Современная российская историография Французской революции XVIII века

Один из таких стереотипов БовыкинД.Ю. определяет как «миф о конце Революции». Мнение о том, что переворот 9 термидора ознаменовал собой завершение Французской революции и наступление эпохи контрреволюции, высказывалось еще некоторымисовременниками этих событий, правда, в основном теми, кто занимал место на крайне левом фланге политического спектра.

Подобную «неполноценность» пост-термидорианского периода Французской революции обычно связывают с «термидорианской реакцией» - понятием, которое, отмечает Д.Ю. Бовыкин, солидаризируясь в этом с А. Оларом, представляет собою еще одно клише, употребляемое потому что «так принято», но, в действительности, не имеющее под собой никаких оснований.

Анализируя различные аспекты явления, определяемого как «термидорианская реакция», автор доказывает, что ни один из них не может трактоваться в качестве отступления от принципов 1989 года. Более того, по многим направлениям революция в этот период, напротив, даже углублялась и укоренялась. Если термин «реакция» и применим к действиям термидорианской власти, считает Д.Ю. Бавыкин, то лишь в том смысле, в каком его употребляли современники - без негативного оттенка, для обозначения противодействия некому действию: «акция» - «реакция». «Термидорианский Конвент, - пишет автор книги, - по многим направлениям проводил политику, ставшую реакцией на Террор, на вмешательство государства в экономику, на политику монтаньяров, в целом; часть того, что было сделано в 1793-1794 годах, с негодованием отвергалась. Однако в этом смысле и саму диктатуру монтаньяров можно назвать реакцией, например, по отношению к работе Учредительного и Законодательного собраний».

Исследование, проведенное Д.Ю. Бавыкиным, само по себе служит убедительным опровержением многих из тех стереотипных характеристик Термидора, которые бытовали в советской исторической литературе. Если профессор Женевского университета Б. Бачко детально проанализировал процесс утверждения термидорианцев у власти, сопровождавшийся разрушением машины Террора, то российский историк самым подробным образом рассматривает их последующую созидательную деятельность - работу над Конституцией III года Республики.

В своей книге Д.Ю. Бавыкин не только воссоздает коллективный портрет Конвента наряду с яркими персональными зарисовками наиболее видных его членов, но и дает эту картину в движении, наделяя ее своего рода кинематографичностью. По мере развития дебатов о конституции и сопровождавших их событий происходила идейная эволюция всего Конвента и отдельных депутатов, как постепенно они расставались с идеализмом абстрактных теорий, отдавая предпочтение прагматике. Нередко к таким сугубо прагматическим решениям их подталкивало мнение избирателей, к которому творцы новой конституции, надо заметить, чутко прислушивались. Утверждая это, автор книги опирается на такой впервые вводимый им в научный оборот источник, как письма избирателей в Комиссию одиннадцати, занимавшуюся разработкой основного закона страны: «они являлись для депутатов определенным индикатором общественного мнения, позволившим выявить наиболее популярные в обществе идеи, многие из которых вошли впоследствии в текст конституции».

«Если же читатель прежде черпал сведения о термидорианском периоде Французской революции исключительно из советской исторической литературы, то столь близкое «знакомство» с творцами Конституции III года принесет ему не только удовольствие от познания нового, но, и приятное удивление: «у них мало общего с расхожим образом депутатов термидорианского Конвента, кочующим по страницам книг и учебников - серых, продажных личностей, мечтавших исключительно о власти и наживе. Участники дискуссии, и в особенности члены Комиссии одиннадцати, предстают перед нами как умелые и прагматичные политики, искусные ораторы, опытные полемисты».

Прошлое, реконструированное исторической наукой, оказывается гораздо сложнее и многограннее схематичных образов исторической памяти.

Еще одной темой, табуированной для советской историографии по идеологическим мотивам, была тема Вандейского восстания. С крушением прежней системы идеологических ограничений стало возможным научное исследование данного сюжета, о чем свидетельствует монография доцента Тамбовского государственного университета им. Г.Р. Державина, к.и.н. Е.М. Мягковой.

Свою работу Е.М. Мягкова посвятила одному из самых сложных и дискуссионных аспектов темы, а именно - причинам и предпосылкам восстания. Для советских историков, стиснутых узкими рамками идеологических стереотипов, было практически невозможно дать сколько-нибудь убедительное объяснение тому, почему вандейские крестьяне вели столь отчаянную борьбу против Конвента, который, согласно канонической советской интерпретации, проводил аграрную политику именно в интересах крестьянства. «И если в 30-е годы советские историки еще довольствовались предложенным самими революционерами XVIII в. объяснением вандейского восстания как результата подстрекательской деятельности дворян и священников, сумевших увлечь за собой «темных, невежественных, фанатично настроенных» обитателей «медвежьих углов», то в послевоенный период ведущие советские ученые нередко предпочитали вообще обходить данный вопрос молчанием, нежели повторять эту устаревшую трактовку, отвергнутую французскими историками как неубедительную еще в начале XX в. «Классические труды А.З. Манфреда, В.Г. Ревуненкова, А.В.Адо,-отмечает Е.М.Мягкова,-полна поразительным «молчанием» о выпадавшем из привычной схемы сюжете».

