Повседневная жизнь населения русского города на рубеже 19-20 веков.

Разумеется, частью служебной повседневности деловых людей были все «прелести» частного бизнеса: риск, ответственность, необходимость мгновенно принимать правильные решения, напористость, умение «находить компромисс» с государственными служащими (что практически всегда означало взятку), готовность быстро потерять миллионные состояния. Это проявилось, например, когда осенью 1899 г. промышленно-финансовый мир России внезапно охватил денежный кризис. Тогда не были редкостью случаи тюремного заключения банкротов, чью неплатёжеспособность суд признал злостной или вызванной чрезмерным риском (долговые тюрьмы на жаргоне назывались «ямами»; их узники содержались там на средства своих кредиторов) и даже самоубийства предпринимателей, не способных исполнить принятые на себя обязательства.

Рабочий день такого управленца мог растянуться на добрую половину суток, хотя часто включал не только работу с документами и приём посетителей в конторе, но и обильные трапезы с партнёрами в ресторанах или трактирах, сопровождавшиеся неизбежным возлиянием. Легенда утверждала, что среди московских купцов бытовал обычай пить в трактире до тех пор, пока поставленная на стол вниз дном шляпа не наполнялась винными пробками. Другая легенда гласила, что в купе вагона I класса, курсировавшего между двумя столицами, к иным деловым пассажирам грузили ящик спиртного и вёдерную (12 л) бутыль рассола; поочерёдный приём содержимого двух мест груза обеспечивал прибытие пассажиров в пункт назначения в рабочем состоянии.

Непостоянство предпринимательского дохода могло вызвать у иных коммерсантов зависть к государственным служащим, гарантированно получавшим своё жалование 20-го числа каждого месяца, а иных случаях имевшие право «истребовать» его за несколько месяцев вперёд.

Состав живших в городах «лиц свободных профессий» был довольно пёстрым. Часть из них (например, адвокаты или врачи с частной практикой) имела солидное состояние. Так, в повести А. Чехова «Попрыгунья» годовой доход такого врача определён в 5 тыс. руб. Нередко эти деньги доктор зарабатывал тем, что подогревал невротические страхи своих богатых пациентов, укрепляя в них опасения за своё здоровье и веру в жизненную необходимость своих недешёвых услуг (500 рублей за один визит, по утверждению В. Гиляровского). В любом случае, на исходе 19 века в России имелось чуть менее 10 тыс. гражданских врачей, из которых частной практикой занимались примерно 3300 чел. Докторб, выбравшие иной путь, имели и иные заработки. Например, врач, служивший во Владимирском епархиальном училище, получал там всего 300 руб. в год (1905 г.); конечно, служба не мешала ему вести частный приём.

Гораздо менее надёжны и значительны были заработки мастеров искусств, которых традиционно относили к той же категории горожан. Лишь немногие из них соперничали в уровне доходов с деловым миром. Так, гонорары звезды предреволюционной русской эстрады Н. Плевицкой достигали 50 тыс. руб. в год. Её негласная соперница А. Вяльцева, ещё не достигнув пика карьеры, получала за один концерт в знаменитом эстрадном театре «Буфф» в Петербурге по 1400 руб. (1902 г.); в 1910 г. эта бывшая крестьянка из Орловской губернии купила у кого-то из графов Игнатьевых поместье за 150 тыс. руб. Живший на рубеже веков в Москве художник В. Серов брал за портрет своей кисти до 10 тысяч руб.

Однако столь высокие доходы даже в столицах были скорее исключением. Немалая часть работников культуры - художников, актёров (особенно выступавших в частных труппах, а не в императорских театрах), журналистов - была вынуждена довольствоваться куда более скромными заработками и вести необеспеченное существование. Так, начинающая актриса оперетты получала 30-35 руб. в мес., актёр кинематографической массовки - 3 руб. за один день съёмок. Такой небогатой богемы было особенно много в Петербурге и Москве, где не только работало много театров (а в Москве с 1910-х гг. ещё и почти все русские кинокомпании), но и где антрепренёры набирали труппы для гастролей в провинции.

Особой частью населения городов было духовенство. В 1902 году численность только православного белого духовенства приближалась к 47 тысячам чел., то есть превышала численность офицерского корпуса русской армии. Труд приходского священника («пресвитера», то есть служителя церкви, имеющего вторую степень священства - выше диакона, но ниже епископа) включал отправление церковных служб (литургия) и совершение таинств (например, крещения, брака, евхаристии). Служба священника требовала уметь читать проповеди, исповедовать кающихся прихожан (совершение таинства покаяния), оказывать духовную поддержку больным людям (таинство елеосвящения, в просторечии «соборование»), учить детей азам грамоты. Священнику приходилось владеть навыками психолога и педагога и даже хорошим голосом (его особенно ценили те прихожане, кто был любителем церковного пения - едва ли не единственного вокального искусства, доступного мещанству, по крайней мере, до появления граммофона).

На рубеже 19-20 веков приходской батюшка, да ещё в городе, должен был иметь по крайней мере среднее образование (обычно в объёме духовной семинарии или духовного училища), что, казалось бы, вводило священника в круг городской элиты. Однако на практике оплата труда пастыря зависела от щедрости его паствы, а потому далеко не всегда удовлетворяла даже элементарные нужды священника и его семьи. Дело в том, что по действовавшим в то время правилам церковь не устанавливала таксы за отправление священником треб, предлагая самим верующим по совести воздать за его труд. Конечно, часть доходов священников составлял их оклад, который выплачивал синод; однако средства эти не были слишком значительными. Так, во Владимирской губернии в начале ХХ века приходской священник мог получать 30-40 руб. в месяц. Ещё более скромными были оклады диаконов и псаломщиков. Пенсии священнослужителям, а особенно - их вдовам, были просто нищенскими: они не превышали 15-20 руб. в месяц. Пытаясь пополнить семейный бюджет, духовные лица буквально требовали с прихожан подношения к праздникам, а также искали дополнительных заработков. Всё это не способствовало укреплению авторитета церкви и её служителей в народе. Между тем в дни серьёзных общественных потрясений, на которые было так богато начало ХХ века, только священник мог донести до прихожан официальную точку зрения на происходящие события.

