Современная российская историография Французской революции XVIII века

Институт всеобщей истории в Москве опубликовал сборник статей «Французская революция XVIII века: экономика, политика, идеология» под редакцией Г.С.Кучеренко.2 Издательство «Прогресс» выпустило прекрасно иллюстрированный том «Великая французская революция и Россия», где ведущие советские и французские специалисты (в т.ч. А.Собуль, Ж.Годшо, К.Мазорик) анализировали различные аспекты революционной истории.3 В 1989г. В.Г.Ревуненков переиздал «Очерки по истории Великой французской революции». Что касается новых тем, то А.В.Гордон исследовал падение жирондистов, а Е.М.Кожокин - сложные и противоречивые отношения между государством и народом. Н.Н.Молчанов написал «параллельные» биографии монтаньяров Дантона, Марата и Робеспьера; П.П.Черкасов создал первую в советской исторической литературе биографию Лафайета.

Другой, не менее известный российский историк Французской революции А.В.Чудинов, дает совершенно иное объяснение причинам такого исторического поворота в историографии. Она нашла отражение в его

работах, в частности в его статье «Смена вех: 200-летие Революции и российская историография», опубликованная во «Французском ежегоднике». Согласно его мнению в изучении французской революции конца ХVIII века в России произошло именно «смена вех». В этой статье автор отмечает, что «этот процесс был обусловлен логикой развития самой науки и произошедшими в стране социально - экономическими и политическими переменами. В исторической науке, освобождённой от идеологических штампов, открылись большие возможности для советских историков свободного поиска и эксперимента в области методологии и передовых достижений зарубежных наук».

Другим фактором данного перемена А.В Чудинов назвал смену поколений: уход из жизни, сначала А.З Манфреда(1976г.), В.М Далина (1985г.) - учёных, принадлежавших, по его словам, к поколению романтиков революции. Затем, А.В Адо(1995г.) и Г.С. Кучеренко (1997г.) -гораздо более далёких от идеологии предшественников и гораздо больше открытых к восприятию современных позиций в мировой историографии.

Кардинальная переоценка в российской науке роли критических направлений ни в коем мере не связано с отказом от научных достижений классической историографии и, наконец, автор статьи, подчёркивает что, «столь радикальная смена вех не сопровождалось ни с шумной дискуссией, не дракой на «мечах».

А.В. Чудинов считает, что перемены в историографии, в отличие от политики, происходят не слишком быстро. Если для смены политического строя требуется считанные месяцы, то на смену историографии парадигм

обычно уходят десятилетия, новые ценности и методы исследования устанавливаются и осваиваются на протяжении достаточно продолжительного времени. Нужны еще годы на создание истории в рамках новой парадигмы и наконец не мало воды утечёт, пока новое возобладает над старым.

По мнению автора статьи «смена вех» произошла менее чем за одно десятилетие; так в 1986 году появилось монография Л.А.Пименовой «Дворянство на кануне Великой Французской революции». Пожалуй, первое крупное произведение российского историка, решительным образом поставившее под сомнение советский канон объяснения Французской революции, а уже в 1995 году А.В.Адо уверенно констатировал, что «советская историография Французской революции завершила своё существование».

Удивляет А.В.Чудинова и то, сколь легко осуществилось это «смена вех», не вызывавшая никакой научной дискуссии между сторонниками новой и старой интерпретации. Пожалуй, единственным, кто дал другое объяснение причин в историографии поворота, стал историк В.П. Смирнов. Если А.В. Чудинов выводит на первый план результаты научной истории, то В.П. Смирнов - перемену в идеологии и политике.

Такая попытка найти объяснение происходящему исключительно в политических катаклизмах второй половины 80-х - начало 90-х годов, как это делает В.П. Смирнов, выглядит по мнению А.В. Чудинова не слишком убедительным. Разумеется, ослабленное, а затем и полное исчезновение в тот период идеологического штампа способствовало свободному обсуждению

научных проблем и ускорило происходившее в историографии изменений.

Иными словами, в первом пояснении «смена вех» может показаться неким необъяснимым феноменом, ассоциирующая с геологической

катастрофой; когда от монолитного материка и современной историографии, вдруг без сколько-нибудь существенных потрясений откололась довольно значительная часть и прямо на наших глазах ушла в небытие, подобно мифической Атлантиде.

Чтобы понять причины столь быстрого и безбоязненного течения «смены вех», есть смысл обратиться к самому началу 80-х годов, и выяснить, в каком состоянии находилась советская историография Французской революции накануне перемен?

Изучив ряд документов, то есть эти официальные переписки академического партийного начальства, за 1983-1985 годы, об организации программы научной мероприятий к 200-летию Французской революции ХVIII века, А.В.Чудинову первое, что бросилось в глаза - это высочайшее идеологическое значение, придаваемое в бывшем Союзе истории Французской революции. Необходимость активизации исторической работы по данной тематике мотивируется исключительно потребностями «эффективного участия» в идеологической борьбе, обещающей еще более ожесточиться в связи с предстоящим 200-летним юбилеем Революции.1

Оценив, как во Франции относятся к Революции, представители различных политических сил, складывается предельно драматичная, но достаточно далекая от реальности картина историографического ландшафта бывшего Союза.

В данной связи весьма показательно письмо Ю.И.Рубинского (историк, дипломатический чиновник, советник посольства), заведующему отделу С.В.Червоненкову, чтобы подчеркнуть идеологическую иполитическую важность предстоящего юбилея.

Реальную опасность для советской историографии Революции и соответственно, для классического видения истории в целом работы Ф.Фюре,

М.Озуф и других исследователей, принадлежавших к «критическому» направлению историографии, которые в конечном счете и подорвали основы классического истолкования Французской Революции.

Другая особенность положения советской историографии Французской Революции, по мнению А.В.Чудинова, явное несоответствии между полученными историками социальным запросом и их научными возможностями. Это письмо заведующего сектора новой истории ИВИ АН Е.Б.Черняка директору института З.В.Удальцовой в полной мере отмечено подобным противоречием.