Проведенное самой Е.М. Мягковой исследование свободно от какой бы то ни было идеологической или методологической ограниченности. Широк привлеченный исследовательницей круг источников, включающий в себя, помимо прочего, сотни документов из архива департамента Вандея.

Читатель книги имеет возможность совершить вместе с автором увлекательное путешествие в мир традиционных верований, представлений и обычаев сельских жителей Нижнего Пуату и убедиться, что «черная легенда» о какой-то особой «дремучести», каком-то особом фанатизме населения региона, получившего при Революции печальную известность как департамент Вандея, не имеет под собой никаких реальных оснований.

Е.М.Мягковой в своей работе удалось, достаточно убедительно показать: кровавые события в Вандее эпохи Революции едва ли возможно объяснить какой-либо одной-единственной причиной.

Очевидно, они были результатом совпадения - своего рода «резонанса» - целого ряда кризисных явлений разной временной протяженности, что и обусловило беспрецедентный размах и остроту

социальных потрясений в этой части Франции, принявших форму ожесточенной гражданской войны. «В обстановке острого политического конфликта весны-лета 1793г. из обычного контрреволюционного восстания монтаньяры намеренно создали гражданскую войну, использовав ее для дискредитации жирондистов, не оказавших противодействия крестьянскому движению. 17 октября 1793г. восставшие потерпели сокрушительное поражение. Однако разгоревшаяся в Конвенте ожесточенная борьба группировок стимулирует создание «адских колонн» Л. Тюрро, и старое оружие вновь пускается в ход, теперь уже против «снисходительных».

Иными словами, и здесь картина минувших событий, воссозданная средствами научного исследования, оказывается значительно богаче красками, полутонами и нюансами, чем схематичные, черно-белые образы исторической памяти.

Существует не так много сюжетов, в разработке которых российские историки Французской революции могли бы на равных конкурировать со своими французскими коллегами. В разработке тех аспектов революционной истории, которые обеспечены источниками, находящимися в российских архивах (например, биография Бабефа или французская эмиграция), российские специалисты способны не только состязаться на равных с зарубежными, но и опережать их, выступая первооткрывателями.

Именно такая возможность открылась перед российскими историками в конце 90-х годов, когда они получили доступ к документам масонских лож Франции, хранившимся в московском Особом архиве (ныне его фонды находятся в Российском государственном военном архиве), российские историки получили уникальную возможность изучения неизвестных страниц истории французского масонства, в том числе кануна и периода Революции XVIII в.1

Сегодня в изучении масонской тематики российские франковеды все еще пребывают на этой начальной стадии, в отличие, например, от русистов, которые уже в 90-е годы перешли к исследовательской разработке истории российского масонства. В данной связи нельзя не приветствовать выход в свет объемистой книги доцента исторического факультета Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского, к.и.н. С.Е.Киясова «Масоны и век Просвещения», которая, поспособствовала активизации подобного обсуждения.

Работа С.Е.Киясова отвечает всем требованиям научно-популярного жанра: хорошее знание аналогичной зарубежнойлитературы, яркий литературный стиль, широкие хронологические и географические рамки.

Без большого преувеличения книгу СЕ. Киясова можно назвать популярной энциклопедией масонства, так как она знакомит читателя практически со всеми основными вехами истории «вольных каменщиков» в различных частях земного шара на протяжении последних трех столетий, в том числе с некоторыми фактами их участия в Американской и Французской революциях, дает общее представление об идеологии и ритуалах Ордена.

Эта книга была оценена российскими историками на самом высоком уровне, тат как именно его усилия направили на популяризацию масонской проблематики, на ее активное обсуждение. На этом, первичном уровне данная книга является, необходимым условием перехода нашей историографии в будущем на уровень исследовательской разработки темы.1

Свой обзор мне хотелось бы завершить на оптимистической ноте. Судя по рассмотренным выше работам, сколь бы разными по тематике и технике исполнения они ни были, российская историография успешно преодолела трудный период крушения прежнего образа Французской революции, принадлежавшего в основном к домену исторической памяти. Появившиеся на его руинах ростки научного подхода к освещению этого события вполне жизнеспособны и сулят обильные плоды.

Различие между исторической памятью и историей-наукой один известный ученый сформулировал следующим образом: «Память-это жизнь, носителями которой всегда выступают живые социальные группы. История-это всегда проблематичная и неполная реконструкция того, чего больше нет. Память-это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим. История же-это репрезентация прошлого».

2.3 Французская революция во взглядах А.В.Чудинова

История Французской революции, из которой черпали вдохновение и аргументацию представители самых различных политических убеждений - от марксистов до анархистов, с годами обросла мифами, которые оказались тем прочнее, чем выше был научный или идеологический авторитет их создателей и «ретрансляторов».

