Европа: первая половина XVII столетия

Размещено на http://www.allbest.ru/

Европа: первая половина 17 столетия



Рождение Европы

С легкой руки А. Дюма-отца, первая половина 17 века в Европе навсегда связана в нашем сознании с бравыми образами его мушкетеров. Грозный звон шпаг и шпор, перья на шляпах, плащи в густых складках, под которыми бьются отважные и любвеобильные сердца… Что еще? Ах, да: интриги, интриги, интриги… Любовные и политические.

В этом есть своя сермяжная правда: политика тогда была неотделима от личностей, ее творивших, а сами эти личности - от своих любовных страстей и цепи случайностей. Внешне судьбы Европы вершились самым домашним образом, - в спальнях королей и будуарах их жен и любовниц, между охотами, балами, банкетами и балетами.

Но это чисто внешний штрих времени. Глубинные процессы той эпохи были куда серьезней. Собственно, тогда, в 20-30-е гг. 17 столетия, и вошел в обиход политиков сначала во Франции, потом в Англии и Голландии и сам термин «Европа». До этого пользовались средневековым по духу понятием «христианский мир». Это был удар по пронизанному религиозными представлениями сознанию, - и еще какой удар! И если английская революция 17 века все же проходила под религиозными лозунгами, то Великая французская революция через сто сорок лет отменит и сам христианский культ… геополитический европа

В 17 веке происходит революция в умах, революция в науке, с которой сравнима разве что подобная революция начала 20 века. Отныне не схоластические споры, а опыт и разум определяют развитие знаний. Культом разума пронизан трактат Р. Декарта «Рассуждение о методе» (1637 г.). Вслед за переворотом в сознании бурно развивается совершенно светская по своему духу культура: появляются первые оперы и балеты, расцветает культура аристократического салона, в литературе утверждаются принципы новой, основанной на разуме и «правилах» поэтики, - поэтики классицизма.

Между тем, в изобразительном искусстве и архитектуре господствует полный антипод классицизма - пышный и сумасбродный стиль барокко, являющий собой мир как застывший помпезный хаос. Освобожденный от чрезмерных религиозных пут разум европейца старается мир упорядочить, накопить знания, проникнуть в саму суть вещей (кстати, это ведь и время сверхтрезвых «счетоводов» и накопителей, - эпоха первоначального накопления). А сердце захватчика алчно пульсирует, силясь вместить в себя все сложное разнообразие распахнувшегося мира. Корсар, который творит беззаконие на море именем своего короля, постоянно рискует жизнью и копит, копит, копит, чтобы потом купить себе дворянское достоинство и завести прибыльный бизнес на суше, - вот странноватый герой этого времени.

Порой, особенно в странах, не выдержавших ожесточенной исторической конкуренции, это перенапряжение вело к откровенной депрессии, - экономической, политической, культурной, да и просто на уровне отдельной личности: «Жизнь есть сон», - скорбно провозглашает великий испанец Кальдерон.

Впрочем, по другую сторону Пиренеев его бы в этом не поддержали…

Французский историк Пьер Шоню назвал эпоху 17-18 вв. временем «Европы классической».

Геополитический аспект

Ведущей геополитической тенденцией «классической Европы» становится создание национальных государств и крах многонациональных лоскутных империй. Жизнеспособными оказываются лишь страны средние по территории и густонаселенные, обычно с одним языком. Ими удобно управлять, в них относительно удобно проводить реформы. Они развернуты лицом к успеху, к будущему, к прогрессу.

Любопытна закономерность: если та или иная держава на гребне своих побед пытается стать империей, она терпит крах. Так было, например, в 17 веке со Швецией, которая к середине столетия имела мощь великой европейской державы и поставила перед собой цель сделать Балтику своим «внутренним морем». Увы, все эти планы разом рухнули под Полтавой. И как показала история уже через полсотни лет, на благо самой же Швеции! Отказ от имперских амбиций привел эту страну к стойкому процветанию…

А что же Россия? Ее пример, как будто, опровергает эту закономерность. 17-18 века - время создания великой Российской империи… Пьер Шоню объясняет этот феномен так. Во-первых, это эпоха, когда закладывались основы грядущих КОЛОНИАЛЬНЫХ империй, смысл существования которых был в экономической эксплуатации «чуждых» народов и территорий. Присоединяя Сибирь и Дальний Восток, Россия делала примерно то же, что европейцы в Африке и Азии, вот только она не сумела эффективно этим богатством воспользоваться… Во-вторых, закрепощение крестьян (конец 16 века) вывел громадное большинство населения России из состояния «граждан», а реформы Петра закрепили это расслоение и на уровне культуры. В России получилось два народа. 2 млн. относительно европеизированных и привилегированных «граждан» дворян и купцов (ими-то и могла так эффективно управлять Екатерина) - и десятки миллионов крепостных крестьян, которые «в законе мертвы» (Радищев) и государство для них ограничивается вотчиной их помещика.

Правда, при этом за скобками остается вопрос о всенародном подъеме 1812 года, - исследование его природы стало стержнем «Войны и мира» для Л. Толстого… Но маститый французский историк благоразумно не вспоминает о нем…

Впрочем, здесь мы уже далеко отошли от предмета нашего разговора.

Итак, назад, в Европу около 1600 года…



Последний солнечный луч над Италией

Историки заметили, что солнце исторической удачи движется над всей территорией Европы, подобно маятнику. То оно сверкает над ее южной, средиземноморской частью, то уходит далеко на север. Вероятно, в этом при самом общем взгляде на вещи, можно усмотреть некий алгоритм: пассионарный взлет, напряжение всех сил - и естественная после этого усталость, «изнеможенность».

Такая вот «изнеможенность» наступила для южной Европы в 17 веке. Солнце удачи надолго, на три с лишним века, ушло с испанских плоскогорий и из итальянских долин за Пиренеи и Альпы. Для этого были самые простые, четко формулируемые историками, экономистами и культурологами причины.

Центр мировой торговли переместился из Средиземного моря в Атлантику. В течение полувека торговый гигант Адриатики Венеция вынуждена была сократить свой флот втрое! Некогда экономически мощным итальянским городам-государствам оставалось лишь проматывать накопленное или обслуживать амбиции своих новых господ - испанцев.

