Россия и Запад в 1900-1917 годах

Россия и Запад в 1900-1917 годах

На протяжении 1900-1917 гг. в России происходили политические изменения, вызвавшие к жизни новые идеологические доминанты, которыми отныне руководствовались основные социальные группы. В первую очередь эти идеологические установки были связаны с внутрироссийскими проблемами: переходом от абсолютизма к режиму ограниченной монархии, появлением парламентаризма и политических свобод, возникновением партий и общественных организаций.

В то же время вопросы внешней политики в эти десятилетия сохраняют актуальность для многих россиян. И хотя изменения в восприятии других стран и народов происходили постоянно, в динамике представлений о внешнем мире, и прежде всего о Западе, необходимо, с нашей точки зрения, выделить два периода: 1900-1914 и 1914-1917 гг.

В политической элите России 1900-1917 гг. существовали различные ориентации - проанглийская, прогерманская, профранцузская. Это задавалось уже на высшем уровне - так, Николай II равно хорошо владел английским, немецким и французским языками, свободно общаясь с представителями этих культур, тем более, что родственные отношения связывали его с англичанами и немцами. Впрочем А. П.Извольский, министр иностранных дел с 1906 по 1910 гг., отмечал «чувство недоброжелательства, которое царь питал к Англии».

Что касается Германии, то здесь многое определялось активностью императора Вильгельма II, при личных встречах с которым русский царь зачастую не мог противостоять давлению «кузена Вилли» и соглашался на решения, выгодные Берлину. Неудивительно, что царское окружение должно было прилагать серьезные усилия для нейтрализации подобных кулуарных договоренностей. Примером может служить печально известное русско-германское соглашение от 24 июля 1905 г., фактически сводившее на нет союз России и Франции. Только совместные настояния дяди царя великого князя Николая Николаевича, министра иностранных дел В.Н.Ламсдорфа и председателя Комитета министров С.Ю.Витте предотвратили вступление соглашения в силу.

Для достижения своих целей Вильгельм II использовал психологические методы формирования эмоциональной установки у русского царя. Если на первых порах он относился несколько свысока к Николаю II, чем вызывал устойчивую антипатию и желание отказывать, то вскоре сменил тон и занял, по словам С. Ю.Витте, позицию «в некотором роде младшего к старшему», а это вызывало комплементарное отношение собеседника и ответные уступки.

Впрочем, кроме психологических предпосылок для такой установки имелись также и идеологические мотивы. «Я твердо убежден, - писал Николай II в 1909 г. Вильгельму II, - что Россия и Германия должны сплотиться как можно теснее и образовать оплот для поддержки мира и монархических учреждений».

Правда, в отношении Франции российский император также имел достаточно гибкую установку. О причинах этого Вильгельм II вполне определенно высказался еще в 1904 г.: «Он по отношению к галлам - из-за займов - слишком бесхребетен».

Впрочем, убеждения царя формировались по преимуществу на основании собственного опыта и достаточно адекватно отражали ценностную ориентацию его личности.

Вообще члены семьи Романовых отличались различными внешнеполитическими взглядами. Хотя императрицу Александру Федоровну постоянно обвиняли в германофильстве, великий князь Александр Михайлович отметил в своем дневнике периода I мировой войны: «Из всех обвинений, которые высказывались по адресу Императрицы, ее обвинения в германофильстве вызывали во мне наиболее сильный протест... Воспитанная своим отцом герцогом Гессен-Дармштадским в ненависти к Вильгельму II, Александра Федоровна, после России, больше всего восхищалась Англией ». Постоянно жил в Англии и брат автора воспоминаний - великий князь Михаил Михайлович. Мать императора Мария Федоровна так же проводила много времени в Англии и не испытывала большой любви к немцам. По свидетельству А.П.Извольского, ее «неприязнь... к Германии и ко всему немецкому была столь велика, что когда она отправлялась к своему отцу, то всегда пользовалась собственной яхтой, чтобы не касаться германской территории».

Профранцузская ориентация была присуща многим родственникам российского императора. Двоюродный брат Николая II великий князь Николай Михайлович был настолько увлечен французской культурой, что «в Париже чувствовал себя как дома».

Интересный случай бинаправленной установки можно наблюдать у С.Ю.Витте, бывшего сторонником союза России как с Францией, так и с Германией. Он имел тесные связи с финансовыми кругами обеих стран, а одно время даже добивался своего назначения послом в Париж.

После царского манифеста 17 октября 1905 г. и изменения политического режима в России серьезную роль в политической жизни стала играть Государственная Дума, в которой преобладали сторонники проантантовской ориентации. Лидеры первого состава Думы кадет П.Н.Милюков и октябрист А.И. Гучков дружно выступали против «германской опасности». Антиавстрийскую и антигерманскую позицию занял и новый премьер-министр П.А.Столыпин, выдвинувший своего зятя С.Д.Сазонова на должность заместителя министра иностранных дел. Эта группа выражала взгляды значительной части российских предпринимателей.

Им противостояла прогерманская группировка, в которую входил, в частности, депутат Думы В.М.Пуришкевич. Прогерманской ориентации придерживалась и часть министров, членов Государственного совета, а также придворных кругов - П.Н. Дурново, И.Л. Горемыкин, Р.Р.Розен, Б.В.Штюрмер и другие. Свою позицию они пропагандировали на страницах «Гражданина» и «Нового времени», отмечая необходимость для России содействия «немецкого бронированного кулака» в поисках защиты от «английских козней».

Установки политической элиты во многом определяли и ориентированность всего российского общества, но при этом следует подчеркнуть, что и у элиты и в обществе в эти годы сохранялась многополярность внешнеполитических установок, которые в ряде случаев формировались на проективной основе. Как отмечал Г. П. Федотов, «конкретность воплощения, пусть обманчивая, дает силы жить и бороться с действительностью отрицаемой. Отсюда старые восторги русских консерваторов перед Германией, либералов перед Англией, социалистов перед неведомой им Новой Зеландией или Францией эпохи революции».