Особое значение придается в письме коллективному труду «Великая Французская Революция и Европа», обещая обеспечить «серьезный вклад» с идеологической и политической точки зрения тематики в виде ряда соответствующих «фундаментальных исследований».

Этим изданием предполагалось дать достаточно обоснованный ответ на вопросы, выдвигаемые в центр идеологической борьбы в новейшей историографии (проблема зарубежного характера Революции, последствий Революции для страны, где она происходила и для истории европейского континента в целом).

«Изложенная в указанном письме концепция коллективной монографии «Великая Французская Революция и Европа» совпадает с концепцией трехтомного труда «Великая Французская Революция ХVIII века», над которым в 60-е годы работал тот же сектор под руководством Б.Ф.Поршнева».

Разница между проектами двух этих изданий, состоят в том, что более ранее должно было охватить весь мир, тогда как более позднее - только

Европу.

В 1962-1964 гг. коллектив сектора провел довольно большую предварительную работу по подготовке указанного выше трехтомного труда, который должен был выходить в 1966-1968 гг. Однако из-за конфликта с рядом идущих сотрудников сектора Б.Ф.Поршнев уступил пост заведующего А.З.Манфреду, после чего проект был остановлен. Тем не менее, и подготовленные материалы остались в архиве сектора, и что предлагал Е.Б.Черняк, должны были лечь в основу нового труда.

Таким образом, выходя с предложением программы научных мероприятий, в честь 200-летию Французской Революции Е.Б.Черняк рассчитывал на уже имеющийся у сектора задел истории по теме.

Однако, А.В.Чудинов счел также нужным заранее оговорить те трудности, которые могут осложнить выполнения заявленной программы - «немногочисленность кадров высококвалифицированных специалистов по данной тематике, а также ограниченный для исследователей по ряду причин доступ к материалам Французских архивов».

Собственно, этой короткой фразе и была сформулирована главная проблема, без решения которой все остальное «оказывалось лишь благими желаниями». Если не хватает кадров, никакой задел, сколько бы ни был он значителен, не может быть реализован. А без доступа к Французским архивам по такой объективной причине, как «железный занавес», не стоит и мечтать о том, чтобы «нести серьезный вклад в современной историографии, не говоря уже о том, чтобы дать достаточно обоснованный ответ на вопросы,

выдвигаемые в центр идеологической борьбы в новейшей историографии».

Такая же система аргументаций воспроизводится в письме З.В.Удальцовой, первому заместителю заведующего Международным отделом В.В.Загладину. Однако доводы те же: «чрезвычайная идеологическая важность темы Французской Революции «долг советской

науки принять самое активное участие в этом идеологическом протиборстве» просьба предоставление различного рода научных благ и заведомо невыполнимое обещание создать «фундаментальные труды по своему уровню, отвечающие высоким современным исследовательским стандартам», чтобы дать обоснованный ответ на вопросы, выдвигаемые в центр идеологической борьбы в новейшей историографии».

Возникла не слишком приятная ситуация, оказалось, что для защиты этой « КРЕПОСТИ» (историографии Французской революции) нет ни бойцов, ни средств, тогда-то появилась идея переиздать канонический для советской историографии труд «Французская Революция 1789-1799 гг.», который впервые увидел свет еще в 1941 году.

Так как руководству сектора было просто не из чего подготовиться к Юбилею, то Е.Б.Черняк внес в Дирекцию соответствующее предложение, ознакомить его с подробной аргументацией: «с выходом в свет переработанного издания: «Французская буржуазная революция». Вместе с тем в этот труд должны войти главы, написанные целой плеядой крупных советских ученых, как: Е.В.Тарле, В.П.Волгин, Ф.Р.Потемкин и другие.2

Таким образом, появление подобного проекта свидетельствует о том глубоком кризисе, в котором находилось советская академическая историография Французской Революции в начале 80-х годов, полученный ею социальный заказ «сверху», на обеспечение научной стороны программы юбилейных мероприятий, продемонстрировал как отсутствие у нее новых идей, так и дефицит квалифицированных кадров.

Активизация в России исследований по указанной тематике, по мнению А.В.Чудинова, началось только с середины 1980-х годов, когда в историографии Французской Революции пришли новые кадры, большинство из которых составляют ученики А.В.Адо и Г.С.Кучеренко, воспитавшегося в отличие от коллег старшего поколения, уже не только на советской

идеологии, а на гораздо более широком круге идей, представленных в мировой научной литературе.

Несколько позже были защищены докторские диссертации, посвященные малоразработанным в предыдущей советской историографии сюжетам: Д.М.Туган-Барановского - о Наполеоне Бонапарте.

Точки зрения советских историков по истории французской революции были различными. А.В. Гордон рассматривал якобинское восстание мая-июня 1793 г. как «народное» и «глубоко патриотическое», как «кульминационный пункт Великой революции». Он считал, что благодаря якобинской диктатуре Франция победила феодализм в аграрной сфере и иностранную интервенцию. В.Г.Ревуненков, соглашался с тем, что якобинская диктатура была «вершиной Французской революции». Он защищал якобинский террор, называя его «исторически оправданным», но утверждал, что истинным авангардом народа, совершившего революцию, была Коммуна Парижа, «бешеные», эбертисты, но не якобинцы, представлявшие, по его мнению, революционную буржуазию.

С.Ф.Блуменау выступал против «идеализации» якобинцев, против тех, кто считает их политическую практику «прогрессивной», тогда как А.В.Чудинов резко критиковал якобинцев с позиций, очень близких

позициям французских «ревизионистов». В своем предисловии к «Избранным произведениям» Жоржа Кутона, изданным в Москве в 1994г., он охарактеризовал якобинцев как искренних, но опасных утопистов, существовавших на «облаке утопии» в полном отрыве от реальности.

