Екатерина Романовна Дашкова

Размещено на http://www.allbest.ru/

Оглавление

Вступление

Екатерина «малая»

Годы странствий

«Доблестный начальник»

Легенда о Дашковой

Приложение

Вступление

С 1783 по 1794 г. во главе двух академий - Академии наук и Российской академии - стояла Екатерина Романовна Дашкова.

Кем была она, эта женщина, более 11 лет руководившая крупнейшими научными учреждениями страны?

Писателем.

Она пишет пьесы, стихи, статьи, мемуары - «Записки», переводит. Герцен, почитатель и биограф Дашковой, называет «Записки» документом чрезвычайно важным для изучения XVIII столетия.

Знатоком искусств.

Ее суждения об архитектурных памятниках и произведениях живописи поражают точностью и глубиной.

Педагогом.

Она знакома со многими выдающимися достижениями педагогической науки, придерживается прогрессивных взглядов в вопросах воспитания, исповедуемых философами-просветителями, и детально разрабатывает примерную систему образования передового русского юноши.

Филологом.

По ее инициативе издается первый толковый словарь русского языка. Она участвует в его составлении и берет на себя объяснение понятий, «имеющих отношение к нравственности, политике и управлению государством».

Редактором.

Под ее руководством выходит журнал «Собеседник любителей российского слова», к участию в котором она привлекает многих талантливых литераторов. Добролюбов посвящает «Собеседнику» свое первое исследование.

Натуралистом.

Во время путешествий она составляет гербарий и коллекцию минералов. Она изучает садоводство и сажает сады.

Музыкантом. дашкова академия наука екатерина

Она увлекается народными песнями, прекрасно поет, пробует - и успешно - свои силы в композиции.

Хирургом.

С ланцетом в руках она спасает человека от гибели.

«Я не только не видывала никогда такого существа, но и не слыхивала о таком, - пишет о Дашковой своим родным в Ирландию ее гостья Кэтрин Уильмот. - Она учит каменщиков класть стены, помогает делать дорожки, ходит кормить коров, сочиняет музыку, пишет статьи для печати, знает до конца церковный чин и поправляет священника, если он не так молится, знает до конца театр и поправляет своих домашних актеров, когда они сбиваются с роли; она доктор, аптекарь, фельдшер, кузнец, плотник, судья, законник...»¹.

Это письмо характеризует Дашкову последних лет жизни. Крестница императрицы Елизаветы, подруга Екатерины II еще до восшествия той на престол, Дашкова значительную часть своей жизни проводит в немилости, ссылке, изгнании.

К этим годам и относится широко известный в свое время эстамп. Пожилая женщина, с лицом открытым и энергичным, сидит на деревянной лавке, опершись о маленький, грубо сколоченный письменный стол. Под рукой у нее - книга. Женщина в мундире со звездой, на голове ее чепец или колпак. Она сидит прямо, высоко подняв голову. В углу горницы большая, в полкомнаты, кирпичная печь, под низким потолком - две полки с книгами. Дашкова - в простой деревенской избе. В ссылке...

«...Несмотря на то что я была графиней Воронцовой по отцу и княгиней Дашковой по мужу, я всегда чувствовала себя неловко при дворе», - неоднократно повторяет она в своих «Записках»².

Она умна и образованна, кругозор ее широк, характер деятелен, суждения независимы - где ей приспособиться к миру придворных сплетен, угодничества и рутины. Не всесильные временщики, а Вольтер и Дидро становятся ее друзьями и собеседниками.

Недолго играет она при дворе блестящую роль, которая, казалось, была ей предназначена рождением и политическими событиями. Но в истории русской культуры, русского Просвещения ей, несомненно, принадлежит роль значительная и, пожалуй, еще недооцененная.

Екатерина «малая»

Екатерина Романовна Дашкова родилась в 1743 (1744?) г. в Петербурге. Она рано потеряла мать. Отец ее, граф Роман Илларионович Воронцов (генерал-поручик и сенатор), детьми своими интересовался значительно меньше, чем светскими развлечениями. Из пяти детей после смерти матери дома остался только один - старший сын Александр (впоследствии крупный государственный деятель). Второй сын - Семен Воронцов (будущий известный дипломат, русский посол в Англии) воспитывался у деда. Старшие дочери были назначены фрейлинами и жили при дворе. Екатерину, самую младшую, взял на воспитание дядя - Михаил Илларионович Воронцов, в ту пору вице-канцлер, а с 1758 г. «великий канцлер».

Вероятно, девочке повезло, что она не осталась в отчем доме. Роман Воронцов, человек не слишком высоких нравственных правил, для просвещенных людей своего круга служил и неким эталоном невежества. Не случайно его имя упоминает вице-президент Адмиралтейской коллегии И.Г. Чернышев в письме будущему куратору Московского университета И.И. Шувалову в связи с событием 26 июля 1753 г. В тот день при безоблачном небе был убит молнией во время опытов по изучению атмосферного электричества Г.В. Рихман. Ломоносов выразил опасение, что сей случай может быть истолкован «противу приращений наук», и, словно вторя ему, И.Г. Чернышев пишет: «Любопытен я знать теперь, что говорит об электрической машине Роман Ларионович: он и прежде, когда мы еще не знали, что она смертоносна, ненавидел ее»¹.

И еще штрих к портрету. Назначенный наместником Владимирской, Пензенской и Тамбовской губерний, Роман Воронцов до того разорил поборами эти земли, что слух о его «неукротимом лихоимстве» дошел до императрицы.

Сохранился анекдот о том, что во время праздничного обеда по случаю дня рождения графа Романа ему при гостях был вручен подарок от государыни - длинный пустой кошелек². Роман Илларионович не перенес афронта и вскоре скончался. Нашелся, правда, стихотворец, сочинивший эпитафию, где прославил именно те добродетели, коих очевидно начисто был лишен Р.И. Воронцов, - бескорыстие и сострадание к ближним. Но эта эпитафия, напечатанная в журнале, во главе которого стояла дочь покойного, не изменила мнения о Р. Воронцове - за ним прочно закрепилась кличка: «Роман - большой карман».

