Возникновение частной собственности

Усложнение организационной структуры общества, все большая ее иерархизация происходили не только на общинном уровни, Для позднего этапа разложения первобытнообщинного строя весьма типичным было как раз укрупнение и усложнение единиц надобщинного уровня. На передний план все больше выступало племя, причем теперь оно было в первую очередь социально-потестарным организмом, тогда как его этническая функция все более оказывалась моментом второстепенным.

Место племени в общей эволюции исторических общностей человечества сделалось сейчас предметом довольно острых дискуссий. Смысл их в общем сводится к тому, что восходящее к Л. Моргану представление о племени как об одновременно этнокультурной и социально-потестарной общности действительно главным образом для племен уже сравнительно позднего этана разложения первобытности; собственно такими и были ирокезские племена, на базе которых построена концепция Моргана. Исходя из этого, некоторые исследователи (прежде всего М. Фрид) выдвинули тезис о том, что племя как форма общественной организации вообще было явлением вторичным, возникавшим под воздействием контактов с более развитыми этнокультурными общностями, тем более с классовыми обществами "'. Для нас здесь сам по себе вопрос о первичности или вторичности племенной организации не столь важен, хотя и можно утверждать, что критика традиционных в науке представлений о племени, будучи и в самом деле довольно обоснованной по многим пунктам, все же, видимо, не дает должных аргументов в пользу категорических утверждений об его вторичном характере. И в любом случае совершенно несомненно, что именно в эпоху классообразования племя предстает перед нами как важнейшая социально-потестарная общность.

С племенем этого типа были органически сопряжены такие формы институционализации власти, как военно-демократические и военно-иерархические. Те и другие ускоряли дальнейшее социально-экономическое расслоение общества, и выделявшаяся при этом племенная знать стала одной из главных фигур в процессе классообразования, противостоя рядовым соплеменникам. И обратно: появление такой новой племенной знати, включая и случаи возможного превращения в нее прежней общинно-родовой аристократии, было непосредственно связано с возросшей потестарной и военной ролью племени. Эти процессы, с одной стороны, прямо обусловливались разрушением некогда обычной замкнутости общин по мере расширения производства и обмена, что требовало увеличения размеров социально-потестарных единиц. С другой стороны, в этом же направлении действовала и все увеличивавшаяся потребность в укрупнении таких единиц из-за непрерывно расширявшихся масштабов грабительских военных предприятий: выстоять в одиночку изолированная община просто не могла. И, наконец, далеко не последнюю роль сыграло и стремление уже сформировавшейся общинно-родовой знати по возможности распространить сферу своего непосредственного влияния, а затем и включить в нее неродственные первоначальной общности группы населения: таким путем существенно увеличивалась масса поступавшего в распоряжение этой верхушки общества и перераспределявшегося ею общественного продукта.

Ко времени такого возрастания важности племенного, т. е. надобщинного, яруса социальной структуры род уже повсеместно в большей или меньшей мере подвергся декапитализации и не мог послужить ни основой, ни препятствием для интеграции общин, состоявших теперь из делокализованных частей разных родов, в какие-то более крупные структурные единицы. Естественно, что такими единицами должны были оказываться племена, но построенные по существу уже на принципиально повой основе: место племени как объединения взаимобрачащихся родов все больше занимало племя в качестве важнейшей потестарной общности (хотя, с точки зрения сугубо формальной, оно по-прежнему состояло из родов). В данной связи можно говорить о корреляции между степенью развития племенной организации и ее характером и тем, насколько продвинувшимся по пути классообразовапия бывало то или иное общество. Едва ли случайно, что такая -- преимущественно потестарная по смыслу -- форма племени почти не существовала у австралийских аборигенов, а наибольшее распространение получала в позднепервобытных общественных организмах, представлявших максимально высокий для того пли иного региона земного шара уровень социального развития.