Таким образом, трудовая и служебная повседневность горожан отличалась значительным разнообразием. Если в занятиях городского населения и было что-то общее, то оно, видимо, заключалось в том, что за свой труд горожанин вознаграждался деньгами, тогда как большинство крестьян получало доход в натуральном виде. Поэтому товарные отношения в городах развивались несравненно более живо, чем в деревнях, и начало ХХ века было в этом отношении очень интересным временем.

3. Бытовая повседневность русского города

Знакомство с повседневным бытом горожан следует начать с описания их типичных жилищ. В условиях российского климата именно жилище определяло многие стороны человеческого существования. В отличие от Европы, где горожане проводили немалую часть досуга за пределами дома - например, в уличных кафе, общественных парках, театрах, клубах - в русских городах именно дом служил человеку наиболее обжитым, близким сердцу местом проведения свободного от работы времени.

Городские жилища рубежа 19-20 веков крайне разнились по размерам, внутренней планировке и уровню удобств. Самым массовым типом жилья в городе оставался бревенчатый дом с печным отоплением. Даже в Москве в 1913 г. такие дома составляли свыше 50% жилого фонда. Хотя по конструкции и материалам бревенчатый дом мало отличался от крестьянской избы, он имел немало примет иной, более высокой бытовой культуры. Так, все дома в городе строились на кирпичных фундаментах (изба зачастую стояла прямо на земле, и нижние венцы её сруба быстро подгнивали), а также имели тесовые полы и потолки (в избах небогатых крестьян пол мог тогда быть ещё земляным, а потолка и вовсе не делали). Печи в домах горожан строились с дымовыми трубами (деревенские избы и на рубеже 19-20 веков всё ещё нередко топились «по черному», чтобы снизить расходы на дрова). Кубатура жилых помещений городского дома была ощутимо больше, чем в избе; нередко жилая часть дома делилась перегородками на подобие комнат.

К городским домам чаще, чем к деревенским избам, пристраивали летние веранды; наличники окон и карнизы нередко покрывали деревянной резьбой. Умельцы-строители применяли и иные приёмы украшения домов, вплоть до подражания мотивам модного на рубеже веков стиля «модерн». Иногда над коньком крыши поднимались затейливые башенки. В любом случае сруб городского дома почти всегда был обшит тёсом. Это продлевало срок службы конструкции и придавало дому щегольской, нарядный облик. Для этого дощатую обшивку регулярно красили.

Особой приметой городского жилья была несгораемая кровля - железная или черепичная (обычно использовалась дешёвая цементная черепица): это было средством профилактики массовых пожаров, от которых жестоко страдали сёла. Железная кровля требовала частой краски: оцинкованное железо тогда почти не выпускали, и для защиты «чёрного» металла от ржавчины крышу покрывали суриком. Иные городские управы требовали от владельцев бревенчатых домов строить между ними глухие кирпичные стены - брандмауэры - которые при большом пожаре должны были помешать распространению огня.

Более богатые горожане обзаводились «пятистенками» - домами удвоенной длины, между срубами которых выкладывалась из брёвен внутренняя поперечная стена. Для отопления части такого дома могла использоваться дополнительная печь - «голландка». В отличие от громоздкой русской печи, она занимала меньше места и быстрее прогревалась, однако не годилась для приготовления пищи, а в морозную погоду быстро остывала. В доме-пятистенке часть жилого пространства уже можно было сдавать внаём, причём квартиранты почти не мешали хозяевам.

Ещё более зажиточные горожане строили двухэтажные дома. Иногда они были бревенчатыми, но чаще имели смешанную конструкцию. Тогда цокольный этаж (иногда им был по сути высокий подвал) выкладывался из кирпича, затем его перекрывали кирпичным же сводом, а над ним ставили бревенчатый сруб. При этом жилым помещением дома был именно его второй этаж: дерево в качестве стенового материала ценилось выше кирпича, поскольку обладало хорошими теплоизоляционными свойствами. Протопить каменное помещение было дорого, а остывало оно зимой быстрее бревенчатого. В помещения первого этажа (окна которого нередко оказывались на уровне земли) пускали жильцов, либо сдавали эти помещения в аренду для складских или производственных нужд. Если высота первого этажа позволяла, там открывали лавку или мастерскую. Тогда на окна навешивали железные ставни: в случае пожара нижний этаж становился несгораемым шкафом для самых ценных вещей.

Для отопления дома высотой в полтора-два этажа приходилось класть печи, имевшие две топки - по одной на каждом этаже. Такие печи-«столби-ки» обычно облицовывали кафелем, на глади которого ярко блестели печные вьюшки - латунные заглушки, закрывавшие отверстия в дымоходе. Чтобы угли в печи не остывали зря, вьюшку открывали, как только огонь в топке затухал. После этого часть печных газов не уходила по трубе в небо, а поступала в комнату, неся добавочное тепло (а вместе с ним и едкий дымок остывающих углей, а то и угарный газ).

В отличие от деревенской избы, зачастую обросшей хозяйственными пристройками, городской дом обычно их не имел. Хранить большие запасы чего бы то ни было горожанину не требовалось; ему нужна была разве что поленица дров, но её выкладывали во дворе или в особом сарае. Зато туалет (с неизменной выгребной ямой) располагался точно также, как в деревне: в виде отдельного от дома сооружения из тёса. Только в двухэтажных домах туалет обычно пристраивали к основному срубу; иногда такую «уборную» делали даже тёплой. Тогда для чистки выгреба хозяевам приходилось регулярно вызывать золотаря. Те, кто пользовался «удобствами» во дворе, просто переносили время от времени тесовую кабинку и устанавливали её над вновь выкопанной ямой, предоставляя самой природе позаботиться о старом выгребе.

Интерьеры домов такого типа не отличались изысканностью. В тесной отапливаемой части жилища удавалось расположить только кровать, обеденный стол, несколько лавок или табуреток (стулья ещё оставались роскошью), пару сундуков и подвесной шкафчик для посуды. Чтобы вся семья могла лечь спать, кого-то приходилось укладывать на пол или на сундук, а кому-то отправляться на печь. Личная жизнь при этом оказывалась приватной более чем относительно. Впрочем, точно также тесно жили в те времена миллионы крестьян, ещё менее избалованных бытовыми удобствами.