Известный историк Французской революции Р. Кобб, стремившийся создать у читателя своих исследований «эффект присутствия», как-то написал: «Главная цель историка -- оживить мертвых. Как похоронных дел мастер, он может позволить себе несколько профессиональных ухищрений. Подобная позиция человека, считающего историю не «строгой» наукой, а художественным творчеством и позволяющего себе, когда данные источников не поддаются желаемым манипуляциям, «слегка переосмыслить тексты», - это собственно даже не мифологизация, ибо автор не скрывает своей позиции. Мифы, о которых пойдет речь ниже, имели (и имеют) ярко выраженную и даже агрессивную «научную окраску», они не допускают и доли авторской самоиронии к результатам своего творчества.

Разрушение историографических мифов Французской революции уже имеет свою, пока еще небольшую, традицию, заложенную знаменитой лекцией английского историка А.Коббена «Миф Французской революции», прочитанной в 1954г. с успехом поддержанную современным французским историком П. Генифе, а из российских -- доктором исторических наук, ведущим научным сотрудником ИВИ РАН А.В.Чудиновым в его работе «Французская революция: история и мифы». Книга А.В.Чудинова на протяжении четверти века занимающегося историей революции, -- некий (вероятно, промежуточный) итог его исследовательских усилий и методологических рефлексий.

Оригинальность авторского подхода, точнее -- нетрадиционность основной авторской установки, проявляется уже в эпиграфе книги, свидетельствующем о том, насколько посеянные ветрами постмодернизма, споры релятивизма проникли в сферу российских исследований по Французской революции, сферу, остававшуюся очень долгое время для историографии России заповедной: методологические установки авторов колебались. Споря друг с другом, историки все время повторяли ранкеанское: «Вот, как оно было на самом деле»... А тут вдруг серьезный ученый помещает в эпиграф утверждение Г. Миллера: «история не ведает ни реальности, ни достоверности».

Автор берет на себя весьма ответственную роль ниспровергателя «прописных истин», но делает это без излишней пафосности, по-деловому. «Критический анализ едва ли не любого из освященных традицией историографических стереотипов способен принести самые неожиданные результаты».

А.В. Чудинов призывает «определиться с терминами», в том числе и с такими привычными как «феодализм», «абсолютизм», «буржуазия». Комментируя книгу ЧудиноваА.В., А.В. Гладышев омечает о том, что «автор отважился и усомниться самому, и поддержать тех, кто усомнился ранее. Такой, казалось бы, «наивный» подход приводит нас к весьма неожиданным результатам».

Книга А.В.Чудинова состоит из трех частей. Первая часть объединяет ряд очерков по историографии Французской революции (общий обзор Российской историографии XIX -- начала XX вв., детальный разбор сочинений Н.М.Лукина и анализ концептуальной советской формулы: буржуазная революция разрушила феодально-абсолютистский строй и открыла дорогу капитализму).

Автор рассматривает революцию как явление «исторической памяти», что позволяет ему представить ее и как «явление русской культуры», и как часть «исторической памяти русской интеллигенции». Речь идет о том, что русские вольнодумцы и либералы всех мастей, начитавшись французских авторов, придумали идеализированный образ «Великой Французской революции». Русские историки были здесь «не слишком беспристрастны».

Действительно, дает подтверждение выше сказанному ГладышевА.В.: «еще М.Ф. Орлов называл Французскую революцию -- «Великой эпохой», эпохой человека и разума, но это не освобождало ее от критики. Полностью одобряя Декларацию прав человека и гражданина 1789г., -- «правила французской революции», -- М.Ф.Орлов отвергал якобинскую диктатуру, считая ее «великим бедствием» в истории революции. Конечно, говорить за всю «русскую культуру» да и даже за всю «русскую интеллигенцию» весьма проблематично. Каждый найдет в истории то, что захочет в ней найти! На практике речь идет о памяти вполне конкретной социальной группы. Да, «революция-праздник» была не такой уж безоблачной, утверждает А.В. Гладышев, что видно было даже по гимназическому учебнику (если уж вести речь о формировании коллективной памяти) Р.Ю. Виппера, И.П. Реверсова, А.С. Трачевского, заслужившего популярность «увлекательностью чтения». Здесь гимназист нашел бы и «парижскую чернь» (а не только «санкюлотов» или «народные массы»), и «грабежи», «истребление и воров, и детей» и т.д.»

В очерке о Н.М.Лукине автор рассматривает «механизм формирования советской интерпретации Французской революции». А.В.Чудинов решительно протестует против схематизации истории, вульгарного социологизирования, гипертрофированного классового подхода. Автор демонстрирует читателям, как научно-популярные сочинения Н.М.Лукина, написанные в пропагандистских целях, приобрели со временем статус научно-исследовательских. По-видимому А.В.Чудинов -- первый, кто в этом статусе печально усомнился. Дело не в том, что автор не принимает метод Н.М.Лукина как таковой, -- метод «априорно заданных схем», его «методологию примеров», -- а в том, что подобный метод приводит к искажениям. Фактически речь идет в последовательном опровержении концептуальной основы советской интерпретации Французской революции.