Действие тех же самых факторов, которые вели к превращению племени в преимущественно социально-потестарную общность, с необходимостью вызывало и дальнейшую интеграцию -- теперь уже на надплеменном уровне. Формы такой интеграции прошли в своем развитии несколько этапов. Более ранний из них представлен в этнографически зафиксированном виде прежде всего объединениями североамериканских индейских племен -- такими, скажем, как лига ирокезов, союз дакота, конфедерация криков и др. Здесь между входившими в объединения племенами еще сохранялись относительно равноправные отношения, а степень автономии каждого из этих племен оставалась достаточно велика. Но уже на примере все той же лучше всего изученной лиги ирокезов можно увидеть, как такого рода объединения равных мало-помалу превращались в иерархически организованный союз, в состав которого входили уже и племена, не связанные с основателями союза никакими родственными узами. И притом включались эти племена в лигу в качестве «младших», иначе говоря, неполноправных и эксплуатируемых членов: их нередко сгоняли с принадлежавших им земель, а главной формой их эксплуатации ирокезами служила выплата дани. На таких правах входили в лигу ирокезов делавары, часть гуропов, шауни, некоторые нейтральные племена. Характерно все же для переходного состояния ирокезского общества, что наряду с такими откровенными формами общественной стратификации и эксплуатации широкое распространение получила и практика массовой адопции чужаков. Однако и эти «усыновленные» оставались как бы соплеменниками второго сорта: об этом говорит хотя бы широкое использование их труда в земледелии, т.е. в традиционно для ирокезов «женской» отрасли общественного производства, да еще совместно с женщинами'".

Подобного рода иерархические союзы племен ни в коей мере не были исключительной особенностью коренного населения Северной Америки. Они существовали в Африке (туареги, объединения бантуязычных нгуни, шона Мопомотапы), в Юго-Восточной Европе (фракийцы), в евразийских степях, например у скифов, массагетов. Во всех этих случаях внутри таких объединений, по-видимому, обязательно присутствовала эксплуатация: с одной стороны, коллективная -- «младших» племен союза его полноправными («благородными») племенами; с другой стороны, на индивидуальной основе -- захватывавшихся в плен иноплеменников и неполноправных адоптированных чужаков. Кроме того, почти всегда существовала данническая эксплуатация покоренных соседей, не включаемых в союз. Такая внешняя эксплуатация, если к ней добавить еще и военный грабеж, могла становиться очень интенсивной; в какие-то периоды она могла оказываться и главным источником прибавочного продукта, поступавшего в распоряжение руководящей верхушки союза, образуя экономическую основу ее существования уже в качестве племенной знати. Точнее -- родоплеменной, коль скоро в обществе сохранялись и функционировали и немаловажные элементы родовой организации, в первую очередь в идеологической области и в сфере регулирования брачных отношений. И в то же время значительное место, которое занимала порой такая внешняя эксплуатация в разных ее формах, объективно на какое-то время отодвигало на задний план попытки этой новой аристократии перейти к отчуждению прибавочного продукта у рядовых ее соплеменников, а то и вовсе делало их ненужными (хотя обедневшие члены общины уже все чаще оказывались объектом эксплуатации).

Пути и механизмы институционализации власти. Самое появление и существование новой, родоплеменной, аристократии было неразрывно связано с принципиальными изменениями в управлении обществом. Усложнение общественной организации потребовало и создания особых органов для управления племенем, а тем более союзом племен. Такие органы управления сделались одним из важнейших этапов на пути институционализации власти и отделения ее от народа. При этом конкретно-историческая обстановка в разных регионах земного шара предопределяла несомненное своеобразие тех путей и форм, в каких происходила такая институционализация у разных народов, локальную специфику данного процесса.

В принципе можно говорить о трех этнографически зафиксированных главных путях, которыми шел политогенез. Эти пути с определенной долей условности можно определить как военный, аристократический и плутократический, имея при этом в виду, что едва ли и здесь существовали, так сказать, «чистые» формы того, другого и третьего, совершенно свободные от отдельных черт других путей.

По-видимому, количественно преобладал в масштабах ойкумены первый из этих путей -- военный, учитывая то постоянно возраставшее значение, какое приобретала война как способ изъятия общественного продукта и его перераспределения. Однако такое преобладание не было абсолютным. И если сам общий итог развития по любому из этих путей оказывался в конечном итоге практически одинаков, то темпы этого развития и облик, который приобретала возникавшая в результате его власть, отделенная от народа, могла существенно разниться. Различным бывало при этом и относительное значение в процессе политогенеза разных механизмов его: военной деятельности, организационно-хозяйственного и идеологического руководства, непосредственно имущественной стратификации как таковой и некоторых других.

Так, в случае движения политогенеза по военному пути решающим механизмом оказывались военно-демократические и военно-иерархические формы организации власти.

Военная демократия и военно-иерархические структуры. Превращение войны в постоянный промысел с неизбежностью потребовало и соответствовавших этому изменений в общественном разделении труда. Появились лица (ими за очень редкими исключениями были только мужчины, что уже само по себе было показателем той трансформации, какую претерпела социальная структура), специализировавшиеся целиком па военной деятельности. Конечно, такая специализация произошла далеко не сразу; достаточно длительное время вооруженную силу любого племени или союза племен составляло практически все их взрослое мужское население. Военный предводитель поначалу выдвигался благодаря своим организаторским и тактическим способностям, храбрости и умению владеть оружием, а полномочия его были эффективны лишь во время военных предприятий.