Согласно А.В.Чудинову, «этическая утопия робеспьеристов противоречила реальным потребностям всех слоев французского общества…». Но сделав свой выбор, рыцари «Царства добродетели» не хотели отступать. Ослепленные мечтой, они плыли «в кровавом облаке» над

морем слез и страданий, затопившим их родину. Франция стояла на краю катастрофы. Чтобы спасти ее, надо было сбросить иго утопии. Это произошло 9 термидора.

В своей докторской диссертации А.В.Чудинов воздал консервативному и «ревизионистскому» направлениям историографии, начиная с Э.Бёрка, чья методология позволила, по словам автора, «поставить такие проблемы и наметить такие пути их разрешения, которые вплоть до наших дней не утратили своей познавательной ценности».

А.В.Гордон ответил на эту критику в послесловии к собранию произведений Сен-Жюста, вышедшему в Москве в 1995г. По его убеждению, якобинцы были неразрывно связаны с социальной реальностью эпохи: «За якобинской иллюзией всеобщности крылся интерес не только буржуазии и не столько буржуазии, сколько огромной небуржуазной части французского общества».

В октябре 1995г. Институт всеобщей истории в Москве организовал «круглый стол» на тему «Якобинство в исторических итогах Великой французской революции, где ясно обнаружился методологический (и, возможно, политический) плюрализм бывших советских историков».

В отсутствие умершего А.В.Адо и Кучеренко, тон дискуссии задавало

поколение их учеников - А.В.Чудинов, С.Ф.Блуменау, Е.О.Обичкина. Более восприимчивые к идеям «ревизионистов», они призывали, говоря словами Е.О.Обичкиной, к новому «видению революции», предполагающему «отказ от антикапитализма, неприятие диктатуры и террора, а также повышенное внимание к персоналиям и к ментальной истории». З.А.Чеканцева заявила о необходимости преодолеть традиционный подход, рассматривающий революцию как «главную ценность». Однако основная дискуссия

развернулась вокруг исторической роли якобинизма. А.В.Чудинов по-прежнему настаивал на «невозможности связать политику Робеспьера и его сторонников с реальными интересами любого более или менее значительного слоя французского общества». А.В.Гордон, напротив, доказывал, что якобинцы выражали интересы широких масс населения. Он критиковал попытки «деякобинизации» революционной истории и подчеркивал «международное значение якобинизма». По его мнению, современная история сделала «шаг в якобинском направлении», придя к практике государственного регулирования экономики и государственной политике социального обеспечения.

Эти споры, которые еще далеки от своего завершения, показывают, что пост-советская историография находилась в стадии становления. Она являет собою результат разрыва с советской историографией, но при этом сохраняет и многие из ее традиций.

Глава II. Российская историография Французской революции ХVIII века в 90-е годы ХХ века и в начале ХХI века

2.1 Новые парадигмы и исследования Французской революции ХVIII века

За прошедшие полтора десятилетия изучение Французской революции переживало бум, связанный с ее 200-летним юбилеем. Для российских историков этот отрезок времени оказался весьма плодотворен и потому, что со второй половины 80-х годов постепенно ослабевало, после 1991г. полностью исчезло то идеологическое давление со стороны государства, которое постоянно ощущали на себе советские исследователи Французской революции.

Новейшие достижения зарубежной и российской науки не только проливают дополнительный свет на события самой революции, но и позволяют увидеть в новом ракурсе некоторые моменты ее историографии.

Пожалуй, из всех перемен, которые принесли в историографии французской революции XVIII в. 1995-2005 гг., с наибольшей грустью осознается сегодня уход из жизни тех, кто во многом определял его изучение в России. Последним в этом печальном ряду был профессор Санкт-Петербургского университета В.Г. Ревуненков, скончавшийся в октябре 2004г. Едва ли в 1970-е годы, когда дискуссии вокруг его работ заставляли говорить о противостоянии "московской" и "ленинградской" исторических школ, можно было предположить, что в конце XX века монография В.Г. Ревуненкова "Очерки по истории Великой французской революции 1789-1814гг."(М.1996г.) станет первым и пока единственным обобщающим трудом по истории Революции. Поскольку и кандидатская ("Политический кризис 1862 г. в Пруссии" 1937 т.), и докторская ("Польский вопрос и дипломатическая борьба в Европе в конце 50-х и начале 60-х годов XIX в." 1951 г.) диссертации ленинградского профессора не имели ничего общего с Францией, в профессиональной корпорации франковедов это долгое время вызывало скептическое отношение к его работам, однако ныне во многих учебных заведениях Революцию изучают именно "по Ревуненкову".

Как известно, долгое время советские историки датировали окончание Французской революции 1794-м годом. Логика понятна: термидорианский переворот однозначно считался контрреволюционным: Лишь, в 1970-1980 годы ряд специалистов, не выходя за рамки советской концепции, стали высказывать несколько иную точку зрения: «Великая французская революция пережила фазы: 1789-1794 гг., когда были совершены ее великие деяния, - фаза восходящего, и 1794-1799 гг. - нисходящая фаза, в которую революция вступила 9 термидора». Для историков, придерживающихся этой точки зрения, «победу буржуазной контрреволюции» ознаменовывал уже переворот 18 брюмера.

Ныне доминируют две датировки: авторы, заканчивающие Революцию 1794г. как правило, объясняют это по-прежнему контрреволюционным переворотом, тогда как те, кто считает концом революции 1799г., обычно воздерживаются от объяснений. Исключением здесь служит работа В.Г.Ревуненкова, в которой история Революции доводится до 1815г. однако и в ней нельзя найти объяснения такой периодизации. Более того, складывается впечатление, что для самого автора этот вопрос не до конца ясен: с одной стороны, он употребляет словосочетание «революционное десятилетие 1789-1799гг.», с другой - подчеркивает, что «наполеоновскую эру» (1799-1814гг.) «нельзя ни отождествлять с самой революцией, ни отрывать от нее»; называет 1799-1802 гг. «цезаристским завершением революции» и сам себе противоречит: «Революции конца XVIII в. и завершившая ее наполеоновская эпопея».

