Когда было написано "Слово о полку Игореве"

Саратовский Государственный Университет имени Николая Гавриловича Чернышевского

Письменная работа по древнерусской литературе

на тему: «Когда было написано «Слово о полку Игореве»?

Саратов 2009

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ» -- лир.-эпическая поэма, замечательный памятник художественной литературы древней Руси (XIIв.). «С. о п. И.» было открыто в составе рукописного сборника, найденного в Ярославском Спасском монастыре А.И.Мусиным-Пушкиным в 1795. В порядке подготовки к изданию с рукописи «С. о п. И.» был сделан список и была снята копия для Екатерины II, Карамзин делал выписки из сборника и уже в 1797 дал сообщение о «С. о п. И.» в «Spectateur du Nord». Были сделаны также переводы на современный язык. Однако и в копии для Екатерины и в первом печатном издании (1800), осуществленном с помощью А.Ф.Малиновского и Н.Н.Бантыш-Каменского, были допущены ошибки. Единственная рукопись сгорела в Московском пожаре 1812; она представляла собою не оригинал, а список XVIв., также не лишенный искажений. Отсюда -- наличие и до сих пор неразъясненных, темных мест и сомнений относительно некоторых деталей композиции, над разрешением которых бьются уже многие поколения ученых.

Точная дата написания С. нам неизвестна. Большинство исследователей, исходя из текста С., уверенно датируют его временем от 1185 г. до конца XII в. Существует, однако, "скептическая" точка зрения на С., представители которой отрицают древность памятника. Впервые эту точку зрения высказали представители русской исторической науки 1-й пол. XIX в., в частности, М. Т. Каченовский, которые полагали, что С. - подделка под древний памятник, созданная в XVIII в. Открытие "Задонщины", написанной не позднее XV в, казалось бы, опровергло мнение скептиков, поскольку ее текст основан на тексте С. Однако в 1890 г. французский исследователь Л. Леже высказал предположение, что не "Задонщина" подражала С., а, наоборот, С. создано на основе "Задонщины". Эта точка зрения, которую поддержали А. Мазон и А. А. Зимин, основывалась на том, что С. имеет большее сходство не со старшим в хронологическом отношении Кирилло-Белозерским списком "Задонщины", а с более поздними. Но, как показала Р. П. Дмитриева, более ранний по времени написания Кирилло-Белозерский список (XV в.) содержит вторичный текст, являющийся индивидуальной обработкой Ефросина, книгописца Кирилло-Белозерского монастыря, сходной с его обработками других произведений древнерусской литературы.В первичности С. по отношению к "Задонщине" убеждает, кроме того, сопоставление художественных особенностей того и другого произведения.

"Задонщина" представляет собой ученическое и не всегда умелое следование за своим совершенным в художественном отношении оригиналом. Полемика по поводу времени написания С. способствовала появлению ряда исследований, в которых было показано, что С. по своей лексике, грамматическому строю, стилю, приемам поэтической образности принадлежит литературе Киевской Руси и типологически связано с современными ему западноевропейскими произведения. Для всех изучающих русскую историю этого времени чрезвычайно важно каждое новое востоковедческое исследование, раскрывающее взаимосвязь русских княжеств с обширным и многоликим степным миром. От ориенталиста русисты ждут новых интересных обобщений, раскрытия того, что находилось за линией горизонта древних летописцев, писавших о половцах и татарах лишь тогда, когда войска их нападали на Русь. К сожалению, Л.Н. Гумилёв сразу разочаровывает нас.

Говоря о взаимоотношениях Руси с половцами в XII в., он отделывается несколькими парадоксами:

«Половцы вошли в систему Киевского княжества так же, как, например, Полоцкая или Новгородская земля, не потеряв автономии» .«От падения Хазарского каганата в 965 г. до основания Золотой орды в 1241 г. никакого степного объединения не существовало и опасности для русской земли со стороны степи не было» Отказываюсь понимать эту фразу! Разве не было грандиозного похода Шарукана в 1068 г., разбившего войска всех сыновей Ярослава Мудрого? Разве не писал летописец в 1185 г.:

«Пошел бяше оканьный и безбожный и треклятый Кончак со множеством Половець на Русь, похупаяся, яко пленити хотя грады рускые и пожещи огнем»?

Летописи полны красочных описаний половецких походов, во время которых разорялись и сжигались десятки русских городов, включая Киев. Но что значат половецкие набеги, если наш ориенталист не заметил походов Батыя на Русь в 1237-1238 гг. (Рязанско-Владимирские земли), 1239 г. (Левобережье Днепра), 1240 г. (Киев и Волынь) -- ведь в своей неосторожной фразе на стр. 312 он сказал, что до 1241 г. (!) никакой опасности со стороны степи для Руси не было, а на стр. 309 утверждает, что половцы были не опасны и что призывать к борьбе с ними в 1185 г. было «просто нелепо». Что это -- описка, красное словцо или концепция?

Как ни странно, но, оказывается, концепция. Оказывается, что мы напрасно преувеличиваем масштабы разорения Руси Батыем, что на самом деле «две кампании, выигранные монголами в 1237-1238 и 1240 гг., ненамного (?) уменьшили русский военный потенциал», как декларирует Л.Н. Гумилёв. Опирается ли этот новый взгляд на какие-либо новые источники? Нет, разумеется. Внимательно ли отнесся автор ко всей сумме старых источников? Одновременно с книгой Л.Н. Гумилёва в том же издательстве вышел сборник статей «Татаро-монголы в Азии и Европе», где Л.В. Черепнин, прекрасный знаток источников, дал убедительную картину разгрома Руси Батыем, уничтожившим «грады многы, им же несть числа».

Л.Н. Гумилёв, причастный к археологии, должен был бы знать, что красочные словесные описания современников документально подтверждаются огромным археологическим материалом: десятки русских городских центров навсегда запустели после Батыева погрома; походы 1237-1241 гг. оказались катастрофой, уничтожившей военные резервы именно тех княжеств, которые издавна накапливали силы для борьбы со степью. Полное отрицание Л.Н. Гумилёвым половецкой опасности в XII в. и старание преуменьшить результаты татаро-монгольского вторжения в ХIII в. резко расходятся с данными науки и могут быть объяснены не привлечением новых источников, не эрудицией востоковеда, а предвзятой мыслью автора, его излюбленной дедукцией.

Озарение, заставившее Л.Н. Гумилёва фальсифицировать историю, содержит очень простую мысль: «Слово о полку Игореве» не имеет отношения ни к Игорю, ни к его походу 1185 г. («стычке, не имевшей никакого военного и политического значения»). «Слово» -- памфлет, созданный в 1249-1252 гг., «сочинение антикочевнического и антинесторианского направления», «литературная стрела, направленная в грудь благоверного князя Александра Ярославича Невского»; «под масками князей XII в. должны скрываться деятели ХIII в.».

