"Образ союзника" в сознании российского общества 1914-1945 годов

«Образ союзника» в сознании российского общества 1914-1945 годов

В течение ХХ века Россия дважды в ходе двух мировых войн выступала в качестве участника могущественной коалиции, и «образ союзника» играл в сознании российского общества важную роль, причем не только в отношении к внешнему миру, но и при решении внутриполитических проблем.

Как неоднократно отмечалось выше, для мифологизированного сознания внешний мир представляет собой «темную», или, в лучшем случае, «серую» зону, то есть область повышенной опасности, враждебную или недоброжелательную по отношению к человеку, где все иное и все неустойчиво. И даже союзник, также принадлежащий к миру за пределами освоенной территории, воспринимается как нечто неустойчивое, сомнительное, потенциально враждебное. Подобное отношение к союзникам фиксируется не только в годы Великой Отечественной войны, но и на других этапах русской истории.

Отношение к союзникам, реальным или потенциальным, и общая мифологизация представлений о внешнем мире в массовом сознании ярко проявились в годы русско-турецкой войны 1877-1878 гг. В частности, крестьяне разных губерний были убеждены, что «все англичанка портит дело, она помогает туркам», что «если бы не помешала «англичанка», то русские непременно бы взяли Константинополь» В народном сознании в качестве союзника России, выступал... Китай: «Китай за нас подымется. Царь Китаю не верит, боится, чтобы не обманул...» -говорили крестьяне. Характерна, при всей фантастичности этих утверждений, нотка недоверия к «союзнику».

Как в общественном мнении, так и в массовом сознании России к началу ХХ в. традиционным было недоверие к Англии. При этом в исторической реальности в годы самых крупных коалиционных войн, в которых участвовала Россия вследствие различных геополитических и прочих обстоятельств Англия становилась союзником России, но затем все быстро возвращалось на свои места, и эта инерция была преодолена лишь в 60-80-е годы нашего века, когда Англия потеряла статус мировой державы. Поэтому, как отмечает В.А.Емец, накануне первой мировой войны «требовалась решительная ломка стереотипов... в общественно-политическом сознании правящих кругов и целых социальных групп населения». С этим связана, в частности, деятельность министра иностранных дел А. П. Извольского, который первым начал «работать» с прессой в целях изменения общественного мнения.

Тем не менее в общественном сознании недоверие к Англии в значительной степени сохранялось, к Франции же отношение было лучше. В отличие от второй мировой войны, в 1914-17 гг. военные действия велись одновременно на Западном и Восточном фронте. Союзники, как водится, склонны были недооценивать усилия друг друга, тем не менее чувство «общего дела» находило свое отражение в массовом сознании.

В годы войны предпринимались целенаправленные усилия по формированию в общественном мнении и массовом сознании «образа врага». Наряду с этим, хотя, к слову сказать, с гораздо меньшей интенсивностью, пропаганда работала и над формированием позитивного и достаточно наглядного образа союзника. Примеров множество; в частности, в России были изданы открытки с изображением симпатичных солдат в форме стран Антанты с текстами государственных гимнов, причем русский солдат ничем не выделялся в этой серии.

Конечно, ход многолетней, тяжелой войны не мог не отражаться в массовом сознании и помимо пропаганды. Иногда вспоминали и о союзниках. Так, стабилизация Восточного фронта после русских неудач в Восточной Пруссии и предотвращение взятия немцами Парижа в самом начале войны тут же нашли отклик в частушке, записанной в 1914 году:

Немец битву начинал

И в Варшаве быть желал;

Шел обедать он в Париж -

Преподнес французик шиш.

Здесь следует отметить, во-первых, равнозначность событий на Западном и Восточном фронте для автора частушки, и, во-вторых, то, что уменьшительное «французик» носит явно доброжелательный, даже ласковый характер.

Постепенно, однако, по мере усталости от войны в российском общественном мнении все ярче вырисовается тенденция к обличению корыстных союзников, стремившихся за счет России достигнуть своих целей. Вот что говорится в воспоминаниях британского генерала А.Нокса, относящихся к 1915 г., о беседе с генерал-квартирмейстером Западного фронта генералом П.Лебедевым. «Разговор коснулся доли тягот, выпавших на долю каждого из союзников... упрекал Англию и Францию за то, что они взвалили основную тяжесть войны на Россию». К концу 1916 -началу 1917 гг. подобные взгляды получили широкое распространение, особенно среди нижних чинов и младших офицеров, причем как всегда наиболее негативные оценки относились к роли Великобритании, готовой «воевать до последнего русского солдата», для чего англичане «втайне сговорились с начальством, подкупив его на английские деньги». Весной 1918 г. видный российский публицист отмечал исчезновение симпатий к союзникам и повсеместное распространение «немецкопоклонства».