Впрочем, традиции Возрождения были еще сильны, в том числе и высока профессиональная репутация итальянских купцов, архитекторов, живописцев, музыкантов, банкиров… И итальянцы снимают последние возможные сливки и пенки с былой своей славы. Генуэзский банк становится сосредоточием финансовых средств католического мира. Тонны золота и серебра из испанских колоний питают идеологический центр этого мира - Рим и папский двор.

Но мы уже говорили, что ничего хорошего для итальянцев и самих испанцев из этого халявного золотого дождя не вышло. Да, в Риме закончили грандиозный собор святого Петра. Да, бездна роскошных церквей и словно из рая перенесенных вилл украсила улицы и окрестности Вечного города. Однако все это был лишь великолепный фасад, прикрывший отсутствие исторической перспективы, - пышные декорации надвигавшейся социальной деградации. Зарабатывать на хлеб нищенством становилось выгоднее, чем ремеслом или крестьянским трудом. Среди бела дня по улицам и проселкам бродили угрюмые парни и мужики в полосатых чулках, с красными или зелеными сетками на волосах, непременно вооруженные, - так называемые «брави»: бездельники, проходимцы и откровенные бандюганы. Грозные эдикты властей против них оставались пустым сотрясением воздуха.

Да и сами власти оказались ничуть не лучше. Окостенелые в своем чванстве наместники испанского короля да римские папы, в каждом из которых парадоксально сочетались алчность, просвещенность, цинизм и утонченный вкус, - могла ли эта элита стать серьезным штабом объявленной ею всеевропейской войны с еретиками-протестантами?

О том, как сложно переплетались разные тенденции эпохи, можно судить по хрестоматийному примеру из жизни Галилео Галилея.

Дважды ученого принуждали отказаться от своих воззрений о гелиоцентрическом строении нашей галактики. Говорят, ему угрожали пытками. Ученый сдался, но на смертном одре все же воскликнул про Землю: «А все-таки она вертится!»

Из этой истории правдой является лишь то, что дважды (в 1616 и 1632 годах) Галилея принуждали отказаться от своих взглядов. Но ни о каких пытках речи не шло! Его личным другом был сам папа Урбан Восьмой, а на процесс в Рим Галилея доставили в карете другого его высочайшего покровителя - великого герцога Тосканского. Остаток жизни ученый провел на прекрасной вилле Арчетро под Флоренцией, окруженный вниманием и заботой сильных мира сего, и умер, увы, так и не произнеся лукавой фразы, которую ему приписали впоследствии…

Сам папа Урбан Восьмой из рода Барберини прославился не только умом и просвещенностью, но и стяжательством, которое приводило в изумление даже видавших виды римлян. Папа и его родственники осуществляли настоящий грабеж среди бела дня. Урбан не останавливался перед отлучением от церкви даже владетельных особ, земли которых клан Барберини вознамерился прикарманить. С тех пор в Риме стала бытовать поговорка: «Что не сделали варвары, сделали Барберини».

В этих условиях лучшие умы Италии искали счастья в странах, где веяли ветры будущего. Первая звезда двора Урбана - молодой, умнейший, обходительный и очень красивый Джулио Мазарини в конце концов уехал в Париж, где нашел свою вторую родину и личное счастье (о нем речь еще впереди).

Папский двор заметно деградировал, лишенный и проблеска духовности. При наследнике Урбана Иннокентии Десятом из рода Памфили (том самом, кто при виде своего портрета кисти Веласкеса воскликнул в великом смущении: «Слишком правдиво!») всем заправляла его свояченица донна Олимпия Майдалькини.

Более корыстной и в то же время неблагодарной дамы свет не видывал! Когда умер ее благодетель Иннокентий, она оставила тело папы римского на три дня без присмотра, не заказав даже гроба, объявила себя бедной и отказалась оплатить необходимейшие расходы на похороны того, кто сделал ее богатейшей женщиной Рима! Деньги носильщикам гроба заплатил из своего кармана один из священников. «Большой урок для понтификов! - ехидничал современник. - Он показал им, что можно ожидать от родственников, ради которых они поступились совестью и честью!» (Цит. по: Эрланже Ф. Эпоха дворов и королей. Этикет и нравы: 1558-1715. - Смоленск: Русич, 2005. - С.144).

Любопытно, что бездуховность становится чертой и святая святых для итальянцев - живописи. Все эти манерные, слащавые, садистически хищные и совершенно порочные по духу ангелы и мадонны кисти Пармиджанино и его последователей оставляют тяжкий осадок в душе зрителя. Страдает и сам колорит: кажется в зеленоватой, тронутой тленьем воде раздавили медуз и набросали плохо объеденных арбузных корок… И это официальная, придворная живопись!..

Величайший художник эпохи - Караваджо - отказывается от заповедей академизма и придворной слащавости. Он пишет пастухов, крестьян, солдат (или святых и апостолов, но в простонародном, если вообще не люмпенском облике), - пишет точно, смачно, иронично и беспощадно, в вывернутых сложных ракурсах (словно пьяница корчится) и в зловещей игре светотени, которая заставляет вспоминать скудное и случайное освещение притонов, чуланов и подсобных помещений. Впрочем, его картины выглядят, скорее, торжеством надвигающейся тьмы, которая буквально глумится над светом…

Сам Караваджо ведет образ жизни откровенного маргинала.

Вероятно, последний «долгоиграющий» удар нанесла по Италии в 1630 году эпидемия чумы. Разразившаяся биологическая катастрофа сократила численность населения страны в некоторых районах в разы.

После всех этих ударов и катастроф Италия на два с лишним века затихает и становится раем для богатых туристов и коллекционеров древностей. Памятники ее ветшают, население погрязает в ленивой нищете и деятельном объегоривании богатеньких иностранцев (отсюда устойчивая в 17-19 веке репутация итальянцев как людей очень коварных), а таланты разбредаются по всем европейским столицам от Мадрида, Парижа и Вены до Варшавы, Москвы и Санкт-Петербурга…

Конец испанского господства

Испания первой половины 17 века - зрелище помпезное и вместе с тем откровенно печальное. Расцвет искусства, продолжающееся доминирование в европейских делах, - и вместе с тем есть нечто роковое, обреченное в том, что великая кисть Веласкеса вынуждена увековечивать ничтожные, тронутые вырождением лица испанских правителей.