Еще один историографический миф или, как его обозначает автор, «фантом»: «феодально-абсолютистский» строй во Франции накануне Революции. Здесь речь идет уже о втором поколении советских историков Французской революции. А.В.Чудинов называет вещи своими именами: несмотря на все разногласия, «дискуссии» между «московскими» и «питерскими» школами историографии Французской революции, концептуальная основа у них, естественно, одна-советская. Несущей конструкцией в советской историографии была социологическая схема: «буржуазная революция» разрушила «феодально-абсолютистский строй». Вопрос, который ставит перед собой автор, достаточно претенциозен: «В какой степени эта теоретическая конструкция соответствует историческим реалиям Франции конца XVIII в. и объясняет происходившие там события?».

Вообще подобная оговорка для автора не характерна, считает российский историк ГладышевА.В., размышляя над работой А.В.Чудинова, «весь тон книги говорит о том, что «исторические реалии» -- вещь мало реальная. Более осторожно можно было бы сформулировать вопрос так: насколько эта теоретическая конструкция соответствует результатам последних исследований в данной области? Кстати говоря, автор делает вывод уже совсем в иных выражениях: «таким образом, как показывают результаты специальных исторических исследований...».1 Но дело здесь не в позитивистских привычках, въевшихся в наше подсознание со школьной скамьи, а в том, что автор заставляет читателя, мало-мальски знакомого с историей или даже многие годы ее преподававшего, замахнуться на то самое школьно-вузовское и потому, казалось бы, очевидное, само собой разумеющееся, почти сакральное, на «феодально-абсолютистский строй». Оказывается, это понятие, которое нам казалось фрагментом действительности, изобретение чисто советское.

А.В.Чудинов последовательно рассматривает, какой «феодализм» был во Франции накануне революции и, что в ней еще оставалось «абсолютистского». Современные исследователи, уже признали, что «феодализма» накануне революции (если не вообще) не было. С абсолютизмом дело еще сложнее. Для таких «патриархов» российской историографии как Н.И. Кареев и Е.В. Тарле, отмечает А.В.Чудинов, «характерна экстраполяция французского исторического опыта на русскую действительность». Советская историография восприняла «абсолютизм» как данность: предстояло лишь уточнить его «классовую природу».

Но даже идеологи французского абсолютизма, обосновывая «абсолютный» характер власти своего монарха, не говорили о неограниченной власти, о произвольном ее использовании и т.д. Как оказалось на поверку, абсолютизм не был абсолютным: ограничения

существовали (не только в теории, но и на практике) -- и морального, и религиозного, и институционального порядка. А.В.Чудинов вынужден разочаровать желающих блеснуть своим знанием истории перед подчиненными: «Как говорил Людовик XIV, «государство -- это я!». Оказывается и это миф, точнее -- апокриф.

А.В.Чудинов не только констатирует «долговечность историографического фантома», но и пытается ее объяснить. И объяснения, на его взгляд, надо искать не в научной, а в идеологической плоскости. Но речь здесь идет о гораздо более интересном и важном феномене -- о том, как мифологизированный образ того или иного пережитого события становится частью коллективного воображаемого и, какую функцию он здесь выполняет. «Любая революция требует самооправдания, потому-то именно революционеры стали основоположниками мифов о себе. И в этом отношении создатель «наполеоновской легенды» лишь достойное дитя своего времени. В нашем же случае получилось так, что публицисты времен революции расставили оценки, а либералы эпохи Реставрации их транслировали в историографию».

Вывод А.В.Чудинова: «История мифа о "королевском самодержавии" может рассматриваться как весьма показательный и достойный хрестоматии пример деформирующего влияния идеологии на научные исследования».3

Автор последовательно рассматривает и вторую часть ключевой

формулы советской интерпретации французских событий -- «буржуазный» характер революции. А.В.Чудинов отслеживает, кто первый указал на «буржуазию» (из современников, из историков), кто и

как затем интерпретировал этот термин. В качестве первых историков предложивших «буржуазную» трактовку характера революции А.В.Чудинов называет Ф. Минье и А. Тьера, которые смотрели на революцию как на борьбу общественных «классов». Понятие «класс» в годы Реставрации вторгается в область истории сначала в чисто полемической практике, а затем и на теоретическом уровне.

Один из источников концепта «борьба классов» по мнению автора книги, кроется в реактивации в то время теорий XVIII века об истоках дворянства, наложенных на политические конфликты эпохи Реставрации. Иными словами в годы Реставрации происходит возврат к исторической полемике XVIII века. Хотя «возврат» в данном случае -- понятие весьма условное: эти исторические теории полностью никогда и не забывались, прямо или косвенно их ментальные следы присутствовали и в текстах периода революции.