Теснота жилищ не мешала их хозяевам сдавать часть помещений так называемым «угловым жильцам». Это были рабочие, обычно - фабричные, получавшие особенно ничтожную зарплату; за 2-3 руб. в месяц они снимали «жилплощадь» в виде любого из четырёх углов на полу. Для не имевших ещё семьи выходцев из деревни такой вариант размещения был терпимой альтернативой жизни в пригороде, где арендная плата была лишь чуть ниже, но откуда было нелегко добираться на смену, нередко начинавшуюся в 4-5 часов утра.

Зная о нехватке дешёвого жилья в городах, многие владельцы крупных фабрик и заводов строили для своих рабочих общежития. На языке того времени они назывались «казармами» (для одиноких рабочих) или «каморками» (для семейных). Жилые постройки этих типов постоянно упоминаются в рекламных изданиях промышленных предприятий рубежа двух веков. В Москве 1910-х годов в казармах и каморках, а также в подвальных помещениях проживало до трети всех горожан (около 500 тыс. чел.) По современным стандартам уровень удобств в казармах и каморках оставлял желать много лучшего.

Как правило, казармы строились по принципу «большой спальни», когда в одном помещении рядами устанавливались десятки коек. Кроме места для сна жилец казармы имел в лучшем случае тумбочку для самых нехитрых вещей. Чаще её заменял поставленный под койку сундучок. В казармах не был редкостью режим «тёплой постели», когда на койки, оставленные рабочими, уходящими на смену, ложились те рабочие, которые только что отработали свои часы. Правда, в отличие от обывательских домиков казармы гораздо раньше получили водопровод, паровое отопление (благо, и воды, и отработанного пара на фабрике было достаточно) и даже электрическое освещение.

О специфике жизни в казармах красноречиво говорят иные дошедшие до нас факты. Так, для профилактики пожаров полы в казарме нередко делались асфальтовыми. Как о значительном достижении в деле казармостроения издатели фабричных книг сообщают о том, что в их общежитии рабочие разного пола проживают в раздельных помещениях. В другом аналогичном издании незамужние ткачихи благодарят хозяев фабрики за построенное для них отдельное помещение: «Мы живём теперь спокойно, вдали от грязи, окружавшей нас раньше среди казарменной жизни». Сохранившиеся до наших дней здания казарм своим голым техницизмом производят тяжёлое впечатление даже на наших современников, привычных к издержкам жизни в большом городе.

«Каморки», казалось бы, предоставляли семейным парам чуть больше удобств. Здесь помещение было разделено перегородками на индивидуальные жилые ячейки, каждая из которых имела свой запирающийся выход в коридор. Однако нехватка жилья нередко вынуждала размещать в каждой такой каморке не одну, а две семьи, или применять тот же принцип «тёплой постели».

Ещё более суровые условия жизни ждали тех горожан, кому по воле судьбы довелось попасть в «ночлежные дома» (в просторечии именовавшиеся просто ночлежками). Ночь под их кровом стоила жильцу какой-нибудь пятак; возможные убытки от эксплуатации социального объекта покрывались городской управой и/или благотворительными организациями. За такие деньги обитатель ночлежки получал место на дощатом топчане, который он мог застелить для удобства собственной верхней одеждой, да ещё кипяток без ограничений. Вероятно, ночь в полицейском участке выглядела бы не намного хуже. Фотография одной из таких ночлежек в подмосковном городке запечатлела выложенную по фасаду многоэтажного кирпичного здания надпись: «Водки не пить, песен не петь». Заметим только, что редко кто задерживался в ночлежке надолго: для большинства обитателей она была временным жилищем, которым пользовались только пока не находили работу. Ночлежка, изображённая в пьесе М. Горького «На дне», напоминает скорее блатную «малину», чем легальный ночлежный приют; не случайно актёры Художественного театра, готовясь сыграть горьковских персонажей, отправились искать натуру на московскую Хитровку - в типичный уголовный притон.

Описание нелёгких бытовых условий повседневной жизни городской бедноты, казалось бы, подтверждает правоту советских историков, много лет выводивших большевистскую революцию из «рабочей нужды». Однако нельзя забывать, что производительность труда промышленных рабочих в России была существенно ниже, чем на предприятиях Западной Европы, оснащённых сходным оборудованием: в странах Запада на рубеже 19-20 веков трудно было встретить фабрику, где бы в нескольких соседних корпусах работало в общей сложности чуть не 15 тысяч человек, как это было на знаменитой мануфактуре Морозовых в Орехово-Зуеве. Русский ткач наблюдал за работой всего двух станков, выпускавших дешёвый народный товар, покупатель которого не мог платить за него слишком дорого. На тех производствах, где требовался квалифицированный труд, рабочие получали существенно больше и могли позволить себе жить гораздо лучше. Однако таких предприятий было в России немного: это были, в основном, казённые или полуказённые заводы - оружейные, металлургические, химические.

От приютов бедноты перейдём к жилищам более состоятельных горожан. Обобщённо их можно поделить на два типа: особняк и квартира в доходном доме. Площадь этих жилищ, уровень комфорта, обстановка целиком зависели от достатка владельца или арендатора, а также от города, где тот жил. Столичные стандарты дорогого жилья были в провинции недоступны ни за какие деньги, однако прогресс и здесь был налицо.

Особняком называли жилой дом, занятый членами одной семьи, а также (иногда) прислугой. Как правило, особняк помещался на ограждённом участке городской территории. Таким образом, владелец (или арендатор) особняка обладал вместе с ним целым миром, который украшали и иные постройки: каретный сарай, домик привратника, сенник, ледник, флигель для гостей. Разумеется, такой комплект сооружений имелся не в каждой городской усадьбе. Да и центр её - собственно жилой дом - тоже мог сильно отличаться размерами и удобствами.

В провинции особняк чаще всего был одноэтажным, нередко - бревенчатым (сруб часто обшивали дранкой и штукатурили), реже - выстроенным из кирпича. От домиков бедноты особняк в таком случае отличался, прежде всего, жилой площадью. В нём было несколько комнат (как изолированных, так и проходных, расположенных анфиладой), в том числе прихожая, гостиная, спальня, детская, иногда - кабинет хозяина. Кухня в особняке обычно оборудовалась дровяной плитой. Как особую роскошь рекламные объявления отмечают ванну и тёплый туалет. Не было в особняках редкостью и электрическое освещение. В таком доме семья могла не только жить, но и работать: например, частнопрактикующий доктор мог принимать пациентов.