Впервые этот набор новинок исторической мысли был издан в 1966 г., в самый разгар споров с возмутительной «концепцией» Мазона--Зимина, относившей создание «Слова» к XVIII веку.

Нужно отметить, что характеристика концепции как «возмутительной» не делает чести академику Рыбакову. Совершенно очевидно, что эта теория является глубоко научной и по нынешний день весьма значимой в дискуссии о «Слове». Отметая ее, Рыбаков преследовал карьерные интересы, поскольку книга А.А. Зимина, где излагался указанный взгляд на проблему, подверглась травле и была фактически запрещена.

Историки правильно пренебрегли этой статьей, изданной тиражом в 500 экземпляров, не посвятив ей специальных рецензий. Но теперь, когда датировка «Слова о полку Игореве» XII в. подтверждена рядом новых исследований лингвистов (славистов и тюркологов), литературоведов, историков, повторная публикация Гумилёвских новаций (тиражом в 9 500 экз.) вызывает уже тревогу. Тревогу почувствовал и сам автор, окруживший свои тезисы множеством рассуждений о том, как искать историческую истину, и даже написавший специальную инструкцию о построении гипотез, где защищает право на бездоказательность. Редактор сослужил плохую службу своему подопечному автору, раскрыв его скоростной метод изготовления книг:

«Для того чтобы обычными методами достичь того, что сделано в данной книге, пришлось бы написать минимум четыре монографии, доступные только узкому кругу специалистов, и затратить на это всю жизнь. Метод Л.Н. Гумилёва позволил избежать такой траты сил... Он вкратце может быть охарактеризован как применение исторической дедукции к накопленному материалу в отличие от общепринятого индуктивного метода».

Основой, ключевой позицией для перенесения «Слова о полку Игореве» в ХIII в. для Л.Н. Гумилёва явились такие слова, как «Хинова» и «Деремела». Слово «Хинова», обычно считающееся воспоминанием о первых тюрках наших степей -- гуннах, Л.Н. Гумилёв связывает с названием чжурчжэньской империи Кин-Цзинь на берегу Тихого океана. По мысли автора, это название принесено на Русь монголами, заменившими звук «к» на «х». Гумилёв пренебрегает тем, что империя Кинь, отстоявшая от Руси на 5 тыс. км, перестала существовать за несколько лет до появления монголов на Руси и что ни в одном источнике, ни в русском, ни в восточном, ни в западноевропейском, татаро-монголов никогда не называли «хинами». С этих же позиций Гумилёв истолковал и слово «Деремела», давно уже считаемое обозначением одного из литовских, ятвяжских племен (Derme). Л.Н. Гумилёв объявляет это слово монгольским именем:

«Если допустить, что в числе побежденных Романом и Мстиславом был отряд монгольского баскака по имени Дармала, контролировавшего область, лежавшую между страной ятвягов и половецкой степью, то противоречий с фонетикой и текстом не возникает»

«Хинова» и «Деремела» самым коварным образом подвели Л.Н.Гумилёва, пытавшегося на их основе говорить о монголизмах XIII в. в русской поэме XII века. В «Слове о полку Игореве» говорится о победах князя Романа Мстиславича Волынского и его соседа князя Мстислава над такими землями, как «Хинова, Литва, Ятвязи, Деремела...», но дело в том, что Роман умер 14 октября 1205 г. и, естественно, не мог побеждать никаких монгольских баскаков, появившихся здесь только через четыре десятилетия после его смерти. Если поверить Л.Н. Гумилёву, что автор «Слова о полку Игореве» под «маской» Ярослава Осмомысла подразумевал Даниила Галицкого, то как можно допустить, что он, автор «Слова», не знал того, что отец Даниила был убит поляками задолго до нашествия татар? Я не говорю уже о том, что естественнее было бы надеть эту маску не на чужого Даниилу человека, а на его родного отца, воспетого в этой же поэме -- Романа Волынского.

Задуманный Л.Н. Гумилёвым «маскарад» грешит прежде всего недобросовестностью. Автор не дал себе труда заглянуть в летописи XII в. (нет ни одной ссылки!) и крайне небрежно пользовался превосходным комментарием Д.С. Лихачева, откуда он черпал кое-какие сведения. Великого Всеволода, который может «Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти», Л.Н. Гумилёв считает в поэме маской его внука Андрея Ярославича: «Звать на юг Всеволода Большое Гнездо, врага Святослава и Игоря, более чем странно». Откуда Л.Н. Гумилёву известно, что в 1185 г. Всеволод Юрьевич был враждебен к Святославу Киевскому и Игорю Северскому? Ведь надо же знать, что после битвы на Влене враги помирились, что «Всеволод же Суждальский... прия великую любовь с Святославом и сватася с нимь и да за сына его меншаго свесть свою». А на следующий, 1183 г. Всеволод получил от Святослава большую военную помощь: в поход на Волжскую Болгарию пошел со Всеволодом сын Святослава Владимир с киевскими полками. Почему же было странно звать союзника себе на помощь, когда Кончак угрожал Киеву? О мнимой вражде Всеволода к Игорю, женатому на его родной племяннице, мы точно так же в летописях не найдем ничего.

Верхом развязности и полного пренебрежения к источникам является раздел, посвященный тестю Игоря Ярославу Осмомыслу, так торжественно воспетому автором «Слова». По поводу того, что автор поэмы обратился к Ярославу с призывом вступиться за Русскую землю, Л.Н. Гумилёв пишет: «Если призыв понимать буквально, то это вздор». Вздором это оказывается потому, что Ярослав будто бы был лишен боярами «не только власти, но и личной жизни». Продолжу цитирование этого примечательного места, рисующего «скоростной метод» пользования источниками из третьих рук:

«В 1187 г. бояре сожгли любовницу князя, Настасью, и принудили Ярослава лишить наследства любимого сына (от Настасьи), а после его смерти, происшедшей тогда же, посадили старшего сына, пьяницу, на галицкий престол». До Л.Н. Гумилёва дошли какие-то отдаленные сведения из галицкой истории, безнадежно перепутанные им. Разберем их по пунктам. Во-первых, сожжение Настасьи состоялось не в 1187 г., а в 1171 г., на 16 лет раньше смерти Ярослава, будто бы «происшедшей тогда же».