К каким бы лагерям не принадлежали публицисты эпохи Реставрации, по мнению автора, питали ли они ностальгию по Старому порядку, как Монлозье, или же были защитниками духа революции, как Гизо и Тьерри, все они использовали одинаковую схему XVIII века -- схему нации, разделенной на две нации, то есть, по выражению Тьерри, теорию «национальной дуальности». Именно здесь мы находим первые примеры совместной встречаемости в текстах «классов» и «борьбы», именно здесь мы встречаем «буржуазный» характер революции. Но при этом надо помнить, что эта теория была в годы Реставрации ничем иным как политическим оружием историков, ярким примером неразрывной связи истории и политики. Возможно, что особая живучесть мифа о «буржуазном» характере революции определяется тем, что этот постулат разделялся одновременно и «класическими», и «ревизионистическими» течениями.

Классовый подход к революции был подвергнут ревизии именно через понятие «буржуазия». А. Коббен указал на различие между тем смыслом, каким наделяли термин «буржуазия» французы XVIII столетия, и тем смыслом, которым наделяли его советские учёные XIX и XX веков. Те, кого советские историки привычно называли «классом буржуазии», представляли собой весьма разно-шерстный конгломерат людей с различными экономическими интересами, политическим влиянием, социальной психологией и т.д. А.Коббен фактически указал на существование различных «буржуазии», его поддержали французы П. Губер, Д. Рош, Ж.Л. Иссартель и др. Историки поделились на «классиков» и «ревизионистов». Итак, заключает А.В.Чудинов: «казавшееся некогда простым и самоочевидным понятие утрачивает в свете новейших исследований прежний смысл и определенность, распадаясь фактически на несколько других, одинаково именуемых, но почти не связанных между собой».

Но, кто же все-таки «буржуазия»? ЧудиновА.В. пытается ответить на этот поставленный вопрос следующим образом: «Еще А.Коббен указал, что это оффисье и лица свободных профессий, которые возглавили движение против монархии, а последующие исследования подтвердили: так называемая «предпринимательская буржуазия», «сознательно действующим субъектом последней она явно не была». Почти те же цифры получила и Лёмэй: 50% депутатов от третьего сословия -- оффисье и еще 26% -- лица свободных профессий.

А.В.Чудинов испробовал разные критерии в их совокупности, чтобы доказать или опровергнуть тезис о руководящей роли в революции «капиталистической буржуазии», но результат неизменно оказывался один и тот же: среди активных ораторов Учредительного собрания предпринимателей было «крайне мало», не приходится говорить и о единстве их политической позиции. «Капиталистические элементы не только составляли явное меньшинство среди депутатов Учредительного собрания, но и меньшинство к тому же политически расколотое». Лишь половину депутатов-предпринимателей можно отнести к сторонникам революции. Конечно, можно умозрительно предположить, что, допустим, оффисье просто мечтали пополнить ряды предпринимателей и оттого объективно выражали интересы этой группы. Но тогда российские историки должны признать, что общность интересов была только вне самой группы, которая не демонстрирует группового поведения: проявляет себя пассивно и действует несогласованно.

А.В.Чудинов предлагает скорректировать и положение, что революция дала мощный импульс развитию капитализма, он ставит вопрос так: происходило ли развитие французского капитализма «благодаря революции» или же «несмотря на нее».

Во второй части монографии А.В.Чудинова, следуя авторской терминологии, речь заходит уже не столько о «мифах», сколько о «легендах». Советская историография Французской революции (как довоенная, так и второй половины XX века) одинаково нетерпимо относились к любым иным интерпретациям революции: и к консервативному, и к «ревизионистскому» направлениям.

А.В.Чудинов предлагает на суд современного читателя свой полемический текст 16-летней давности, призывающий, по меньшей мере, хотя бы к «новому отношению» к консервативной историографии. Тогда, в 1988г. был поставлен вопрос о том, чтобы не просто «осуждать», но и «изучать» альтернативные точки зрения на революцию. «Круглый стол» 1988г. -- сам по себе уже почти легенда, но в данном случае автор, называя вторую часть своей монографии «Черные легенды историографии», имеет в виду, естественно, другое.

Насколько полезен синтез достижений различных историографических направлений и, в частности, использование «консервативной крови», автор монографии показывает на примере исследования двух таких идеологически острых проблем революционной истории как роль в революции масонов и янсенистов. На первый взгляд, масонство изучено достаточно полно и хорошо.

Но, как это часто бывает и в других областях исторического знания, где писательская тематическая мода да читательский спрос вовлекают в свой круговорот все новых и новых восторженных, среди этой массы глянцевых обложек с непременными Всевидящем оком, циркулем и мастерком, далеко не все работы соответствуют даже самому аморфно-размытому представлению о «научности». Издательский ажиотаж лишь создает иллюзию, что с изучением масонства все в порядке.