Определенным ограничителем для распространения информации о внешнем мире в обществе служила цензура. Длинные списки запрещенной для распространения литературы рассылались министерством внутренних дел по губерниям и там приобретали законную силу в виде губернаторских циркуляров об отмене или наложении ареста на печатные произведения. Среди названий часто встречаются журналы «Весь мир», «Вестник знания», книги российских и иностранных авторов на исторические темы и о современном положении в зарубежных странах. Кроме того, списки «Прессы подлежащей изъятию» получали и все почтовые учреждения Российской империи, что позволяло конфисковывать у подписчиков «Всемирный вестник», «Мир божий», «Новую жизнь», «Восток» и другие издания.

Другим мощным ограничителем на пути информации о внешнем мире был невысокий уровень грамотности населения - по официальным данным в начале ХХ в. лишь 21% подданных российского императора имели хотя бы начальный уровень образования. Причем эти люди были распространены по территории страны отнюдь не равномерно, а концентрировались в городах, по преимуществу в 19 крупнейших. Высок был уровень грамотности в таких национальных регионах России как Финляндия и Польша. Не случайно во время русско-японской войны, по сведениям германского императора, «призванные запасные крайне неохотно покидали свои дома, не желая сражаться в стране, о существовании которой они даже и не знали».

Вместе с тем, несмотря на различного рода барьеры, достаточно часто проявлялось деятельное участие России и ее граждан в жизни международного сообщества. Например, 8 июня 1914 г. помощник начальника Орловского губернского жандармского управления сообщает о следующем международном событии: «Четырех испанцев судили в Мадриде за мошенничество. Оттуда были шантажные письма содержателю ювелирного магазина в Ливнах Я.Иваницкому. содействие испанскому правительству и французской полиции».

Активное участие международных авантюристов в освоении российского рынка к тому времени уже имело свою историю, еще в 1904 г. почтовым конторам России предписывалось «получаемые из-за границы в письмах... «временные билеты», приглашающие к подписке на иностранные лотереи и рекламы об этих лотереях, заказные бланки и конверты для отправки за границу заказов воспрещены законом ко ввозу в Россию... конфискуются ввиду ограждения доверчивых и неопытных людей от соблазна и эксплуатации. препровождать к губернатору».

Определенный вклад в формирование внешнеполитических установок вносили и представители иностранных держав. Так, германский император Вильгельм II был шефом 85-го пехотного Выборгского полка, живо интересовался своими подшефными и даже протежировал им перед российским императором. Естественно предположить возникновение симпатии в отношении Германии у личного состава этого полка, ведь по крайней мере офицеры полка ощущали на себе покровительство августейшей особы. Кроме того Вильгельм II оказывал содействие как выходцам из Германии, в частности, Остен-Сакенам, так и людям, проявлявшим теплые чувства к его стране - А. П.Извольскому, М.Радзивилл и др. Занимался он и «контрпропагандой», борясь с антигерманской пропагандой в России, разворачивавшейся английскими и французскими фирмами, борющимися с конкурентами. Германский император не раз советовал Николаю II «поменьше верить им и сверх того дать им пинка, чтобы они слетели в Неву».

Особое место в восприятии русскими Запада занимали Соединенные Штаты Америки. В российском общественном сознании постепенно утверждалась мысль о близости исторических судеб России и Америки. Иллюстрацией могут служить строчки из «Колокола» А.И.Герцена, который еще в 1858 г. высказался на этот счет следующим образом: «Обе страны преизбытствуют силами, пластицизмом, духом организации, настойчивостью, не знающей препятствий; обе бедны прошедшим, обе начинают вполне с разрывом традиций, обе расплываются на бесконечных долинах, отыскивая свои границы, обе с разных сторон доходят через страшные пространства, помечая везде свой путь городами, селами, колониями, до берегов Тихого океана, этого «Средиземного моря будущего».

К началу ХХ в. упоминания российско-американской «похожести» приобретают заметный субъективный оттенок, который хорошо виден, например, в наблюдениях врача П.И.Попова, основанных на двадцатитрехлетнем пребывании в США: «Мы, русские, охотно останавливаемся на наших заатлантических друзьях; говорят, между нами и американцами много сходного. И нас, и их природа щедро наделила своими дарами; и у нас, и у них бездна плодородной земли, степей, каменного угля, железа и благородных металлов. Да и натуры-то, говорят, у нас сходные: простота, доброта, ширь и здравый смысл - отличительные черты и русского, и янки».

В качестве демонстрации оборотной стороны медали, кроме полярной противоположности политических режимов со всеми вытекающими отсюда моментами, российские наблюдатели начала ХХ в. обращали внимание прежде всего на предельный утилитаризм, прагматизм и рационализм американской культуры и образа жизни, отличавшие жителей Нового Света не только от россиян, но и от европейцев. «В эстетическом отношении Соединенные Штаты далеко ниже европейских стран, - подчеркивал уже знакомый нам П.И.Попов, - в Штатах и до сих пор полезное предпочитается прекрасному, как это необходимо должно было быть в первый период заселения обширной страны, занятой дикими и воинственными краснокожими. Фантазия и ум американцев направляются не к созданию артистических произведений, а к изобретению бесчисленных машин и приспособлений всякого рода, начиная от машинки для чистки картофеля и кончая грандиозными мостами, равных которым нет нигде».

Невиданные темпы урбанизации, характерные для Америки 1900-х годов, вызывали у наших соотечественников скорее сожаление, чем одобрение, ведь широкое развитие городской инфраструктуры, по мнению россиян, не позволяло американцам сосредоточиться на создании шедевров культуры. Характерно в этом смысле еще одно наблюдение П. И.Попова: «Их жизнь не течет спокойно, а быстро несется, как курьерский поезд, on rapid transit plan, по их характерному выражению; где тут созерцать и воспроизводить прекрасное? Вот почему у американцев пока еще нет первоклассных оригинальных представителей наук и искусств».