О матери Е.Р. Дашковой - Марфе Ивановне, урожденной Сурминой, известно немного. Слыла она красавицей и плясуньей и будто бы попала в число тех девушек, которых привели к императрице Анне, чтобы продемонстрировать ей русскую пляску. Девушки так испугались грозной подруги Бирона, что и плясать не смогли: ноги приросли к полу. Дочь волжского купца Марфа Ивановна обладала значительными капиталами, которые нередко выручали мотовку Елизавету Петровну до восшествия той на престол да в какой-то мере и способствовали этому событию: к помощи невестки не раз прибегал М.И. Воронцов, лицо близкое великой княжне (в годы царствования Елизаветы Петровны М.И. Воронцов стал одним из наиболее влиятельных вельмож). «Семья Воронцовых, - пишет Герцен, - принадлежала к тому небольшому числу олигархического барства, которые вместе с наложниками императриц управляли тогда, как хотели, Россией, круто переходившей из одного государственного быта в другой. Они хозяйничали в царстве точно так, как теперь у богатых помещиков дворовые управляют дальними и ближними волостями»³.

Талантами государственного деятеля М.И. Воронцов не обладал. По мнению большинства историков, был человеком слабохарактерным, подверженным чужому влиянию. Однако он искренно интересовался развитием отечественной науки и литературы, покровительствовал Ломоносову. И по всем свидетельствам, в отличие от своего старшего брата, был человеком порядочным.

Екатерина Романовна воспитывалась вместе со своей двоюродной сестрой, дочерью канцлера. «Мой дядя не жалел денег на учителей. И мы - по своему времени - получили превосходное образование: мы говорили на четырех языках, и в особенности владели отлично французским; хорошо танцевали, умели рисовать; некий статский советник преподавал нам итальянский язык, а когда мы изъявили желание брать уроки русского языка, с нами занимался Бехтеев; у нас были изысканные и любезные манеры, и потому немудрено было, что мы слыли за отлично воспитанных девиц. Но что же было сделано для развития нашего ума и сердца? Ровно ничего...»

Началом своего нравственного воспитания Дашкова считает время первой разлуки с домом канцлера.

В 14 лет она заболела корью, и: ее отправили в деревню. Корь и оспа, пишет Герцен, были «не шуткой в те времена, а чуть не государственным преступлением»⁴ (опасались за здоровье малолетнего Павла Петровича).

В деревне девушка находит обширную библиотеку.

«Глубокая меланхолия, размышления над собой и над близкими мне людьми изменили мой живой, веселый и даже насмешливый ум», - вспоминала Дашкова. Она со всей страстью отдается чтению. С тех пор и на всю жизнь ее лучшие друзья - книги.

Что же читает в деревне 14-летняя графиня?

«К чести ее, - пишет один из биографов, - это не были произведения французской, порой довольно разнузданной, литературы - то до приторности сентиментальные, то пошло-скабрезные, жидкие книжонки, которыми пробавлялись тогдашние читатели из высшего общества...»⁵ Девушка читает серьезную литературу, и прежде всего писателей и философов-просветителей, представителей передовой для того времени мысли. «Любимыми моими авторами были Бейль, Монтескье, Вольтер и Буало...»

Блестящую критику существующего порядка - неразумности современных форм правления, испорченности нравов высшего общества, лицемерия церкви, отсталости и варварства, на которое обречена основная масса населения, господства предрассудков, жалкого положения, до которого низведены науки, - вот что находит будущий президент Российской академии на страницах первых прочитанных ею серьезных книг. С тех пор и до конца дней мысль Дашковой привлечена к кругу больших проблем эпохи.

Она возвращается в дом дяди повзрослевшей. Часто задумывается. Ищет уединения. К ней посылают докторов... Со всех сторон девушку терзают нелепыми расспросами родные, твердо уверенные, что тут не без «сердечной тайны». «А она просит об одном, - говорит Герцен, - чтоб ее оставили в покое: она тогда читала «De l'entendement» («Об уме» Гельвеция. - Л.Л.)»⁶.

В эти годы складывается ее характер. Она независима, самолюбива (иногда - резка), впечатлительна, доверчива... Она не миловидна и не грациозна, ей неинтересны балы, где живой ум и оригинальность суждений котируются несравненно ниже светской болтовни. К тому же она решительно отказывается белиться и румяниться, как было тогда принято, и, пожалуй, это ее первая маленькая фронда, первая попытка не быть «как все».

Рано выйдя из-под опеки гувернантки, девушка теперь предоставлена самой себе...

К 15 годам у нее собрана библиотека в 900 томов. Особенно радуется она приобретению словаря Луи Морери, разящего существующий порядок оружием юмора, и знаменитой «Энциклопедии», многие из составителей которой станут впоследствии ее друзьями. «Никогда драгоценное украшение не доставляло мне больше наслаждения, чем эти книги...»

Но не только из книг черпает Екатерина Романовна познания, сделавшие ее вскоре образованнейшей женщиной своего времени.

Ее «безжалостная наблюдательность» находит в доме дяди, первого сановника государства, где бывает немало заезжих знаменитостей, богатую пищу. Она не упускает случая расспросить обо всем, что касается законов, нравов, образа правления...

«...Я сравнивала их страны с моей родиной, и во мне пробудилось горячее желание путешествовать; но я думала, что у меня никогда не хватит на это мужества, и полагала, что моя чувствительность и раздражительность моих нервов не вынесут бремени болезненных ощущений уязвленного самолюбия и глубокой печали любящего свою родину сердца...»

Прекрасный психологический портрет юной Дашковой дает писатель-историк Д.Л. Мордовцев. «Рано проявилось в ней неясное сознание своей силы и чувство богатых внутренних задатков, и это обнаружилось в ней, с одной стороны, какою-то гордостью, признанием за собой чего-то большего, чем то, что в ней думали видеть, а с другой - страстным желанием раздела чувств, впечатлений, знаний - желанием дружбы и любви. Но отзыва на все это она не могла найти ни в ком: с совоспитанницей своей она не сошлась душою, а других родных никого близко не имела, и только глубокую дружбу воспитала она в себе к своему брату Александру, к которому питала это чувство всю жизнь, как и вообще все ее привязанности отличались полнотою и какою-то законченностью: она всякому чувству отдавалась вся»⁷.

На 16-м году девица Воронцова выходит замуж за блестящего гвардейца князя Михаила Дашкова.

В «Записках» сохранился рассказ о том, как Екатерина Романовна, возвращаясь из гостей в сопровождении хозяев дома (в эту прекрасную ночь решили пройтись пешком, кареты следовали поодаль), впервые увидела рослого гвардейского офицера, имя которого ей суждено было прославить. Это рассказ о любви с первого взгляда, о «божьем промысле» и безоблачном счастье.