Есть нечто символическое и в том, что энергичные политики, порой все еще посверкивающие на политическом горизонте Мадрида, бессильны противостоять процессу распада былого могущества. Испания перенапряглась и погрязла в преданиях героического прошлого, в предрассудках вполне средневековых. Гениально это выразил Сервантес: его благородный герой гоняется за химерами, а вот расплата за это - вовсе не химерическая.

Образ Дон Кихота - это образ всей испанской монархии, которая пыталась воевать с наступившим новым духом времени. Чудовищный католический фанатизм был наследием героической борьбы с арабами-захватчиками, и из этой жесткой идеологической схемы не смел никто из испанских правителей выйти. В начале 17 века с территории Испании изгоняются полмиллиона «морисков» - потомков арабских захватчиков. Но это были лучшие в Испании ремесленники и крестьяне! Во имя торжества религиозного принципа и националистических предрассудков Испания нанесла жесточайший удар своей экономике.

Постепенно иссякает приток американского золота и серебра, - в силу естественного истощения рудников и в силу разгула пиратства на просторах Атлантики. То, что не сумели захватить английские, голландские и французские каперы, все равно оседает в карманах французских, английских и голландских негоциантов, ведь Испания так и не озаботилась развить свою экономику. Испанию можно смело назвать жертвой собственного героизма и небывалого исторического везения (открытие Америки).

В идеологии испанские короли ориентируются на самый нетерпимый вариант католицизма, убивая силы страны в отчаянной попытке навязать его всей Европе.

Дон-кихотство в экономике, политике, идеологии… Только в искусстве - дивный расцвет, а в живописи еще и принципиальная, нелицеприятная правдивость. Испанская знать была слишком надменна, чтобы требовать приукрашивания себя. Острые, вытянутые головы, узкие бледные лица, мелкие носы, непропорционально большие уши, - все признаки вырождения, сказал бы физиономист.

И масса парадоксов! При наличии громадных колоний - повальная бедность населения, от грандов до крестьян. При католической нетерпимости - пережитки мусульманских нравов: муж может безнаказанно заколоть жену, если она выставит при людях носок туфли из-под платья. Элита окостенела в своем нищем величии, народ прозябает в глубочайшей социальной депрессии, а средний слой - мелкое дворянство - воинственно бряцает шпагами да рычит серенады под окнами недоступных красавиц.

И на фоне всего этого - повторим: Сервантес, Гонгора, Лопе де Вега, Кальдерон, Веласкес, Рибера, Сурбаран… «Золотой век испанской культуры». Создавая памятник королю Филиппу Четвертому, скульптор Педро Такка изобразил короля не в ореоле военных триумфов, а вручающим Веласкесу крест Рыцарей Святого Якова. Это справедливо. Больше хвастаться было нечем…

Правители, впрочем, по-своему колоритны. Сын «трудоголика» и бюрократа Филиппа Второго Филипп Третий - розовый, пухлый, сменивший молочные зубы лишь в 14 лет, тупой, набожный и добродушный обжора. Когда Филипп Второй предложил ему выбрать жену из трех кандидаток, принц передоверил выбор отцу. «Он создан не повелевать, а чтобы им повелевал всякий!» - с горечью произносит Филипп Второй. И выбирает сыну невесту подстать - пухлотелую сладкоежку Маргариту Штирийскую. «Сладкая парочка» тотчас спелась: обильнейшие застолья, охоты, игра в шары, посещение комедий, - жизнь добродушных немецких обывателей. (Да оба по крови - почти чистокровные немцы).

Филипп Третий умирает в сорок три года от язв на ногах. Увы, этикет так строг, что во дворце нет человека, кто ПОСМЕЛ бы ухаживать за умирающим королем…

Ему наследует сын, тоже Филипп. (К слову сказать, греческое, православное имя Филипп вошло в обиход западноевропейских королей с легкой руки Анны Ярославны - дочери Ярослава Мудрого и жены французского короля Генриха Первого; ее сын Филипп стал самым первым Филиппом среди королей-католиков).

Филипп Четвертый - бравый блондин с воинственно закрученными кверху усищами оказался едва ли не самым милым и просвещенным человеком, когда-либо занимавшим испанский престол. Он тонко разбирался в искусстве, обожал театр, сам писал и переводил. Литераторам, художникам и артистам при его дворе жилось привольно.

При этом король был неподдельно добр и мягкосердечен. Главным его грехом можно назвать только неслыханную любвеобильность: после себя он оставил больше тридцати внебрачных детей. Увы, наследовать ему должен был сын Карлос - жертва близкородственных браков, существо с явными признаками дегенерации.

В основу своей внешней политики он положил записку английского проходимца Энтони Шерли, который подвизался одно время в качестве посла в Иране. Эта записка очень трезво и тонко анализирует положение дел в Европе и Азии, но Оливаресу явно не хватило ни ума, ни опыта Шерли, когда сам он начал действовать по изложенной Шерли схеме.

Оливарес провалился и во внешней и во внутренней своей политике - и это был крах, обусловленный деградацией испанской экономики. Впрочем, королю Оливарес все еще казался незаменимым. Дело дошло до того, что супруга Филиппа Елизавета Французская взломала дверь в кабинет мужа и явилась перед ним в облике разгневанной богини мщения Немезиды с категорическим требованием отправить Оливареса в отставку. Король оценил актерский дар супруги, - Оливареса сместили, но другие министры оказались еще беспомощней…

Вообще, жизнь Филиппа Четвертого была богата на театральные эффекты. Так, однажды ему приглянулась красивая монахиня. Король явился к ней на свидание. Но аббатисса прознала о том, и влюбленный монарх увидел очаровательницу, демонстративно уложенную во гроб, среди горящих свечей… Пойманный с поличным, его католическое величество вынужден был подвергнуться церковному покаянию.

Большая дружба связывала романтичного короля с настоятельницей францисканского монастыря Марией де Агреда. Это была весьма здравомыслящая особа, но она страдала видениями. Конечно, молва приписывала отношениям короля и аббатиссы бог знает что. Но когда опубликовали их переписку, сплетники прикусили языки. Увы, она оказалась не только невинной, но содержала массу глубоких мыслей короля, горестно наблюдавшего распад величия своей страны.