Необычным для россиян казался также принцип равенства социальных возможностей жителей США, который входил в острое противоречие с традиционно-иерархической системой ценностных ориентиров подданных Николая II. При этом отсутствие дискриминации по расовому, национальному и половому признакам воспринималось в России как исключительно американский феномен, который трудно, если вообще возможно, перенести на родную почву.

Даже в такой традиционный для русского национального характера компонент, как патриотизм, американцы, согласно наблюдениям посетивших заокеанскую республику гостей из нашей страны, вкладывали совершенно иной по сравнению с россиянами смысл: «В наше чувство любви к Родине входят главным образом воспоминания о прошлом. Их же патриотизм покоится на доверии к настоящему и надежде на будущее». И далее: «Американец благодарен своей родине за то, что она предоставляет ему огромное поле деятельности, неисчислимые природные богатства, учреждения, которые дают всем равные шансы добиться своего и покровительствуют смелым игрокам в жизни. Отсюда вытекает активное чувство общего интереса, солидный, крепкий, общественный дух, патриотизм - не созерцательный и мистический, но практический и деятельный».

Другой распространенной чертой русского восприятия США являлась идеализация социально-экономических и политических факторов, определявших условия существования американской нации, объяснявшаяся недостатком информации в периодических изданиях. Правда, кроме литературы и прессы к 1914 г. появляется еще один важный источник сведений о жизни в Новом Свете, который, однако, только усиливал мифологизацию образа Америки в сознании широких слоев населения Российской империи. Мы имеем в виду кинематограф с преобладанием в экспортном варианте комедийных и приключенческих лент.

Здесь уместно привести мнение известного сторонника сближения России и США, профессора Санкт-Петербургского университета И. Х. Озерова, отраженное в книге, написанной под впечатлением неоднократных поездок за океан: «Итак, в Америке культура мысли, а затем развитие самодеятельности - культура характеров: людей здесь учат действовать, лепить новые формы жизни, класть на жизнь яркий, смелый отпечаток собственной личности, здесь все - творцы, все художники, и простор для живого творчества жизни и смелости мысли».

Источники свидетельствуют, что практически во всех слоях русского общества начала ХХ в. от крестьянства до дворянской и разночинной интеллигенции господствовало представление об Америке как о «земле обетованной», последнем прибежище гонимых и преследуемых людей со всего света. Не случайно в 1909-1912 гг. резко выросла эмиграция из России в США, причем основными путями ее осуществления наряду с традиционным трансатлантическим стал и транстихоокеанский.

Определенную роль в формировании образа США - «Нового Иерусалима» сыграла гуманитарная помощь России, оказанная различными благотворительными организациями при молчаливой поддержке администрации США во время голода 1891 г.

Каким же представлялся типичный американец нашим соотечественникам в начале ХХ в.? Анализ высказываний путешественников из России, побывавших в США, позволяет сделать вывод, что их внимание привлекли три образа, которые, казалось, давали возможность современникам понять «душу» граждан Америки: «Мне хотелось показать русскому читателю, -подчеркивает, например, П. И. Попов, - что самые оригинальные типы американского народа - политикан, агент и репортер, - так сказать, проникают всю его жизнь и служат выразителями воли, потребностей и идей не отдельных классов или слоев, а целого народа; на них лежит печать американского гения более рельефно, чем на представителях каких-либо других профессий или религий».

Что касается первого из представленных символов американского образа жизни, то перманентное участие всего, за редким исключением, населения США в избирательных кампаниях на разных уровнях представительной демократии резко контрастировало с робкими начальными опытами формирования вертикали выборной законодательной власти под «отеческой» опекой самодержавия в России.

Второй тип хорошо вписывался в процесс коммерциализации, который в рассматриваемый период охватил все социальные структуры Америки, хотя, как отмечали русские авторы, было бы упрощением думать об американцах как о людях, «поглощенных только долларом и наживой» или, другими словами, «неразрывно связанных со своим, будто бы, божеством - всемогущим долларом».

Наконец, практически все наблюдатели подчеркивали особую роль прессы в повседневной жизни населения США. Так, если в России в 1902 г. увидели свет 800 периодических изданий, а в высококультурной Великобритании - более 9500, то в Америке их количество превысило 21300 наименований. Страсть американцев к чтению периодики отмечали не только российские, но и европейские авторы. Подтверждая сделанный вывод, сошлемся на следующее высказывание: «В какую бы часть Соединенных Штатов вы ни отправились, везде вы встретите газету на первом плане. Действительно, с раннего утра до поздней ночи здесь приходится видеть американцев, старых и юных, мужчин и женщин, богатых и бедных, читающих всевозможные газеты и журналы».

Именно в массовом распространении периодических изданий, содержащих разнообразную информацию о «домашних» реалиях и событиях за пределами США, видели наши соотечественники свидетельство образованности, любознательности и материального достатка жителей Нового Света, несопоставимых по степени развитости с аналогичными характеристиками подавляющей части русского народа.

Переходя к другому аспекту интересующей нас проблемы, а именно, особенностям восприятия США различными слоями российского общества, подчеркнем, что по мере движения, так сказать, от «верхов» к «низам» идеализация и мифологизация образа Америки приобретали все более ярко выраженный характер.

В частности, среди достаточно узкого круга придворных и представителей высшей имперской бюрократии господствовало убеждение о некой «аномальности», «неестественности» американского пути развития, который рано или поздно должен завершиться катастрофой - распадом США на отдельные государства и вхождением их территорий в сферы влияния мировых держав. Вполне понятно, что ни о каком восприятии элементов американского опыта в социально-политической и, за исключением немногих чисто технологических нововведений, хозяйственной сферах, по мнению российской элиты, и речи быть не могло.