Однако углублявшаяся специализация военного дела, стремительный рост его значения в жизни общества довольно быстро потребовали превращения функции военного предводителя в постоянную должность. А сделавшись постоянной, эта должность, точно так же как и все прочие общественные должности в эту историческую эпоху, обнаружила несомненную тенденцию к превращению в наследственную.

Это легко можно продемонстрировать на примере все той же лиги ирокезов. В ней было два военных вождя, чьи должности традиционно считались наследственно принадлежащими двум родам племени сенека. Военные вожди по должности входили в совет лиги, однако поначалу они занимали в этом органе подчиненное положение в сравнении с сахемами, представлявшими в совете все роды и племена ирокезов. Но в обстановке почти непрерывных военных предприятий влияние этих вождей со временем возросло настолько, что они практически сравнялись с сахемами. И даже более: военные вожди стали обнаруживать все более и более заметную тенденцию к оттеснению сахемов на задний план II при руководстве чисто гражданскими делами лиги. Это и не удивительно. Непрерывные войны, в которых пока еще участвовало подавляющее большинство взрослого мужского населения, повсеместно служили тем фактором, который все более упрочивал высокий статус воинов в общественных организмах эпохи классообразования. И поэтому даже там, где не существовало формального разделения функций между военными и невоенными руководителями, удачливый военачальник имел предпочтительные шансы на то, чтобы объединить в своих руках все руководство обществом. И именно эти процессы сделались важнейшей предпосылкой складывания сначала военно-демократических, а затем и военно-иерархических структур.

Одновременно с возвышением военных предводителей шел и процесс образования прослойки людей, для которых война и военный грабеж сделались главным, а затем и единственным источником средств к существованию. Существование такой прослойки само по себе могло служить стимулом к повышению агрессивности данного общественного организма в отношениях с соседями. Совершенно естественно, что такие военные «Профессионалы» охотно группировались вокруг удачливого военного вождя, создавая ему относительно независимую опору внутри племени или союза племен. Так формировалась дружина подобного вождя. Но коль скоро ее образование не могло решить задач военного характера в их полном объеме (состав дружины обычно бывал сравнительно невелик, хотя, конечно, ее значение отнюдь не определялось только численным составом), сохранялось и народное ополчение, образованное всеми боеспособными мужчинами. Существование такого ополчения было достаточно серьезным препятствием на пути полного подчинения общинников родоплеменной знати, а народное собрание далеко не всегда еще превратилось в чисто формальный институт.

В результате складывалась потестарная структура, включавшая в качестве основных элементов народное собрание, совет старейшин и вождя, названная Морганом «военной демократией». Типичным образцом военной демократии Морган считал лигу ирокезов. Военный аспект этой формы управления заключался в том, что народное собрание составлялось не просто из общинников, а из общинников-воинов, так сказать, вооруженного народа; параллельно с этим при ней военный предводитель совершенно определенно выступал на переднем плане, оттеснив на вторые роли совет Старейшин. Демократический же ее аспект состоял именно в сохранении и в определенной эффективности как раз народного собрания и совета старейшин. Такая демократия была вполне реальной: скажем, у ирокезов существовала специальная категория вождей, представлявших в совете лиги женское население и простых общинников («вожди Сосны»). Притом титулы эти не передавались по наследству и получали их люди действительно выдающихся способностей. Но в то же время то была и ограниченная демократия: неодинаковы были права сахемов разных родов и племен, неравным было их представительство, а самое существование «вождей Сосны» свидетельствовало о том, что простой народ и женщины были отстранены от непосредственного управления.

Ограниченность военной демократии проявлялась и в фактическом неравенстве уже в среде самих воинов. Большая и наиболее ценная часть военной добычи доставалась теперь военному предводителю и его дружинникам. Идея равенства воинов при дележе награбленного трансформировалась в представление о том, что воин, принимающий участие в походе, имеет право на долю в добыче, а какова эта доля, зависит уже от его положения в военной иерархии. Это нашло свое отражение в нормах раздела, сложившихся у самых разных народов, находившихся на стадии военной демократии или сходных с пей. Привилегированное в атом смысле положение высших разрядов воинов наблюдалось, например, у идебеле у арабов доисламской эпохи и в более поздние времена (более того, норма мусульманского права, фиксировавшая, что конный воин получает три доли в добыче против одной, на которую имеет право пеший, по существу отражала уже сломившееся разграничение между рядовыми общинниками II племенной аристократией ко времени возникновения ислама), у ряда народов древней Европы.