Во-вторых, на протяжении этого 16-летнего периода нельзя говорить о слабости Ярослава Галицкого; соседние князья очень опасались грозного князя, и, когда его сын Владимир убегал из Галича, соседи боялись приютить беглеца. В 1173 г. его отправил от себя князь Луцкий, «убоявься пожьженья волости своей», а в 1184 г. князья испуганно передавали княжича с рук на руки: «Роман, блюдяся отца его, не да ему опочити у себе», (Инъгвар), «блюдяся отца его и не прия его»; ни Святополк Туровский, ни Давыд Смоленский не приняли сына Ярослава Галицкого. Даже далекий Всеволод Большое Гнездо не приютил родного племянника: он «ни тамо обрете себе покоя». Как же можно писать о том, что Ярослав был лишен боярами власти, если Ярослав выгонял законного наследника, любимца бояр княжича Владимира, и на протяжении пути в две с половиною тысячи километров только один князь, его шурин Игорь, осмелился принять изгнанника? Третьим расхождением Гумилёва с историческими фактами является его утверждение, что галицкие бояре в 1187 г. принудили Ярослава лишить наследства любимого сына, то есть Олега «Настасьича». Летопись под 1187 г. сообщает совершенно противоположное. Летописец, вторя автору «Слова о полку Игореве», рисует Ярослава могущественным монархом, распоряжающимся многочисленными полководцами. Боярам, созванным к ложу умирающего князя, Ярослав твердо изложил свою волю:

«Се аз, одиною худою своею головою ходя, удержал всю Галичкую землю. А се приказываю место свое Олгови, сынови своему меншему, а Володимеру даю Перемышль».

После этого Ярослав Осмомысл заставил бояр присягнуть побочному сыну от любовницы -- «бяшеть бо Олег Настасьчичь и бе ему мил, а Володимер не хожаше в воле его и того деля не дашеть ему Галича». Прочтя все это в летописи (или узнав каким-то иным способом), Л.Н. Гумилёв придал всему обратный смысл и выразил такое сомнение в адрес автора «Слова о полку Игореве»:

«Призывать князя, лишенногомогу власти и влияния и умирающего от нервных травм, к решительным действиям -- абсурд, но если мы под именем Ярослава Осмомысла прочтем “Даниил Галицкий”, то все станет на свое место» Но мы обязаны еще раз вспомнить, что ко времени написания «Слова о полку Игореве», к середине 1180-х годов, минуло уже полтора десятка лет с той поры, как Ярослав переживал «нервные травмы», и (как это ни абсурдно с точки зрения Л.Н. Гумилёва), что в июле 1184 г. Ярослав послал своих воевод в помощь Святославу Киевскому против Кобяка. Почему же обращение к могущественному князю, дочь которого могла попасть в руки половцев в сожженном ими Путивле, стало абсурдом и вздором через 10 месяцев после разгрома Кобяка с помощью галицких войск?

Начиная рассмотрение аргументов в пользу своих построений, Л.Н. Гумилёв обещал «твердо стать на почву несомненных фактов». Ну что ж, не все обещания легко выполнить.

Не касаясь множества других небрежностей и ошибок, в изобилии рассеянных на рассматриваемых сорока страницах книги, остановлюсь на том вопросе, которому сам Л.Н. Гумилёв отводит определяющее место. Сущность этого вопроса можно изложить так: Л.Н. Гумилёву кажется, что «Слово о полку Игореве» написано в середине XIII в. для того, чтобы в завуалированной форме высказать неодобрение по поводу дружбы Александра Невского с ханом Сартаком, христианином несторианского толка. Висит эта гипотеза на следующих четырех нитях «сложной дедукции»:

Отождествление Трояна в «Слове о полку Игореве» с христианской троицей несториан.

Признание Олега Гориславича тайным еретиком, а Бояна -- агентом Олега, ездившим на Тянь-Шань (или за Кавказ) к несторианам.

Отождествление Дива «Слова о полку Игореве» с монгольским божеством.

Признание князя Игоря борцом против несторианства.

Сознавая бесплодность подробного рассмотрения таких положений, мы все же должны ознакомиться с системой аргументов автора и проверить, сумел ли он в этом разделе «твердо стать на почву несомненных фактов».

Первый тезис не доказывается Л.Н. Гумилёвым, а постулируется:

«Допустим, что “Троян” буквальный перевод понятия “троица”, но не с греческого языка и не русским переводчиком, а человеком, на родном языке которого отсутствовала категория грамматического рода. То есть это перевод термина “Уч-Ыдук”, сделанный тюрком на русский язык» .

Так как доказательств не приведено, то и разбирать этот тезис не будем. Можно только высказать удивление, что услужливый тюрок, позаботившийся о русских людях, не употребил бытовавший у русских термин «троица», а изобрел для них Трояна. И что переводил с тюркского этот загадочный переводчик? «Трояновы века» Гумилёв без всяких оснований объявляет временем после Эфесского и Халкедонского церковных соборов 449 и 451 гг., предавших анафеме несториан. Соглашаться трудно, но и опровергать нечего.

Второй тезис -- «уклонение второго по значению на Руси князя в ересь». Имеется в виду Олег Святославич, который, по мысли Л.Н. Гумилёва, «должен был унаследовать золотой стол киевский, а его объявили изгоем, лишили места в престолонаследной очереди». Опять плохо дело с русскими летописями: не подтверждают они слов Л.Н. Гумилёва. В 1078 г., о котором идеть речь в «Слове о полку Игореве», Олег не был вторым по значению князем и не стоял в престолонаследной очереди. Княжил в Киеве Всеволод, сын Ярослава Мудрого; после него могли княжить его племянники, сыновья Изяслава, Святополк и Ярополк. Далее по старшинству шли сыновья Святослава Ярославича: Глеб, Давид, Роман и -- лишь на четвертом месте -- Олег. Так как Давид пережил Олега на восемь лет, то Олег до конца своей жизни не мог по старшинству претендовать ни на второе место в Руси, ни на место в очереди к великокняжескому трону. Неверно и утверждение Л.Н. Гумилёва о конфликте Олега с киевской митрополией, трижды повторенное им; Олега вызывали (и не в 1078, а в 1096 г.) на суд князей и епископов, а митрополит даже не был упомянут. Несторианство Олега Гориславича не обосновывается автором ничем. Единственным доказательством является восклицание Л.Н. Гумилёва в адрес Олега, пострадавшего от двоюродных братьев, хазар и греков: «Ему ли было не искать другого варианта христианской веры? И тут его друг... Боян нашел путь “чрес поля на горы”, туда, где жили полноценные христиане», то есть центральноазиатские несториане. Л.Н. Гумилёв думает, что этим он разъясняет «темные фрагменты» «Слова о полку Игореве».