Кроме того, противодействие экспансии царской России на Дальнем Востоке со стороны Соединенных Штатов и особенно японофильская позиция, занятая Вашингтоном в ходе войны 19041905 гг., добавили «черной краски» в гамму восприятия Америки верхами российского общества, которые к 1914 г., как уже отмечалось, оказались фактически расколотыми в своих симпатиях между странами Антанты и Германией.

Совсем неоднозначная картина восприятия заокеанской республики наблюдалась в среде российской интеллигенции. Если для представителей образованных кругов Польши, Финляндии, Прибалтийских губерний, в определенной степени Украины и Белоруссии, образ США ассоциировался с идеалами свободы и равенства, воплощенными на американской земле эмигрантами из Европы, то собственно великорусская интеллигенция, продолжая мифологизировать многие аспекты жизни в Новом Свете, все же, как правило, противопоставляла недостижимую для американцев глубину отечественной духовной культуры передовым образцам новой индустриальной цивилизации, которые тем не менее следовало бы взять за модель экономического будущего России.

В подтверждение сказанному стоит обратиться к очеркам и путевым заметкам В.Г.Короленко, В.Г.Богораза, А.М.Горького, посетивших США в конце ХГХ - начале ХХ вв., или к стихотворению А.Блока «Новая Америка» Знакомясь с этими произведениями, невольно испытываешь смешанное чувство разочарования бездуховностью, прагматизмом, космополитизмом американцев и уважения к разумному, целесообразному устройству их жизни на основе последних достижений технической мысли.

Указанная двойственность образа Америки в сознании российских интеллигентов видна, например, в следующей метафоре С.Есенина, употребленной им при описании эмиграции из Старого Света в США: « Европа курит и выбрасывает окурки; Америка подбирает окурки, но из них вырастает нечто великолепное».

Любопытно, что сами американцы признавали неоднозначность образа типичного жителя Соединенных Штатов, в котором могли присутствовать одновременно скаредность и бесшабашность, холодный прагматизм и сентиментальный альтруизм, религиозный фанатизм и широчайшая толерантность в вопросах веры, патриотизм и космополитизм. Стремясь нарисовать такой образ, известный научный и общественный деятель США, президент Колумбийского университета Николас Батлер, совершивший лекционное турне по ряду европейских государств в 1915 г., отмечал: «Типичный американец - это тот, кто... живет жизнью доброго гражданина и соседа, кто законопослушен и всем сердцем верит в институты своей страны, а также в основополагающие принципы, на которых они созданы, кто согласовывает свою личную и общественную деятельность со здравым смыслом, кто дорожит высокими идеалами и кто стремится воспитывать своих детей для полезной жизни и служения стране».

Что касается простого народа, то у неграмотных или малообразованных россиян в начале ХХ в. большое распространение получили слухи о простоте и легкости быстрого обогащения в Америке, где каждому желающему найдется свободный участок земли или рабочее место на предприятии. При этом крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы или рабочие, стремившиеся вырваться из нищеты и обеспечить достойное существование себе и своим детям, практически не представляли или просто не хотели задуматься о трудностях адаптации к жизни в чуждой для них социокультурной среде, будь то плантации на Гавайских островах или «каменные джунгли» Нью-Йорка. Политические преследования, отсутствие демократических свобод, полное бесправие обывателя перед лицом всесильной имперской бюрократической машины создавали дополнительные стимулы для эмиграции за океан. Характерно поэтому, что после Февральской революции российские консульства в США оказались буквально завалены прошениями бывших подданных Николая II о содействии им при возвращении на Родину.

На протяжении рассматриваемого периода российское общество самоидентифицировало себя главным образом с европейской культурой. Естественна поэтому тенденция европоцентризма, проявляющаяся в восприятии внешнего мира. С этой точки зрения, все народы делились на цивилизованные, то есть усвоившие нормы западноевропейской культуры, и нецивилизованные. «Цивилизованные» народы были призваны нести свет своей, «истинной», цивилизации всем остальным. Такое деление народов часто сочеталось с расовым подходом, постепенно трансформируясь в идеологию «миссии белого человека», всемирной задачей которого являлось просвещение желтой и черной рас. Именно об этом «общем деле» писал своему американскому корреспонденту, организатору Всемирной выставки в Сент-Луисе Д.Френсису редактор «Нового времени» А.С.Суворин в письме от 15 марта 1904 г.

Стереотип «миссии белого человека» был близок россиянам начала ХХ в., на протяжении нескольких столетий осуществлявших колонизацию территорий, населенных самыми различными этносами. Столкновение на Дальнем Востоке с новым противником - Японией обусловило перенос акцента на общую для европейцев «желтую угрозу». События показали, что особенно выгодно это было не столько для России, сколько для Германии. Вильгельм II не случайно заявил о себе, как об «авторе картины «желтая опасность». Впрочем, и в России хватало сторонников этой точки зрения: издатели газеты «Родина» А.А. и Н.А.Каспари, подводя итоги 1903 г., отмечали, что «желтая раса мало-помалу просыпается от своей вековой спячки» и прямо указывали на «опасность нашествия желтой расы, которую необходимо... остановить в ее движении». При этом предполагалось качественное отставание монголоидов от европейцев и говорилось о негативном характере активности жителей Азии. Так, в словах газеты «Новое время», описывающей начало русско-японской войны, явственно слышатся нотки презрения: «Азиаты показали себя азиатами. Они даже не сумели соблюсти внешние приличия».

С другой стороны, как минимум с конца XVIII в., российская политическая элита воспринимала внешний мир как источник политических смут и революций. Для Николая II c его самодержавно-монархическим мышлением характерна именно эта точка зрения. Поэтому всякие политические перемены он воспринимает не как переход к новой, может быть, лучшей политической системе, а как хаос, разрушение порядка. Например, касаясь положения в Иране, российский император писал в 1907 г. «о соседней стране, находящейся на грани революции и анархии», для него эти два понятия почти слиты. А в качестве альтернативы Николай II объявляет «мир и порядок», возможные только при сохранении монархии.