Военная демократия как одна из форм становления институционализированной публичной власти в эпоху классообразования была распространена достаточно широко, возможно даже, что у большинства народов мира. В свое время было распространено представление о ней как об универсальном явлении и к тому же непосредственно предшествующем формированию государства. В последующем отношение к данному вопросу стало значительно менее категоричным, так как, во-первых, было установлено, что отнюдь не все общества, известные этнографической науке, обнаруживали сколько-нибудь заметные следы военно-демократических отношений, а во-вторых, выяснилось, что военная демократия не переходила непосредственно в политическую организацию (государство): за нею следовали общественные структуры, которые могут быть обозначены как «военно-иерархические».

Смысл военно-иерархической формы организации власти заключался в том, что власть военного предводителя во псе большей степени основывалась не столько па авторитете традиции, сколько на факторах реального социального могущества: на богатстве, широком круге зависевших от пего лиц разных социальных категорий и -- последнее по порядку, по не по значению! -- на силе, представленной его дружинниками. Дружина с самого начала создавалась вне рамок традиции, ее членов объединяли не родственные и не общинные связи, а специализация на военной деятельности, заинтересованность в военном грабеже как главном источнике средств к существованию и преданность удачливому военному предводителю. Больше того, в рамках дружины чаще всего не действовали те грани между лицами разного происхождения и исходного социального статуса, которые достаточно строго соблюдались в обществе в целом: дружинником вождя мог стать вольноотпущенник и даже раб, им мог быть любой чужак. Именно это обеспечивало преданность его вождю, а также и тот хорошо известный факт, что во множестве предклассовых обществ постоянная гвардия правителя чаще всего формировалась из чужаков, не имевших сколько-нибудь прочных корней в данном обществе. Опираясь на такое орудие, военный вождь мог не только выдвинуться на первое место в обществе, став фактически его руководителем, но серьезно перераспределить влияние и богатство в пределах слоя родоплеменной аристократии.

В самом деле, дружинники и другие приближенные вождя, используя свои независимые от традиции материальные возможности и все тот же авторитет организованной силы, с успехом соперничали со старой знатью за власть и влияние, причем в случае необходимости вождь мог обязать последнюю считаться со своей волей. По-видимому, процесс борьбы между традиционной родоплеменной знатью и новой аристократией, военной по происхождению, носил универсальный характер. И заканчивался он, как общее правило, победой новой аристократии, а старая оттеснялась ею на второй план..

Конечно, традиционная знать оказывала определенное сопротивление, в отдельных случаях оно могло быть и весьма упорным, но если новые люди не покушались на их собственность и в то же время представляли падежный противовес возможному недовольству рядовых общинников, дело обычно заканчивалось той или иной формой компромисса. С этими обстоятельствами, видимо, связано и наблюдаемое в ряде предклассовых и раннеклассовых обществ преимущественное внимание традиционной знати к расширению внутриобщинных форм эксплуатации и к известной интенсификации своего хозяйства.

Отмеченные выше изменения постепенно находили и идеологическую санкцию. Представления о закономерности и необходимости существования привилегированного положения непосредственного окружения вождя, все более превращавшегося в единоличного руководителя общества, и его самого завершались в перспективе представлением о вожде как об олицетворении целости и благополучия коллектива. Отсюда уже совсем недалеко было до идеи сакрального характера власти правителя, и такая сакральная власть действительно нередко возникала. Это хорошо можно проиллюстрировать примером многих африканских пародов -- лози, тсвана, сукума и др. Если говорить об общей тенденции развития представления о власти в эпоху классообразования, то одним из се аспектов стала замена коллектива в качестве символа общества и залога его благополучия (в форме совета старейшин или народного собрания, пли всех взрослых членов семьи) индивидом (в лице вождя, правителя). Попятно при этом, что речь шла не о личности данного конкретного вождя, а об институте, олицетворением которого он представал.