В действительности писанием книг о масонстве по утверждениям А.В.Гладышева занимаются по большей части сами масоны. Наверное, было бы уместно оговориться, что мифологизация масонами собственной истории -- сюжет вполне достойный отдельного исследовательского внимания. Немасонская (хотя, порой, их не так легко и отличить) историография масонства не столь уж и значительна.

Долгое время масонство оставалось на обочине исследовательского интереса историков. И хотя в последнее время все чаще стали появляться серьезные исследовательские работы по истории социабельности, элит века Просвещения и т.д. и т.п., где масонству отведены две главы.

Главный недостаток «классической» интерпретации темы «Масоны и Революция», по мнению автора -- «методологическая ограниченность», «однолинейность», сведение многогранной проблемы к дилемме: был ли «заговор» или нет. Но 1990-е гг. привнесли и сюда новые веяния: представители «классической» школы историографии все еще для порядка борются на два фронта, критикуя и консерваторов, и «ревизионистов», а сами уже используют предложенные оппонентами социологические, антропологические, квантитативные методы. Автор заключает: сегодня в историографии «наметились перспективы достижения консенсуса» (в конечном итоге едва ли достижимого) и выражает надежду, что постепенное идеологическое «охлаждение» темы и использование все более разнообразного методологического инструментария откроют новые горизонты.

Двигаясь от истории конкретных лож к истории «систем», мы рано или поздно выйдем на уровень генерализации не легенд и мифов, а результатов исследовательской деятельности. И только после этого снова вернемся к новым интерпретациям. Без этого, как представляется А.В. Чудинову, споры об уже набившей у профессиональных историков оскомину теории «заговора» бессмысленны, а многочисленные исследования, якобы, «популяризующие» историю этой тайной организации, являются лишь переливанием воды из пустого в прежнее, и повторением на разные лады уже давно известного.

Третья часть монографии А.В. Чудинова посвящена «людям-символам». Все та же троичная структура, что и во второй части, а, по сути, и в первой (в третьей и четвертых главах первой части рассматривается одна и та же методологическая формула): Шарлота Корде, Жорж Кутон и Павел Строганов. Автор справедливо указывает, что подобная «известность» в практике историографии ведет лишь к схематизации и стереотипизации личности. Согласен, как, наверное, согласится со мной и автор, что не лишним было бы сдуть пыль и с других портретов известных революционеров, и выбор в нашем случае персонажей определяется не столько их особым «символизмом», сколько авторской практикой историописания.

«Вместо заключения» А.В. Чудинов предлагает читателю свою версию событий -- краткий очерк истории Французской революции. Подводя итоги, он пишет: «Однако все, что сегодня является современным, когда-нибудь устареет: будут введены в научный оборот новые источники и придуманы новые методы анализа уже известных, новые результаты конкретных исследований дадут основание для новых обобщающих интерпретаций, а потому охотно допускаю, что изложенный мною ... взгляд на тему своего рода моментальный снимок из проходящего поезда времени -- когда-нибудь тоже может быть признан историографическим мифом...»

Заключение

История формирования Российской историографии Французской революции XVIII века уходит глубоко своими историческими корнями к знаменитой «русской школе», по изучению истории Французской революции, которая получила международное признание. Впервые в мировой науке: Н.И.Кареев и И.В.Лучицкий на основе тщательного изучения материалов Французских архивов, приступили к углубленному анализу аграрного вопроса накануне и во время революции. Нельзя не упомянуть также труды крупнейшего историка академика, представителя этой школы Е.В.Тарле, исследовавшего роль деревенской промышленности и рабочих во время Французской революции, а также опубликовавшего фундаментальный труд о континентальной блокаде. Их замечательные труды оказали существенное влияние на всю последующую историографию.

Отказ от советской трактовки Французской революции отнюдь не означает отказа от использования работ советских историков или их неприятия: специалисты новых поколений опираются на труды своих предшественников, вновь и вновь возвращаются к ним. Вне зависимости от содержащихся в этих трудах концептуальных и основных моментов многие из них являются уникальными не только в России, но и в мировой историографии Французской революции. Здесь следует упомянуть работы В.М.Далина, ВП.Волгина, И.Н.Лукина, К.П.Добролюбского, А.З.Манфреда, уникальными для России остаются и обобщающие работы советских историков. Почти выродился и существующий на высоком уровне жанр научно-популярной литературы. Не случайно читатели по-прежнему отдают должное большому литературному таланту, с которым написаны книги А.З.Манфреда «Наполеон Бонапарт» и «Три портрета эпохи Великой Французской революции». Какой бы не было их сегодняшняя оценка, современная российская историография не предложила ни одного, равного им по масштабу общего труда по истории Революции.