Третье доказательство «хорошего знакомства» современников «Слова о полку Игореве» «с дальневосточными символами, которые они могли узнать только у монголов», Л.Н. Гумилёв видит в том, что Боян «растекашется мыслию по древу» (это будто бы свойственно только монголам), и в наличии в поэме образа злого Дива. Див, по мнению Л.Н. Гумилёва, -- это дьявол в его монгольском варианте. В доказательство он приводит известное место из летописи (это его единственная ссылка на летопись под 1250 г.), где описываются религиозные обычаи татар. Но, сделав в пяти строках семь ошибок (вместо «кровопитья» наборщики набрали «кровопротыа» и др.), Л.Н. Гумилёв насилует текст и создает какого-то небывалого «земледьявола», который якобы и соответствует Диву «Слова о полку Игореве». Но ведь этого существа в самом тексте летописи нет -- там говорится о том, что татарская знать поклоняется Солнцу, Луне, Земле, дьяволу и находящимся в аду предкам. Здесь две разных категории объектов поклонения: во-первых, природа (земля и небо) и, во-вторых, ад и его обитатели с хозяином этого места во главе. Никакого «земледьявола» нет; он слеплен Гумилёвым из конца одной фразы и из начала другой. А между тем сразу же после всех допущений об Олеге, Бояне и «земледьяволе» Л.Н. Гумилёв переходит к широким выводам:

«Итак, мы подошли к решению. Несторианство было в XIII в. известно на Руси настолько хорошо, что читатели “Слова” не нуждались в подробных разъяснениях, а улавливали мысль автора по намекам».

Эта навязчивая мысль о несторианстве не дает покоя Л.Н. Гумилёву, и он создает четвертую подпору своей гипотезы или, лучше сказать, своего «озарения», так как гипотезы строятся на основе фактов.

Четыре раза Л.Н. Гумилёв пишет о «паломничестве» Игоря в Киев после возвращения из плена. Паломничество это не простое. Счастливые читатели ХIII в. понимали сущность его «с полуслова»:

«Например, достаточно было героя повествования, князя Игоря, заставить совершить паломничество к иконе Богородицы Пирогощей, чтобы читатель понял, что этот герой вовсе не друг тех крещеных татар, которые называли Марию “Христородицей”, и тем самым определялось отношение к самим татарам»

В специальном разделе «Паломничество князя Игоря» автор, не надеясь на понятливость читателей XX в., раскрывает свое понимание событий 1185 года. Его, Л.Н. Гумилёва, удивляет будто бы уловленное им расхождение в оценке событий летописцем и поэтом: летописец говорит о тягостях Северской земли и Посемья, а автор «Слова» радуется: «Страны ради, грады весели». «Кому верить?» -- восклицает историк и отвечает сам себе: «Конечно, летописи!», -- а сам переходит к комментированию поэмы: «Напрашивается мысль, что тут выпад против врагов Богородицы», то есть против несториан. Четырьмя страницами далее Гумилёв снова повторяет свои разъяснения:

«В предлагаемом аспекте находит объяснение концовка “Слова”. Как самое большое достижение излагается поездка Игоря на богомолье в Киев... Это чистая дидактика: вот, мол, Ольгович, внук врага киевской митрополии, друга Бояна, “рыскавшего в тропу Трояню”, и тот примирился с Пресвятой Девой Марией, и тогда вся русская земля возрадовалась. И тебе бы, князь Александр, сделать то же самое -- и конец бы поганым! В этом смысл всего гениального произведения...».

Этот фейерверк имен и толкований требует разбора по пунктам.

Разве Игорь ездил в Киев на богомолье как благочестивый паломник, чтобы примириться с пресвятой девой? По возвращении из плена в разоренную Северскую землю Игорь «иде ко брату Ярославу к Чернигову, помощи прося на Посемье». С этой же целью он поехал и в Киев к Святославу и Рюрику. Пирогощая церковь (а не икона) упомянута в «Слове» как топографический ориентир: Игорь уезжает из Киева, спускается по Боричеву взвозу и едет к Пирогощей на Подоле, то есть к переправе через Днепр.

Как можно сопоставлять в обратном порядке разные разделы летописи и «Слова», повествующие о разных событиях, и удивляться их противоречивости? Не нужно патетически восклицать -- «Кому верить?», а следует внимательно читать тот текст, о котором пишется. И в летописи и в «Слове» одинаково говорится о туге и напастях, о тоске и печали после разгрома Игоря и наезда Гзака на Посемье. И в «Слове» и в летописи выражается радость по поводу освобождения Игоря из плена: «Страны ради, грады весели»; «и обрадовашася ему (Игорю)» «и рад бысть ему Святослав, также и Рюрик сват его» А Л.Н. Гумилёв стал сопоставлять запись летописца о майском походе Гзака на Посемье с описанием возвращения Игоря из плена в более позднее время, когда Гзак уже вернулся из похода, и удивился несходству выхваченных им из контекста и перепутанных отрывков. Удивиться есть чему.

Как можно всерьез говорить о «примирении» Игоря с богородицей? Летописная повесть о походе 1185 г. рисует Игоря предельно религиозным, до слащавости благочестивым; он даже из плена бежит, надев на себя святыни. По каким косвенным данным (при полном отсутствии прямых) можно говорить о его «ссоре» с богородицей, потребовавшей далекой поездки (хотя богородичные церкви были в каждом городе) и примирения с ней? И разве выдуманному примирению, а не избавлению князя от плена радовалась Русская земля?

Подводя итог, мы видим, что попытка переноса «Слова о полку Игореве» в середину XIII в. не оправдана и абсолютно ничем не доказана; мнимое несоответствие призывов автора «Слова» исторической действительности 1185 г. основано на чудовищном искажении летописей, а стремление Л.Н. Гумилёва во что бы то ни стало объявить автора «Слова» врагом центральноазиатских несториан вызывает просто недоумение и тоже базируется на недобросовестной подтасовке исторических источников. Чтение русского раздела книги Л.Н. Гумилёва вполне можно назвать путешествием в вымышленное царство.

Завершив свой сумбурный экскурс в чуждый для него древнерусский мир, Л.Н. Гумилёв, преодолевая скромность, пишет:

«У читателя может возникнуть вопрос: а почему почти за два века напряженного изучения памятника никто не наткнулся на предложенную здесь мысль, которая и теперь многим филологам представляется парадоксальным домыслом? Неужели автор этой книги ученее и способнее блестящей плеяды славистов? Да нет! Дело не в личных способностях, а в подходе».

Кроме сказанного выше, нечего добавить к этой оценке, которую Л.Н. Гумилёв дал самому себе, своему методу «озарений» и написанию книг «без затраты усилий».