Имеется и другой, «сниженный» вариант изложения того же события. «Однажды князь Дашков, один из самых красивых придворных кавалеров, слишком свободно начал говорить любезности девице Воронцовой. Она позвала канцлера и сказала ему: «Дядюшка, князь Дашков делает мне честь, просит Моей руки». Не смея признаться первому сановнику империи, что слова его не заключали в себе именно такого смысла, князь женился на племяннице канцлера...»⁸

Насколько точно описал секретарь французского посольства в Петербурге Клод Рюльер предысторию замужества Екатерины Романовны, пожалуй, не столь уж существенно. Даже если это просто исторический анекдот, он знакомит нас с чертами, которые и точно были с младых ногтей присущи Дашковой: находчивостью и решительностью.

«Лета тысяча семьсот пятьдесят девятого февраля во второй на десять день генерал-поручик действительный камергер и кавалер Роман Ларионов сын Воронцов сговорил я дочь свою, девицу Катерину Романову, в замужество лейб-гвардии Преображенского полку за подпоручика князь Михаила Иванова сына Дашкава, а в приданое ей, дочери моей, дал ценою вещей, а именно...»

За «сговорной» идет перечень, который начинается образом спасителя «в серебряной ризе кованой и вызолоченной» (далее следуют венчальная роба, епанчи, мантильи, роброны, исподние юбки, ночные корнеты, «пять перемен на постелю белья» и четыре дюжины «утиральников») и финиширует мужским шлафроком.

«...А всего приданого по цене и с деньгами на двадцать на две тысячи на девятьсот на семнадцать рублев...

Сговорную писал санкт-петербургской крепостной конторы писец Петр Иванов... По сей рядной принял я, князь Михайла Дашков, все исправно»⁹.

Свадьба прошла тихо: была больна жена канцлера, двоюродная сестра императрицы Елизаветы.

Дашкова попадает в патриархальную московскую семью, воспринимающую ее, петербуржку, чуть ли не как иностранку.

«Передо мной открылся новый мир, новая жизнь, которая меня пугала тем более, что она ничем не походила на все то, к чему я привыкла. Меня смущало и то обстоятельство, что я довольно плохо изъяснялась по-русски, а моя свекровь не знала ни одного иностранного языка».

Чтобы угодить свекрови, Екатерина Романовна берется за изучение русского языка.

Первые годы супружеской жизни Дашковой проходят вдали от двора... Мужа она горячо любит, и, когда по приказу великого князя (будущего Петра III), он должен на короткое время уехать в Петербург, «безутешна при мысли о горестной разлуке и печальном прощании».

На обратном пути Дашков заболевает и, не желая пугать жену, которая ждет ребенка, заезжает в Москве к тетке. Но Екатерина Романовна каким-то образом узнает о болезни мужа и решает во что бы то ни стало немедленно его увидеть. Она упрашивает повивальную бабку проводить ее, уверяя, что в противном случае пойдет одна и никакая сила в мире ее не остановит. Подавляя приступы боли, цепляясь за перила, она тайком выбирается из дома, проходит пешком несколько улиц, доходит до дома тетки и только тут, увидев больного, лишается чувств.

Часом позже у нее родился сын.

Приводя этот эпизод, Герцен говорит: «Женщина, которая умела так любить и так выполнять волю свою, вопреки опасности, страха и боли, должна была играть большую роль в то время, в которое она жила, и в той среде, к которой принадлежала»¹⁰.

В 1761 г. после двухлетнего отсутствия Дашковы возвращаются в Петербург. Завершается царствование Елизаветы Петровны. Официальный наследник престола - великий князь Петр популярностью не пользуется. Да это и понятно: Петр не умеет соблюсти даже необходимый минимальный декорум. Он наводняет гвардию голштинскими генералами, о которых Дашкова говорит, что они «набирались большой частью из прусских унтер-офицеров или немецких сапожников, покинувших родные дома. Кажется, никогда в России не бывало генералов менее достойных своего чина, за исключением гатчинских генералов Павла...»

В глубине души Петр Федорович все тот же голштинский князек Карл-Петер-Ульрих, кумиром которого был Фридрих II.

Натура неуравновешенная, истерическая, он ни с чем не желает считаться. Он пренебрегает православными церковными обрядами, откровенно демонстрирует неприязнь к своей августейшей супруге и связь с веселой толстушкой Елизаветой Воронцовой, «Романовной», как он ее величал (старшей сестрой Дашковой, ни в чем с ней, впрочем, не схожей), не скрывает намерения отделаться от жены, не интересуется сыном.

А.И. Герцен отмечает его грубое простодушие, вульгарный тон и высокомерное самодовольство. На «куртажные попойки» Петра вынуждены были иногда являться и Дашковы. Екатерину Романовну неизменно коробил их казарменный характер.

Любопытная зарисовка развлечений Петра Федоровича сохранилась в «Записках» Екатерины II (этот уникальный документ долгое время существовал только в рукописи, впервые опубликован в герценовской Вольной типографии; в России издан уже после революции 1905 г.)¹¹.

«Однажды, когда я вошла... в покои его императорского высочества, я была поражена при виде здоровой крысы, которую он велел повесить, и всей обстановкой казни среди кабинета, который он велел себе устроить... Я спросила, что это значило; он мне сказал тогда, что эта крыса совершила уголовное преступление и заслуживает строжайшей казни по военным законам, что она перелезла через вал картонной крепости... и съела двух часовых на карауле, сделанных из крахмала, на одном из бастионов, и что он велел судить преступника по законам военного времени; что его легавая собака поймала крысу и что тотчас же она была повешена, как я ее вижу, и что она останется, выставленная напоказ публике в течение трех дней для назидания. Я не могла удержаться, чтобы не расхохотаться над этим сумасбродством, но это очень ему не понравилось, ввиду той важности, какую он этому придавал; я удалилась и прикрылась моим женским незнанием военных законов, однако он не переставал дуться на меня за мой хохот»¹².

Узнав, что дни его тетки Елизаветы сочтены, великий князь решает завоевать популярность: он начинает срочно приближать к себе влиятельную придворную знать, прежде всего гвардейских офицеров.

Так попадают в Петербург и Дашковы. Им велено прибыть в Ораниенбаум, где находился двор «их высочеств». Но Екатерина Романовна не стремится скрыть антипатию к своему крестному, которого помнит еще по дому дяди.