Все эти явления, вместе взятые, предопределяли глубокое перерождение демократии как формы организации власти. Демократические элементы системы сходили на нет, реальная власть оказывалась в руках военного вождя с его родней и приближенными, и па месте народовластия, пусть уже и ограниченного, вырастало авторитарное военно-иерархическое правление. Собственно, именно общества этого уровня в наибольшей степени соответствуют тому, что М. Фрпд обозначил как стратифицированное, т. е. такое, в котором дифференцированным статусам соответствует уже неравенство в доступе к важнейшим ресурсам общества, а в смысле организации власти и управления обществом -- понятие вождества (chiefdom), предложенное в таком контексте Э. Сервисом. Однако структуры власти такого вида могли возникать и без непременного прохождения этапа военной демократии и следующей за нею военно-иерархической ступени.

Главная отличительная черта того пути политогенеза, который выше был обозначен как аристократический, заключалась в том, что в этих случаях становление отделенной от народа надобщинной власти происходило на основе перерождения традиционной родоплеменной аристократии, оттесняющей от участия в отправлении власти рядовых общинников. Ведущим механизмом процесса выступали концентрация в руках этой аристократии и последующая узурпация ею руководства общественным производством и перераспределением общественного продукта. При этом в руках того же социального слояясохранялось п руководство всей военной деятельностью. Этот вид деятельности занимал в жизни общества весьма заметное место, социальный и общественно-психологический статус воина неизменно оставался высоким, а доходы от военных предприятий обеспечивали существование дружин у вождей, происходивших из традиционной знати. Но самостоятельного социального слоя военной аристократии, которая могла бы противостоять перерождающейся родоплеменной, не возникало, и это исключало в принципе возможность появления в обществе параллельных центров власти. Поэтому военный аспект жизнедеятельности таких обществ при всей его несомненной важности не мог играть той определяющей роли в институционализации власти, какую он сыграл в обществах военно-демократических, а затем военно-иерархических.

То, что при таком пути политогенеза в руках традиционной аристократии сосредоточивалось и идеологическое руководство обществом, обусловило и такую черту потпедипту этим путем общественных организмов, как особенно широкое распространение сакральной верховной власти. Собственно, именно в применении к обществам такого типа и представляется более или менее справедливым мнение о кумуляции верховным правителем власти, светской и духовной, как о типической черте складывавшихся таким путем вождеств (что высказывалось в западной науке). В то же время для вождеств, возникающих иными, т. е. прежде всего военными путями, этот тезис представляется чрезмерно категоричным.

Вместе с тем исследования последних десятилетий выявили, что бигмен как центральная фигура в развитии политогенеза по плутократическому пути, по-видимому, сам был результатом достаточно продолжительной эволюции в разделении труда. Изучение различных народов главным образом Новой Гвинеи показало, что бигмен в его «классической» форме, зафиксированной М. Салинзом в 1963 г., вовсе не представлял универсального явления. У ряда народов существовали разные типы «больших людей» -- «великие воины», «великие шаманы», «великие охотники», однако их авторитет оставался ограничен соответствующими сферами деятельности, не будучи непосредственно связан ни с появлением большого числа приверженцев, ни со всевозрастающим влиянием на дела коллектива в целом (что у бигмена обеспечивалось широким его участием в церемониальном обмене). Превращение и «великих воинов», и «великих шаманов» в бигменов в полном смысле слова бывало лишь очень редким исключением; точно так же и бигмен весьма редко бывал «великими шаманом» или «великим воином». Иначе говоря, все такие пути оказывались малоперспективными с точки зрения институциализации власти.

В то же время имеющиеся этнографические материалы показывают, что бигмены появляются почти исключительно в тех обществах, где существовали относительно развитые материальные возможности для церемониального обмена. То есть в обществах, более продвинувшихся в экономическом развитии, что и дает основания рассматривать бигмена как стадиально более высокое явление, нежели просто «большие люди». Попытки последних занять в коллективе господствующее положение не исключались и действительно происходили, но, как правило, терпели неудачу по причине отсутствия материальной базы для поддержания власти.

Наконец, еще один путь полптогенеза, обозначенный выше как плутократический и стадиально, видимо, более ранний, чем предыдущие два, характеризовала постепенная концентрация власти в руках отдельных лиц, в основе которой лежало накопление такими лицами значительных по местным условиям материальных ценностей и формирование вокруг них на этой основе достаточно многочисленных и активных групп сторонников. Механизм