Но, однако, следует отметить, о том, что в советское время идеологические клише, а то и прямые цензурные запреты препятствовали историческим исследованиям. За последнее время в России произошел огромный идеологический переворот. Многие понятия утратили прежнее положительное значение и приобрели отрицательное определение, другие понятия напротив, получили положительный смысл. Если советские историки отдавали предпочтение «якобинцам», то современные российские историки отдают предпочтение умеренным революционерам, а иногда и контрреволюционерам. Господствовавшая раннее идеология сменилась либеральной идеологией, именно она сейчас господствует в умах и определяет идеологические оценки.

В Российской историографии содержится несколько парадигм, постулатов истории Французской революции. В этом отношение, Российская историография становится неотличимой от Западной - «единое толкование проблемы», едва ли возможно, поскольку отсутствует единая теория, способная объяснить и весь ход исторического развития в целом и Французскую революцию как его составную часть. Разные авторы трактуют Революцию и отделяющие ее события совершенно по-разному, предлагая свое восприятие проблем, критикуя классические подходы или соглашаясь с ними, а то и вовсе занимаясь разработкой отдельных сюжетов и, очевидно полагая, что стадии глобального истолкования накопленного материала должна предшествовать стадии его наработки и анализа. Вместе с тем отсутствие единообразия отнюдь не подразумевает отсутствие авторской позиции.

В современной Российской историографии, как нам видится, содержится несколько возможных ответов на вопросы: Почему же произошла революция огромных масштабов, почему одним из ее главных лозунгов была ликвидация «феодального порядка»? Ответов на подобные вопросы можно было бы ожидать, прежде всего, от обобщающих работ, однако нынешняя Российская историография Французской революции, по сути, еще не вышла на уровень обобщений и, напротив, изобилует сугубо конкретными исследованиями, не затрагивающими ни причин Революции, ни ее итогов. Если же взять издания, посвященные истории революции или истории Франции Нового времени в целом, то мы увидим, что каждый автор решает эти проблемы в зависимости от своей системы взглядов.

Подводя итоги - безусловно, промежуточные, - можно наметить основные черты той « смены вех», которая происходит в последние годы в изучении Революции. Пожалуй, главное - это не смена тематики или методологии, а свобода тематического и методологического выбора. Избирает ли историк для себя цивилизационный (А.В.Гордон) или другой подход (В.Г.Ревуненков), либо заявляет в качестве методологической основы своей работы « новую интеллектуальную историю», родившуюся на стыке «феноменологии, герменевтика, психоанализа, семиотики, литературной критики», это его право. Аналогичным образом обстоит дело и с тематикой исследований. Сегодня на выбор сюжета влияют разве что личные предпочтения исследователя.

Утрата сюжетного, терминологического, методологического и отчасти оценочного единства привела к тому, что историки Французской революции максимально разобщены. Хотя время нарочито эпатирующих оценок революции, и ее деятелей, которыми была переполнена публицистика рубежа 1980-1990 годов, и миновало, единой и цельной Французской революции не сложилось. Обобщающие статьи только начинают появляться, а монографии или научно-популярные книги, в основу которых были бы положены современные концепции Революции, практически отсутствуют.

Одним из результатов освобождения от догм, выхода Российской историографии из научной изоляции стало то, что многие устоявшиеся термины и оценки подвергаются сомнению. Однако новый терминологический и методологический аппарат только рождается, и рождается в спорах. При этом особенно остро - что, впрочем, не удивительно - воспринимаются именно методологические вопросы. И дело здесь не только в общемировой активизации интереса к терминологии, не только в процессах, в целом характерных для «лингвистического поворота». Как и во всем мире на протяжении последних 200 лет, споры о терминологии и об общей оценки событий конца XVIII века выходят за рамки собственно научных споров.

Размышляя о Французской революции, российские историки осознанно или неосознанно приносят в дебаты свое отношение ко многим другим сюжетам: к Революции как феномену, к советской власти и тем переменам, которые произошли в жизни Российского государства, в последние деcятилетия XX века, к богатству и бедности, либерализму и демократии. Именно поэтому так сложно бывает российским историкам договориться о терминах: каждый из них имеет столь многочисленные коннотации, что проблема формирования понятийного аппарата и методологического выбора сразу становиться весьма принципиальной. Отсюда - стремление перенести обсуждение в публичную плоскость, о чем свидетельствуют и упомянутые в работе дискуссии.

Попытки определиться с терминологией часто оказываются тесно связанные с определением позиции по отношению к историографии советского периода. Не случайно за последние годы исследователями различных поколений был опубликован целый ряд статей, посвященных франковедам и историографическим баталиям прошлого. Однако и сама историография является сюжетом дискуссионным: некоторые историки отмечают, ее исключительный «якобиноцентризм».

