении всего периода до Первой мировой войны сохраняла определенные институциональные и законодательные особенности, которые превратили её в «аномалию» в контексте российского имперского режима. Позиция заинтересованных российских чиновников по отношению к административной аномалии в Измаильском уезде была довольно противоречивой. С одной стороны, представляется, что аргумент возросшей эффективности и несомненной рациональности местной администрации, построенной по французскому образцу, оказал значительное влияние на часть российской центральной бюрократии.

Перед началом Первой мировой войны было предпринято несколько попыток пересмотреть «исключительный» статус и институциональную структуру этого уезда, но они ни к чему не привели. Контекст, возникший вследствие «Великих Реформ», а также неопределённая ситуация с развитием местной администрации в Российской империи в целом тоже повлияли на сохранение особого положения Измаильского уезда. С другой стороны, продолжавшаяся терпимость центра к институциональной разнородности была связана с разнообразием мнений, которых придерживались конфликтующие группировки в высших эшелонах государственной власти. Российская бюрократия была разделена между противоположными интересами и целями государственного строительства. Разные министерства и государственные учреждения вели постоянную борьбу за влияние и ресурсы [11].

Случай измаильской «аномалии» показывает, что функционирование российского государства на самом деле основывалось на тонко сбалансированной системе фракций и групп интересов, в рамках которой самодержец имел роль арбитра [12]. Даже если приписать измаильский случай и все дискуссии вокруг этого вопроса всего лишь традиционной инерции государственного аппарата, похоже, что на измаильский эксперимент благосклонно смотрела часть имперских сановников. Кроме того, лояльность местных жителей оставалась спорным и сложным вопросом в смысле, в котором это было невозможно до 1856 г., что побудило российские власти действовать осторожно в данном чувствительном регионе. Внешний фактор и возможная угроза «румынского ирредентизма» были достаточно значительными, чтобы помешать централизаторскому рвению Министерства внутренних дел в Санкт-Петербурге. Были сформулированы два противоположных мнения относительно желательности сохранения институциональной специфики этой территории. С одной стороны, в аппарате Министерства внутренних дел была заметна тенденция к административной унификации и централизации, предполагающая немедленное введение имперского законодательства и ликвидацию румынских институтов. С другой стороны, более гибкий подход к «румынским законам», отражающий прагматичное и относительно толерантное отношение к разнообразию на периферии империи, был поддержан другой частью имперской бюрократии.

Наиболее серьёзные дискуссии, касающиеся различных проектов по пересмотру исключительного статуса Измаильского уезда, имели место в двух разных периодах: сначала, сразу после перехода этого региона под власть Российской империи, с 1879 по 1881 год, а позднее - в первые годы XX века (1900-1901 гг.). В последнем случае чиновники Министерства внутренних дел были очень близки к победе над своими оппонентами и к окончательному утверждению собственного взгляда на необходимость заменить румынские учреждения соответствующими имперскими эквивалентами. Окончательный отказ от этих попыток был в основном обусловлен набором аргументов, выдвинутых противниками законодательной унификации. Их аргументы можно разделить на три основные категории: 1) рациональность и современность румынской административной структуры по сравнению с тогдашними российскими моделями; 2) стратегия дифференцированной интеграции периферий и необходимость проведения умеренного курса с учётом регионального своеобразия и контекста, по крайней мере, на начальном этапе; 3) проблематичные внешнеполитические аспекты и вопрос имиджа России за рубежом (лояльность местного населения оставалась основной проблемой в этом контексте). Следует подчеркнуть, что разделительные линии между противниками и сторонниками административной унификации проходили по институциональным, а не по «пространственным» критериям. Таким образом, некоторые представители центральных учреждений (в частности, министерств финансов и юстиции) придерживались «гибкого» подхода к сохранению местных порядков в Южной Бессарабии, в то время как должностные лица Министерства внутренних дел (МВД) были горячими сторонниками законодательной унификации.

Наиболее чётко разработанную аргументацию, ссылающуюся на рациональность и эффективность румынской институциональной модели, можно найти в «записке» (фактически, обширном и подробном анализе румынских учреждений в Измаиле), направленной в Министерство внутренних дел бессарабским губернатором Е. Янковским в 1881 году [14]. Он прямо подчёркивал в своем докладе, что «некоторые из оставшихся от румынского управления предметов общественной организации (в Южной Бессарабии) заслуживают «исключительного внимания» (из оригинала - А.К); таковы, в особенности, коммунальное устройство и бессословная система податей» [14]. Фактически губернатор использовал аргумент эффективности румынской административной модели, чтобы сформулировать довольно радикальную критику общественной системы империи в этот период, которую он считает устаревшей и неэффективной в контексте современных ему мировых тенденций. В результате подробного анализа преимуществ, присущих румынским учреждениям, Янковский пришёл к выводу, что «все эти данные говорят за оставление воссоединённого участка обособленным, по крайней мере, до пересмотра наших законоположений о податях и общественном сельском управлении» [14].