же подобного пути складывания институционализированной публичной власти, отделенной от народа, на ранних стадиях его действия проще всего можно, видимо, проследить па примере уже упоминавшегося выше меланезийского бигмена. Как говорилось, это были индивиды, пользовавшиеся в обществе высоким авторитетом и высоким статусом, что давало им возможность оказывать порой решающее влияние на жизнь коллектива. Помимо авторитета бигмен использовал для сохранения и укрепления своего статуса обычные формы престижной экономики: ему приходилось устраивать потлачи, раздачи имущества, а также кормить группировавшихся вокруг него сторонников и прихлебателей из числа менее состоятельных членов общества, включая и многочисленных родичей по крови и по браку. Без такого рода свиты сторонников бигмен просто не был бы бигменом, т. е. лицом, имеющим значительный вес и немалое влияние в обществе (хотя характер этого влияния оставался сугубо неформальным). Наличие как можно большего числа сторонников, которые в свою очередь активно действовали в сторону увеличения авторитета своего «патрона», составляло непременное условие поддержания бигменом своего статуса. В обществе возникал, таким образом, неформальный «центр давления», если выражаться современным языком.

Положение бигмена не было наследственным: сын его вовсе не обязательно становился бигменом. Во всяком случае, приобретение такого статуса требовало от него не меньших усилий, чем от отца. Конечно, чем большими оказывались достававшиеся ему от отца материальные возможности, тем выше были шансы на успех. Однако, по-видимому, не приходится говорить о том, что установление наследственной передачи статуса было быстрым и легким процессом. Больше того: именно неформальное положение бигмена в обществе и сугубо индивидуальные основания его влияния, не говоря уже о власти над соплеменниками, создавали возможность появления в данном общественном организме не одного, а нескольких бигменов и, соответственно, соперничества между ними. А это существенно затрудняло попытки институционализировать их положение в обществе, тем более что меланезийский бигмен существовал и функционировал, как общее правило, при отсутствии сколько-нибудь действенных иных институтов руководства обществом.

Насколько можно судить по этнографическим материалам, такой путь институционализации власти был распространен заметно меньше двух предыдущих. Он представлен в основном в Меланезии и на Новой Гвинее, отчасти в Юго-Восточной Азии.

Прочие механизмы институционализации власти: мужские (тайные) союзы. Возможные варианты механизмов инстптуциона-лизации власти вовсе не исчерпывались рассматривавшимися выше. В ряде случаев интеграция общества на надобщинном уровне осуществлялась и иными методами. Одним из распространенных механизмов такого рода во многих случаях оказывались мужские, или тайные, союзы. При этом такие союзы в принципе могли выполнять эту роль при любом из отмеченных выше путей политогенеза.

Этот общественный институт начинал складываться еще в развитом родовом, а возможно, даже и в ранперодовом обществе, но с началом перехода к патриархату он превратился в весьма действенное средство насильственного утверждения в обществе мужского господства и подавления женской части населения. Мужские союзы непосредственно вырастали на базе мужских домов позднеродовой общины, задачей которых была социализация мужской молодежи и подготовка ее к превращению во взрослых самостоятельных членов общества. Связь мужских союзов с обрядностью инициаций достаточно очевидна даже в тех случаях, когда сами по себе союзы выступают уже как реликтовое явление (например, у некоторых земледельческих народов Западной Африки), и уж тем более тогда, когда союз функционирует в качестве живой социальной реальности, как у многих народов Меланезии.

Насколько можно судить, в эпоху становления патриархата мужские союз приобрели едва ли не универсальный характер. Лучше всего они изучены в Меланезии и Западной Африке, но этнографически засвидетельствованы и у микронезийцев и индейцев Северной Америки, а как пережитки -- у многих народов Европы и Азии.

Почти синонимичное обозначение «тайные» в применении к мужским союзам в высшей степени условно: о существовании союза обычно прекрасно знали все члены данного коллектива, больше того, совершаемые союзом акции, направленные на то, чтобы запугать непосвященных, и прежде всего женщин, достаточно широко рекламировались. В тайне от непосвященных сохранялись, как правило, имена главарей и членов союза, места его сборищ и характер этих сборищ, имена непременных духов-покровителей союза и связанные с ними церемонии. Союзы нередко имели свой особый язык, понятный только их членам, причем нередко доступ к такому языку зависел от ранга того или иного индивида в союзе: рядовые члены могли его и не понимать.

Вступление юноши в союз символизировало прекращение его прежнего существования, его «смерть» и «возрождение». Это обстоятельство давно было замечено исследователями. «Почти везде,-- писал уже в 1908 г. Г. Уэбстер,-- обряды инициации включают мимическое изображение смерти и воскресения посвящаемого. Новая жизнь, к которой он пробуждается после инициации, есть полнейшее забвение прошлой. Она сопровождается, естественно, новым именем, новым языком и новыми привилегиями». Эта связь инициации со вступлением в мужской союз выражала «смерть» инициируемого в качестве члена материнского рода и его «возрождение» как члена рода отцовского.