Самодержавие Николай II рассматривал как выразителя воли народа и считал для себя необходимым всячески поддерживать эту связь. Касаясь положения на Балканах в 1909 г., он писал Вильгельму II: «Ты можешь себе представить, в каком затруднительном положении я бы очутился, если бы... мне пришлось выбирать между голосом моей совести и разгорячившимися страстями моего народа».

Летом 1914 г., в период международного кризиса, связанного с убийством австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда, в переписке императоров вновь возникает тот же сюжет: «Австрия объявила войну. Война эта возбудила такое глубокое негодование в моей стране: будет очень трудной задачей успокоить здесь воинственное настроение».

С одной стороны, народ здесь представлен как единое целое, что вполне естественно для монарха, воспринимающего жителей страны в первую очередь как своих подданных, с другой же, русский император явно эксплуатирует стереотип «глас народа», перекладывая ответственность за собственный внешнеполитический курс на тот самый народ, чей голос, по поговорке, означает глас божий. Позднее он поясняет позицию подданных: «Они принадлежат к славянской расе и исповедуют ту же религию, что и мы. Вот почему национальное чувство России так всецело на их стороне».

Период военных действий явился временем наиболее тесного и массового контакта различных культур. Противники искажают образы друг друга, придавая им карикатурно-отталкивающие черты, однако получаемый реальный опыт, как это не парадоксально, обогащает довоенные представления об иной культуре, делая их более адекватными. Характерно, в частности, восприятие Японии и ее военной мощи в 1900-1903 гг. и после поражения России в русско-японской войне. Если вначале во всех кругах общества царила уверенность в полном превосходстве России, то после поражения меняется и восприятие Японии, становясь уважительно-опасливым. А с началом первой мировой войны вновь меняется установка восприятия в отношении Японии, которая на этот раз становится союзницей России. Соответственно она воспринимается теперь как дружественная страна.

С другой стороны, летом 1914 г. резко усиливается германофобия, что влияет и на особенности восприятия противника. Оно упрощается до уровня архетипа «свой-чужой», «друг-враг», хотя справедливости ради, необходимо отметить, что и до войны существовали определенные предпосылки германофобии среди россиян в идеологической, политической, экономической сферах.

Прежде всего негативное отношение к немцам развивалось как реакция на деятельность различных националистических германских обществ, развернувших на рубеже столетий интенсивную пропагандистскую кампанию под лозунгами создания на российской территории германоязычного пояса немецких поселений от Балтики через Украину до Азовского моря. Речь идет прежде всего о геополитических проектах Пангерманского союза, которые находили реальное отражение на картах, издававшихся в Берлине и изображавших западные губернии царской России как территории, насильственно включенные в состав Германской империи в результате грядущего передела мира.

В этой связи следует упомянуть закон о двойном подданстве, вступивший в действие 1 января 1914 г. на территории Германии. По этому юридическому акту все этнические немцы, независимо от страны проживания, получили возможность обратиться с прошением о предоставлении им второго, германского подданства, что, естественно, не могло не вызвать болезненной реакции в отношении их статуса в России.

Определенный вклад в идеологическое обоснование германофобии сделала и русская православная церковь, которая рассматривала баптистское и штундистское, а также униатское движения в южных и западных губерниях империи, распространявшиеся среди не только немецких колонистов, но и представителей других национальностей, как подрыв своего влияния и экспансию чуждых религиозных концессий на территорию с традиционно православным населением.

Говоря о причинах политического характера, отметим растущее недовольство и критику действий Германии и Австро-Венгрии на Балканах со стороны большинства российских государственных и общественных деятелей, усилившихся после аннексии Боснии и Герцеговины в 1908 г. Квинтэссенцией опасений в отношении «онемечивания братьев-славян» стала фраза премьер-министра И. Л. Горемыкина, придерживавшегося ранее скорей прогерманской ориентации, произнесенная им в августе 1914 г.: «Мы ведем войну не только против Германской империи, но против германства вообще».

Наконец, среди экономических предпосылок германофобии можно выделить тенденцию к решению наиболее острого вопроса довоенной России - аграрного - за счет земельной собственности процветающих хозяйств немецких колонистов. Именно эти земли, наряду с крестьянской общинной собственностью, представляли собой последний резерв или, по хорошо известному выражению В.И.Ленина, «последний клапан» самодержавия в условиях хронического малоземелья и аграрного перенаселения русской деревни. Впервые о возможности такого решения аграрного вопроса было заявлено в 1909 г., когда Государственная Дума усилиями депутатов-националистов приняла закон об ограничении прав земельной собственности для колонистов на территории некоторых губерний.

Начало войны дало толчок для развития еще по крайней мере трех других факторов, усиливавших антигерманские настроения в России. Это, во-первых, пропагандистские усилия союзников по Антанте, преследовавших цель добиться абсолютной изоляции Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии для разрушения их экономического потенциала. Также следует отметить воздействие неблагоприятной для русской армии военно-политической ситуации весной-летом 1915 г. на массовое сознание и общественную психологию в тылу, что нашло наиболее яркое проявление в майских погромах, которые прокатились волной по некоторым городам главным образом европейской части империи. Так, в Москве 27-28 мая разъяренная, пьяная толпа городских обывателей громила предприятия, магазины и дома лиц с немецкими фамилиями при полном бездействии полиции. В результате было убито 3 и ранено более ста человек, далеко не всегда этнических немцев, а зачастую просто попавших под горячую руку иностранцев и евреев. В-третьих, необходимо указать на рост количества германских и австро-венгерских военнопленных на российской территории, которые физически испытывали на себе все ужасы жизни во враждебной, этносоциальной среде. Согласно довольно противоречивым данным статистики к декабрю 1917 г., то есть времени фактического выхода России из войны, в русском плену находилось до 2 млн. солдат и офицеров противника. К этой цифре следует приплюсовать также около 250 тыс. гражданских лиц, интернированных царскими властями. Судьба этих людей была особенно трагична, поскольку на их долю выпали тяжелые испытания сначала в годы мировой, а затем и гражданской войн, не позволивших им возвратиться домой вплоть до 1918-1921 гг.