Признавая, что «высшие государственные соображения» могут побудить правительство немедленно ввести российские законы в регионе и ликвидировать Измаильский уезд, разделив его между соседними уездами, Е. Янковский по-прежнему выступает за гибкую и осторожную стратегию, утверждая, что «в деле преобразования участка необходимо поступить с особенною осторожностью, дабы ломкою всех существующих порядков и заменою их новыми, из коих некоторые нельзя не признать менее удовлетворительными, не возбудить в жителях сожаления об отделении от Румынии» [14]. Помимо этого прозрачного намёка на необходимость поощрения лояльности местного населения гибкая позиция ряда бессарабских губернаторов оказала влияние на действия Министерства внутренних дел (или, точнее, на отсутствие таковых). Должностные лица министерства признали этот факт 20 лет спустя, в 1901 году, когда в специальном докладе, подготовленном этим учреждением, подчёркивалось, что постоянное нежелание губернаторов одобрить любые изменения румынской институциональной модели повлияло на отношение центра к этому вопросу. Е. Янковский, также как и его преемник А. Константинович (1883-1899), открыто отмечали «преимущества» румынской коммунальной организации по сравнению с российской моделью сельского управления [14]. Местная элита, как правило, играла центральную роль в процессе трансфера и адаптации. Фактически институциональная преемственность в Измаиле не может быть объяснена без учёта преемственности основной элитной группы, которая сумела обеспечить свои доминирующие позиции в местных делах при императорском правительстве.

Однако некоторые местные официальные лица не постеснялись выразить своё недовольство и разочарование из-за сохранения румынских законов и учреждений (которые они считали «чуждыми» и / или устаревшими) в Южной Бессарабии. Они твёрдо настаивали на ликвидации этой аномалии. В контексте этой полемики в 1884 году исполняющий обязанности временного генерал-губернатора Одессы и Новороссии Христофор фон Рооп высказал точку зрения, радикально отличающуюся от той, которая ранее поддерживалась бессарабским губернатором. В докладе, адресованном непосредственно Александру Ш, фон Рооп находит, что многочисленные жалобы и петиции, поданные населением нового Измаильского уезда, являются несколько «преувеличенными», поскольку эти жалобы «не подтверждаются» ни эмиссарами, посланными лично фон Роопом в этот регион, ни путём личной проверки, проведённой этим чиновником в Болграде и Измаиле. Напротив, он подчёркивал прогресс, привнесённый новой русской администрацией в этот регион, и горько осуждал сохранение там румынских законов и учреждений: «Частные злоупотребления встречаются и теперь, но во всяком случае население испытывает их несравненно менее, чем при румынском правительстве, когда деньги и протекция составляли подавляющую силу, а Суд и Прокуратура были целиком в руках богатого правящего класса, - ныне уже утрачивающего своё преобладающее значение. Тем не менее, нельзя не признать, что сохранившиеся там румынские коммунальные законы и по сие время дают повод к эксплуатации населения земскими комитетами, что в особенности проявилось в Белградском комитете... Во всяком случае, с возвращения в лоно отечества временно утраченного нами Дунайского прибрежья идёт уже седьмой год, и потому дальнейшее продолжение переходного, неопределённого его состояния очевидно не должно быть более терпимо, хотя бы для этого и потребовались особые усилия и жертвы... » [15].

Александр III полностью поддержал эту мысль, поставив следующую одобрительную резолюцию на полях: «Тоже пора решить окончательно (этот вопрос)» [15]. Несмотря на мнение царя, данный «вопрос» оставался нерешённым в течение следующих трёх десятилетий. Измаильский уезд вошёл в Первую мировую войну с таким же неопределённым и обособленным статусом. Некоторые российские наблюдатели даже испытывали соблазн преувеличить угрозу, якобы исходившую от призрака «румынского ирредентизма» в регионе.