Впрочем, в обществах, находившихся к моменту знакомства с ними этнографов па этапе разложения развитого родового строя, были засвидетельствованы и женские союзы, более или менее аналогичные по структуре и их положению по отношению к женскому населению союзам мужским. Такие женские союзы обычно рассматриваются как организации, возникавшие в противовес мужским союзам. Однако они получили куда меньшее распространение да и в принципе были не в состоянии сколько-нибудь эффективно противостоять последним, так как становление мужских союзов опиралось на ведущую тенденцию экономического развития: парцеллизацию труда и собственности и их приватизацию. Такая общая бесперспективность использования женских союзов для противодействия утверждению патриархата вовсе не означала, однако, что они не в состоянии были иногда приобретать заметное влияние. Например, в странах побережья Бенинского залива женские союзы были немалой экономической силой. Но подобные исключения не меняют общего правила.

Среди союзов можно выделить такие, которые охватывали практически все взрослое мужское население, и союзы с более ограниченным составом. В первом случае, примерами которого можно назвать западноафриканские союзы порой бонду у народов тем не и менде, вступление в союз было для мужчины непременным условием не только доступа к общественным должностям, но даже и вступления в брак. У соседних кпелле тот же союз поро был основой всей общественной жизни, полностью ее контролируя. Аналогичным образом обстояло дело, скажем, и на островах Банкса в Меланезии. В других случаях доступ в союя с самого начала был возможен лишь для сравнительно состоятельных лиц. Такими оказываются союзы йоруба Южной и Западной Нигерии -- огбони, эгунгун и др. -- или союз мидевивин у северных оджибвеев. Не исключено, что эти две модели отражают разные этапы эволюции самого института союзов в связи с социально-экономическим развитием общества в целом.

Экономический аспект функционирования союзов с несомненностью свидетельствует о прямой связи этого института с развитием частной собственности и имущественной дифференциации. Весьма существенно, что вступительный взнос в союз, как общее правило, делался как раз за счет обособленной (а впоследствии -- частной) мужской собственности; попользовать для этого коллективную собственность рода было бы невозможно. В то же время союзы обеспечивали своим членам возможность сохранения и приумножения именно их частной собственности: членство в союзе было весьма действенным средством защиты частных по отношению к коллективу имущественных интересов.

Например, тубуан -- глава союза дук-дук на о. Новая Британия -- мог табуировать плантации и отдельные плодовые деревья, принадлежавшие члену союза, делая их таким образом недоступными для всех, кроме последнего. Конечно, тубуан делал это отнюдь не бескорыстно, но зато владелец табуированных объектов укреплялся за счет его табу в качестве исключительного распорядителя этих объектов, т. е. как частный собственник. Более того, связь с союзом создавала мужчине влиятельное положение в общине, как бы ставя его вне традиционных родовых порядков и в то же время выше них. Таким путем внутри формально сохранявшейся развитой родовой организации появлялись структуры, в сущности внеродовые и надродовые, активно разрушавшие ее функции и права. Но ничуть не менее, если не более, важно то, что мужские союзы оказались способны сыграть заметную роль в становлении политической власти и политической организации в целом, сделавшись одним из каналов институционализации публичной власти, отделенной от народа.

С самого начала ведущие позиции в союзах занимала родовая верхушка, сделавшая их действенным средством накопления в своих руках материальных ценностей. Довольно быстро, по-видимому, вступительные взносы в союзах приняли достаточно внушительные размеры, что в ряде случаев затрудняло вступление в эти организации малоимущих соплеменников. И кяль скоро руководящее положение и здесь принадлежало, особенно на сравнительно поздних этапах эпохи классообразования, общинно-родовой знати, союз предоставлял ей в высшей степени удобное орудие для укрепления своего господства над рядовыми членами общества. И происходило это даже тогда, когда членство в союзе было практически обязательным для всякого мужчины. Ведь и в таком случае достижение высокого положения в союзе, а тем более доступ к руководству им зависели непосредственно от имущественного положения претендента. Действовала та же самая диалектика, что и при складывании внутриобщинных форм эксплуатации: статус обеспечивал дополнительные возможности приобретения богатства, богатство облегчало повышение статуса.

Роль и возможности союзов, т. е. по существу их руководителей, увеличивало и то, что очень часто союзам формально принадлежали важные организационно-управленческие функции: помимо решающей роли в подготовке молодежи к роли взрослых членов общества, на союзах нередко лежала и организация разного рода общественных работ"'. При этом внутри самих союзов существовала стратификация их членов по рангу и соответствующему ему статусу.