Существующая переходная ситуация в определенной степени отражает и состояние современного российского общества. Изменение отношения к Революции, и ее лидерам, разумеется, произошло не случайно, но этот процесс не так прост, как кажется на первый взгляд. На одних оказало влияние сама эпоха перемен, на других - возможность ознакомится с недоступными ранее исследованиями или документами, касающиеся Французской революции, третьи смогли наконец поделиться размышлениями, которые вызревали у них давно. Вместе с тем представляется не до конца верным восприятие, происходящих в обществе идейных перемен как явно видимого и линейного процесса: прихода консервативно-либеральной идеологии на смену советской. Скорее, имеет место гораздо более сложное явление, на которое влияют не только и не столько идеология, сколько трансформации коллективной памяти, выдвижение и свержение новых идолов, подчас многократные восприятия в массовом сознании тех или иных политических деятелей. Едва ли не наиболее важный фактор здесь - личный опыт историка. Сквозь призму этого личного опыта он рассматривает прошлое.

Ныне, в настоящее время в России из-за отсутствия современных обобщающих работ по истории Французской революции учебники, в которых (полностью или частично) не воспроизводились бы традиционные советские концепции, можно пересчитать по пальцам. Это прослеживается по опубликованным и размещенным в Интернете работам по Новой истории стран Европы и Америки. Они по-прежнему наполнены старыми штампами, не позволяющими говорить о каком-либо новом прочтении истории Французской революции. Здесь - и формационный подход, и «кризис феодально-абсолютистского государства при Людовике ХVI, и «восходящий этап» или «нисходящая линия» Французской революции, с которыми неминуемо связана «термидорианская реакция».

Современная Российская историография накопила большой фактический материал, выработала плодотворный прием научного исследования, образовала центры развития исторической мысли, намного расширила и пустила в оборот широкий и разносторонний круг источников.

Подводя итоги, вспоминаются изречения известного российского историка современности А.В.Чудинова, о событиях в историографии: «Однако все, что сегодня является современным, когда-нибудь устареет: будут введены в научный оборот новые источники и придуманы новые методы анализа уже известных, новые результаты конкретных исследований дадут основание для новых обобщающих интерпретаций, и потому охотно допускаю, что изложенный мною… взгляд на тему своего рода моментальный снимок из проходящего поезда времени - когда - нибудь тоже может быть признан историографическим мифом…..»

Список использованных литератур

1. Каримов И. За процветание Родины- каждый из нас в ответе. Т. 2001г. Соб. Соч. т.-9

2. Адо А.В. Великая Французская революция и ее современные критики. М., 1986г.

3. Адо А.В. Французская революция в советской историографии.- Исторические этюды о Французской революции. М., 1998г.

4. Актуальные проблемы изучения истории Великой Французской революции.(Материалы «круглого стола» 19-20 сентября 1988г) М., 1989г.

5. Афанасьев Ю.Н. Историзм против эклектики. М., 1980г.

6. Бовыкин Д.Ю. Год 1795: несостоявшаяся реставрация.- Французский ежегодник 2002. М.,2003г.

7. Бовыкин Д.Ю. Революция окончена? Итоги Термидора. М., 2005г.

8. Бовыкин Д.Ю. О современной российской историографии Французской революции ХVIII века. - Новая и новейшая история. М., 2007г. №1

9. Блуменау С.Ф. От социально-экономической истории к проблематике массового сознания: Французская историография революции конца ХVIII века (1945-1993гг.) Брянск. 1995г.

10. Великая Французская революция и Россия. Под ред. А.В. Адо М., 1989г.

11.Великая Французская революция: документы и исследования. Под ред. А.В.Адо М., 1988г.

12. Гладышев А.В. Размышления над книгой А.В.Чудинова. - Вопросы истории. М., 2007г. №10

13. ГордонА.В. Власть и революция: советская историография Великой

Французской революции 1918-1941гг. Саратов, 2005г.

14. Гусейнов Э.Е. и др. Буржуазия и Великая Французская революция. М.,1989г.

15. Далин В.М. Историки Франции ХIX-XX веков. М., 1981г.

16. Киясов С.Е. Масоны и век Просвещения: становление интеллектуального феномена. Саратов, 2006г.

17. Кожокин Е.М. Государство и народ: От Фронды до Великой Французской революции. М., 1989г.

18. «Круглый стол». Французская революция XVIII века и Буржуазия.- Новая и новейшая история. М., 2002г. №1

19. Летчфорд С.Е. Вандейская война 1793-1796гг. Некоторые теоретические проблемы. Саратов, 1998г.

20.Летчфорд С.Е. В.Г.Рувененков против «московской школы» дискуссия о якобинской диктатуре.- Французский ежегодник 2002. М., 2003г.

21. Материалы «круглого стола».- Новая и новейшая история.

М., 1996г. №522. Мягкова Е.М. Необьяснимая Вандея: сельский мир на западе Франции в XVII-XVIII веках. М., 2006г.

23. Манфред А.З. Великая Французская революция. М., 1950г.

24. О начале изучения Великой Французской революции в Университетах России.- История, язык, литература. Вып. №2,

Л., 1984г. №8

Размещено на Allbest.ru