Двусмысленность и противоречия, характеризующие отношение российской бюрократии к «измаильскому вопросу», также можно внимательно проследить и на более личном уровне. Особенно важным и интересным является случай князя С. Урусова, который был бессарабским губернатором в период с мая 1903 года по октябрь 1904 года. В целом (и в сущности справедливо), историки рассматривали С. Урусова как чиновника с либеральными взглядами и как довольно хорошо информированного критика русификаторской политики имперского центра на окраинах. Урусов проявляет непоследовательное и противоречивое отношение к формулированию своего мнения относительно «административной аномалии» в Южной Бессарабии. Если в своих мемуарах (первоначально опубликованных в 1907 году, в период его явной оппозиции по отношению к имперскому правительству) позиция Урусова, по сути, нейтральна, то в его официальных отчётах, представленных министру внутренних дел, губернатор выступает в качестве сторонника правового единообразия и ликвидации остатков румынской администрации. Вот, например, мнение Урусова о положении Измаильского уезда в 1903 году: «В Бессарабской губернии имеется большой по пространству и богатый по природным условиям Измаильский уезд, составившийся из трёх (прежних) румынских префектур - Измаильской, Белградской и Кагульской. Уже 25 лет означенный уезд, будучи воссоединён с Российской Империей, управляется по старым румынским законам, изменённым в настоящее время в самой Румынии, ввиду несоответствия их с жизненными потребностями населения. Неоднократно получая от жителей уезда ходатайства о введении в нём российских учреждений, я старался дать себе отчёт в слабых сторонах существующего в уезде порядка, и пришёл к заключению, что главным недостатком его является неустройство сельской жизни в зависимости от несовершенства коммунальных управлений... Города уезда управляются очень удовлетворительно, но благоустройство его сельской жизни оставляет желать многого... Деятельность административных учреждений губернии не распространяется на Измаильский уезд, в силу чего ослаблен надзор за действиями коммунальных управлений, в которых обнаруживается немало злоупотреблений.... Упомянутые причины, а также нежелательное, в смысле отсутствия государственного единства, обособление этой пограничной с Румынией части Бессарабии, заставляет желать скорейшего введения в Измаильском уезде российских учреждений» [16].

Несмотря на его кажущуюся настойчивость по поводу ликвидации «особенностей» Южной Бессарабии, в своих мемуарах бывший губернатор не только предлагает читателю подробное обсуждение коммунального устройства Измаильского уезда, в соответствии с румынским законодательством (без малейшего уничижительного намёка), но также позволяет себе некоторые потенциально «крамольные» соображения в связи с возможным будущим этой территории. В то же время С. Урусов довольно скептически относится к интеграционным и централизаторским проектам, продвигаемым некоторыми правительственными ведомствами в Санкт-Петербурге. Тот же чиновник, который выступал за немедленное введение российских законов в регионе в 1904 году, утверждал, всего лишь три года спустя, следующее: «Совершенно особое положение в Бессарабии занимает Измаильский уезд, вновь присоединённый к России в 1878 г., после войны с Турцией... Ни дворянских учреждений, ни земства, ни волостного и сельского управлений с земскими начальниками не было в Измаильском уезде, в котором сохранилось румынское коммунальное устройство. Каждое поселение, как сельское, так и городское, образовывало коммуну, в состав которой входили все владельцы земли и все жители поселений без различия состояния, классов и т.п. Исполнительный орган коммуны - примар, с коммунальным советом из 12 членов, вершил все дела самоуправления и выполнял те общегосударственные обязанности, которые передаются в России местным учреждениям. Губернатор мало вмешивался в дела местного управления Измаильского уезда. К губернатору перешли, в отношении самоуправляющихся единиц уезда, функции королевской власти, а петербургское начальство совсем не касалось Измаила и имело самое туманное представление об устройстве названного уезда. Однако в Министерстве внутренних дел не прекращалась забота о введении в Измаиле русских учреждений - земских начальников, волостей, дворянства и нового земско-городового положения, но государственный совет всегда отвергал такого рода проекты министерства под предлогом недосказанности и недостаточной обоснованности идеи о необходимости разрушить старый местный строй во имя общей нивелировки управления. Так и остался Измаильский уезд до сего времени исключением в русском уездном строе; ему, вероятно, суждено дождаться общей реформы нашего местного управления, если он опять, по какой-нибудь международной комбинации, не отойдёт к Румынии, простирающей к нему материнские объятия через пограничную реку Прут» [17].