Несмотря на всю остроту дебатов относительно якобинского периода

революции, В.Г. Ревуненков использовал для объяснения общего хода событий во Франции конца XVIII в. одну и ту же социологическую схему: «феодально-абсолютистский строй - буржуазная революция - капитализм».

Как отмечал автор, «эта революция смела» отжившие средневековые порядки не только в самой Франции, но и далеко за ее рубежами, дав тем самым мощный импульс формированию новой социально-экономической системы - системы капитализма и буржуазной - демократии". О том же самом писал в свое время и А.З.Манфред: "Французская революция сокрушила феодально-абсолютистский строй, до конца добила феодализм, "исполинской метлой" вымела из Франции хлам средневековья и расчистила почву для капиталистического развития".Между тем, результаты проведенных за прошедшие 15-20 лет исследований ставят под сомнение эвристическую ценность именно методологической основы прежней историографической традиции - тех самых понятий советской идеологии, которые в равной степени использовались всеми участниками знаменитой дискуссии о якобинизме и которые, как показывает монография В.Г.Ревуненкова, до сих пор, еще находят применение в специальной литературе.

А.В. Чудинов одним из первых российских историков в своей статье подвергает критике применение В.Г.Ревуненковым одну и ту же социальную схему.

Одно из них, по мнению критика-"феодально-абсолютистский строй". Оно по-прежнему употребляется В.Г.Ревуненковым, как ранее А.З.Манфредом и другими советскими историками, в качестве обобщающей характеристики экономических и политических порядков во Франции кануна революции. Для автора "Очерков" "феодально-абсолютистская Франция" и "Франция "старого порядка"" - синонимы.1

ЧудиновА.В. объясняет это тем, что: «в последнее время определение социально-экономического строя предреволюционной Франции в качестве "феодального" вызывает вполне обоснованное недоумение. Об этом еще в 1988г. говорилось на "круглом столе", проведенном в Институте всеобщей истории, ставшем в некотором роде, поворотным пунктом в развитии новейшей российской историографии Французской революции: "Что же было феодальным во Франции XVIII в.? Какую из сторон жизни мы ни возьмем для рассмотрения, везде картина будет неоднозначной и не уместится в рамки определения "феодального строя". Экономика была многоукладной, государство и общество также представляли собой сложное переплетение разнородных элементов". Хотя комплекс сеньориальных отношений просуществовал до самой революции, а в некоторых своих частях пережил и ее, он в XVIII в. уже никоим образом не играл определяющей роли в экономике. В экономически же развитых районах она была и того меньше. Основная же масса поступлений шла от капиталистических и полукапиталистических способов ведения хозяйства. Более того, отдельные элементы сеньориального комплекса, изначально имевшие феодальное происхождение, в указанный период наполнились новым

содержанием, фактически превратившись в инструмент первоначального накопления капитала. Все эти обстоятельства служат достаточно веским обоснованием вывода, сформулированного одной из участниц (ПименоваЛ.А.) вышеупомянутого "круглого стола": "На современном уровне знаний у нас нет оснований характеризовать систему общественных отношений предреволюционной Франции в целом как феодальный строй".

Что касается второй части определения «феодально-абсолютистский», автор статьи учитывает, что власть французского короля была "абсолютной" лишь в принципе, в теории, но отнюдь не в реальности. Хотя Франция Старого порядка и не знала разделения властей, исторически здесь сложилась практика раздробления власти внутри системы традиционных государственных институтов. Так, например, парламенты имели не только судебные функции, но и участвовали в законодательстве через процедуру регистрации издаваемых монархом законов, порой довольно существенно меняя их содержание своими поправками. Обладали парламенты и некоторыми функциями исполнительной власти, имея в подчинении собственную полицию и активно вмешиваясь в дела текущей администрации. Хотя все государственные институты Франции исторически получили свои полномочия от короля, как единственного носителя власти, со временем некоторые из них добились фактически полной независимости от короны и получили возможность оказывать весьма эффективное противодействие ее политике.

Однако советские историки Французской революции нередко отождествляли принцип и практику абсолютизма, делая вывод о реальном законе, объявлять войну и заключать мир, решать по своему усмотрению все

административные и судебные дела. О том, сколь далеки подобные представления от действительности, свидетельствует история всех попыток

реформ, предпринимавшихся королевской властью во второй половине XVIII века.

Далеко не столь бесспорным, выглядит сегодня, по утверждению ЧудиноваА.В. и применение для характеристики событий во Франции конца XVIII в. понятия "буржуазная революция". Кроме того, особенностью "ранних буржуазных революций", к которым относили и Великую французскую, признавалось то, что их "руководителем, гегемоном была буржуазия". Однако, в свете новейших исследований, подобные представления о "гегемоне" и "цели" Французской революции выглядят далеко не столь очевидными, как прежде.

На первый взгляд, активное участие буржуазии в событиях 1789-1799 гг. не требует особых доказательств. В XVIII в. термин "буржуазия" был хорошо известен современникам и применялся для обозначения более или менее определенного социального слоя, а именно - городских "верхов" третьего сословия, действительно давших революции многих ее лидеров. Но пользуясь понятием "буржуазия", по мнению А.В.Чудинова, историк должен четко представлять себе, что во Франции XVIII в. оно имело совершенно иной смысл, нежели тот, в котором позднее стало употребляться советской идеологией. А.В.Чудинов считает, что при Старом порядке буржуазия - это в основном юридическая и отчасти социокультурная категория. Так называли жителей городов, принадлежавших к третьему сословию, имевших вполне определенный правовой статус и отличавшихся от других социальных групп особым образом жизни. В советской историографии понятие "буржуазия" имела прежде всего социально-экономическое содержание - "господствующий класс капиталистического общества, собственник средств производства, эксплуатирующий наемньй труд, состоит из крупных, средних и мелких капиталистов". Фактически - это два принципиально разных понятия», обозначаемых общим термином "буржуазия". Однако советские историки, писавшие о Французской революции, как правило, употребляли данный термин, не проводя различий между двумя его вышеназванными значениями.