Неблагоприятная ситуация складывалась для этнических немцев в политической сфере. Уже в первые дни войны были распущены их общественные объединения и союзы, прежде всего в Прибалтике, где они обладали значительной собственностью и контролировали частные школы. После 1 апреля 1915 г. на территории России закрылись все без исключения немецкие гимназии.

Что касается процессов в идеологической и культурной областях, то общим сигналом к началу интенсивной антигерманской пропаганды стала речь Николая II, произнесенная им 4 августа 1914 г. перед гласными Московской городской думы. Немедленным результатом выступления царя явился погром, учиненный толпой в германском посольстве на следующий день при полном невмешательстве полиции.

С этого времени газеты и журналы начали оголтелую агитацию под германофобскими лозунгами, которые обосновывались «тевтонской опасностью» и жестокостями немцев в отношении населения оккупированных территорий, а позднее и военнопленных.

Уже в августе-сентябре 1914 г. правительство ввело серию мер по искоренению германского влияния на культурную жизнь страны. Прежде всего были переименованы многие населенные пункты, носившие до войны немецкие названия. Примером для всей России в этом отношении стала столица, которая из Санкт-Петербурга превратилась в Петроград. На улицах городов и деревень, в общественных местах и на собраниях запрещалась немецкая речь, причем нарушители подвергались штрафу в сумме до 3 тыс. руб. или трехмесячному тюремному заключению. Дело дошло до того, что исполнение музыкальных сочинений таких классиков мирового значения, как Й.-С.Бах или Й.Штраус считалось непатриотичным поступком.

Следующим шагом в ряду ограничений стало закрытие весной 1915 г. всех немецкоязычных газет и конфискация книг, издаваемых для нужд этнических немцев.

Вот образец распространенного среди российского общества и армии представления о противнике в начальный период войны: «Иго немецкое внесет в ряды угнетенных такие злобу и рознь, которые навсегда разъединят узы крови, веры, культуры. В этом ведь и секрет немецкого могущества, к этому и готовили эту озверевшую нацию -сеять ужас и рознь. Немецкая сила в слабости не столько физической, сколько духовной. Способ, которым немцы добивались господства, всегда один и тот же - они оскотинивали порабощенных. И достигали они такой цели привитием яда злости».

Распространению германофобских настроений в широких слоях русского общества способствовали выступления на страницах книг и периодики представителей научной и творческой интеллигенции. Общим для них являлось противопоставление глубинной, традиционной духовности славян внешней, бездумной, немецкой «машинно-истребительной» цивилизации. «... Германцы усвоили общеевропейскую культуру постольку же, поскольку дикарь усвоил себе обращение с усовершенствованным огнестрельным оружием, -писал, например, профессор Саратовского университета В.Г.Бируков. - Как в этом последнем случае надо ожидать в результате одного зла, так и от применения германцами их внешней культуры получается то же самое. Налицо культура техники, орудий истребления, правильно распланированных улиц и садовых дорожек, но нет культуры духа, и нет вместе с тем того злодеяния, какого не могли бы совершить германцы».

В подобном же духе высказывался известный русский демограф и статистик профессор В. В.Есипов: «Скажем только вообще, что сколько нам ни приходилось бывать в Германии, мы каждый год видели одно и то же: материальной, технической, так сказать «денежной» культуры, пожалуй, в этой стране было много, но духовная ее культура в массе населения не только не повысилась, но даже значительно понизилась».

При всей пропагандистской окраске сочинений этих и многих других авторов, переживших плен или пребывание на территории противника в качестве интернированных лиц, хорошо заметно стремление подчеркнуть нравственное «одичание» подданных Вильгельма II и Франца-Иосифа, культ грубого насилия и национального превосходства, столь характерный для общественного мнения воевавших против России держав. В этом отношении типична точка зрения двух русских сестер милосердия, попавших в плен после отступления царской армии из Восточной Пруссии: «Очутившись и живя среди немцев в таких обстоятельствах, когда все наносное отпадает, и человек проявляет свою настоящую ценность, мы как никогда постигли, что это люди другой породы, с совершенно чуждым нам мировоззрением и душевным складом».

Источники свидетельствуют о воинствующем неприятии русскими интеллектуалами германо-австрийской культуры в первые годы войны: «Мы должны и обязаны заплатить им еще худшей монетой в смысле полного культурного отречения от них, абсолютного разграничения нашего и вашего - славянского мира и тевтонского», - подчеркивал один из русских журналистов, возвратившихся домой из плена. Его мнение звучит категорично: «Примирения не может быть никогда, во веки веков».

Не столь резко, а скорее горько прозвучало на этом фоне признание великого К. С. Станиславского, которого война застала на чужбине: «Мысленно прощаемся мы с так сурово обошедшейся с нами Германией. И не чувство злобы у меня на душе к этой стране, где у меня было столько друзей по моему искусству, но чувство жалости, что вырастила она у себя целую породу людей с каменными сердцами».

Настроения центра отражались и в провинции. Известны многочисленные случаи задержаний и арестов граждан Германии и Австро-Венгрии в качестве «военнопленных» с последующей высылкой их из страны, даже если они и прожили долгие годы в России, обзавелись собственностью и ни в чем предосудительном замечены не были. Оставшиеся находились под строгим надзором жандармерии, которая фиксировала все их контакты. Так, унтер-офицер дополнительного штата Орловского губернского жандармского управления Проняков доносил своему начальнику 10 февраля 1915 г.: «Орел, 2-я Никитская, 64 живет германско-подданная... Проживают большей частью немцы, которые часто оттуда и уезжают, на место их приезжают новые лица. Три дня назад из дома вышел утром кадет Орловского Бахтина кадетского корпуса с книгами».