Увы, он мог лишь констатировать это, терзаться угрызениями совести и скорбеть…

Рудольф Второй - и очень странный

Рубеж 16 и 17 веков - бесконечно сложное время, в котором сосуществовали остатки средневековых предрассудков, померкшие, но еще великолепные идеалы Ренессанса и веяния нового времени с его культом разума, прагматизмом, убеждением, что «человек человеку - волк» (Т. Гоббс) и начавшейся выработкой основ гражданского общества, призванного максимально нивелировать эти волчьи устремленья людей. Все это происходило в ситуации глубочайшего духовного кризиса и душевной смуты («Распалась связь времен» - «Гамлет»), которым Шекспир, впрочем, должен был быть благодарен пятью своими величайшими трагедиями, созданными как раз на рубеже веков.

Жизнь тех, кто переживал сходные чувства, но не обладал художественным гением, складывалась много драматичней.

Яркий пример этого - судьба императора Рудольфа Второго (1652-1612). Император Священной римской империи германской расы, король Венгрии, Чехии и Германии… Что еще? - ах, да: Габсбург чистокровнейший, и со стороны отца, и со стороны матери. Это обстоятельство сыграло с ним, возможно, дурную шутку, но об этом потом.

В 11 лет отец отправляет его закончить воспитание ко двору дяди - испанского короля Филиппа Второго. Здесь юный принц перенимает умение держать себя прямо и невозмутимо («делаться, как без чувств»), - во время аудиенций даже зрачки его оставались совершенно застывшими - становится строгим приверженцем принятого при испанском, австрийском и английском дворе чудовищно чопорного этикета бургундских герцогов. Принц подает большие надежды не только в плане хороших манер: он умен, проницателен, рассудителен, блестяще образован; он тонкий ценитель искусств.

Кажется, в его лице идея «универсальной католической монархии», над которой не заходит солнце, находит прекрасного лидера, ибо Филипп Второй уже стар, а Филипп Третий ленив настолько, что еще не сменил свои молочные зубы…

В 24 года Рудольф становится императором. И тут обнаруживается, что из Мадрида он привез не только хорошие манеры и политические идеи. Словно там, во дворце дяди, юношу покусала тень несчастного Дона Карлоса, этого чернокнижника и алхимика. Рудольф явно проявляет интерес к оккультизму и окружает себя алхимиками, магами и прочими людьми, которых никак не назовешь образцовыми католиками.

В 1578-81 гг. император перенес тяжелый физический и душевный недуг. Современники шептались, что душу императора похитил сатана. Рудольф Второй, этот официальный оплот католицизма, при иных обстоятельствах непременно угодил бы в лапы инквизиции.

Конфликт с семьей и окружающими так силен, что Рудольф покидает Вену и навсегда избирает местом своего пребывания Прагу. Здесь он предается магическим и астрологическим изысканиям в блестящей компании великих математиков и астрономов Тихо Браге и Иоганна Кеплера. Увлечение каббалой приводит в его дворец - неслыханное по тем временам дело! - местных еврейских мудрецов. Еврейская диаспора Праги вспоминает годы правления Рудольфа, как золотое время.

Не менее странны для его времени и художественные пристрастия императора: его любимым художником становится итальянец Арчимбольдо. Виртуозно рисуя овощи и фрукты, Арчимбольдо укладывает их на полотне так, что получаются не натюрморты, а… портреты реальных людей, - причем, хоть и гротескные, но очень, «слишком» похожие!..

Конечно, если взглянуть непредвзято, то можно усмотреть во всех этих «причудах» императора совершенно возрожденческую по духу попытку совместить мистику и точный научный инструментарий, вычислить траекторию движения судьбы человеческой, а, возможно, и научиться менять ее…

«Дойти до самой сути» Рудольфу мешают всполошившиеся родственники. На семейном совете Габсбурги решают объявить императора «не в себе», тем более, у него есть еще братья, а сам Рудольф размножается хоть и упорно, но незаконно, - не женится, однако имеет долголетнюю связь с дочкой своего аптекаря и шестерых от нее детей.

Реальную власть у него забирают братья. Император, практически официально объявленный сумасшедшим, живет настоящим затворником в Градчанском дворце. Уж не австрийский ли Гамлет он, саркастически наблюдающий возню ничтожеств у трона?

Увы, припадки безумия Рудольф вовсе не симулирует. Он то подолгу пребывает в состоянии глубочайшей меланхолии, то страдает приступами бешенства и тогда начинает крушить все вокруг. Его любимый сын от дочки аптекаря тоже страдает приступами безумия и совершает жестокое убийство, за что умирает в темнице… Снова зловещая тень Дона Карлоса?..

Рудольф все меньше занимается делами. Братья отбирают у него короны: венгерскую, богемскую… Он остается лишь в одной бесполезной, чисто номинальной императорской короне… В 1609 году Рудольф под давлением чешских протестантов дает им равные права с католиками. Брат Рудольфа Фердинанд Штирийский в отместку разоряет предместье Праги. Но шишки сыплются на больную голову Рудольфа. Теперь чехи стерегут его в Пражском Граде, как пленника.

Над Австрией и Германией сгущаются тучи близящейся первой общеевропейской войны нового времени, - Тридцатилетней. Она навсегда похоронит претензии Габсбургов на мировое господство.

Рудольфу остается только пребывать в бессильной ярости и находить утешение в заботах о любимом льве, леопардах и орлах, которые всюду сопровождают его. Однако смерть льва и двух орлов в начале 1612 года слишком тяжела для него: уже через несколько недель император отправляется в мир иной вслед за своими любимцами…

Германия в огне и руинах

Если бы некий немец впал в летаргический сон около 1577 года и пробудился около 1633, то он явно подумал бы, что умер и его определили в ад. Вокруг - вопеж и залпы пушек, руины, озверелые солдаты в живописных лохмотьях и одичалые жители, которые прячутся в глухих зарослях и по болотам. И это там, где цвели города и деревни, где жизнь била ключом, куда ездили за знаниями иностранные принцы (опять вспомним Гамлета).

Что же произошло? А ничего «особенного»: просто первая в истории всеевропейская война, - катком прошлась по цветущей Германии. Политически драма состояла и в том, что, собственно, немецкие города и деревни служили лишь полем столкновения амбиций держав, которые почти не испытывали прямых военных невзгод: Австрии и Испании с одной стороны - и Франции, Англии и Швеции с другой. Да и началась-то война за пределами Германии, - в веселой Праге, и не без косвенного участия уже умершего к тому времени императора Рудольфа.