Тогда возникает вопрос у российских историков: Быть может эти два разных понятия в действительности относятся к одной социальной группе, отражая всего лишь различные стороны ее бытия?

Увы, это не так считает А.В.Чудинов, занятый предпринимательством экономически активный слой французского общества конца XVIII в. состоял не только из ротюрье, но в значительной степени также из представителей привилегированных сословий. Во-вторых, при Старом порядке формальная принадлежность того или иного лица к "буржуазии" отнюдь не предполагала его активного участия в экономической жизни. Напротив, с середины XVIII в. во французском обществе преобладало представление о буржуа, как о человеке, не занимающемся производительной деятельностью, пользующемся определенным достатком и живущем "на благородный манер", получая государственную или частную ренту. Таким образом, используя при изучении Французской революции понятие "буржуазия" в том смысле, который оно имела, историки фактически объединяют под общим названием две разных социальных группы.

Огромный материал, накопленный во второй половине 90-х гг. XX в. в области экономической истории, заставляет по-новому взглянуть и на вопрос о связи революционных событий конца XVIII в. с дальнейшим развитием капитализма во Франции. Может показаться излишне оптимистичным вывод, отмечает А.В.Чудинов, еще сравнительно недавно разделявшийся многими

российскими историками, о том, что революция дала самый мощный импульс формированию новой социально- экономической системы - системы капитализма".1 Торгово-промышленные круги французского общества не только не были "гегемоном" революции, но и оказались в результате нее едва ли на наиболее пострадавшей стороной. Посягательства на крупную собственность были неотъемлемым атрибутом массовых волнений революционной эпохи уже с самого ее начала (например, "дело Ревельона"). В эпоху Террора "негоциантизм" рассматривался как вполне достаточный повод для преследований, которым в качестве "спекулянтов" подверглись многие французские предприниматели. И, наконец, война и блокада фактически полностью уничтожили бурно развивавшуюся накануне революции заморскую торговлю.

Как видим, результаты проведенных в последние годы исследований свидетельствуют о невозможности убедительно объяснить, основываясь на классовом подходе и теории общественно-экономических формаций, причины, характер и историческое значение Французской революции XVIII в. Правда, современная российская историография пока не предложила взамен столь же цельную и всеобъемлющую интерпретацию революционных событий конца XVIII в., какая существовала в советской историографии. Однако уже в недалеком будущем она, очевидно, станет естественным результатом тех изменений в данной отрасли исторической науки, о которых А.В.Адо незадолго до кончины писал: «В литературе, посвященной истории революции, видно обновление проблематики, ее диверсификация, стремление к более широкому видению Французской революции. Образ этой революции, который вырисовывается из работ последних лет, становится более многоликим, менее прямолинейным, более сложным и противоречивым. Видно стремление историков переосмыслить

некоторые устоявшиеся оценки и схемы, унаследованные от нашего историографического прошлого. По существу, все сказанное позволяет, сделать вывод, что советская историография Французской революции завершила свое существование. На смену ей идет становление новой российской историографии Французской революции. Она не утрачивает преемственности с наиболее позитивным наследием историографии советской, но она принадлежит уже к иному времени и имеет свое особое лицо».

Эпоха советской историографии уходит в прошлое, оставляя нам свои лучшие достижения. Как показывает опыт, обобщающие труды по Французской революции имеют не только историографическое, но и гораздо более широкое, культурное значение. Сколь бы далеко не ушли вперед конкретные исследования, все равно сочинения А. Тьера, Ж. Мишле, А. Ламартина, Н.И. Кареева, П.А. Кропоткина, А.З. Манфреда и других выдающихся историков революции сохранят непреходящую ценность как памятники исторической мысли своей эпохи.

Отсутствие определенной системы научных координат, методологического единства и четкой, никем не оспариваемой научной иерархии привело к тому, что ныне российская историография, подобно западной, весьма разнородна, и едва ли ее реально охватить взглядом в рамках одной статьи. Однако в ней существуют определенные тенденции, которые можно проиллюстрировать рядом наиболее характерных примеров.

В конце 90-х годов велась активная разработка направлений, немыслимых в советской историографии. Появились новые мышления о Вандее, Термидоре, идеологии контрреволюции, эмиграции и роялизме, масонах, национальной идее, "критическом" направлении в изучении Революции. В центр внимания исследователей попадают и новые персоналии, о которых раньше в России не писали или писали мало:

Ж. Неккер. Э. Бёрк, Л. Де Бональд, Э.Ж. Сийес, Ж. Малте дю Пан, Людовик XVI, Людовик XVII и Людовик xviii. По большей части речь здесь идет о публикации статей. Монографий пока были подготовлены считанные единицы, и почти все они являлись результатом исследований, начатых в предыдущие годы. Этот факт сам по себе довольно любопытен, поскольку методологически такие исследования зачастую наглядно демонстрируют то переходное состояние, в котором находилась современная российская историография.

Одним из наиболее ярких примеров здесь, пожалуй, является исследования В. А. Погосяна о перевороге 18 фрюктидора. Автор создавал ее в значительной степени в рамках классового подхода к истории Революции, накладывая социально-экономическую сетку координат на политические события 1797-года и предшествующих годов.

Его интересовала не только событийная канва этого периода, но и вопросы социальной опоры правительства Директории, роль буржуазии в изменении политического климата во Франции, экономические причины складывания напряженной атмосферы в обществе. Введенные в оборот неизвестные документы из Архива внешней политики Российской империи (АВПРИ) выглядят не приятным дополнением, а неотъемлемой частью исследования. Действительно, в истории Революции существует немало тем, где взгляд со стороны обогащает наше понимание происходивших событий. Словом, монография В.А.Погосяна представляется полезным и увлекательным исследованием, полностью вписывающимся в существующую сегодня тенденцию роста интереса к контрреволюции. Особенно любопытной видится демонстрация автором неуклонно

возраставшей в годы Директории роли армии, которая рассматривается им в качестве едва ли не единственной силой, способной противостоять наступлению роялизма.