Вызывает серьезные опасения появление непродуманной концепции, не опирающейся ни на русские, ни на восточные источники. Нельзя так походя, без доказательств, без разбора, без данных для пересмотра отбрасывать существующие в нашей советской науке взгляды на историю русско-половецких и русско-татарских отношений в XI-ХIII веках. Тринадцатая глава книги Л.Н. Гумилёва может принести только вред доверчивому читателю; это не «преодоление самообмана», а попытка обмануть всех тех, кто не имеет возможности углубиться в проверку фактической основы «озарений» Л.Н. Гумилёва.

Характерной особенностью С. является его ритмичность. Не раз делались попытки разложить текст С. на стихи, найти в нем тот или иной стихотворный размер. Однако все эти попытки были неудачны. Ритм С. особый, постоянно меняющийся, в зависимости от того, о чем идет речь. Как пишет Д. С. Лихачев, в С. мы находим то тревожный ритм, превосходно передающий волнение Игоря перед бегством, то ритм большого свободного дыхания народного плача в обращениях Ярославны к солнцу, ветру, Днепру, то бодрый и энергичный ритм мчащегося войска в описании кметей Всеволода буй-тура.Ритмичность С. создается особым синтаксическим построением фраз, а также различного рода повторами, единоначатиями, приемом синтаксического параллелизма и т.д.

Предполагаемый автор «Слова» XVIII века должен был бы быть выдающимся лингвистом, чтобы до такой степени знать лексику XII века, чтобы ни разу не ошибиться, переделывая лексику, и не ввести из «Задонщины» ее более поздних выражений. И это в эпоху, когда вообще представления об изменениях языка отсутствовали! При этом автор XVIII века, оказывается, хорошо знал и изменения отдельных значений слов. Так, например, слово «хоругвь» из военного знамени уже в XVI веке, а может и раньше, стало означать «церковное знамя», но в «Слове» оно правильно употреблено как знамя военное. Утратилось в XVIII веке и значение слова «полк» как похода, слова «стяг» как войсковой части. Автор «Слова» знает слово «тлъковинъ», встречающееся только в «Повести временных лет» под 907 годом. Он знает значение слова «кнесъ» -- слова, над разгадкой которого бились многие исследователи, и правильно его употребляет, связывая его с народными поверьями.¹¹ Он употребляет правильный старый охотничий термин «путины», замененный впоследствии термином «ногавки». Он правильно употреблял феодальную терминологию «отец», «сын», «сыновец», хотя для автора позднейшего времени легко было принять все эти выражения за обычные термины родства.

Нельзя не вспомнить и о тюркизмах «Слова». Никто из востоковедов, исследовавших тюркские элементы «Слова», никогда не сомневался в его подлинности. Напротив, именно многочисленные тюркизмы, зарегистрированные в «Слове» в их древней форме, больше всего убеждали в подлинности «Слова» таких исследователей, как П. Мелиоранский, Ф. Корш, В. Гордлевский, С. Малов, американец К. Менгес, поляк А. Зайончковский.

В этой статье невозможно привести и сотой доли свидетельств подлинности «Слова», заключенных в его языке.

Какие же сомнения в подлинности «Слова о полку Игореве» возникали и чем они были вызваны?

Конечно, известную роль в возникновении сомнений в первой половине XIX века играло отсутствие рукописи «Слова», погибшей в московском пожаре 1812 года вместе с домом и собранием рукописей ее владельца А. И. Мусина-Пушкина. Но роль эта не была решающей, так как первые скептики не предполагали, что «Слово» было подделкой или стилизацией XVIII века, а просто относили его создание ко времени самой рукописи, то есть приблизительно к XV веку. Такого рода сомнения( дать обстоятельное исследование коррозии мрамора на его поверхности и в углублениях букв (это до сих пор проделано не было), выяснить происхождение мрамора из определенных его месторождений и возможные пути проникновения этого куска мрамора на Тамань и пр.) высказывались в отношении всех памятников, дошедших в рукописях более поздних, чем время их создания. Отдельные историки начала XIX века сомневались в ранней дате «Русской Правды», «Поучения» Владимира Мономаха, «Повести временных лет» и т. д. Это была характерная черта скептической школы первой половины XIX века. Этот «трафарет» сомнений в ряду других памятников был применен и к «Слову».

Первые сомнения в «древней» (XII в.) дате «Слова» высказал А. Шлецер, впрочем, их не обосновавший. Но уже после выхода первого издания «Слова» в 1800 году Шлецер отказался от своих сомнений и признал «Слово» памятником XII века. То же повторилось и с лучшим археографом начала XIX века митрополитом Евгением Болховитиновым. Он сомневался в древности «Слова» еще до гибели его рукописи, но при этом не подверг рукопись «Слова» экспертизе (рукопись была доступна всем ученым), так как не сомневался в подлинности ее и никого не подозревал в подделке, а затем отказался от своих сомнений.

18 февраля 1814 года Евгений Болховитинов писал К. Калайдовичу: «Об Игоревой песне я не сомневаюсь, что она давняя и могла сочинена быть в XV веке, когда воображение и дух России уже ободрился от успехов над Татарами. Но что она была и древняя до XII века, на то потребны доказательства яснее игумена Зосимы» (известная цитата из «Слова» в Апостоле 1307 года писца Диомида, приписывавшаяся первоначально ошибочно игумену Зосиме). Но уже 11 ноября того же года Евгений Болховитинов выразил иное мнение в письме к Анастасевичу. В этом письме по поводу найденного Тимковским «Сказания о Мамаевом побоище» он писал следующее: «Вся сия песнь расположена совершенно по Игоревой, которую без сомнения сочинитель имел перед глазами...» Следовательно, уже в ноябре 1814 года Болховитинов считал, что «Слово» сочинено до того, как «воображение и дух России ободрился от успехов над Татарами»!

Считалось, что крайний скептицизм приличествует ученому. Еще А. Шлецер отвергал существование просвещения, торговли, городов в домонгольской Руси, но представители собственно «скептической школы», возникшей в русской исторической науке в начале XIX века, пошли еще дальше. Они дошли до того, что утверждали, например, будто и самый Новгород не существовал еще в XI веке. По их мнению, он появляется «не ранее XII века» и представляет собой колонию балтийских славян, пришедших из Вагрии. Отвергали они и существование русских племен (древлян, полян и др.). Главный представитель скептической школы М. Каченовский подвергал сомнению договоры Олега и Игоря с греками, объявляя весь древнейший период русской истории «баснословным», сомневался в древности «Нестеровой летописи» (то есть «Повести временных лет»), «Русской Правды», «Поучения» Владимира Мономаха, сочинений Кирилла Туровского. Спрашивается: мог ли он при этих условиях считать древним «Слово о полку Игореве» и следует ли его сомнения считать научно доказательными и имеющими серьезное значение для современного разрешения вопроса о подлинности «Слова»? При всем том и М. Каченовский не считал «Слово» подделкой XVIII века. Сомнения М. Каченовского в древности «Слова» не выходили за пределы его общей источниковедческой концепции. Взгляды М. Каченовского на «Слово о полку Игореве» изложил его ученик И. Беликов.