Особый контроль был установлен за русскими подданными, побывавшими в Германии. Помощник начальника Орловского жандармского управления требовал 20 апреля 1915 г. «установить негласное наблюдение за Н.Ф.Мосолковой Брат ее обучался в немецкой семинарии, подготовил себя к проповедческой деятельности...»

Отражая усиление антигерманских настроений, соответствующую форму принимала и неприязнь народа к элите. Арестованная в Карачеве Брянского уезда Орловской губернии Прасковья Дракина показала на допросе в уездном жандармском управлении в декабре 1914 г.: «Наследник престола незаконнорожденный от германского принца. Дочь государя разъезжала по России с немецким принцем, который снял все планы и секреты, бросил царевну и уехал в Германию и наверняка теперь бьет русских солдат». Подобные настроения приводили к распространению многочисленных слухов о «шпионстве» императрицы и ее окружения. С этим власти пытались бороться, в частности, в конце 1915 г. через начальников почтово-телеграфных округов прошел циркуляр об изъятии из обращения открыток с совместным изображением Николая и Вильгельма.

Сохраняющаяся у некоторых российских подданных прогерманская ориентация в условиях войны воспринималась уже нетерпимо. Жандармский вахмистр дополнительного штата доносит летом 1915 г. своему начальнику: «Преподаватель гимназии А.В.Миловзоров... к немцам относится очень любезно, но не с целью неуважения русского правительства, а вообще находит в немецком народе больше вежливости и аккуратности, чем вызвано распространение ругательных листков по отношению Миловзорова...»

Однако часть населения отказывается принять милитаристские внешнеполитические установки. Некий Иван Михайлович из Орловской губернии пишет своему корреспонденту в конце 1914 г. в письме, перехваченном службой перлюстрации: «Победа необходима нам «для экономического поднятия»... и для развития общественной жизни. Ну а разве Германии, не правительству, а стране, народу - разве победа не несет экономической свободы, экономического прогресса, а с ним и прогресса общества, и здесь и там победа нужна... Пусть на необходимости победы твердят националисты и либералы...»

Характерно, что периодами наиболее сильного проявления антигерманских настроений в российском обществе стали осень 1914 и весна-лето 1915 гг., то есть месяцы самых тяжелых поражений царской армии. В гораздо меньшей степени проявления германофобии отмечались в июле 1917 г. при провале последнего наступления русской армии, хотя в некоторых городах повторилась ситуация мая 1915 г.

Подчеркнем, что практически все социальные слои Российской империи преследовали определенные интересы в этой кампании. Дворянство опасалось перспективы эвентуального перехода своей земельной собственности в руки колонистов и богатых немецкоговорящих горожан, в большом количестве скупавших имения перед войной. Предприниматели испытывали серьезную конкуренцию со стороны деловитых, оборотистых немцев, которым было проще получить кредиты западных банков и наладить товарообмен с Европой. Крестьяне рассчитывали поживиться за счет раздела земельных владений крупных собственников вообще, и преуспевающих этнических немцев в частности. Что же касается рабочих и представителей городских низов, то они всегда были готовы принять участие в акциях под лозунгом «Грабь награбленное». Даже русскую интеллигенцию, традиционно весьма толерантную в отношении вопросов национальной культуры, как показано выше, захватила волна шовинизма и борьбы с «машинно-истребительной цивилизацией Германии».

Есть смысл отдельно остановиться на характере, формах и результатах воздействия германо-австрийской культуры на российских военнопленных, процесс трансформации их мировоззрения и психологии, который во многом предопределил мотивы и образ действий миллионов российских граждан, вернувшихся на Родину после длительного пребывания в неволе.

Влияние фактора военнопленных на социально-политические процессы периода войны и революций определялось прежде всего тем, что Россия понесла наиболее тяжелые потери по количеству убитых в сражениях, умерших от ран, болезней и голода, искалеченных солдат и офицеров в сравнении с другими воевавшими странами. Аналогичная картина наблюдается и в отношении военнопленных. Так, согласно неполным данным, за весь период войны в плену оказалось около 3,4 млн солдат и свыше 14 тыс. офицеров и классных чинов, что составило 21,2% общего числа мобилизованных россиян. При этом более 99% пленных содержались в лагерях на территории Германии и Австро-Венгрии.

С точки зрения возрастного и социального состава военнопленных из России, а также их образовательного уровня, типичной фигурой являлся либо неграмотный, либо малограмотный крестьянин 25-39 лет. Первые большие группы их стали поступать в отведенные места содержания после сражений в Восточной Пруссии, Галиции и Польше осенью 1914 г. Однако основной контингент составили военнослужащие царской армии, захваченные в плен немцами и австрийцами в ходе весенне-летнего наступления 1915 г. на Восточном фронте.

Большинство пленных вынуждены были провести за колючей проволокой в лагерных бараках три-четыре года жизни, испытывая постоянное воздействие германо-австрийской пропагандистской машины. О целях подобного «промывания мозгов» недвусмысленно заявлялось составителями сборника писем пленных, вышедшего в Берлине на русском языке: «Воспитать русских военнопленных на новых началах европейской цивилизации», или другими словами, «сделать пленных друзьями Германии и почитателями германской культуры, вызвав у них восхищение ею и даже зависть при сравнении со своей бедной и сумбурной Родиной».

Правящие круги центральных держав пытались одновременно решить несколько задач: во-первых, морально обезоружить пленных, сочетая жестокие наказания за нарушение лагерного режима с предоставлением льгот тем из заключенных, кто покорно воспринимал требования лагерной администрации и добросовестно отрабатывал мизерный продуктовый паек; во-вторых, восстановить пошатнувшуюся репутацию «цивилизованной страны» в глазах мировой общественности, обеспокоенной сообщениями о зверствах в отношении пленных; в-третьих, и это особенно важно, повлиять на состояние умов противника путем стимулирования среди пленных пораженческих настроений, пропаганды скорейшего выхода России из войны и заключения сепаратного мира с державами Четверного союза.