Вскоре происходит и первое столкновение, принесшее Дашковой славу, женщины смелой, как скажет она сама в своих «Записках», репутацию искренней и стойкой патриотки.

На одном из дворцовых обедов в присутствии 80 гостей Петр, уже в достаточной степени пьяный, решил преподать присутствующим урок нравственности. «Под влиянием вина и прусской солдатчины, - рассказывает Дашкова, - он стал разглагольствовать на тему о том, что некоему конногвардейцу, у которого была как будто связь с племянницей Елизаветы, следовало бы отрубить голову, чтобы другим офицерам неповадно было ухаживать за фрейлинами и царскими родственниками».

Голштинские приспешники не замедлили выразить свое одобрение. Но Дашкова не считает нужным молчать. Она возражает Петру: вряд ли подобное «преступление» заслуживает смертной казни, в России, к счастью, отмененной, да и не забыл ли Петр Федорович, что он еще не царствует? «...Взоры всех присутствующих устремились па меня. Великий князь в ответ показал мне язык...»

Герцен считает этот застольный поединок началом политической карьеры Дашковой. Ее популярность в гвардейских кругах растет.

Но если Петр Федорович глубоко несимпатичен Дашковой, то женой его она ослеплена. «Я увидела в ней женщину необыкновенных дарований, далеко превосходившую всех других людей, словом - женщину совершенную...»

Дашкова рассказывает, что однажды Петр Федорович, заметивший антипатию к нему и к «Романовне», которую юная княгиня и не считала необходимым скрывать, и явное предпочтение, отдаваемое Екатерине, отвел ее в сторону и сказал: «Дитя мое, вам бы очень не мешало помнить, что гораздо лучше иметь дело с честными простаками, как я и ваша сестра, чем с великими умниками, которые выжмут сок из апельсина, а корку выбросят вон».

Сколько написано о трезвом уме, хладнокровии и чарующей улыбке Екатерины - в исторических сочинениях, мемуарах и даже депешах послов! Эти, казалось бы, личные качества становились оружием дипломата.

Расчетливое обаяние, великолепное, ни разу не обманувшее умение разбираться в людях немало содействовали ее удачам. Она обладала даром быть такой, какой только и следует быть в данных обстоятельствах и именно с этим человеком, чтобы убедить, пленить, привлечь. Причем в отношении самых разных, как пишет академик Тарле, «до курьеза непохожих друг на друга людей» - от Дидро, Вольтера, Державина до Станислава-Августа и Иосифа II, от ультрароялиста до фанатика-якобинца¹³.

Во время первой встречи с будущей «Семирамидой Севера» нашей героине около 15 лет, вдвое меньше, чем великой княгине, когда та, сопровождая императрицу Елизавету, заехавшую попить чайку к канцлеру Воронцову, впервые обратила внимание на девушку с умными глазами, поднявшую с пола ее веер.

О начитанности этой девушки она уже знала от иностранцев, бывавших в доме канцлера.

Вскоре между ними завязываются отношения доверительные, почти дружеские: обмен записками, книгами, мыслями о прочитанном, собственными сочинениями.

Екатерина Романовна посвящает великой княгине восторженные строки - надпись к ее портрету:

Природа, в свет тебя стараясь произвесть,

Дары свои на тя едину истощила,

Чтобы на верх тебя величия возвесть,

И, награждая всем, она нас наградила.

Этим четверостишием 25 лет спустя откроется журнал «Собеседник любителей российского слова»: должно быть, даже став главой Академии, Дашкова не охладела к своему юношескому поэтическому опусу.

«Какие стихи и какая проза!.. И в семнадцать лет! Я прошу, нет, я умоляю Вас не пренебрегать таким редким талантом... - с преувеличенным жаром откликается Екатерина. - Только заклинаю продолжать любить меня; будьте уверены, что моя пламенная дружба никогда не изменит Вашему сочувствию...»¹⁴

Сохранилось 46 писем Екатерины к Дашковой. Они подписаны: «Ваш преданный друг», «Ваш неизменный друг»... Письма Дашковой Екатерина из предосторожности тут же сжигала: в те годы за ней велась постоянная слежка.

Любопытно, что даже историк Д.И. Иловайский, несвободный от монархических пристрастий, отмечает юношеский восторженный энтузиазм Дашковой и «игру в чувства», искусственность, «присутствие задних мыслей» в дружеских излияниях Екатерины. «Так пишут... к женщине, которой отличные способности и гордую энергичную натуру очень хорошо понимают и которую хотят приковать к своим интересам...»¹⁵

Екатерине это вполне удается: Дашкова горячо к ней привязывается. Молодой женщине импонирует образованность Екатерины («я смело могу утверждать, что, кроме меня и великой княгини, в то время не было женщин, занимавшихся серьезным чтением»), общность их увлечения писателями-просветителями. Они единодушны в том, что просвещение - залог общественного блага, мечтают о наступлении «царства разума», рассуждают о необходимости ограничить самодержавие «определенными твердыми законами», о «государе, любящем и уважающем своих подданных...» «...Легко представить, до какой степени она должна была увлечь меня, существо 15-летнее и необыкновенно впечатлительное...»

Юная Дашкова ослеплена Екатериной, демагогическое красноречие которой привлекало к ней умы и гораздо более зрелые, политиков более искушенных!

В одну из декабрьских ночей 1761 г., когда стало известно, что Елизавете осталось жить недолго, Дашкова, в жестокой простуде, закутанная в шубу, в валенках пробирается тайком в деревянный дворец на Мойке, по черной лестнице проникает в апартаменты Екатерины и, жарким шепотом заверяя ее в своей слепой преданности, в своем рвении и энтузиазме, уговаривает «действовать во что бы то ни стало».

Какая наивность! Екатерина уже действует. Действует планомерно и давно. С тех самых дней, должно быть, когда она, полунищая принцесса Софья-Августа-Фредерика Анхальт-Цербстская, впервые попадает в Россию, навсегда в нее влюбляется, самоуверенно задумывает, не имея ни малейших прав на русский престол, здесь царствовать, и царствовать одна, и начинает умно и тонко плести сеть интриг при хмельном и беспечном дворе Елизаветы. (Любопытно, что среди встречавших на границе невесту наследника русского престола, будущую Екатерину II, был, очевидно, и Карл-Фридрих-Иероним Мюнхгаузен, герой многочисленных «Мюнхгаузиад», состоявший в ту пору на русской службе.)