Подделкой XVIII века считал «Слово» только граф С. Румянцев, соперник Мусина-Пушкина в коллекционерстве.

Сомнения возникли и у О. Сенковского (Барона Брамбеуса); причины сомнений Барона Брамбеуса ясны: он был крайний норманист и отрицал не только самобытность русской культуры, но даже византийское влияние на Руси. «Нетрудно видеть... -- пишет Барон Брамбеус, -- что не горстка солдат вторглась (с призванными князьями. -- Д. Л.) в политический быт и нравы славян, но что вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми своими учреждениями, нравами и преданиями, поселилась в нашей земле; что эпоха варягов есть настоящий период славянской Скандинавии; ибо хотя они скоро забыли свой язык, подобно манджурам, завоевавшим Китай, но очевидно оставались норманнами почти до времен монгольских». Скептицизм Сенковского был до крайности легкомыслен, и ему случалось делать предположения, каждое из которых можно было бы принять за потрясение основ, если бы они не были просто забавны. Он утверждал, например, что русский язык стал языком России и русских чисто случайно, «...если бы русские князья, -- писал он, -- избрали себе столицу в финском городе, посреди финского племени, русским языком, вероятно, назывался бы теперь какой-нибудь чухонский диалект, который так же, на большом пространстве земель, поглотил бы язык славянского корня, как последний язык поглотил многие финские наречия, даже в том месте, где стоят МоскваВладимир...» Сравнимы ли с этими «сомнениями» его сомнения в подлинности «Слова»?

Вряд ли стоит останавливаться на перечислении тех авторов, которые сомневались в подлинности «Слова», никак этого не аргументируя. Любовь к авторитетам не сможет убедить нас в справедливости их сомнений, особенно если учесть, что все авторитетные филологи и историки XIX века, изучавшие «Слово», считали его произведением XII века.

Вообще если сравнить всю аргументацию скептиков с тем, что было написано в XIX веке о «Слове» учеными, считавшими его подлинным, мы придем к заключению, что салонные попытки эпатировать и «дуть» на «Слово» были не более эффективны, чем претензии разогнать тучу дамскими веерами.

Скептицизм первой половины XIX века в отношении «Слова» изжил себя по двум причинам: во-первых, закончила свое существование «скептическая школа» в русской историографии, во-вторых, были открыты новые памятники и новые параллели к «Слову», во многом объяснившие его в языковом, культурном, историко-литературном и историческом окружении XII века. Из этих открытий самым главным было открытие в 1852 году «Задонщины». «Задонщина» была явным подражанием «Слову», возникшим либо в конце XIV, либо в XV веке. Отсюда стало ясно, что «Слово» возникло раньше.

Для того чтобы возродить скептицизм, надо было усомниться в том, что «Слово» повлияло на «Задонщину», и попытаться опрокинуть эти отношения, так как сомневаться в самой близости обоих памятников и какой-то зависимости их друг от друга оказалось решительно невозможно.

Я не останавливаюсь на отдельных скептических высказываниях, принадлежащих французскому слависту Л. Леже. Обращу только внимание на концепцию крупного французского специалиста по русской литературе и языку профессора А. Мазона. Концепция А. Мазона, хотя и принимала в разное время различные формы в отдельных своих деталях, легла в основу всех современных (не очень, впрочем, многочисленных) воззрений скептиков.

Сущность концепции А. Мазона в следующем. Не «Задонщина» подражает «Слову», а «Слово» -- «Задонщине».Первоначально А. Мазон считал, что «Задонщина» в художественном отношении выше «Слова о полку Игореве». Первую главу своей книги он даже назвал «реабилитацией одного произведения», имея в виду «Задонщину». Впоследствии А. Мазон перестал подчеркивать художественное превосходство «Задонщины».

Основываясь на исследовании «Задонщины» чешского ученого Я. Фрчека, А. Мазон считает, что существуют две ее редакции. Древнейшая редакция, согласно Я. Фрчеку и А. Мазону, представлена Кирилло-Белозерским списком конца XV века, который остальные исследователи считают дефектным, лишенным конца. Все другие списки, согласно Я. Фрчеку и А. Мазону, представляют позднейший, дополненный текст «Задонщины». В первой, якобы древнейшей, редакции, утверждает А. Мазон, Куликовская битва рассматривается как поражение; вторая редакция возникла тогда, когда Куликовскую битву «историческая легенда с течением веков превратила в России в блестящую победу». Поэтому во второй редакции к «жалости» по погибшим была, согласно А. Мазону, добавлена «похвала» победе. Позднейшее происхождение «Слова» доказывается, по мнению А. Мазона и его немногих последователей, тем, что «Слово» якобы ближе к позднейшей, второй редакции, а не к первой. Между тем, утверждает А. Мазон, если бы «Задонщина» восходила к «Слову», то древнейшая редакция была, бы наиболее близкой к нему. Это и есть главный аргумент тех, кто считает, что не «Задонщина» вышла из «Слова», а «Слово» явилось подражанием «Задонщине».

Когда же возникло «Слово»? А. Мазон считает, что в конце XVIII века, в ближайшем окружении его издателей. Первоначально он называл автором «Слова» А. Мусина-Пушкина, затем Н. Бантыша-Каменского; в последнее время А. Мазон считает автором «Слова» первого владельца его рукописи архимандрита Иоиля Быковского. А. Мазон не называет «Слово» фальсификатом. Он рассматривает его как «пастиш» -- стилизацию. Эта стилизация, однако, была сделана в угоду «империализму» Екатерины II, с целью оправдать захват новых территорий. Рукопись пространной редакции «Задонщины», на основе которой было создано «Слово», до нас не дошла по причине, о которой А. Мазон и его последователи не пишут (по-видимому, они считают, что рукопись была уничтожена, чтобы скрыть основной источник «Слова»).