Послабления, которые он дал чешским протестантам, привели к конфликтам между ними и австрийскими чиновниками. Наследники Рудольфа ни в коем случае не желали признавать прав, которые дал протестантам «безумец» Рудольф. В результате 23 мая 1618 года пражане восстали и повыкидывали из окон Пражского града в ров всех имперских бюрократов. Этот акт назвали «дефенестрацией» - «в окно киданием». Чинуши благополучно приземлились на мягкий ковер из палой прошлогодней листвы. Пострадали сперва только их репутация и одежда.

Но - лиха беда начало! По иронии судьбы, из Чехии вышел человек, проливший моря немецкой крови, хотя сам он был онемечившийся чешский дворянин. Звали его Альбрехт Венцеслав фон Валленштейн.

Этот небогатый, но знатный дворянин отличался большим жизненным прагматизмом и еще бОльшим честолюбием. Статный и приятной наружности, он женился на богатой даме, которая была намного старше него. Этот брак создал крепкую материальную базу для дальнейшей карьеры. А карьера предстояла ему неимоверно блестящая. В этом уверил его гороскоп, который составил для молодого Валленштейна сам Иоганн Кеплер. Нужды нет, что после открылось: великий математик то ли намеренно, то ли случайно приписал Валленштейну не тот знак Зодиака. Честолюбие «чешского льва» уже распалилось.

И тут как раз разгорелось пламя Тридцатилетней войны. Валленштейн идет на службу к австрийскому императору, формируя на деньги жены военный отряд. За 13 лет он сиганет из полковников аж в генералиссимусы. Щедрым потоком льются на него милости, - и есть за что: первый этап войны австрийцы выигрывают. А в армии слушают только его приказы, - все предписания императора из Вены имеют силу постольку, поскольку этого желает Валленштейн. При этом он безудержно обогащается, подвергая грабежу покоренные земли. Таким нерыцарским образом он собрал около 60 миллионов талеров, - сумму по тем временам фантастическую.

Кажется, католики торжествуют: оплот протестантов - почти вся Северная Германия - находится под контролем Валленштейна, а лидер северных протестантов - датский король Кристиан - бежит из своей столицы и прячется в самом дальнем закоулке своего отнюдь не колоссального королевства…

И все же нужно не забывать, что это уже война нового типа - религиозные лозунги обозначают, но не определяют политику и идеологию участников. Крупнейшая католическая держава Европы Франция парадоксальным образом поддерживает протестантов европейского Севера, - поддерживает сперва почти тайно, вливая в их истощившуюся казну громадные суммы. Ришелье знает, что делает: руками протестантов он изматывает главных на тот момент конкурентов Франции в борьбе за европейскую гегемонию, - австрийцев и испанцев. Ситуация, конечно, для католика парадоксальная: иерарх католической церкви и премьер-министр «христианнейшего» короля Франции поддерживает врагов испанского «католического» и австрийского «апостолического» величества.

Однако религиозные лозунги остаются значимыми лишь для отсталых масс. Политики руководствуются не религиозными догматами, а национальными интересами своих государств. Ришелье, кажется, готов заключить союз хоть с чертом, если это будет на благо Франции.

История Тридцатилетней войны - полна событий и довольно запутанна. Зарвавшегося Валленштейна сменяет на посту главнокомандующего католическими войсками полководец Иоганн фон Тилли. И он, как сам Валленштейн, - некий менеджер, организующий вооруженные банды наемников в регулярные войска, - впрочем, со всеми замашками бандюков, которых держала в узде лишь жесточайшая - не дисциплина, ее не было, - а система наказаний.

В наше время выдвинута версия, что Валленштейн был не просто «так себе корыстный вояка». Он, дескать, метил стать немецким Ришелье и сделать Германию (вкупе с Австрией, Чехией и Венгрией) единым государством, - таким же сильным, как национальные королевства Франция и Англия. Безусловно, это лишь версия. Скорее всего, раздробленность Германии мешала Валленштейну целеустремленно добиваться своего даже и в мыслях.

Как только нужда в нем, как в полководце, отпала, его отстранили от командования. И себе же на голову: Ришелье сговорился со шведским королем Густавом Вторым Адольфом, и мощная шведская армия (не из интернациональных наемников, а национальная по составу, крепкая единым языком, религией и культурой) вторглась в Германию. Шведов восторженно приветствует протестантское население, они одерживают ряд побед. Валленштейн снова становится «актуален» для Вены.

Он вновь во главе имперских войск. В решающей битве при Лютцене 16 ноября 1632 года «шведский лев» Густав Адольф пал смертью храбрых. Однако для Валленштейна это была Пиррова победа: лишившись руководителя, шведские войска пополнили ряды мародеров и разбойников, которые опустошали территорию Германии.

В 1633 - 34 годах Валленштейн вступает в переговоры с французскими дипломатами. Он раскрывает им свои планы: объединение Германии, очищение ее территории от войск наемников и иноземцев, политика веротерпимости. Для себя лично Валленштейн хотел бы получить чешскую корону…

Увы, он слишком многого хочет! И, прежде всего, сильная Германия - отнюдь не мечта всей жизни герцога Ришелье. О переговорах становится известно австрийцам.

25 февраля 1634 года в замке Эгер Валленштейн был убит вместе с тремя своими верными телохранителями. Санкционировал убийство император. С его смертью Германия потеряла шанс стать великой державой, а война возобновилась с новой силой.

В 1635 году в нее на стороне протестантов открыто вступает католическая Франция. Военные действия идут с переменным успехом. Перевес сил на стороне Франции: ее население к тому времени в 17 раз превосходит население Германии! Однако плодиться - не сражаться, и Ришелье отлично знает цену бравым французским воякам. В своем «Завещании» он с иронией замечает: «Хотя Цезарь говорил, что франки знают две вещи: военное искусство и искусство красноречия, я не смог понять, на основании чего он приписал им первое качество, имея в виду, что упорство в трудах и заботах, качество необходимое на войне, лишь изредка обнаруживается у них» (Цит. по: П. Шоню. Цивилизация классической Европы. - Екатеринбург, 2005. - С.91).

В 1636 году имперцы захватывают крепость на севере Франции - Париж под угрозой. В этом году Пьер Корнель пишет величайшую трагедию французского классицизма, - своего «Сида».

Красноречивый ответ тевтонам, ничего не скажешь!..

Положение Франции спасают восстания на территории противника: в Нидерландах, в Каталонии и Португалии. Впрочем, и на территории Франции полыхают восстания населения, истощенного поборами на ведение войны.