25 декабря 1761 г. Елизавета скончалась.

Петербург мрачен...

Веселится один Петр Федорович, теперь уже император Петр III - «самое неприятное из всего неприятного, что оставила после себя императрица Елизавета», как остроумно заметил историк В.О. Ключевский¹⁶. Он по-прежнему кутит и кривляется, придирается к офицерам по поводу одному ему заметных непорядков в их новых - на прусский лад - мундирах, передразнивает церковнослужителей да поднимает на смех знатных старух, дежуривших шесть недель у траурного ложа той, что была некогда «роскошной и сластолюбивой императрикс Елисавет».

Он дурачится и во время похорон.

«...Нарочно отстанет от везущего тело одра, пуста оного вперед сажен на тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его черной, паче же обер-камергер граф Шереметьев... не могши бежать за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию шутку, от чего сделалось, что я и все за мною идущие отстали от гроба, и наконец принуждены были послать остановить всю церемонию...», - писала Екатерина¹⁷.

Но одним шутовством дело не ограничивается. 24 апреля 1762 г. Петр заключает позорный мир с Фридрихом II, уступая ему завоевания русской армии. Более того, он присоединяет свои войска к прусским, чтобы вместе с ними действовать против австрийцев, в союзе с которыми русская армия вчера еще воевала против пруссаков. Событие это, с недоумением воспринятое в придворных кругах, а среди солдат и офицеров вызвавшее громкий ропот возмущения, отмечается во дворце парадным обедом.

В интересах своего Голштинского герцогства Петр затевает войну с Данией, для России абсолютно бессмысленную. Требует, чтобы в поход отправилась и гвардия, чем вызывает ее особое недовольство.

Дашкова рассказывает о том, как на одной из обычных дворцовых пьянок, еще до заключения официального мира с Пруссией, Петр откровенно хвастался тем, что во время войны он сообщал Фридриху обо всех тайных повелениях, посылаемых в русскую действующую армию.

«Поутру быть первым капралом на вахтпараде, затем плотно пообедать, выпить хорошего бургундского вина, провести вечер со своими шутами и несколькими женщинами и исполнять приказания прусского короля - вот что составляло счастие Петра III, и все его семимесячное царствование представляло из себя подобное бессодержательное существование изо дня в день, которое не могло внушать уважения...»

Талантливо написано - энергично, образно! И все же характеристика царствования Петра III в «Записках» Дашковой в достаточной мере субъективна. Екатерина Романовна обходит молчанием немаловажные законодательные акты, опубликованные во время этого короткого царствования. Манифест о вольности дворянства - освобождение от принудительной 25-летней службы, военной или государственной, которое должно было обрадовать очень многих, а отнюдь не узкий круг придворного дворянства, занимавшего высшие должности: они-то как раз, писал историк С.М. Соловьев, «имели все побуждения продолжать службу, дававшую им значение и выгоды». Последовавший затем указ о ликвидации Тайной канцелярии, где формально упразднялось «слово и дело государево» как система сыска. Канцелярия давала возможность, говорилось в этом указе, «злым, подлым и бездельным людям... злостнейшими клеветами обносить своих начальников или неприятелей... Ненавистное выражение «слово и дело» не долженствует отныне значить ничего, и мы запрещаем - не употреблять онаго никому»¹⁸.

Велика ли была роль самого Петра III в появлении этих манифестов? Установилось мнение, что незначительна: человек слабохарактерный, Петр III предоставил управление высшей администрации (А.И. Глебову, М.П. Воронцову, Д.В. Волкову), она и привела некоторые мероприятия в интересах дворянства.

С.М. Соловьев не опровергает рассказа французского историка Жана Кастера о том, что манифесты о вольности дворянства и об упразднении Тайной канцелярии были переданы канцлером Воронцовым адъютанту Петра III А.В. Гудовичу, а последним - императору, который, не рассматривая их, прочел в сенате...¹⁹

Заглавие «Записок» Е.Р. Дашковой, написанное ее рукой

Впрочем, ссылаясь на свидетельства (нередко анекдотические) и исследования, не будем забывать, что изображать Петра III эдаким недоумком стало своего рода исторической традицией. Одни внесли в нее свою лепту, не умея быть объективными (Дашкова), другие - демонстрируя на этом колоритном примере «повреждение нравов» в самых верхах общества (Щербатов), третьи, официальная историография, - желая прославить потеснившую Петра с престола «Премудрую Великую Матерь Отечества» (этот титул, где каждое слово писалось с заглавной буквы, был поднесен Екатерине II 27 сентября 1767 г. и вошел в Полное собрание законов за № 12978).

Может быть, не так непричастен был Петр Федорович к упразднению Тайной канцелярии, к некоторым другим манифестам и замыслам манифестов? Да уж очень неумело, истерично, без учета реальных обстоятельств Петр III за них брался, наживая с каждым шагом все больше врагов.

Намерение отобрать у монастырей землю и крепостных вызвало негодование духовенства. Роспуск лейб-кампании насторожил гвардейцев, а слух о том, что гвардия - дворянские сыны, - не воевавшая уже четверть века, будет тянуть ту же лямку, что и армия, состоявшая из простолюдинов, вызвал в гвардии недовольство.

28 июня 1762 г. силами гвардейских полков Петр III был свергнут и на престол была возведена Екатерина.

Какова роль Дашковой в этом перевороте? Должно быть, меньшая, чем, судя по «Запискам», представляется ей самой.

Через мужа, служившего в Преображенском полку, она знала многих гвардейских офицеров, недовольных Петром, подогревала это недовольство разговорами об опасности, которая грозит Екатерине и наследнику, если Петр узаконит свои отношения с Елизаветой Воронцовой (а он якобы собирался это сделать).

Среди близких Дашковой молодых гвардейцев - поручик Пассек и капитан Бредихин из Преображенского полка, офицеры-измайловцы - Ласунский, братья Рославлевы... Роль всех их в последующих событиях оказалась несравненно менее значительной, чем той части гвардии, недовольство которой разжигали и направляли братья Орловы, более тесно связанные и с низшими военными чинами, и с душой заговора - Екатериной.

А Екатерине Романовне казалось, что она стоит во главе целой партии заговорщиков, и эта ее «партия» - единственная! Она ведь твердо решила, что совершит государственный переворот и они с Екатериной Алексеевной осуществят прекрасные рекомендации своих философских наставников!