Далее А. Мазон высказывает соображения, уже выставлявшиеся первыми скептиками и в основном опровергнутые впоследствии: «Слово» дошло до нас в единственном списке, и этот список погиб якобы при подозрительных обстоятельствах (вместе с домом и собранием А. Мусина-Пушкина на Разгуляе); в «Слове» много темных мест, в нем якобы наличествуют модернизмы в языке, полонизмы, галлицизмы, оссианизмы и даже «американизмы» (следы увлечения американскими темами в конце XVIII века). Все, что в «Слове» несомненно свое, древнее, зависит от ряда подлинных памятников, которые знал его автор, и от русского и украинского фольклора 4-6 мая в Отделении истории АН СССР состоялось обсуждение некоторых вопросов, касающихся времени создания и авторства «Слова о полку Игореве». Оно было проведено в связи с предпринятой доктором исторических наук А. А. Зиминым попыткой в отличие от установившегося в науке мнения, что «Слово» -- памятник древнерусской литературы, датировать его создание более поздним временем -- XVIII веком. В обсуждении приняли участие историки, археологи, текстологи, литературоведы, лингвисты, востоковеды -- представители всех тех специальностей, которые имеют непосредственное отношение к изучению важнейших аспектов, связанных с этим литературным памятником. Среди тридцати двух выступавших были акад. Б. А. Рыбаков, члены-корр. АН СССР А. В. Арциховский, Д. С. Лихачев, Ф. П. Филин, акад. АН ГССР Н. К. Гудзий, доктора наук Н. А. Баскаков, Н. И. Голенищев-Кутузов, А. П. Евгеньева, В. Д. Кузьмина, Ф. И. Прийма и другие. Кроме того, были оглашены письма акад. М. Н. Тихомирова, члена-корр. АН СССР В. П. Адриановой-Перетц и П. Н. Беркова.

Считая «Слово» произведением XVIII в., А. А. Зимин полагает, что тем самым русская литература этого столетия «обогащается шедевром, показывающим литературные связи этого времени с новой стороны», и что «глубокие народные корни и передовые идеи «Слова» ставят его в начале целого ряда замечательных поэтических произведений о русском народе и его далеком прошлом».

Возражая ему в ходе обсуждения, Д. С. Лихачев, говорил, что датировка памятника -- вопрос большой значимости. Всякое произведение искусства воспринимается в определенном историческом окружении других одновременных ему памятников искусства. Поэтому передатировать «Слово» нельзя без ущерба для его идейной и эстетической ценности. В XII в. это -- произведение огромной идейной силы, призывавшее к единству, обличавшее усобицы князей. Его общественный пафос огромен, и только в связи с ним можно оценивать его эстетическую ценность. В XVIII в. это произведение оказалось бы стилизацией, литературной безделушкой. «Объявить тот или иной памятник подлинным или поддельным, созданным не в ту, а в другую эпоху, -- продолжал Д. С. Лихачев, -- это значит коренным образом изменить к нему отношение, коренным образом пересмотреть вопрос о его ценности, иначе понять его идейное содержание, его роль в историко-литературном процессе. Я вынужден это сказать, потому что А. А. Зимин утверждает, что, убирая прекрасное произведение из XII в., он «дарит» его XVIII веку»

В ходе обсуждения было показано, что концепция А. А. Зимина в своих главных чертах повторяет концепцию французского исследователя А. Мазона. И тот и другой считают, что «Задонщина» в ее Пространной редакции повлияла на «Слово», полагая при этом, что Пространная редакция «Задонщины» написана значительно позже краткой редакции.1) Как А. А. Зимин, так и А. Мазон утверждают, что «Слово» возникло в последней четверти XVIII века. Оба сходно характеризуют многие особенности языка и стиля «Слова», а также цели его создания: оправдание «империализма Екатерины» -- по А. Мазону, «набатный призыв» к завоеванию новых территорий на юге -- по А. А. Зимину. А. Мазон первоначально считал, что автором Слова» был А. И. Мусин-Пушкин или кто-то из его современников; в связи с вопросом о времени создания «Слова» он проявлял значительный интерес к деятельности ярославского архимандрита Иоиля Быковского, предполагаемого первого владельца рукописи «Слова». А. А. Зимин прямо утверждает, что этот архимандрит и был автором «Слова», а затем в написанный им текст были сделаны некоторые вставки Мусиным-Пушкиным.

Итак, обе концепции очень близки, и поэтому, как показал в своем выступлении Д. С. Лихачев, «частные различия с концепцией Мазона не дают А. А. Зимину права с такой решительностью отвергать свою зависимость от Мазона и осуждать приемы его работы, как это делает А. А. Зимин». Вместе с тем отмечались и некоторые отличия концепции последнего от работы А. Мазона. Одним из них является то, что он опирается на собственное текстологическое сличение Пространной и Краткой редакций «Задонщины» и сличение «Задонщины» со «Словом», тогда как А. Мазон ограничивался по преимуществу ссылками на наблюдения своего ученика, чешского ученого Я. Фрчека.

В заключительном слове А. А. Зимин говорил, что его и А. Мазона разделяют прежде всего методологические основы исследования. «Для меня, как историка-марксиста, главное -- социально-политическое содержание «Слова», его органическая связь с идейной борьбой конца XVIII века. Для Мазона -- это «пастиш» (стилизация), который навеян Оссианом, преисполнен галлицизмами и т. п., то есть не органическое явление русской литературы, а навеянное иноземными влияниями. Это решающее, основное». А. А. Зимин сказал далее, что «Слово» -- загадка с пятью ключами: один из них был намечен Фрчеком и отчасти Мазоном. Это тезис о Пространной редакции «Задонщины» как источнике «Слова». Четыре остальных предложены им, А. А. Зиминым: «1) источник исторических сведений «Слова» -- Ипатьевская и отчасти Кенигсбергская летописи, а не Татищев, как считает А. Мазон; 2) языковый строй памятника, в том числе ориентализмы (у А. Мазона все время речь идет о прямой модернизации языка в духе XVIII в., галлицизмах и т. д.; от разгадки ориентализмов он уклонился); 3) загадка приписки к псковскому Апостолу или вставок Мусина-Пушкина (А. Мазон ошибочно считал, что речь идет об «общем месте» древних памятников, но ни одного памятника подобного рода не привел); 4) автор «Слова» -- Иоиль Быковский (для А. Мазона автором был кто-то из издателей)». Впрочем, А. А. Зимин заметил, что, по имеющимся у него сведениям, в последнее время и А. Мазон склонен считать Иоиля автором «Слова».

Как говорилось выше, одно из главных доказательств позднего происхождения «Слова» А. А. Зимин усматривает в текстуальной зависимости его от «Задонщины». В этой связи он уделил значительное внимание текстологическому анализу «Задонщины».