Правда, французам удается одержать ряд блестящих побед: сказывается их превосходство в артиллерии и тактике. Итогом всей этой смуты стал Вестфальский мир, заключенный в октябре 1648 года с огромной помпой. Франция и Швеция стали безоговорочными европейскими гегемонами. Австро-испанская идея «универсальной католической империи» рухнула вместе с военным могуществом испанцев. Победители прирастили территории и пополнили казну за счет контрибуций.

А побежденные… Хуже всего пришлось тем, на территории кого шли военные действия, - немцам. Население Германии сократилось, по одним данным, наполовину, по другим, - на две трети. В некоторых городах мужчинам разрешили иметь двух законных жен, - при таких потерях было уже не до христианских традиций и заповедей…

Символичным стало то, что французский посол отказался вести переговоры по-латыни, как было принято, и заговорил по-французски. Над Европой встала звезда Франции, безраздельно сиявшая над нею до начала 18 века, а в области культуры - и до середины 20-го…

Генрих Четвертый: выдающийся замараха

А между тем, все было вовсе не так спокойно и в новом гегемоне Европы! Тому имелись причины, которые лишний раз говорят о противоречивости исторического процесса.

Во-первых, Франция потенциально была самым богатым государством Европы. Нигде так удачно не сочетались благоприятное разнообразие климата, плодородие почв и близость к торговым путям. Но как раз эти природные и климатические достоинства превращали французские сельскохозяйственные земли в особую ценность, несколько притормаживая развитие ремесла и торговли и негативно влияя на расстановку социальных сил. Если феодализм есть, в первую очередь, социально-экономический строй, основанный на владении сельскохозяйственными угодьями, то Франция, естественно, пришла в эпоху Возрождения с гораздо бОльшим грузом средневековых особенностей, чем, скажем, Италия или Англия. Самое почетное место во французском обществе занимали дворяне - потомки феодалов, а торговцы и финансисты (и уж тем паче ремесленники) были слоями, почти презираемыми (в отличие от Англии. Италии и даже Германии с ее очень сильными городами). Обширные земли делали французских дворян весьма гордыми и независимыми по отношению к центральной власти.

Историки называют Францию «розой средневековой Европы», но шипы этой розы немилосердно кололи пальцы прогресса…

Во-вторых, 16 и первая половина 17 века - время демографического взрыва во Франции, когда эта держава становится самой густонаселенной страной Европы. Колоссальные людские ресурсы хороши для развития экономки и ведения войны. Но француз того времени - низкорослый, жилистый, предприимчивый и весьма склонный к авантюризму забияка, которого непросто утихомирить, на какой бы ступени социальной лестницы он ни находился. Сладить с такими подданными могла только очень сильная государственная власть.

В-третьих, особенностью королевской власти во Франции было то, что вроде бы тоже можно было счесть ее неоспоримым достоинством. Французский король носил титул «христианнейшего величества», то есть считался первым среди монархов Запада. Его династия (дом Капета, к которому принадлежали и Валуа, и Бурбоны) считалась древнейшей в Европе. Король являлся особой священной. Все это оберегало трон от самозванцев, но отнюдь не от заговоров и смут! В 16 веке возможность наибольшей централизации государственной власти среди европейских стран существовала во Франции лишь ПОТЕНЦИАЛЬНО. Понадобилось тридцать лет гражданских войн 16 века и полвека реформ в первой половине века 17-го, прежде чем король смог сказать: «Государство - это я!»

Увы, животворная французская почва, как тяжкий ком грязи, висела на ногах страны! Поэтому исторический прогресс в ней запаздывал примерно на век по сравнению с передовыми Англией и Голландией… Но это отставание скажется лишь в середине 18 столетия. Для 17-18 века блеск французской государственности, дипломатии, военного искусства и, кончено, прежде всего культуры - можно сказать, определяющ для Европы, а временами и подавляющ…

1 августа 1589 года, с убийством Генриха Третьего, прервалась династия Валуа. Наследовать французскую корону мог только лидер партии протестантов Генрих Бурбон, король Наваррский. Это обстоятельство обострило борьбу между католиками и протестантами до чрезвычайности. Трижды Генрих переходил из протестантизма в католичество и обратно, дважды войска Филиппа Второго Испанского угрожали Парижу, - Филипп вознамерился навязать французам свою дочь, по матери Валуа, хотя древний закон франков запрещал женщинам занимать французский престол.

Лишь военный талант, везение и гибкость Генриха Бурбона, а также деньги поддержавшей его Елизаветы Английской решили исход дела для Бурбонов и Франции самым благоприятным образом. После смут и войн новым французским монархом стал Генрих Наваррский, - тот самый «Анри Четвертый», о котором распевают песенку герои фильма «Гусарская баллада».

Личность эта настолько примечательная и в целом симпатичная, она так полно выражает сам дух времени и страны, что о ней стоит рассказать подробней.

Лишь в 1598 году, через девять лет после того, как Генрих стал де-юре королем Франции, он смог стать им также и де-факто. В апреле этого года он подписывает Нантский эдикт, в котором гарантирует протестантам свободу вероисповедания на территории своего королевства. Правда, государственной религией признается только католичество, протестанты не имеют права отправлять свои богослужения в Париже, - зато получают в свое распоряжение несколько городов, самым укрепленным из которых становится Ла-Рошель.

Безусловно, Нантский эдикт - это компромисс с эпохой и прогрессом, и цель его - положить конец бесконечным гражданским войнам. Однако свобода вероисповедания уже в ближайшие десятилетия вступит в острое противоречие с политикой максимальной централизации власти. Спустя тридцать лет Ришелье разгромит последнее «гнездо протестантов» на территории королевства - Ла-Рошель, а еще полвека спустя Людовик Четырнадцатый отменит и сам Нантский эдикт, нанеся громадный ущерб французской экономике, ведь протестанты были людьми экономически наиболее активными.

Но тогда, в конце 16 века, все французы дружно славили Анри Четвертого и его Нантский эдикт, - всем казалось: наступило время мирного процветания. Король объявил, что его целью является, чтобы у каждого крестьянина по праздникам на столе дымился горшок с куриным супом. Это ему удалось. - время Анри Четвертого народ вспоминал, как «золотой век» сытости и процветания.