Бывало от молодой самоуверенности Дашкова даже пыталась открыть глаза на готовящиеся перемены людям, несравненно более опытным и лучше ориентированным, чем в ту пору она, - гетману Малороссии командиру измайловцев Кириллу Григорьевичу Разумовскому и воспитателю великого князя - Никите Ивановичу Панину - и вовлечь их в свою «партию».

Некоторые биографы Дашковой, Герцен в их числе, утверждают, что в этом последнем случае Екатерина Романовна добилась успеха, вскружив голову своему почтенному родственнику (Панины доводились двоюродными дядями Михаилу Дашкову). Вряд ли такое утверждение справедливо: Никита Иванович был чересчур осмотрительным политиком, чтобы его можно было куда-нибудь «вовлечь».

Умный и осторожный вельможа уговаривает племянницу не совершать необдуманных поступков: действовать надо «законно», через сенат. Впрочем, антипатии к Петру III он не скрывает. Еще при императрице Елизавете ее фаворит И.И. Шувалов и Н.И. Панин помышляли о том, чтобы выслать Петра из России в его Голштинию (по одним вариантам - с супругой, по другим - одного), а наследником престола объявить Павла. Елизавета Петровна была как будто бы в курсе этих планов, да сомневалась...

Была в курсе их и жена наследника. «...Н.И. (Панин. - Л.Л.) мне тотчас о сем дал знать, сказав мне при том, что больной императрице, если б представили, чтоб мать с сыном оставить, а отца выслать, то большая на то вероятность, что она на то склониться может...»²⁰

Не до конца доверяя своей юной родственнице, восторженность и нетерпение которой казались ему для политика неподходящими, Никита Иванович скрыл от нее, что в последние месяцы не раз беседовал с Екатериной Алексеевной (имел к ней доступ как воспитатель великого князя), развивал перед ней свой план передачи престола Павлу Петровичу и назначения самой ее (до совершеннолетия сына) регентшей, хвалил институт конституционной монархии, симпатией к которому проникся за годы службы в Швеции.

Отвергнутая жена Петра внимательно слушала и Никиту Ивановича не оспаривала; ей в ту пору грозила опасность несравненно более реальная, чем стать «всего лишь» правительницей: арест, изгнание, заточение в монастырь... (Впрочем, пройдут годы, и при определенных обстоятельствах Екатерина подчеркнет, что, выслушивая Панина, она никогда не давала ему обещания удовольствоваться ролью регентши.)

Но не только с хитроумным Паниным, Екатерина не откровенна и с юной своей поклонницей, хоть и не сомневается в ту пору в ее беззаветной преданности. Она обманывала Дашкову еще во время их ночной встречи на Мойке: скрыла, что давно составила план действий и что Григорий Орлов уже начал вербовать офицеров. Она ограничивается чувствительной сценой: умоляет Дашкову не подвергать себя из-за нее опасности, рыдая, заключает в свои объятия... Дашкова не замечает фальши в чересчур уж упорных заверениях Екатерины: она говорит другу только чистую правду, нет, она не хочет ничего предпринимать, вся ее надежда исключительно на бога.

Роль, которую Екатерина предоставляет играть Дашковой в июньских событиях 1762 г., скорее эффектная, чем значительная.

Дашковой не было в петергофском павильоне Монплезир ранним утром 28 июня, когда разбуженная спокойным голосом Алексея Орлова: «Пора вставать, все готово, чтоб провозгласить вас», Екатерина, быстро надев будничное черное платье, села в коляску. Лошади помчали ее в Петербург²¹.

Екатерина Романовна, в то время, была у себя дома; заснула она поздно - разволновалась: подвел портной, не принес вовремя «мужское платье». Утром она мирно спала и, что «началось», не знала.

Она не была рядом с Екатериной и когда та, уже поддержанная Измайловским, Семеновским и Преображенским полками, направилась по Невской «першпективе» в Казанскую церковь, а после благодарственного молебна и провозглашения ее «самодержавнейшею императрицею всея России» перешла в Зимний дворец, незадолго перед тем достроенный, где началась церемония приношения присяги.

Исход дерзкого предприятия был фактически уже предрешен, когда, разбуженная небывалым шумом, Екатерина Романовна появилась в Зимнем. «...Мы бросились друг другу в объятия: «Слава богу! Слава богу!»... Я не знаю, был ли когда смертный более счастлив, чем я в эти минуты...»

Вечером того же 28 июня обе Екатерины, одетые в гвардейские мундиры старого петровского покроя, верхом, во главе нескольких полков, выезжают из Петербурга в Петергоф, чтобы сразиться с защитниками фактически низложенного и все же остававшегося еще императором Петра III. Дашкова как будто даже несколько раз выхватывала шпагу.

Зачем Екатерине нужна была Дашкова?

Екатерина была немкой, и в ту пору ей еще следовало об этом помнить; Дашкова принадлежала к высшему кругу русской аристократии: дочь сенатора, племянница канцлера, княгиня... Дружба с Дашковой укрепляла в глазах многих позицию жены Петра III. А в рискованной и расчетливой игре, которую вела в те дни Екатерина Алексеевна, ей не следовало пренебрегать ни одним козырем, она это отлично понимала. Итак, они отправились бок о бок, чтобы вступить «в сражение, которому не суждено было состояться.

Немногочисленная свита, окружавшая Петра в любимом его Ораниенбауме, куда он в ту ночь поехал поразвлечься, быстро таяла. Вельможи, которых он посылал к Екатерине с письмами - поначалу грозными, затем - увещевательными и наконец жалостливыми, видя, какой оборот приняли события, от него отрекались и присягали новой государыне. (В числе немногих, остававшихся верными Петру III, был канцлер Воронцов, за что вскоре и подвергся домашнему аресту; Екатерине он присягнул только после смерти Петра.)

Перепуганный Петр немного пометался и, окончательно сбитый с толку разноречивыми советами, отрекся от всех прав на престол. В одном из последних писем он умолял Екатерину сохранить ему скрипку, любимую собачку, арапа и Елизавету Воронцову, выражал намерение поселиться в уединении и стать философом...

А обе дамы - Екатерина и Дашкова - на пути в Петергоф отдыхают на одной кровати, разостлав на ней плащ гвардейского капитана, в захудалом Красном Кабачке, и Екатерина читает Дашковой проекты своих первых манифестов.