Особняк в богатом городе, особенно в столицах, выглядел иначе. Это был уже кирпичный дом в 2-3 этажа, выстроенный по проекту профессионального архитектора. В таком доме имелся добрый десяток просторных комнат и залов, в том числе - библиотека, картинная галерея, музыкальный салон (с хорошим кабинетным роялем), в иных домах - гимнастический зал (со снарядами, включая велотренажёры) или бильярдная комната. Для связи между помещениями иногда устраивался внутренний телефон или проводились звонки в комнаты прислуги. Отопление такого особняка выполнялось водяным, от котла в подвале, или воздушным (калориферным), однако в некоторых комнатах могли быть устроены камины.

Потолки в особняках были лепными, двухстворчатые межкомнатные двери украшали бронзовые ручки, стены были затянуты штофными (матерчатыми) обоями, с которыми гармонировала по цвету обивка мебели, полы устилали ковры или шкуры животных (под ними, как правило, скрывался добротный дубовый паркет). Картину дополняли напольные или каминные часы, стулья, кресла и диванчики у стен, деревянные или мраморные колонки с мелкой скульптурой, а также люстры, торшеры и бра (иногда ещё керосиновые, но всё чаще уже электрические, стилизованные под недавнюю старину). В таком доме хозяева могли принять разом не один десяток гостей, привыкших к самому изысканному комфорту.

Доходные дома стали появляться в столицах ещё на исходе 18 века. К концу 19-го столетия этот тип жилища проделал значительную эволюцию и проник в провинцию, особенно в богатые губернские города, где их жителями становились местные высшие чиновники, а также коммерсанты, не желавшие пока обзаводиться особняком.

Доходный дом рубежа веков даже в провинции был исключительно кирпичным, в 3-4 этажа (в столицах - до 5-6 этажей), и имел современную секционную планировку. Заметим, что ранее доходные дома строились по коридорной схеме: комнаты жильцов располагались по сторонам коридора, в который естественный свет попадал только через окна над дверями жилых помещений; в конце коридора находились лестницы и туалеты (сходную планировку имеют современные общежития). Квартиры в домах, построенных на рубеже веков и позднее, располагались уже вокруг лестничной клетки, имевшей собственное естественное освещение. До внедрения электричества лестницы по вечерам освещали газом, что позволяло швейцару в полночь гасить рожки на всех этажах подъезда одним поворотом главного вентиля. Обычно на площадке лестницы было не больше двух квартир.

Парадная (или «чистая») лестница такого дома была каменной, шириной от 1,8 до 3,5 м. Её ступени делались из прессованной гранитной крошки (в случае пожара они не загорались, в отличие от прежних деревянных, и давали жильцам возможность покинуть дом), с приспособлениями для крепления ковровой дорожки; на площадках подчас имелись скамейки для отдыха. Высокие потолки, особенно в квартирах первых этажей (3,2 - 3,5 м) и необходимость сделать лестницу по возможности более пологой приводили к тому, что с этажа на этаж иногда вели не два, а три лестничных марша; в подъезде возникала настоящая лестничная клетка (в пролёт которой иногда бросались самоубийцы). В домах, выстроенных в мегаполисах в начале ХХ века, появились первые лифты. Нередко они ещё действовали давлением воды, которая поступала из городского водопровода в чугунный цилиндр, поднимавшийся вдоль шахты лифта снизу доверху. Водяной лифт ценили за безопасность: в случае серьёзной поломки его кабина просто плавно опускалась до первого этажа.

В таких домах нередко имелась и ещё одна, так называемая чёрная лестница. Она была круче и ?же парадной (стандарт ширины - от 1,0 до 1,5 м), соединяла задние двери квартир (нередко - их кухни), выходила во внутренний двор дома и служила для выноса мусора; по ней же в квартиры вносили дрова. Чёрной лестницей пользовалась прислуга, поэтому освещение здесь было тусклым - часто лишь светом чердачного фонаря. Такую планировку строители применяли для того, чтобы вывести к наружным стенам дома как можно больше жилых комнат и дать им естественное освещение через окна. Однако ряд помещений в многокомнатных квартирах всё-таки оказывался лишённым света; там обычно жила прислуга или устраивались кладовки (чуланы).

Другой особенностью секционной планировки доходных домов стали «дворы-колодцы». Стремясь вписать в участок дорогой городской земли как можно больше квадратных аршин жилья, строители «освещали» часть комнат окнами, выходящими во внутренний двор. Такие квартиры домовладелец мог сдавать жильцам как полноценные помещения, хотя расстояние между стенами внутреннего двора зачастую не превышало 5-7 метров, и света в комнатах было явно недостаточно.

Зато дорогие квартиры в бельэтаже (2-3-й этажи: уже не так слышен уличный шум, но ещё невысоко подниматься) поражали воображение современников своим удобством. Квартиры состояли из 10-12 комнат общей площадью 200 и более квадратных метров. Это был по сути тот же особняк, только в многоэтажном доме. К услугам жильцов здесь имелось центральное отопление, водопровод, ванная комната (воду, правда, прислуге приходилось греть в колонке, которая топилась дровами), туалет с проточной канализацией («ватерклозет», по терминологии тогдашних сантехников), электричество (проводка, правда, была ещё открытой, и по стенам комнат тянулись к люстрам на потолке витые провода, обегающие фарфоровые ролики), телефон, а иногда уже совсем неслыханное чудо техники - централизованная система удаления пыли, к трубам которой, проведённым в каждую комнату, прислуге оставалось только подключать шланг и трубку со щёткой. Цена аренды такой квартиры в Петербурге могла достигать 1,5-2 тыс. рублей в год.

Были в доходном доме и иные квартиры, рассчитанные на жильцов со скромным достатком. Им приходилось подниматься на верхние этажи и довольствоваться 2-3 комнатами, а иногда и помещениями в мансарде. Однако и эти жильцы пользовались водопроводом, канализацией, отоплением; только телефон для них имелся лишь в комнате швейцара, и за вызов к аппарату жилец должен был заплатить стражу подъезда чаевые.