Правда, через двадцать лет властная рука Ришелье бестрепетно вынула курицу из крестьянского супа - и казалось тогда, навсегда - чтобы оплатить ею бесконечные войны за гегемонию Франции в Европе.

Об этом поговорим в свой черед, - сейчас же нас интересует Генрих Четвертый, «король Франции и Наварры».

Он родился в 1553 году в семье, по которой пролегла линия размежевания двух религий, - кстати, вещь нередкая тогда во многих аристократических семьях. Его отец король Наваррский Антуан де Бурбон был католиком, мать, Жанна д'Альбре, - убежденной сторонницей крайней ветви протестантизма - кальвинизма. Анри принял сторону матери и весьма скоро стал лидером партии французских протестантов.

Любопытно, что в его партию входили отнюдь не одни буржуа-скопидомы. Здесь была масса дворян, причем богатых и знатных, а также многие представители интеллектуальной элиты страны. В новой вере они видели дух перемен и прогресса. К тому же Генрих был лидером дворян юга страны, - того самого юга, который процвел в 11-13 веках и был разгромлен рыцарями Севера за «альбигойскую ересь». О, в этой борьбе у южан имелись и свои столетиями выпестованные счеты за былые обиды!..

Партия Генриха была так сильна, что Екатерина Медичи решила расправиться с ней единым ударом. В августе 1572 года она собрала всю ее верхушку на свадьбу Генриха Бурбона со своей дочерью Маргаритой и в одну ночь уничтожила все протестантское ЦК. В ту зловеще известную Варфоломеевскую ночь Генрих уцелел, только перейдя в католичество.

После этого он несколько лет жил при французском дворе на положении пленника, пока, наконец, не сбежал. И религиозные распри после этого начались с новой силой.

«Королева Марго» не могла удержать его: между супругами почти сразу возникла стойкая неприязнь. После фактического разрыва темпераментный Генрих имел массу связей, Маргарита не уступала ему в этом нисколечко…

Генрих не был пошло блудлив: он и впрямь увлекался женщиной, которую полюбил. Не раз подумывал он о разводе с Марго, дабы соединить себя с очередной возлюбленной узами законного брака. Среди его фавориток были и безымянные маркитантки, и блистательные аристократки. Самая известная из них - Габриэль д'Эстре, для которой Анри даже песенку сочинил (три века спустя ее использовал Россини в опере «Путешествие в Реймс»). Песенка стала народной, а история любви прекрасной Габриэли и короля походит на сказку Ш. Перро.

Анри увидел ее в Манте, когда война за трон была еще в самом разгаре. Габриэли он не понравился, и она удалилась от него в замок Кевр в Пикардии. Замок был окружен густым лесом, кишевшим пикетами католиков. Тем не менее, король переоделся крестьянином и с охапкой соломы на голове пробрался в замок.

Но и в облике крестьянина он не смог покорить сердце гордой красавицы. Орлиный нос, ехидный взор и одуряющий запах из пота, псины и лошадиного навоза, который король-воин всюду носил за собой и еще гордо утверждал при сем, что это единственный достойный дворянина запах…

Тогда король изменил тактику (но не запах!) и устроил брак Габриэли с пожилым вдовцом де Лианкуром. Это был выгодный и почетный брак. Но вдового «молодожена» тотчас услали куда-то, - и вновь возле Габриэли расцвел букет королевского запаха…

Она сдалась, но никогда и не думала скрывать своих измен. Скорей, она ПОЗВОЛЯЛА себя любить. Впрочем, годы и трое совместных детей сблизили любовников. Габриэль ответила, наконец, королю взаимностью. При своем триумфальном въезде в Париж он объявил, что начинает бракоразводный процесс с королевой Марго. Король узаконил детей от Габриэли, поселил ее в прекрасном павильоне на Монмартре. Всем было очевидно, кто станет будущей королевой Франции. Но в апреле 1599 года она скончалась.

Король слег и горевал целых семь месяцев. После этого он развелся с Марго и затеял сватовство к Марии Медичи, дочери Великого герцога Тосканского, имея в виду ее колоссальное приданое. Но одновременно он увлекся Генриеттой д'Антраг, которая была не чета кроткой Габриэли. Мстительная и нещадно злоязычная, она отличалась и колоссальным, доведенным до бесстыдства прагматизмом. За каждую свою ласку она выбивала из короля поместье, титул или просто «живыми деньгами». В конце концов, она выбила из него и письменное обязательство жениться на ней, если Генриетта родит ему сына.

Судьба королевской семьи висела на волоске, но в июле 1600 года Генриетта родила мертвую девочку. И хотя король возобновил с ней любовные отношения, фаворитке пришлось резко сбавить тон. Король женился на толстушке Марии Медичи, через месяц охладел к ней, однако наследника и еще несколько детей она ему все ж таки родила.

Любопытно, что фаворитки и их дети жили во дворце наравне с королевой и законными детьми короля. Сам Лувр являл во времена Генриха смесь борделя и игорного дома. Каждый прилично одетый человек получал доступ ко двору. Здесь паслась масса авантюристов. Король обожал игру, - одному португальцу он проиграл в один вечер 200 тысяч пистолей (треть приданого Марии Медичи!) Никто не соблюдал придворного этикета, такого изысканно строгого при последних Валуа.

Генрих Четвертый отличался почти невротической непоседливостью. Нередко с утра он велел своему двору двигаться в путь. На повозки грузили всё, от государственных бумаг до посуды, и двор, подобно табору, кочевал по стране.

Наконец, несколько аристократок, возмущенных грубостью нравов при новом дворе, объединились вокруг маркизы Рамбулье, которая основала в своем доме знаменитый салон. Это была форма аристократической и эстетической оппозиции великому замарахе.

В голубой опочивальне маркизы Рамбулье, где собирались ее гости, выковались основы правил поведения для светских людей на три века вперед.

Король, между тем, деятельно готовился к очередной войне с Австрией. По сути, это было продолжение политики утверждения национальных государств и борьба за гегемонию в Европе.

В разгар военных приготовлений 14 мая 1610 года Генрих был заколот кинжалом католика Равальяка, который прыгнул в его экипаж и так ловко проделал роковую дырку в королевском туловище, что сидевшие рядом придворные не сразу поняли, что король убит.