Существовало несколько каналов идеологического и психологического воздействия на российских военнопленных.

Прежде всего следует упомянуть организацию лагерных библиотек, создание коллективов художественной самодеятельности в виде певческих хоров, инструментальных ансамблей, любительских театров, проведение занятий по агрономии, иностранным языкам и другим предметам, деятельность спортивных кружков, а также показ кинофильмов с помощью передвижных установок.

Примерно с середины 1915 г. начинается использование еще одного канала воздействия на умы и души пленных, а именно, выпуск и распространение среди них специальных периодических изданий, в которых наряду с военной информацией, подававшейся в прогермано-австрийском духе, достаточно много места уделялось очеркам, рисовавшим силу, богатство и культурное величие центрально-европейских империй. «Насколько я мог заметить, -отмечал в мемуарах один из побывавших в плену очевидцев, -задачей газеты было подорвать у военнопленных всякую веру в возможную победу союзников и ослепить их сиянием германской культуры и могущества. Первая задача имела не только пропагандистский, но и административный характер. Подтачивание веры в победу союзников действовало угнетающе, создавало в уме пленного полную растерянность и беспросветность, делало его еще более забитым и беззащитным».

Не только периодика, но и брошюры таинственного издательства «Родная речь» заполняли полки лагерных библиотек. В более чем 70 выпусках с логотипом «Родной речи» указывался московский адрес: Кривоарбатский пер., д.3. Однако содержание некоторых из них явно указывало на то, что брошюры печатаются где-то в Германии.

Хотя большинство книжечек, выпущенных «Родной речью» для «духовного просвещения» военнопленных, представляло собой произведения классиков русской литературы - И.В.Тургенева, Л.Н.Толстого, А.Е.Салтыкова-Щедрина, А.П.Чехова, М.Горького и других, а также известных историков, например, В. О.Ключевского, попадались и эссе неведомых авторов с красноречивыми заголовками типа: «В царстве стали» - о техническом прогрессе и завидном положении рабочих на предприятиях Круппа, или «Откуда богатство Англии» - с критикой политики Великобритании, а также «Германская интеллигенция и война» - о мудрой позиции германской интеллигенции по отношению к первой мировой войне.

Еще одним важнейшим средством идеологической обработки россиян на чужбине являлась социалистическая и националистическая пропаганда, всемерно поощряемая германо-австрийским командованием.

Наиболее активную работу в этом направлении проводили члены заграничной организации социалистов-революционеров, которые распространяли среди пленных издававшийся в Женеве под редакцией В.Чернова журнал «На чужбине». Всего на протяжении 1916-1917 гг. было напечатано 16 номеров против одного выпуска большевистского издания «В плену», датированного февралем 1917 г.

Эсеровский журнал содержал резкую критику в адрес царского правительства, союзников России, а также призывы к переустройству государства на социалистических принципах после заключения сепаратного мира с Германией и Австро-Венгрией.

Если эсеры обладали своеобразной «монополией» на снабжение россиян, находившихся в неволе, периодическими изданиями, то «Бернская социал-демократическая комиссия интеллектуальной помощи военнопленным», созданная в марте 1915 г. Комитетом заграничных организаций РСДРП, доминировала в сфере обеспечения книгами лагерных библиотек, что подтверждается многочисленными обращениями пленных на имя председателя Комиссии Г.Л.Шкловского.

Вполне понятно, что пропаганда скорейшего выхода империи из войны, сопровождавшаяся нападками на партнеров России по Антанте, была на руку центральным державам, тем более учитывая широкую агитацию эсеров и большевиков среди находившихся рядом с русскими пленных англичан, французов, бельгийцев и представителей других национальностей.

Националистическая пропаганда среди военнопленных особенно усилилась со второй половины 1915 - первой половины 1916 г. Этому во многом способствовало принятое германо-австрийским командованием решение размещать их в лагерях по национальному признаку. По свидетельству очевидцев, наибольшую активность в разжигании национальной розни проявляли организации типа «Союза вызволения Украины», пользовавшиеся всемерной поддержкой комендатур.

Наконец, следует указать и на такое невинное на первый взгляд средство «промывания мозгов» пленных, как проведение регулярных богослужений в лагерях с санкции администрации. Используя, говоря словами одного из побывавших в плену «единственное утешение для заключенных», власти подвергали проповеди тщательной цензуре, принуждая специально отобранных священнослужителей призывать к всеобщему полюбовному миру и провозглашать здравицы в честь коронованных особ не только России, но и ее противников.

Успеху воздействия на военнопленных пропагандистской машины противника во многом способствовало отсутствие государственной программы помощи соотечественникам на чужбине, наподобие тех, которые осуществляли другие державы Антанты. Весьма характерно в этой связи заявление одного из высокопоставленных немецких генералов, сделанное им в рейхстаге: «Россия о своих солдатах, находящихся в плену, не заботится и совершенно безразлична к их судьбе».

Это ставило военнопленных россиян в тяжелое, безвыходное положение, вызывая у многих отчаяние, озлобленность и стремление «поквитаться» с предателями, засевшими в тылу. Особенно тягостной представлялось им борьба за выживание на фоне относительного благоприятного существования в лагерях пленных из держав Антанты. Характерно в этой связи мнение одного из русских пленных: «Самая жизнь среди союзников лучше всех книг доказывает, насколько наше государство отстало от своих соседей, и как такое правительство заботится о своем народе». Другой прошедший плен очевидец вспоминал: «К французам и англичанам приезжали представители Красного Креста, дипломатические агенты. Все они могли беседовать с пленными с глазу на глаз. Только русские пленные занимали особое положение, их никто не защищал».