Как видим, нейтральная позиция С. Урсова выявляет существование довольно ровного (и даже положительного) отношения к перенесению этой модернизированной юридической и институциональной схемы в российский имперский контекст. По давней традиции приведения юридических положений и норм на окраинах в соответствие с имперским законодательством, в 1879 г. были утверждены специальные правила, детально прописывавшие подробнейшую процедуру процесса юридической гармонизации в Измаильском уезде. Подчёркивалась фундаментальная совместимость румынской и российской систем (по крайней мере, в их практическом применении). К самим правилам прилагался объяснительный императорский указ [18]. Степень, в которой данные правила «нормализировали» смену и переход судебной и законодательной юрисдикции из национального контекста в имперский, может, на первый взгляд, показаться удивительной. Естественно, приоритет имперского законодательства оставался фундаментальным принципом этого переходного периода. Тем не менее, ни в формулировках, ни в содержательной части вышеназванного документа не наблюдается тенденции к радикальному отрицанию или разрыву с предыдущей юридической системой. Безболезненная процедура приспособления румынских национальных законодательных принципов к законам Российской империи свидетельствовала о прагматизме российских властей. Та же тенденция проявилась, судя по всему, в значительной автономии, предоставленной местным властям во время процесса приведения румынских законов в соответствие с общеимперскими нормами [17, с. 206]. В общем, местная элита играла ведущую роль в процессе переноса, трансформации и адаптации законодательства, о котором говорилось выше. Преемственность административных учреждений в Измаиле не находит объяснения, если не брать в расчёт преемственность внутри ядра местных элитных группировок, сумевших обеспечить своё дальнейшее решающее влияние на местные дела уже под контролем российского имперского правительства.

Таким образом, сочетание безразличия, бюрократической инерции и институционального соперничества, сопровождающееся определенной степенью прагматизма и терпимости по отношению к административному разнообразию на окраинах, по-видимому, являются основными факторами, обусловившими, во-первых, саму возможность этого институционального трансфера, и, во-вторых, сохранение этой «аномалии» во всё более неблагоприятном российском контексте даже в первом десятилетии XX века. Однако пример С. Урусова также указывает на чисто оппортунистический и «риторический» характер аргументов в пользу централизации и унификации, которые действовали в рамках сложного конгломерата «политически корректной» лексики той эпохи, в её российской имперской версии. В то же время, как в своём «официальном» качестве губернатора, так и в своих личных мемуарах, Урусов проявлял очевидный интерес и беспокойство по поводу неопределённого статуса региона с географической (или даже геополитической) точки зрения.

Это вполне объяснимо, поскольку румынский фактор стал всё более важным и значительным в первом десятилетии XX века, когда проблема лояльности населения на окраинах империи приобрела почти непреодолимый и угрожающий характер в умах некоторых руководителей империи. Таким образом, потенциальная или скрытая опасность для единства империи и региональной лояльности, предполагавшаяся существованием исключительного статуса Измаильского уезда, не прошла незамеченной для более внимательных российских наблюдателей. Особенно в начале XX века (и, скорее всего, в связи с активными дискуссиями вокруг необходимости введения российских земских учреждений на западных окраинах империи), «неопределённость» статуса южной Бессарабии становится причиной серьёзного беспокойства среди некоторой части российских правящих кругов. В напряжённом предвоенном контексте подобные опасения являлись знаком растущей неуверенности агентов имперского контроля на окраинах государства. В содержательном обзорном донесении на тему общего положения в Бессарабии, написанном российским офицером контрразведки (очевидно, бессарабского происхождения или хорошо знакомым с местными реалиями) и представленном на имя директора Департамента полиции (документ был составлен в Константинополе 19 февраля 1914 г.), «измаильской проблеме» отводилось значительное место и особо подчёркивалось следующее: «В худших условиях (по сравнению с остальными) состоит Измаильский уезд Бессарабской губернии, в каковом со времени его присоединения к России не заметно ни малейшей русификации и кажется, что находишься в Румынии. Этому способствуют, помимо недавнего включения края в состав России, связи местных жителей с румынскими: почти весь сбыт сельскохозяйственных продуктов в Румынию, кредитование сельских хозяев там же, ввиду лучших условий, нежели в частных еврейских банках юга России, а также и то, что до сего времени сохранены румынские земское, городское и сельское положения» [19].

Степень остроты и дальнейшее обсуждение «измаильской проблемы» даже в 1914 г., спустя столько времени, довольно симптоматично. Частично по причине бюрократической инерции и частично в связи с аргументами, доказывавшими лучшую эффективность учреждений данного региона, построенных по западному образцу, Измаильский уезд сохранил свой исключительный и привилегированный статус в составе Бессарабии и постоянно использовался как пример российской административной рациональности (или, наоборот, небрежности и неорганизованности). Постепенная «национализация» имперского дискурса и практической политики во время Первой мировой войны делала дальнейшее существование подобных административных исключений всё более проблематичным в будущем. Всё же тот факт, что такая ситуация была допустима в течение почти сорока лет, доказывает существование сложного и неоднозначного отношения к иностранным образцам и управленческим моделям даже в рамках поздней Российской империи, которая менее терпимо относилась к региональному и местному разнообразию. Сосуществование «рациональной» административной структуры, во многом подражающей французскому примеру, в отдалённом пограничном уголке империи с многоуровневой российской системой местного управления может служить хорошим примером гибкости российских властей.