Молва приписала удар Равальяка проискам врагов Франции, а также Генриетте д'Антраг, которая водила знакомство с Равальяком и уже была изобличена в одном заговоре против Генриха. Генриетта домогалась престола для своих детей от короля - но жестоко просчиталась: как раз накануне покушения король и Мария Медичи совершили обряд миропомазания, который узаконивал его брак и их с Марией детей «в глазах всего прогрессивного человечества».

С утратой Генриха для Франции наступили трудные времена, но хода истории удар Равальяка изменить так и не смог…

Просто гений по фамилии Ришелье

С легкой руки А. Дюма и его безбашенных мушкетеров, кардиналу Ришелье страшно не повезло в глазах нашей публики. Он кажется ее огромному большинству воплощением коварства и жестокости.

Между тем, все это вовсе не так однозначно. Конечно, воюя с внешними и внутренними врагами Франции, имея врагами почти всех членов королевской семьи и почти врагом порой - самого короля, Ришелье вынужден был проявлять изощренную изворотливость. Причем проявлял он ее весьма успешно, - что говорит не в пользу ума его оппонентов.

Однако гораздо важней, что все таланты этого человека имели своей целью благо Франции. В своих взглядах на государство, международную политику и религию Ришелье намного опередил сознание эпохи. Он поставил мат своим врагам рукою будущего. В то же время, он оказался там и тогда, где и когда нужда в таком человеке была вопиюща.

Судите сами.

После гибели Генриха Четвертого на престол взошел восьмилетний Людовик Тринадцатый. Всю власть сосредоточила в своих руках королева-мать Мария Медичи. Для Франции это означало откат с завоеванных Генрихом позиций практически по всем пунктам.

Королевская власть потеряла престиж. Всем во дворце заправлял любовник Марии Медичи итальянский авантюрист Кончино Кончини и его жена, молочная сестра королевы Леонора Галигай. Если безродный К. Кончини был банальным рвачом и взяточником, который стал со временем маршалом Франции (не имея ни одной военной заслуги) и маркизом д'Анкр (что возмутило придворную знать), то Галигай была личностью менее бурной, но гораздо более значительной и зловещей.

Чрезвычайно умная и тонкая особа, она полностью подчинила себе безвольную Марию Медичи и стала беззастенчиво торговать королевскими милостями. Она могла бы быть прекрасным политиком. Но, увы, Галигай совершенно не вдохновлялась никакой идеей, кроме стяжательства, и в этом смысле была истой дочерью обездуховленной тогда на три столетия Италии.

В отличие от мужа, Галигай живо чувствовала свое неустойчивое положение и мучилась страхами и приступами депрессии. Припадки ипохондрии она лечила как с помощью молитв католических монахов, так и с помощью врача-еврея Монтальто. Папа римский разрешил ей прибегнуть к помощи «христопродавца», но это в дальнейшем сыграло с Галигай роковую шутку.

В плане внешней политики Мария Медичи отступает от отстаивания интересов национального государства и ориентируется на католические монархии Австрии и Испании. Она задумывает и осуществляет «испанские браки»: юный Людовик Тринадцатый женится на дочери испанского короля Анне Австрийской, а его сестра Елизавета выходит замуж за будущего испанского короля Филиппа Четвертого.

Внутренние дела оказываются в забросе. Недовольны все: знать - всесилием итальянской парочки при дворе, народ - налоговым гнетом, простые дворяне - пустой, расхищенной Кончини и Галигай казной, из которой выплачиваются пенсии, гугеноты - явными симпатиями королевы к католикам, католики - недостаточно решительной борьбой с «еретиками», буржуа - разразившимся экономическим кризисом (который, правда, захватил всю Европу).

Собранные в 1614 году Генеральные Штаты (прообраз парламента Франции) окончились почти безрезультатно: власть явно демонстрировала обществу свою беспомощность.

Но одно важное последствие Генеральные Штаты 1614 года все же имело: королеву очаровал своим красноречием и умом молодой епископ Люсонский, которому тогда было всего 29 лет.

Епископа ввели в правительство, поручив ему министерство иностранных дел. Впрочем, совершенно не разделяя взглядов Марии Медичи, этот прелат и министр вынужден был пока скрываться под личиной верного слуги и толкового исполнителя бестолковых распоряжений, - не более.

Епископом Люсонским и был Арман Жан дю Плесси де Ришелье, будущий герцог и кардинал.

Арман Жан был младшим сыном мессира Франсуа дю Плесси де Ришелье и жены его Сюзанны, урожденной де Ла Порт. Он родился 9 сентября 1585 года. Будущий гений Франции соединил в себе кровь древнего рода со стороны отца и предприимчивую гибкость буржуазии со стороны матери (Сюзанна была из буржуазной семьи, совсем недавно получившей дворянство). Таким образом, Ришелье даже и по рождению - плоть от плоти того компромисса сословий, который и стал основой его будущей политики и самой сути утвержденной им абсолютной монархии.

Впрочем, отец Армана Жана также был весьма предприимчив и решителен. Именно он уговорил короля Генриха Третьего покинуть Париж в грозные дни восстания парижан, что вероятно, спасло королю жизнь. Само по себе это событие было знаковым: впервые в истории Франции король покидал свою столицу, признав силу подданных.

Мессир Франсуа остался добрым ангелом последнего Валуа и в дальнейшем, и только нескольких секунд не хватило ему, чтобы предупредить роковой удар убийцы Генриха Третьего.

В 1590 году мессир Франсуа покидает мир земной; для семьи Ришелье начинаются трудные годы. Новый король Генрих Четвертый скуп на награды слугам своего предшественника. Мадам дю Плесси де Ришелье испытывает почти откровенную нужду. Старший сын ее, которому предстоит продолжить род, неожиданно постригается в монахи. Вся надежда теперь только на младшего Жана Армана. Сперва он выбирает военную карьеру, получает превосходное образование, - но хрупкое здоровье заставляет Ришелье порвать с мечтами о славе военного и придворного. Его ждет карьера духовная, тем более, что основной (и очень скудный) доход его семья может иметь только с епископства Люсон.

В апреле 1607 года Арман Жан становится епископом Люсонским. Сохранилась легенда, по которой он получил епископство, приписав себе несколько лишних лет, а после рукоположения признался папе римскому в грехе обмана и попросил прощения. «О, вы далеко пойдете!» - восхищенно предрек святой отец. На самом деле Ришелье стал епископом в 21 год и в обход церковных правил исключительно благодаря протекции французского короля.