Кроме перечисленных, в городах встречались и иные жилые здания. Так, практически в каждом городе имелись гостиницы, где постояльцы могли остановиться на непродолжительное время. Гостиницы, выстроенные в начале ХХ века в обеих столицах («Метрополь» в Москве, «Астория» в Петербурге) поражали воображение современников неслыханным прежде уровнем комфорта и техническим чудесами. Например, арендаторы офисов в «Метрополе» получали в виде бонуса диковинный в 1900-е годы прибор - электрический чайник. Разумеется, гостиницы в провинциальных городах были гораздо скромнее, хотя нередко носили звучные имена.

Разновидностью гостиниц можно считать «дома меблированных комнат» (в просторечии - «меблирашки»). В них селились те гости города, кто был вынужден задержаться в нём, но не имел средств на оплату дорогих гостиниц или на аренду квартиры. Обитателями меблированных комнат могли быть мелкие коммерсанты, гастролирующие артисты, чиновники или офицеры, приехавшие в город на службу, но ещё не отыскавшие подходящего постоянного жилья. Уровень бытовых удобств в таких зданиях был ниже, чем в новейших гостинцах, напоминая доходные дома первой половины 19 столетия с их коридорной планировкой.

В городах, где находились высшие учебные заведения, прежде всего - в Петербурге, - на рубеже веков стали появляться первые студенческие общежития. Нужда в них была очевидной: значительная часть студентов приезжала на учёбу из далёких городов и нуждалась в дешёвом жилье. Однако решить эту проблему до 1917 года так и не удалось: большинство иногородних студентов того времени снимали комнаты у хозяев и даже арендаторов больших квартир в доходных домах. Плата за такое съёмное жильё в Петербурге могла на исходе 19 века достигать 20 руб. в месяц. Чтобы сделать расходы более приемлемыми, студенты часто селились по двое в одну комнату.

Рассмотрим теперь вопрос о питании горожан. Очевидно, что оно напрямую зависело от достатка каждой семьи, а также от личных пристрастий и вкусов. Спорить о них и даже научно изучать нет возможности. Много сведений о существовавших 100 лет назад в русской кулинарии блюдах можно найти в тогдашних поваренных книгах (некоторые из них были переизданы с конца 1980-х гг.) Тем, кто интересуется историей кулинарии, можно посоветовать очень полезные исследования В. Похлёбкина. Оставаясь же на уровне науки, можно сделать лишь некоторые замечания.

В отличие от деревенской трапезы, еда горожан была более разнообразной уже в силу того, что они имели доступ к продуктам питания различного происхождения. Даже рынки в больших городах предлагали покупателям, например, восточные фрукты и сладости; ассортимент специализированных лавок и магазинов (например, «колониальных товаров») был ещё богаче. В то же время знакомого нам нынче разнообразия продуктов сто лет назад просто не могло быть. Тогдашняя отечественная пищевая промышленность знала лишь несколько способов сберечь продукты при дальней перевозке и длительном хранении. Для этого продукты солили, сушили, вялили. Замороженная рыба, дичь или мясо попадали на рынки и кухни городов только зимой. Правда, умельцы умудрялись сберегать запасённый зимою лёд в особых подземных хранилищах чуть не до конца лета, однако промышленного масштаба такие холодильники не имели. Энциклопедический словарь начала ХХ века ещё неуверенно называет вагоны-ледники словом «рефригератор», явно не освоенным пока русским языком. Заметим, что и в индустриально развитых странах мира бытовые холодильники стали выпускать только на рубеже 1910-1920-х гг., однако промышленное морозильное оборудование появилось уже в 1880-е.

Даже перевозка продуктов по морю или железной дороге существенно повышала их цену: бананы из Центральной Америки, которые широко продавались в приморских странах Западной Европы, в России оставались деликатесом; их можно было найти лишь в таких столичных магазинах, как гастроном Елисеева. Почти отсутствовала в старой России и консервная промышленность: для бедных покупателей консервы были бы слишком дороги (из-за упаковки продукта в лужёную жесть), а богатым клиентам можно было привезти французские или английские консервы. Да что там консервная промышленность, если первый в России хлебозавод, то есть предприятие, производящее хлеб индустриальным методом, был построен в Петрограде только в 1916 г. и исключительно ради сбережения ставшей в условиях войны дефицитом муки: распределять её по карликовым пекарням больше не было возможности. По нынешним стандартам даже знаменитая некогда в Москве хлебопекарня Д.И. Филиппова была кустарным предприятием.

Таким образом, городской кулинар столетней давности мог рассчитывать в основном на такие продукты, как парное мясо и дичь, свежая речная рыба (особенно востребованная во время поста), овощи и зелень с окрестных огородов (причём помидоры сто лет назад оставались экзотикой), на фрукты и ягоды местного происхождения. Немалая часть этих товаров носила сезонный характер. Из числа продуктов, полученных промышленной переработкой сырья, торговая сеть даже в больших городах могла предложить только сахар, табачные изделия, водку и пиво. Лишь в начале ХХ в. в обиход средних городских слоёв стали медленно внедряться такие привычные сейчас заводские продукты, как сгущённое молоко (только из Швейцарии), макароны, маргарин, какао, крупы быстрого приготовления (сорт овсяных хлопьев «Геркулес» появился именно в те годы). Из различных видов растительного масла простая публика предпочитала тогда не подсолнечное или кукурузное, а льняное, рапсовое, конопляное; богатые покупатели требовали в магазинах «прованское» (оливковое) масло. Заметим, что проблема фальсификации пищевых продуктов производителями или продавцами уже тогда стояла весьма остро и была, прежде всего, именно городской бедой. Примеры такой фальсификации настолько неаппетитны, что их лучше здесь не приводить.