Нечего и говорить, что Дашкова в восторженном, приподнятом состоянии духа. «Я была счастлива, что революция завершилась без пролития крови. Множество чувств, обуревавших меня, неимоверное физическое напряжение, которое я испытала в 18 лет при моем слабом здоровии и необычайной впечатлительности, все это не позволяло мне ни видеть, ни слышать, ни тем более наблюдать происходившее вокруг меня».

Дашкова наивно убеждена, что участвует в революции. Именно к революции она ведь и готовилась. «...Я была поглощена выработкой своего плана и чтением всех книг, трактовавших о революциях в различных частях света...» - пишет Екатерина Романовна о времени, предшествовавшем перевороту.

Даже значительно разочаровавшись в Екатерине, полвека спустя, она продолжает считать 28 июня 1762 г. «самым славным и достопамятным днем» для своей родины.

Но мечты о доверительной дружбе с императрицей и о влиянии на судьбы отечества рушатся.

Понадобились не дни, а часы, чтобы Дашкова убедилась: Екатерина не полностью доверяла ей, действовала за ее спиной.

«Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, хотя она хочет приписать себе всю честь этого переворота, - писала Екатерина Понятовскому, - была на весьма худом счету благодаря своей родне, а ее девятнадцатилетний возраст не вызывал к ней большого доверия. Она думала, что все доходит до меня не иначе как через нее. Наоборот, нужно было скрывать от княгини Дашковой сношения других со мной в течение шести месяцев, а в четыре последние недели ей старались говорить как можно менее». В том же письме Екатерина отдает должное уму Дашковой: «Правда, она очень умна, но ум ее испорчен чудовищным тщеславием и сварливым характером...»

В очерке, посвященном Дашковой, Б.И. Краснобаев, приводя это письмо, подчеркивает, как разнятся здесь характеристика «младшей сестры Елизаветы Воронцовой» и восторженные оценки, на которые не скупилась Екатерина в письмах к Дашковой. «А ведь совсем недавно она писала ей: «Во всей России едва ли отыщется друг, более достойный Вас», «Нельзя не восхищаться Вашим характером...» Но теперь речь шла о реальной власти, об охране этой власти от малейших посягательств на ее авторитет и абсолютность. И сразу рухнули и дружба, и совместные мечты, и чувство благодарности»²².

На следующее же утро после переворота Дашкова узнает, что существовали люди, несравненно более близкие к Екатерине, чем она.

Неожиданно наткнувшись во внутренних апартаментах Летнего дворца на Григория Орлова, который, лежа на диване, небрежно распечатывал секретные государственные бумаги, Дашкова сперва недоумевает, даже пробует высказать свое возмущение. А поняв характер взаимоотношений с государыней, вспыхивает к Орлову неукротимой ревнивой ненавистью. С годами этой ненависти суждено было все более разгораться: ладить с фаворитами Екатерины Дашкова так никогда и не научилась. Впрочем, пройдет немного времени и Екатерина Романовна, как и все ее здравомыслящие современники, поймет: на Екатерину II никто не влияет - ей служат.

Остроумно написал о самовластии Екатерины II хорошо ее изучивший де Линь: «Сколько говорят о петербургском кабинете. Я не знаю меньшего... в нем лишь несколько дюймов. Он простирается от виска до виска, от носа - до корней волос...»²³

«Все делается волей императрицы...» - сообщала Дашкова брату в мае 1766 г.²⁴ Александр Романович Воронцов, в ту пору посланник в Голландии, намеревался вернуться в Россию, чтоб служить в Коллегии иностранных дел; Дашкова отговаривает его: «Простите, мой дорогой друг, если дружба и самая большая нежность требуют, чтоб я сказала вам искренно, что вовсе не одобряю ваше желание... Имея какой угодно ум и способности, тут ничего нельзя сделать, т[ак] к[ак] здесь нельзя ни давать советы, ни проводить систему: все делается волею императрицы - и переваривается господином Паниным, а остальные члены коллегии или переводят из газет или переписывают бумаги Панина...»

В том же письме есть полные горечи строки, свидетельствующие о начавшемся отрезвлении, разочаровании Дашковой в своем кумире: «Маска сброшена... Никакая благопристойность, никакие обязательства больше не признаются...»

Но в первые часы нового царствования юному «Преображенскому поручику» еще некогда предаваться горьким мыслям. Солдаты вломились в дворцовые погреба и черпают касками бургундское - Дашкова устремляется туда и увещевает их. Надо повидать маленькую дочь. Надо наведаться к отцу. Возле его дома она обнаруживает вооруженную охрану, весьма многочисленную, присланную, чтобы стеречь Елизавету Воронцову. Дашкова вызывает офицера и приказывает уменьшить стражу; тот беспрекословно подчиняется.

Этот эпизод послужил поводом для первого открытого выражения недовольства Екатерины: императрица делает Дашковой выговор за самоволие и за то, что она позволила себе говорить в присутствии солдат по-французски. (Екатерина в ту пору особенно стремилась демонстрировать приверженность ко всему русскому.) Правда, чтобы подсластить пилюлю, она тут же награждает Дашкову орденом св. Екатерины.

«...Я вас упрекнула за вашу опрометчивость, а теперь награждаю вас за ваши заслуги, - сказала она, собираясь возложить на меня орден.

Я не стала на, колени, как это полагалось в подобных случаях, и ответила:

- Простите мне, ваше величество, то, что я вам сейчас скажу. Отныне вы вступаете в такое время, когда, независимо от вас, правда не будет доходить до ваших ушей. Умоляю вас, не жалуйте мне этого ордена: как украшению я не придаю ему никакой цены; если же вы хотите вознаградить меня им за мои заслуги, то я должна сказать, что, какими бы ничтожными они ни являлись по мнению некоторых лиц, в моих глазах им нет цены и за них нельзя ничем вознаградить, так как меня никогда нельзя было и впредь нельзя будет купить никакими почестями и наградами.

Ее величество поцеловала меня.

- Позвольте мне, по крайней мере, удовлетворить мое чувство дружбы к вам.

Я поцеловала ей руку и очутилась в офицерском мундире, с лентой через плечо, с одной шпорой, похожая на четырнадцатилетнего мальчика».

Это первое столкновение и одна из последних чувствительных сцен, происшедших между императрицей и Дашковой.

Екатерина «отдалилась от нее, - говорит Герцен, - с быстротой истинно царской неблагодарности»²⁵.