Наряду с использованием достижений советской историографии труд В.А. Погосяна, по мнению Д. Ю. Бавыкина несет на себе и определенный ее груз. Он считает, что классовый подход порой заставляет автора излишне сгущать краски: вряд ли можно согласиться, например, с утверждением, что "выработанная термидорианской буржуазией конституция III года отвечала исключительно интересам буржуазии". По утверждению Д.Ю.Бавыкина, примечательно также то, что почти все герои исследования автору книги не симпатичны: «у роялистов нет вождей - только "главари", их пропаганда "представляла события в кривом зеркале" (можно подумать, что у республиканцев оно было "прямым"), сторонники Людовика XVIII "полностью игнорировали интересы большинства французского народа".

Следуя за общей историографической тенденцией, В.А.Погосян довольно жестко противопоставляет "абсолютистов" конституционным монархистам, однако взаимная неприязнь, зачастую существовавшая на личном уровне, обычно не означала конфронтации между течениями, поскольку в основной массе и для тех, и для других единственным законным монархом оставался Людовик XVIII, а "абсолютисты", как правило, уже не выступали за реставрацию неограниченной монархии. Столь же спорной представляется и оценка восстания 13 вандемьера IV года как роялистского.3

Эта традиция укоренилась в историографии с подачи одержавшего победу Конвента, но до сих пор не нашла убедительного подтверждения, о чем писал еще Н.И.Кареев. Однако все это не отменяет общего положительного впечатления от монографии В. А. Погосяна, а обнаруженные им в архивах сведения о наличии неизвестного доселе историкам полка французских эмигрантов в Испании можно по праву назвать открытием.

Даже беглый анализ книги В.А.Погосяна показывает всю полифоничность происходящего в отечественной историографии процесса смены сюжетных приоритетов. И этот процесс становится еще более многофакторным, если принять во внимание, что изучение Французской революции "слева" или "снизу" отнюдь не ушло в прошлое, хотя и претерпело определенные изменения.

Совсем с иной точки зрения представляется любопытной и во многом показательной дипломная работа студентки, а ныне старшего преподавателя РГГУ Е.В.Смирновой, отобранная для публикации отдельной книгой в частности, за «творческий замысел и способ его реализации».1 Что касается замысла, то он действительно не может не впечатлять: разрабатывая вполне традиционную для советской историографии тему "Сен-Жюст и феномен якобинизма", автор солидаризируется с уже звучавшей у ее предшественников идеей о существовании соперничества между Сен-Жюстом и Робеспьером и даже приходит к выводу о превалировании первого над вторым. Сен-Жюст весной 1794г. предстает в монографии как "самостоятельный политик, сильный, властный, волевой, обладавший к тому же универсальными способностями для управления государством, во всяком случае, в такое бурное время", как член Комитета общественного спасения, имевший "реальный контроль над ключевыми вопросами политики (армия, продовольствие, финансы, полиция, идеология)", "не боявшийся крови, уверенный, властный, не привыкший проигрывать". Робеспьер же, по мнению Е.В. Смирновой, "не обладал ни административными способностями государственного мужа, ни решительностью и волей революционного деятеля".

Д.Ю.Бавыкин по поводу данной работы отмечает, что: «в выдвижении любой, даже самой смелой гипотезы нет ничего предосудительного, проблемы начинаются в тот момент, когда читатель сталкивается с реализацией замысла автора: его системой доказательств, источниками, на которые он опирается, мнениями современников, которым он доверяет».1

Д.Ю.Бавыкин начинает с того, что один из главных источников Е.В. Смирновой - труды самого Сен-Жюста - хранит по поводу его соперничества с Робеспьером полное молчание. Когда же автор пытается к нему прибегнуть, толкование речей Сен-Жюста кажется порой настолько спорным, что вызывает больше вопросов, нежели дает ответов. Так говоря о ситуации вокруг 9 термидора, автор работы приводит несколько цитат из Сен-Жюста, сопровождая их своими комментариями. "Я не принадлежу ни к какой фракции, я буду бороться с любой из них", - эти слова Сен-Жюста автор трактует следующим образом: Сен-Жюст "сразу же обособляется от остальных, даже от Робеспьера, занимая тем самым позицию беспристрастного и справедливого арбитра".2 Однако хорошо известно, что неприятие всех и всяческих фракций и партий - общее место революционного дискурса, поскольку считалось, что они подрывают народный суверенитет. Тот же Робеспьер вопрошал с трибуны Конвента: "К какой клике я принадлежу? Это вы сами". Другая цитата из последней речи Сен-Жюста: "Я защищаю его (Робеспьера. - Д.Б.), потому что он кажется мне безупречным, и я обвинил бы его, если бы он стал преступником". "Сен-Жюст, - комментирует Е.В. Смирнова, - снова подчеркивает свою роль - не адвоката, как может показаться с первого взгляда, а судьи. Робеспьер для него не подзащитный, он - подсудимый. Возможность совершения им преступления вовсе не отрицается, более того, ока вполне вероятна". Что

именно в этой совершенно невинной фразе Сен-Жюста навело автора на подобные размышления, не понятно. Даже поверхностное знакомство с ораторскими приемами эпохи показывает, что аналогичный ход использовался многими ораторами, включая Робеспьера. "Если есть привилегированные заговорщики, - говорил он, например, накануне, -я согласен предписать себе вечное молчание на их счет".Это, разумеется, не означало, что Робеспьер действительно предполагал существование такой группы заговорщиков или собирался замолчать навечно.