А. А. Зимин утверждает: «Если будет доказано, что «Слово» текстологически связано только с Пространной редакцией «Задонщины», а последняя восходит к Краткой и не имеет никаких других источников, которые могли быть отождествлены непосредственно (иди опосредствованно) со «Словом», то вопрос о соотношении последнего с «Задонщиной» будет решен: его придется признать произведением вторичным, а «Задонщину» Пространной редакции -- первичной». Возражая ему, Н. И. Голенищев-Кутузов (Институт мировой литературы АН СССР) привел ряд примеров, свидетельствующих, что в некоторых важнейших разночтениях «Слово» оказывается ближе к Краткой редакции «Задонщины», чем к Пространной. Критикуя реконструируемую А. А. Зиминым рукопись, которой будто бы воспользовался Иоиль, Н. И. Голенищев-Кутузов говорил, что «эта воображаемая редакция должна была по воле провидения содержать все элементы, необходимые Иоилю. Таким образом, Кирилло-Белозерская редакция, мешающая конструкции А. А. Зимина, просто им устраняется. Между тем только некоторая «мозаика» из всех нам известных рукописей, включая и Кирилло-Белозерскую, дает приблизительное чтение «Слова», а вовсе не Синодальные списки только».

Оживленную дискуссию вызвало сопоставление А. А. Зиминым текстуально близких фрагментов «Слова» и «Задонщины». Хотя он считает, что «Слово» «обнаруживает наиболее разительное сходство с Синодальным списком Пространной редакции «Задонщины»», но сопоставляет его не с этим списком, который им характеризуется как крайне дефектный, а с протографом Пространной редакции (по списку И1-1), учитывая особенности извода, представленного Синодальным Списком.

При этом, как указал Д. С. Лихачев, имеет место систематическое подтягивание реконструкции текста Пространной редакции к «Слову», то есть исправление реконструкции Пространной редакции «Задонщины» по тексту «Слова». «Подтянув» свою реконструкцию к «Слову», А. А. Зимин вслед за ней дает текст последнего, где отмечает его источники и, в частности, якобы заимствованные места из Пространной редакции. Порочный круг замыкается. Натяжки видны уже в самом начале реконструированного текста. Так, выделяются слова «начяти старыми словесы трудныхъ пвЪстий» и «начата же ся тъй пЪсни», как заимствованные из Пространной редакции, но в даваемой реконструкции форма слова «начата» взята из «Слова» же (в И-1 -- «начата», в У -- «начата ти», в С -- «нача»).

Метод «порочного круга» сказывается и в таком факте. А. А. Зимин подсчитывает свои собственные (в общем, как было показано, произвольно), вносимые им в реакции «Задонщины» поправки и эти цифровые данные снова пускает в оборот для обоснования того, что Краткая редакция является первоначальной по сравнению с Пространной. Он считает, например, показательным, что в Краткую редакцию им внесено 28 поправок, а в Пространную -- около 350.

Для доказательства своих положений, продолжает Д. С. Лихачев, А. А. Зимин прибегает и к явным передержкам в цитировании текстов. Так, например, он утверждает, что выражение «приламити конець поля половецкого» в «Слове» неудачно и оно может быть объяснено только из текста «Задонщины», где есть слова «конець копия» (имеется в виду текст «Задонщины»: «конец копия вскормлены»), действительно, приведенная цитата и в «Слова» бессмысленна, однако если памятник процитировать правильно, то никакой неясности не будет. Игорь говорит: «Хощу бо, -- рече, -- копие приломити конець поля Половецкого», то есть хочу сломать копье на границе Половецкого поля («приломить» или «сломать копье» -- фразеологизм, означающий «начать битву»).

Дискуссию вызвал и анализ А. А. Зиминым отдельных чтений «Слова», имеющих соответствие в «Задонщине». Так, обращение Ярославны к Днепру: «О Днепр словутицю! Ты пробил еси каменныя горы сквозе землю Половецкую» -- и его параллели в «Задонщине» рассмотрел в своем выступлении А. И. Робинсон (Институт мировой литературы АН СССР). Возражая против интерпретации этих параллелей А. А. Зиминым, он считает, что «все компоненты описания Дона в «Задонщине» не отвечают реальности и несвойственны фольклорной традиции... Они результат литературного сочинения, имеющего подражательный характер по отношению к «Слову».

Я. С. Лурье, напротив, считает, что благодаря текстологическим наблюдениям А. А. Зимина нельзя рассматривать этот аргумент как говорящий в пользу первичности «Слова», хотя бы потому, что кажется странной замена «гор каменных» в Пространной редакции на «берега харалужные» в Кирилло-Белозерском списке.

Важное место в системе построений А.А. Зимина занимает вопрос о соотношении данных, содержащихся в «Слове», со сведениями летописных сводов, главным образом Ипатьевской и Кенигсбёргской (Радзивиловской) летописей. Основное внимание уделяется первой из них и предполагается, что И. Быковский знал какой-то неизвестный ныне список этой летописи, впервые изданной (по Ипатьевскому списку) в 1843 году. А. А. Зимин выдвигает гипотезу, согласно которой именно она, а не История Российская» Татищева (как думает А. Мазон) явилась первоосновой для создания исторической канвы «Слова». Сказав о «явных чертах сходства» «Слова» и Ипатьевской летописи, А. А. Зимин полагает, что возможны три объяснения этого:

1)«Слово» могло быть известно составителю летописи; 2) оба произведения, посвященные одному и тому же событию, написаны независимо друг от друга; 3) автор Слова» мог быть знаком с Ипатьевской летописью или с одним из предшествующих ей летописных сводов.

Дав краткую историографическую справку о существующих мнениях относительно первых двух возможных объяснений, А. А. Зимин главное внимание уделил рассмотрению только последней гипотезы. На односторонность подобного методического приема в исследовании указал акад. Б. А. Рыбаков, отметивший, что А. А. Зиминым различные гипотезы не рассматриваются как равноправные. Характеризуя далее его метод решения вопроса о соотношении «Слова» и летописей, Б. А. Рыбаков отметил, что аргументация исследователя строится следующим образом: сначала идет высказанное предположение, затем оно рассматривается как истинное, далее на основе полученной таким путем «истины» строится новое предположение или целая цепь предположений. При этом совершенно обходится молчанием вопрос о соотношении «Слова» и русской реальной действительности XII в., вопрос, без рассмотрения которого все утверждения о дате написания «Слова» теряют силу. Б. А. Рыбаков подчеркнул, что совпадения в описании событий 1185 г. в Ипатьевской летописи и «Слове», которые А. А. Зимин считает веским аргументом в пользу вторичного происхождения «Слова», легко объясняются тем, что эти описания восходят к свидетельствам современников.