Помимо наличия пищевых продуктов, возможности кулинара ограничиваются также доступными ему средствами тепловой обработки пищи. Здесь городская повседневность также заметно отличалась от деревенской. Далеко не каждая городская семья, даже имевшая прислугу, могла ждать приготовления пищи в русской печи. Да и сами такие печи встречались только в домах бедноты. На кухнях многоэтажных домов, а также в особняках стояли уже дровяные плиты, которые требовали иной технологии приготовления пищи и иной кухонной посуды: вместо глиняных крынок и чугунков там использовались кастрюли и сковородки. Кстати, привычная для нас посуда из эмалированного железа в начале ХХ века ещё была новинкой, а посуда из алюминия и вовсе не производилась; даже нержавеющая сталь оставалась экзотикой. На кухнях господствовали кастрюли и чайники прежних времён: железные, покрытые оловом, чтобы не ржавели (лужёные), или изготовленные из меди.

Более новым прибором для тепловой обработки продуктов стали различные керосиновые горелки, появившиеся в России на рубеж 19-20 веков. На них пищу можно было только варить, жарить или тушить. Зато керосинку можно было поставить в любом удобном месте, превратив его в кухню; это было особенно важно в квартирах на верхних этажах домов, а также в мансардах и подвалах, где никакие другие приборы приготовления пищи нельзя было разместить. Торговая марка одной из керосинок - «Примус» - стала в русском языке собирательным названием для всех таких приборов. Для кипячения небольших объёмов воды иногда использовались спиртовки. Светильный газ на кухнях, судя по всему, у нас не применялся. Его получали из каменного угля на предприятиях (в Петербурге - на двух специальных газовых заводах), чтобы освещать цеха, но отпускали и городским потребителям. Однако уголь в России был существенно дороже нефти, а потому керосин в быту оказывался выгоднее газа.

Разумеется, чтобы утолить голод, горожанину необязательно было становиться к плите или отдавать распоряжения кухарке. Неотъемлемой частью повседневной жизни любого города были предприятия общественного питания самых различных типов. Рассмотрим хотя бы некоторые из них.

Одним из самых распространённых мест общественного питания в русских городах были трактиры; в конце 19 в. их по всей России числилось около 40 тысяч. На современном языке их следовало бы назвать настоящими ресторанами: посетителей трактира обслуживали «половые», то есть слуги. В наши дни, когда в типичном фаст-фуде практикуется самообслуживание, такой сервис кажется роскошью. Однако горожане рубежа 19-20 веков чётко отличали трактир от ресторана. Так, в трактире посетителям не предлагали меню: слуга сам называл блюда, которые могла приготовить кухня. Набор таких блюд был типично русским: щи, рассольник, солянка, пироги, кулебяка, блины, расстегаи, квас. В трактире было бесполезно спрашивать фрукты; с введением в 1890-е гг. казённой винной монополии (исключительного права государства на розничную продажу водки) трактиры лишились права продавать крепкие напитки. Теперь для любителей спиртного там оставались только вино, пиво и мёд.

При этом иной трактир (например, заведения Егорова или Тестова в Москве) мог не уступать ресторану ни по богатству ассортимента, ни по качеству приготовления блюд, ни по ценам; фактически это и был ресторан для публики с консервативными пищевыми пристрастиями. Но немало было и дешёвых трактиров, где столовалась небогатая публика: ремесленники, извозчики, мастеровые. В таких заведениях обращение половых было грубее, да и посуда попроще; так, носики чайников были окованы металлом, чтобы их не разбили. Иногда в трактире имелись два зала для посетителей разного достатка и запросов. Нередко их развлекала механическая шарманка («музыкальная машина»), которая начинала работать, если её механизм завести, а в монетоприёмник опустить копейку. В начале ХХ века её всё чаще заменял граммофон, чья ярко раскрашенная труба стала неотъемлемой принадлежностью трактира. В трактирах допускались любые не запрещённые законом игры (хотя на практике нередко играли и в запрещённые - например, в напёрсток или в ремешок; для таких игроков трактирщик нередко содержал особое помещение, дорогу в которое знали только надёжные люди).

Ресторан как тип предприятия общественного питания стал распространяться за пределы Петербурга только с середины 19 века, тесня трактиры на их исконной территории - в провинциальной глубинке. Если театр начинается с вешалки, то ресторан - уже со входа. Двери посетителям открывал одетый в импозантную ливрею швейцар. Затем гости попадали в объятия гардеробщика, помогавшего им расстаться с верхним платьем. Заметим, что нередко швейцар и гардеробщик не получали от владельца заведения зарплату и жили только на чаевые. В зале ресторана посетителей встречал метрдотель, который предлагал познакомиться с меню и давал пояснения относительно блюд (немалая часть которых носила французские названия). Метрдотель передавал заказ гостей официантам (но не официанткам, как это стало практиковаться в СССР), которые и приносили требуемые блюда. «Культурную программу» ресторана исполняли музыканты - инструменталисты и певцы. В дорогих ресторанах гостей могли развлекать артисты иных жанров - вплоть до фокусников, жонглёров и исполнителей шутливых миниатюр. В перворазрядных заведениях имелся не только общий зал, но и кабинеты для обслуживания особенно важных гостей. В каждом ресторане было несколько блюд, которые там готовили особым образом, привлекавшим ценителей и знатоков. Все рестораны предлагали посетителям вина и другие алкогольные напитки. Интерьер ресторанов и наряды его официантов подчёркивали европейский характер самого заведения и его кухни. Обед в таком ресторане без вина и фруктов (по-нашему, бизнес-ланч) стоил в Петербурге 2-3 рубля, что казалось тогда весьма дорогим удовольствием. Посетители получали счёт на подносе и могли (но не обязаны были) оставить на нём чаевые.

Наряду с трактирами и ресторанами в городах России действовало немало иных типов предприятий общественного питания. Среди них - кондитерские, портерные, рюмочные, столовые, буфеты, кофейни. Отметим как особый тип такого заведения кухмистерские. Это были домашние столовые с простым меню и ограниченным кругом постоянных клиентов. Кухмистерскую содержала семья, искавшая дополнительного заработка и имевшая в доме небольшой излишек жилой площади. Её гостеприимством часто пользовались небогатые холостые чиновники, а также студенты. Самым большим набором предприятий общепита обладали, конечно, Петербург и Москва. Названия тамошних ресторанов стали легендарными: «Донон» и «Вилла Роде» в Петербурге, «Славянский базар», «Эрмитаж» (где кухней заведовал француз Оливье - якобы изобретатель знаменитого салата), «Прага» (С.П. Тарарыкин) и «Яр» в Москве.