Общие возвышенные мечты о благе отечества, доверительное обсуждение совместных планов о будущих «просвещенных преобразованиях», где Дашковой, само собой, отводилось место рядом с ее державной подругой, - все это было вчера. И за мечты, да и за реальность - преданность, находчивость, отвагу молодой женщины в деле, которое в случае неудачи грозило ей эшафотом, - Екатерина сочла возможным расплатиться в буквальном смысле этого слова. Известна записка: «Выдать княгине Дашковой за ее ко мне и к отечеству отменные заслуги 24 000 рублей». (В деньгах Дашковы нуждались: князь Михаил, щеголь и кутила, наделал долгов на сумму не меньшую - еле хватило, чтобы выкупить у кредиторов его векселя.)

Дистанция между Екатериной «великой» и Екатериной «малой», как прозвали Дашкову, была означена. И бесповоротно.

Во время коронации она занимает самое скромное место, какое полагалось жене полковника, - в последнем ряду. Правда, вскоре получает высокое звание статс-дамы, чему не придает особого значения. В письме в Лондон брату Александру событие это упомянуто между прочим.

«Любезной братец.

Я не хотела пропустить, чтоб Вам не сообщить, что вчерашнего дня государыня изволила благополучно окороноваться и после обедни изволила жаловать произвождениями... всех армейских генералов и всех тех, которые в знатном сем происшествии участие имели. Меня изволила пожаловать в статс-дамы, князя Мих. Иван. в камер-юнкеры и оставляя притом ему полк его. Прошу ко мне прислать три дюжины ножей без черенков, но одно железо, для того что железо здесь дурно делают, а аглицкия эти лезвия я приделаю к серебряным моим черенкам; а за оныя, так как и за часы, я по. счету здесь, кому назначишь, заплачу. В прочем остаюсь с искренней любовью

Вам, государь мой братец, верный друг княгиня Дашкава»²⁶.

(Письмо запечатано черным сургучом: продолжался траур по императрице Елизавете Петровне.)

В «Записках» Дашковой, там, где речь идет об отношении к ней Екатерины, немало горечи. Она даже склонна пофилософствовать на тему о непрочности дружбы государей. Может быть, усугубили эту горечь и воспоминания о пережитой личной драме.

Во время короткого царствования Петра III князь Михаил стараниями жены был отправлен послом в Константинополь. Екатерина Романовна опасалась за него, так как Петр успел выразить Дашкову свое недовольство за какой-то промах на одном из разводов. Однако существовали, очевидно, и другие причины, по которым ей хотелось отослать мужа подальше от двора. Удалось это, увы, ненадолго.

Сразу же после воцарения Екатерины князь Дашков был отозван из Константинополя и получил командование Кирасирским полком, где полковником числилась сама императрица. По ее желанию Дашковы переезжают во дворец. Вечерами у них собирается маленькое общество. Часто бывает государыня.

Екатерина Романовна очень любила музыку и по-настоящему чувствовала ее. Она музицирует; поет. Екатерина Алексеевна и князь Михаил, оба к музыке совершенно равнодушные, устраивают пародийные дуэты - они называли это «небесной музыкой» - фальшивят и резвятся вовсю. Должно быть, нелегкими оказались для молодой женщины эти несколько месяцев дворцовой жизни: дочь Дашковых, Анастасия Щербинина, рассказывала Пушкину на балу в своем доме в 1831 г., что ее отец был влюблен в Екатерину²⁷.

Не был ли рассказ Щербининой бальной болтовней, рассчитанной на то, чтобы заинтересовать поэта, а заодно и отомстить своей знаменитой матери, с которой Анастасия упорно враждовала («Мучительница моя, безбожная дочь!..» - яростно восклицала Дашкова в одном из предсмертных писем²⁸)?

Но если рассказ Щербининой отражал подлинные семейные дела Дашковых тех первых месяцев екатерининского царствования, то можно представить себе, каким источником двойного разочарования должны они были быть для Дашковой.

«Знаю только два предмета, которые были способны воспламенить бурные инстинкты, не чуждые моей природе: неверность мужа и грязные пятна на светлой короне Екатерины», - писала она много лет спустя своей приятельнице миссис Гамильтон²⁹.

Почему же о «грязных пятнах светлой короны» Дашкова в «Записках» умалчивает? Ведь довелось ей увидеть их немало.

Дашкова села за свои мемуары уже в старости, в 1805...1806 гг. Прошло много лет с того счастливого для нее дня, когда юная заговорщица; полная самых радужных надежд, под звуки военной музыки и колокольный звон въехала рядом с Екатериной в столицу.

Теперь Екатерина Романовна прекрасно понимала, что надежды не сбылись. И не только в том смысле, что самой ей была уготована трудная человеческая судьба: ранняя смерть мужа, горький разлад с детьми, немилость сильных мира сего, одинокая старость. В этой трудной судьбе были и счастливые, «неженские» свершения, наполнявшие воспоминания гордостью, годы, когда она стояла во главе двух Академий.

Надежды не сбылись в главном для Дашковой: жизнь наносила удары по ее вере в Екатерину как идеал в плане человеческом и общественном, по ее вере в «просвещенного монарха», «создателя блага» подданных, в «философа на троне», пресекшего самовластие «разумными законами» и опирающегося во всех начинаниях на рекомендации просвещенных советчиков (Дашкова отводила себе среди них не последнюю роль)...

Жизнь нанесла сокрушительные удары по этим прекраснодушным иллюзиям и основательно их поколебала. И все же Дашкова долго не могла окончательно с ними расстаться.

Ни неизменная ее заинтересованность в общественной жизни, ни острый ум, ни собственная судьба не способствовали безоговорочному принятию ею истины: «Нет и до скончания мира примера, может быть, не будет, чтобы царь упустил добровольно что-ли[бо] из своея власти, седяй на престоле» ³⁰.

Автор этих слов, великий современник Дашковой Александр Радищев к тому времени, когда она сама взялась за свои воспоминания, уже окончил земной путь.

Была создана книга, рисующая процесс преодоления либеральных идей, - «Путешествие из Петербурга в Москву».

Была написана ода «Вольность», «совершенно ясно бунтовская, где царям грозится плахой», как правильно оценила ее перепуганная государыня.

А Дашкова в «Записках», нередко противореча самой себе, снова идеализирует то, что, пожалуй, давно перестало быть для нее идеалом. Она будто следует в них романтическому шиллеровскому призыву, который вряд ли знала (иначе непременно упомянула бы - очень уж он ей близок): «Уважай мечты своей юности!»