Взаимоотношения мужских (тайных) союзов и формальных главарей и вождей могли быть и бывали разными, но в целом скорее прослеживалась тенденция к постепенному превращению союзов в реальную власть и к подчинению вождя этой власти, во всяком случае, тогда, когда власть последнего еще не ипституционализировалась. Так, например, обстояло дело у населения полуострова Газели: здесь вождь у гупантупа пользовался влиянием прежде всего как руководитель или хотя бы член союзов дук-дук. У мспде и темпе Западной Африки первоначальное соперничество вождей и союзов завершилось в конце концов определенным компромиссом, так что союзы фактически сделались частью аппарата власти. Но при этом полного равноправия сторон не наблюдалось: в частности, союз получил возможность влиять па выбор членов совета вождя, но вождь крайне редко мог добиться введения в руководящие органы союза желательных для себя кандидатов.

В любом случае мужские союзы были очень эффективной формой институционализации власти. Так, например, у многих африканских пародов они стали той структурой, из которой непосредственно вырастала сакральная верховная власть: иерархия внутри союза была параллельна иерархии органов такой власти за счет господства и там и тут все той же общинно-родовой знати.

Первое обстоятельство находилось в непосредственной связи с двумя следствиями. Во-первых, авторитет сана стал связываться с некими присущими ему возможностями, превышающими обычные человеческие способности, каковые возможности проецировались и на носителя сапа. Обычно принято говорить о представлениях о некоей сверхъестественной благой силе типа полинезийской маны, хотя надо сказать, что эта точка зрения уже довольно давно подвергалась критике. Во-вторых, вполне естественным было для человека разлагающегося первобытного общества предположить, что такого рода возможности (назовем их условно «сверхчеловеческими») распространялись не только на носителя сана в данный момент, по и на его родственников; вопрос о том, насколько широким было восприятие обществом этого круга, в данном случае представляется второстепенным, важен самый принцип. Все это открывало путь к наследственной власти -- наследственной в пределах группы, которая, однако, обнаруживала тенденцию к сужению по мере приближения к высшему уровню управления обществом.

Обоснование происходящих в обществе перемен, легитимизация новых форм власти и отношений власти происходили нередко, хотя и отнюдь не всегда, путем ее сакрализации. Формы и степень ее могли быть разными, но существо оставалось единым. Верховный правитель воспринимался как связующее звено между коллективом и миром сверхъестественного, он представительствует за своих соплеменников перед этим миром, перед этим сверхъестественным, будь то боги или духи предков, и поэтому наделен благодатью, а иногда и харизмой, т. е. непогрешимостью и особой одаренностью, вплоть до способности творить чудеса.

Вполне естественно, что действия такого правителя и его окружения должны были восприниматься общественным сознанием как получившие своего рода божественную санкцию. А это представление столь же естественно распространялось постепенно и на любые новшества, происходившие в социально-экономической сфере, включая привилегии верхушечного слоя, имущественное и социальное неравенство и эксплуатацию. Конечно, внедрение всех такого рода новшеств происходило не без сопротивления, нередко очень упорного. Это сопротивление принимало форму особых, зачастую институциональных, норм, которые должны были противодействовать произволу правителя и нарушению им традиции (а тенденция к этому обнаруживалась достаточно рано: Хогбин отметил, что среди меланезийских вождей некоторые вели себя так, «как будто они были господами своего народа»). В число таких норм входил и ритуализованный конфликт, особенно хорошо изученный британскими антропологами в обществах Центральной и Юго-Восточной Африки, находившихся на стадии перехода к классообразованию. Тем не менее остановить объективно обусловленный процесс перерождения власти вождя в политическую они, конечно, не могли, хотя и замедляли его в какой-то степени. И сакрализация верховной власти в обществе составляла достаточно эффективный противовес таким замедляющим факторам.

Слияние двух упомянутых выше причинных рядов вело в перспективе к довольно частому следствию: появлению фигуры сакрального вождя. Он мог одновременно выполнять и жреческие функции, мог не делать этого -- и тогда рядом с ним появлялся специальный верховный жрец, но существо дела от этого не менялось. Служа символом общества, гарантом его целостности и благополучия, сакральный правитель был очень действенным средством укрепления новых, надплеменных, потестарных структур, непосредственно предшествовавших появлению политической власти. Впрочем, следует разграничивать фигуры правителей сакральных и обожествленных: последние появляются только в обществе классовом.