Рассмотрим теперь одежду горожан - неотъемлемую часть их повседневной жизни. В этой области разнообразия было несколько меньше, чем в городской кухне. Дело в том, что немалая часть жителей города носила служебные мундиры - военные или штатские, а потому не могла выглядеть слишком оригинально. Заметим, что правила ношения мундира были весьма строги. Например, офицер не мог появляться на людях в гражданском наряде: при нём невозможно было носить шашку - средство защиты чести и достоинства. Между тем, по неписаной армейской этике офицер, подвергшийся оскорблению в общественном месте, должен был немедленно подать в отставку: если он не мог постоять за себя, то лишался морального права командовать людьми.

Мундир диктовал особый стиль поведения на улице или в ином общественном месте. Офицер должен был приветствовать встреченных военнослужащих, отвечать на приветствия «нижних чинов» (а при необходимости - добиваться от них отдачи чести). Офицерам гвардейских полков негласно запрещалось ездить на трамвае или в конке - им полагалось брать извозчика. В театрах офицеры должны были занимать определённые места - не самые почётные, но и не самые дешёвые, чтобы не оказаться соседом по галёрке, например, со студентом-смутьяном. Сложный, почти рыцарский, этикет, связанный с ношением мундира, был освящён в глазах военных долгой традицией. Однако тот же мундир не мешал его обладателю шумно кутить в ресторанах и посещать ещё более сомнительные заведения.

Горожане, не носившие мундиров, тоже не были свободны от негласных правил выбора и ношения одежды, которые усваивались ими с детства. Главное из них требовало одеваться не столько по вкусу или по погоде, сколько «по чину». Это означало учитывать при выборе наряда цель, ради которой человек вышел из дома, а, главное, свою сословную принадлежность и требования принятой в своём сословии моды. Иначе говоря, добропорядочная дама, одевшая для послеобеденной прогулки по городу вечерний туалет, послала бы окружающим неверный сигнал о роде своих занятий. Дворянин, явившийся на официальное мероприятие в пиджаке вместо сюртука, был бы сочтён невеждой или даже смутьяном; именно так нарядились некоторые леволиберальные члены I Государственной Думы, явившись в апреле 1906 г. на приём в Зимний дворец в чрезмерно демократичных (по мнению царского окружения) «спинжаках». Мещанин, а тем паче - крестьянин, вырядившийся в дворянский (штатский!) костюм, смотрелся в нём так, как если бы он одел не положенный ему генеральский мундир.

Свои неписаные «дресс-коды» имелись и у небогатых горожан. Для этих людей важнее всего было подчеркнуть одеждой собственную принадлежность именно к городскому населению, причём не к самой его бедной части. Выходец из деревни, нашедший в городе работу, тратил свои первые деньги на покупку предметов одежды (пусть и подержанных), которые он считал «чисто городскими». Они должны были быть пошиты из фабричных тканей и носить следы руки городского портного, а не сельской швеи.

К таким почти обязательным предметам мужского гардероба относились летом рубашка-косоворотка, жилетка (её носили на выпуск), брюки, заправляемые в голенища сапог. В прохладную погоду (и в торжественных случаях, например - в церковь) надевали пиджак, а то и костюм. Обязательным аксессуаром мужского наряда был головной убор - фуражка или кепка, а то и шляпа. Не отказывались простолюдины и от иных атрибутов «шика» - дешёвых карманных часов (с обязательной цепочкой напоказ) и даже тросточек. Весной и осенью простые горожане носили «ватный пиджак» - разновидность полупальто с бархатным воротником, утеплённого ватой; голову покрывали каракулевой или мерлушковой шапкой типа папахи. В сильные холода о городских предрассудках приходилось забывать: тогда даже модники надевали полушубки, ушанки и валенки. Появиться на людях жарким летом в рубашке с коротким рукавом, в лёгких сандалиях или с непокрытой головою для горожанина того времени означало признаться в своей бедности, в необычайной дерзости или в потере рассудка.

Одежда простых горожанок была разнообразнее мужской, но следовала ещё более строгим правилам приличия. Любой женский наряд включал юбку с подолом до земли и головной убор - от ситцевой косынки летом до шерстяных шалей зимой. Непокрытые волосы у взрослой женщины считались в простом народе верхом бесстыдства. Столь же немыслимыми (даже для поборниц эмансипации) казались дамские брюки. В любом случае, женская одежда не столько подчёркивала достоинства фигуры, сколько скрывала тело и выставляла напоказ дороговизну материалов, качество пошива, соответствие наряда моде и хорошее знание общественных приличий. Одежда даже небогатых женщин сковывала движения и невольно диктовала «барскую» манеру поведения: в длинных юбках (верхней и одной-двух нижних) трудно было побежать за трамваем, даже если бы следующего предстояло долго ждать. Впрочем, подобная ситуация была крайне редкой: трамвай имелся всего в нескольких городах.

Мужчины, принадлежавшие к среднему классу, носили сюртук - удлинённый пиджак, аналогичный форменной одежде гражданских чиновников. Короткий пиджак, напоминающий покроем современный, был принадлежностью только летнего костюма, предназначенного скорее для жизни на загородной даче. Даже летом мужчине средних лет, принадлежавшему к благородному сословию, полагалось носить лёгкое пальто; головной убор (летняя шляпа, например - из соломки) был столь же обязательным. Подобный наряд тоже сковывал движения и не способствовал развязному поведению.

Современному человеку одежда вековой давности, несомненно, покажется элементарно неудобной. Так, бельевой трикотаж уже был известен (ручные вязальные машинки даже продавались в магазинах вместе со швейными), но не получил ещё распространения. Носки, чулки и бельё преимущественно шили из тканей - льняных, хлопчатобумажных или (для самых богатых) шёлковых. Трикотажные чулки и перчатки привозились в Россию в основном из-за рубежа; «брендовым» именем на рубеже веков был, например, шотландский трикотаж «фильдекос». В народном быту вязаными были преимущественно шерстяные изделия - носки, варежки, перчатки, головные платки, женские кофты. Чулки из тяжёлого плотного материала приходилось пристёгивать к поясу (мужчины пристёгивали носки к эластичным подвязкам, которые носили на ноге ниже колена). Бесшовные чулки и, тем более, колготки станут достижением индустрии лишь в середине ХХ в.