Поскольку за пределами анализа текстов Сен-Жюста Е.В. Смирнова не вводит в научный оборот никаких новых документов, а лишь определенным образом компонует те оценки историков и мысли современников, которые уже звучали в историографии, в стократ возрастает значение аккуратного и критичного обращения с текстами, а это, увы, удается автору далеко не всегда. Ограничимся несколькими примерами: автор решительно отвергает свидетельства (в частности, депутата Конвента М.-А. Бодо) о существовании «триумвирата робеспьеристов», поскольку они исходят от термидорианцев, однако за подтверждением тезиса "Сен-Жюст превратился в опасного соперника Робеспьера" Е.В. Смирнова обращается в том числе к тем же самым термидорианцам М.-А. Бодо и Б. Бареру. Небезынтересно, что она опускает вторую половину свидетельства Бодо: «Сен-Жюст совершенно не был достаточно известен; его умение вести полемику (впрочем, искусное и энергичное) могло послужить лишь небольшому числу мыслителей, видимо, потому, что это несомненная клевета злобного термидорианца на ее героя. На самом деле отгадка встречающегося у термидорианцев противопоставления Робеспьера и Сен-Жюста весьма проста: при том, что одни именовали их обоих вкупе с Ж. Кутоном "триумвирами", другим казалось более выгодным

представить Робеспьера одиночкой. Это позволяло избежать постановки вопроса о коллективной ответственности членов Конвента. На каждую цитату, в которой Сен-Жюст предстает соперником Робеспьера, можно без труда найти другую цитату, где они будут выглядеть союзниками и единомышленниками. К примеру, тот же Барер, выступая в Конвенте, говорил о плане робеспьеристов разделить страну, в соответствии с которым "Сен-Жюст обладал бы всеми полномочиями на Севере, Кутан и Робеспьер-младший умиротворяли бы Юг, Робеспьер-старший правил бы на куче трупов в Париже». Словом, стремление учитывать лишь те свидетельства, которые укладываются в концепцию автора, кажется очень сомнительным.

Помимо позднейших свидетельств современников, свою концепцию Е.В. Смирнова основывает по большей части на написанных ранее книгах о самом Сен-Жюсте. Ссылками на них автор подтверждает множество необычных деталей своего повествования: Робеспьер вошел в Комитет общественного спасения, поддавшись на уговоры Сен-Жюста; он "почти до неузнаваемости изменился после знакомства с Сен-Жюстом, переняв даже слова и жесты последнего"; "Робеспьер привык выстаивать советы от Сен-Жюста: почти очевидно, что он привык принимать их"; Сен-Жюст мог в термидоре "разыграть свою собственную партию и, пользуясь престижем, приобретенным им в армии, держаться в стороне и спасти свою голову". Вряд ли подобные утверждения можно счесть доказательствами выдвинутой

автором гипотезы, убеждается Д.Ю.Бавыкин, и в итоге к целому ряду революционных мифов добавляется еще один - миф о Сен-Жюсте.

Таким образом, рассмотренный выше оценочный и методологический «плюрализм» мнений свидетельствует о том, что российская историография вступила на совершенно новый научно-исследовательский уровень, где

присутствует свобода тематического и методологического выбора. Избирает ли историк для себя марксистской (В.Г.Ревуненков) или цивилизационный

(А.В.Гордон) подход либо заявляет в качестве методологической основы своей работы «новую интеллектуальную историю» -это его право.

Существующая переходная ситуация в определенной степени отражает и состояние современного российского общества. Изменение отношения к Революции и к ее лидерам объясняется тем что, на одних оказала влияние сама эпоха перемен, на других - возможность ознакомиться с недоступными ранее исследованиями или документами, третьи смогли наконец поделиться размышлениями, которые вызревали у них давно.

2.2 На руинах памяти: о новейших российских изданиях по истории Французской революции XVIII в.

французский революция историк

Деление существующих в обществе представлений о прошлом на «историю» и «память» пока не получило широкого распространения в российской научной литературе. Такое деление при изучении российской историографии может быть чрезвычайно полезным. Ведь целые ее разделы на протяжении длительного времени являли собою территорию почти безраздельного господства исторической памяти, практически недоступную для критического анализа. Во многом именно таковой была советская историография Французской революции ХVIII века. По крайней мере, на эту мысль наводит чтение новейших работ российских историков, посвященных данному событию.

Тема монографии главного научного сотрудника ИНИОН РАН д.и.н. А.В.Гордона - бурная и трагическая история становления советской историографии Французской революции.1 Впрочем, жанр этой книги едва ли можно определить как сугубо историографический. Автор не только анализирует труды предшественников, но и детально воспроизводит тот идейно-политический контекст, в котором эти труды создавались.

В данном отношении у старейшего на сегодняшний день члена сообщества российских историков Французской революции ЧудиноваА.В., есть огромное преимущество перед своими более молодыми коллегами - опыт личного общения с теми учеными старшего поколения, кто стоял у истоков советской историографии и кому удалось дожить хотя бы до 50-х годов, когда началось профессиональное становление самого автора.

Автор книги стремится ответить на поставленные перед ним вопросы: какая же из этих тенденций отношения к предшествующей традиции - объективная преемственность или субъективное отторжение - оказалась определяющей для молодой советской историографии? Сумела ли стать наследницей «русской школы», если и не превзойдя ее по качеству исследований, то хотя бы сохранив прежний уровень? И смогла ли избежать опасности оказаться из-за своего стремления писать историю с чистого листа в положении амбициозного, но вечно догоняющего ученика?

Ответы автора книги, по мнению другого историка ЧудиноваА.В., столь же противоречивы, как и описанная им ситуация и аргументирует это следующим образом: «во многом эта противоречивость определяется той личной его приближенностью к предмету исследования, которая в ином контексте оборачивалась преимуществом. Знакомство, в одних случаях непосредственное, в других - опосредованное рассказом близких людей, с историками 20-х годов, чьи труды он теперь анализирует, вызывает у автора вполне естественное желание подчеркнуть сильные стороны их творчества и защитить от возможного умаления их научных заслуг. «Распространившиеся после 1991г. представления о дилетантстве советских историков 20-х годов и примитивности их работ (доходящее до отрицания самой научности) я нахожу некорректными», - решительно заявляет А.В. Гордон. Порою это по-человечески вполне объяснимое стремление воздать должное предшественникам принимает даже слегка утрированную форму, когда, например, пропагандистское и далеко не безупречное в плане изложения фактов сочинение Н.М.Лукина «Максимилиан Робеспьер» автор аксиоматически объявляет «полноценным научным исследованием».