Благородные дамы носили под платьем корсет, причинявший им немало неудобств. Для того, чтобы одеть корсет и, главное, затянуть на спине его шнуровку, моднице нужна была посторонняя помощь. Современные корсажные изделия женщины получили только в 1920-е годы.

Многие привычные для нас предметы гардероба выглядели в то время иначе, чем сейчас. Так, зонты, в том числе женские, делались из натурального шёлка и были довольно тяжёлыми; автоматических зонтиков ещё не изобрели. Складывались зонты только один раз, так что мужской зонт в сложенном состоянии вполне годился в качестве трости. Не было принято носить тёмные очки, даже при ярком солнце. Обычные оптические очки выглядели иначе: их оправу часто делали из кости или целлулоида, а стёкла были только круглыми и различались лишь диаметром. В начале ХХ века не вышло ещё из моды пенсне; да и лорнеты тоже встречались, хотя исключительно у дам, которым они прибавляли аристократизма. Не стали анахронизмом даже дамские веера: когда бальная зала освещалась газовыми рожками, керосином или свечами, в ней было весьма жарко.

Рассмотрим, например, такое обыденно занятие, как курение. Эту человеческую страсть в России начале ХХ века удовлетворяли 250 табачных фабрик, а их продукцию реализовывали 300 тыс. лавок и магазинов, не считая ещё 100 тысяч точек «раскурочной продажи». Объёмы производства табачных изделий были в России столь значительны, что одних только сигар (!) продавалось на экспорт (!) по полмиллиона штук в год. Годовой доход казны от табачного налога (около 50 млн. руб. в 1906 г.) превышал бюджет министерства юстиции (44 млн. руб. в 1900 г.)

Табак в России не жевали, как в Америке, а курили или нюхали. Большинство курящих пользовалось папиросами; на рубеже веков папироса заводской выделки властно теснила самокрутку - по крайней мере, в городах. Некоторые курильщики вставляли папиросу в мундштук - костяной или деревянный. Табачные магазины и лавки нередко продавали папиросы россыпью. Так было дешевле, да и покупатель мог выбрать нужное ему количество. Курильщики знали любимый табак не по марке производителя, а по имени хозяина табачного магазина. Папиросы носили в портсигарах; у богатых людей они были сделаны из драгоценных металлов или других дорогих материалов. Иногда портсигар открывался с музыкой. Встречались и дамские портсигары. Некоторые женщины курили «пахитоски», обычно египетского происхождения. В них табак помещался не в бумажную гильзу, а в полый стебель высушенной травы. Пахитоска была тоньше и длиннее привычной папиросы.

Современных сигарет с фильтром тогда не выпускали; «сигаретками» называли сигары небольшого диаметра, приготовленные из отходов сигарного производства. Зато на улицах больших городов не были редкостью мужчины с трубкой или сигарой в зубах. Трубку предпочитали те, кто много курил под открытым небом: папироса под дождём или снегом вряд ли загорелась бы. Сигары курили, как правило, представители элиты (или те, кто хотел им подражать). Чем бы ни затягивался горожанин, прикуривать ему приходилось только от спички: зажигалки (бензиновые) появились лишь в годы первой мировой войны и были первоначально принадлежностью шоферов: чтобы прикурить, они могли оторвать от руля автомобиля только одну руку.

Иные «стародумы» отдавали предпочтение нюхательному табаку. Его приходилось измельчать в пылевидное состояние; некоторые знатоки добавляли в нюхательный табак другие травы. Чтобы иметь понюшку под рукой, такие любители носили в кармане табакерки, для изготовления которых ремесленники также не жалели фантазии.

В 1910-е годы привычка нюхать зелье вновь стала популярной в кругах артистической богемы. Однако теперь нюхали уже не табак, а кокаин. Аптеки продавали его свободно, как местно-обезболивающее средство. Увлечение кокаином стало особенно заметным в годы первой мировой войны, когда в России была прекращена легальная продажа алкоголя. Кокаин тогда тоже попал под запрет: его теперь использовали по прямому назначению - как анальгетик в военно-полевой хирургии. Однако на чёрном рынке кокаин по-прежнему продавался, одновременно с появлением там ещё более сильных наркотиков. Сырьём для них служил опиумный мак, выращивать который в Средней Азии в годы войны пришлось ради производства другого мощного анальгетика - морфия.

Неотъемлемой частью городского быта были средства передвижения. Многим жителям города приходилось пользоваться ими практически ежедневно. У самых богатых горожан имелись собственные выезды. Однако купить экипаж работы хорошего мастера, содержать лошадь, а тем более - пару рысаков (выезд на худых клячах был бы позором для владельца!), да ещё нанимать кучера было недёшево. Хороший конь стоил несколько сотен, а то и тысяч рублей и требовал корма ежедневно, независимо от того, потребовался ли в тот день хозяину выезд. Более того, если хозяин не покидал дома, кучеру приходилось выводить коня на «проездку» (разминку), чтобы тот не застоялся. Поэтому собственный выезд был в те времена признаком куда большего достатка, нежели иной современный автомобиль.

Автомобиль в начале века был почти экзотикой: на него откровенно таращились прохожие, а встречные лошади шарахались и со страху могли «понести» - перестать слушаться кучера и помчаться, не разбирая пути. Первым автомобилистам приходилось нелегко: им подчас негде было купить даже бензин, не говоря уже о покрышках. Между тем, даже на хорошей дороге тогдашние шины изнашивались после ничтожного по нынешним меркам пробега, а ещё чаще страдали от проколов подковными гвоздями, оставленными лошадьми. Поездка в «моторе» (на автомобиле) была тряской и небезопасной: двигатель уже был в состоянии разогнать экипаж до 50-60 км/час, а вот примитивные тормоза вряд ли остановили бы его быстро, если бы в том возникла необходимость. Впрочем, мчаться с такой скоростью в России было почти негде. Гордое имя «шоссе» носили тогда дороги, покрытые укатанным щебнем. Заливать его асфальтом было бесполезно: в жаркое время года копыта коней и узкие шины тележных колёс оставляли бы на размягчившемся покрытии отпечатки, которые быстро превратили бы гладь дороги в ухабистый просёлок; зимой же лошади на асфальте скользили и падали.