Впрочем, по мере знакомства с текстом книги все чаще ловишь себя на мысли, что, раз за разом повторяя тезис о «научности» ранней советской историографии Французской революции, ГордонА.В. борется не столько с ее гипотетическими недоброжелателями, сколько... со своими собственными сомнениями. Характерно, что в приведенной выше фразе относительно «распространившихся после 1991г. представлений о дилетантстве советских историков 20-х годов» нет никаких имен. Действительно, это число исследований о Французской революции, вышедших в России за последние полтора десятка лет, относительно невелико утверждает ЧудиновА.В., насколько ему известно, автор ни одного из них не высказывал столь широкого, обобщающего суждения обо всех историках 20-х годов, хотя бы потому, что до сих пор никто незанимался изучением в целом советской предвоенной историографией данной темы. Высказывание же о «распространенности» подобных представлений, похоже, и вовсе всего лишь риторический оборот.

В самом деле, что давало основание представителям формирующейся советской историографии свысока смотреть на «русскую школу» и пренебрежительно отмахиваться от ее наследия? Может быть, они превосходили своих предшественников в профессиональной подготовке? Едва ли, считает ЧудиновА.В.2 Может в таком случае, исследователи обладали более широким кругом источников, чем их дореволюционные коллеги, и соответственно строили свои выводы на значительно более солидном фактологическом основании? Опять же нет, утверждает ЧудиновА.В. Представители «русской школы» годами работали в центральных и тогда как у советских историков лишь в самом конце 20-х годов появилась возможность посещать Париж на относительно краткий срок, да и та просуществовала недолго. Иначе говоря, сравнение профессионального потенциала «русской школы» и молодой советской историографии складывается явно не в пользу последней. И, тем не менее, начинающим историкам было свойственно высокомерно-снисходительное отношение к предшественникам.

Таким образом, новизна вклада советской историографии в разработку данной темы сводилась во многом к реинтерпретации фактов установленных в рамках традиционных подходов. А.В. Гордон так пишет об этом: «Убежденность в абсолютном методологическом превосходстве диктовала, казалось бы, превращение формирующейся концепции советских историков в прямую противоположность той, что существовала в «буржуазной историографии» революции XVIII в. Однако реальность оказалась гораздо более нюансированной. Радикально-новаторские принципы носили преимущественно полемический характер и становились большей частью заявлением о намерениях, а фактура работ зачастую бывала достаточно традиционной; и в воссоздание общей канвы революционных событий советские историки 20-30-х гг. не внесли больших изменений».

Вместе с тем, вера в исключительность и непогрешимость советского метода предполагала возможность найти с его помощью некое единственно верное (истина всегда одна!) объяснение любому историческому, явлению, в данном случае - Французской революции.

Начало стремительному наступлению идеологии на последние оазисы науки - А.В. Гордон в своей книге, образно именует этот процесс

«великой перековкой» - положило «академическое дело».1 Идеологическое прикрытие репрессиям советских карательных органов протидученых дореволюционной формации обеспечила кампания изобличения историками советами «буржуазных ученых». Она привела не только к вытеснению иных, отличных от советского интерпретаций истории (в частности и не в последнюю очередь истории Французской революции), но и к «кристаллизации» самого канона. На смену более или менее свободным поискам и плюрализму подходов, в большей степени потенциальному, чем реальному, утверждалась «генеральная линия». Возникало соответственно явление вброса методологической установки извне в качестве окончательного (на данный политический момент) решения исторической проблемы и разрешения историографических расхождений. Историки приучались мыслить в установочных категориях «как надо».

После 1991г. прежний, политически ангажированный интерес к Французской революции испарился в мгновение ока. Широкой публике сегодня, по большому счету, безразлична как ее критика, так и ее апология. Едва ли не впервые в российской истории данная тема осталась предметом сугубо академического интереса. И на руинах исторической памяти об этом событии появились первые всходы научных исследований, посвященных сюжетам, которые для прежней истории-памяти были не слишком «удобны». Среди таких «неудобных» сюжетов в первую очередь, пожалуй, следует назвать тему

Термидора. После публикации в 1949г. ограниченным тиражом книги одесского историка К.П. Добролюбского исследований на данную тему советскими историками практически не проводилось, некоторые аспекты экономической и политической жизни Франции после 9 термидора рассматриваются в связи с идейной эволюции Бабефа. Авторы же обобщающих работ, упоминая о термидорианском периоде Французской революции, обычно ограничивались воспроизведением ряда стереотипных клише, кочевавших из книги в книгу.

Учитывая вышесказанное, нетрудно понять тот интерес, с которым российское научное сообщество встретило выход в свет монографии доцента исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, к.и.н. Д.Ю. Бавыкина об итогах Термидора.2 Работа Д.Ю. Бавыкина выполнена на основе широкого круга источников из французских архивов, ничуть не уступая в данном отношении трудам зарубежных коллег. Более того, она «вписывается» в общий спектр идущих в мире исследований по термидорианской тематике. Причем, основные положения книги Д.Ю. Бавыкина, нашедшие отражение в его статьях на французском языке, уже получили признание в международной историографии.

И, тем не менее, эта книга, не уступает по своему уровню лучшим зарубежным образцам, автор, освещая тот или иной аспект политической жизни термидорианской Франции, явно принимает во внимание соответствующие клише советской исторической литературы и ненавязчиво позволяет читателю сравнивать их с теми реалиями, которые удается реконструировать путем анализа источников.