После Октябрьской революции союзники, фактически встав на одну из сторон в гражданской войне, для победителей оказались врагами, организаторами интервенции и многочисленных заговоров и это, разумеется, отразилось в массовом сознании. Для другой же части населения они по-прежнему оставались союзниками, только теперь не против немцев, а против большевиков, как в прошлом, так, возможно, и в будущем. Любопытно отметить, что в 1920-е годы чаще всего в роли потенциального противника и возможного «освободителя» от власти большевиков выступала Англия. Германия, недавний враг в мировой войне и ближайший партнер советского правительства в эти годы, в массовом сознании присутствует слабо, в то время как Польша фигурирует достаточно часто, упоминаются также Франция, Япония, США, Китай.

«Союзники» избирались массовым сознанием, исходя прежде всего из внутриполитических, а не внешнеполитических рассуждений. «Как только Англия объявит войну на СССР, то мы в тыл советской власти пойдем и не оставим в Москве ни одного живого коммуниста...» - говорилось в одном из писем 1927 г. в «Крестьянскую газету».

Новый образ союзника в 20-30-е годы - революционный пролетариат всего мира, в том числе Запада. Официальная пропаганда всячески поддерживала подобные представления. Так, в информационном письме агитмассотдела Орловского окружкома подчеркивалось: «День 1 августа в настоящем году совпадает с 16-ти летием Империалистической войны. В этот день рабочие запада свой гнев против капиталистов-поджигателей войны выразят в массовой забастовке, которая должна показать, что на случай войны рабочие сумеют остановить заводы, фабрики и остановят машины, производящие средства истребления человечества. В этот день громко будет звучать лозунг «Руки прочь от Советского Союза» и т.п.»

В 1938 году вышел в свет сборник «Красноармейский фольклор», полностью состоявший из произведений того же жанра, что и частушки о подвигах Кузьмы Крючкова. В одной из вошедших в сборник «красноармейских песен» звучала такая строфа:

К нам из Венгрии далекой, Из баварских рудников, Мчатся лавиной широкой Красных тысячи полков.

В этих словах отразились реальные события - появление Венгерской и Баварской советских республик. Но подобные представления часто экстраполировались и на будущее:

От Петрограда до Вены Тянется фронт боевой, Скоро от Темзы до Сены Встанет гигант трудовой.

В результате возникли и прочно утвердились в массовом сознании соответствующие иллюзии, которые впоследствии мучительно изживались в годы второй мировой войны. В том же 1927 г. достаточно типичными были такие высказывания - «пусть Англия идет на нас воевать, а пока рабочие и крестьяне Англии сбросят свое правительство, как было в Германии».

Но страны Запада как таковые могли выступать в качестве полноценных союзников СССР лишь в одном случае - в случае победы там социалистической революции. В тезисах доклада Г.Зиновьева на Пленуме ЦК РКП 22 сентября 1923 г. говорилось, что в случае советизации Германии, «союз советской Германии и СССР в ближайшее же время представит собой могучую хозяйственную силу... Союз советской Германии и СССР представит собою не менее могучую военную базу. Общими силами обе республики в сравнительно короткое время сумеют создать такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеих республик от каких бы то ни было посягательств мирового империализма...»

Однако после неудачной попытки «подтолкнуть» революцию в Германии, надежд на скорую советизацию Европы не было, и в будущей войне союзниками могли быть только капиталистические страны. В опубликованной в начале 20-х гг. брошюре И. И. Вацетиса предполагалось, что в будущей войне столкнутся два блока -Великобритания, Франция, Япония и Америка, с одной стороны, и Россия, Германия, Австрия - с другой. Но уже к концу 1920-х гг. ситуация в Европе изменилась, и в опубликованном в 1928 г. исследовании в число потенциальных противников СССР были включены практически все западные страны, за исключением традиционно нейтральных Швейцарии и Швеции, а в качестве потенциальных союзников выступали лишь Китай и колониальные владения. После поражения китайской революции и конфликта на КВЖД в 1929 г. и Китай на время был исключен из списка возможных союзников.

В результате при разработке планов на 2-ю пятилетку была поставлена задача «обеспечить Красной Армии возможность вести борьбу с любой коалицией мировых капиталистических держав и нанести им сокрушительное поражение, если они нападут на СССР. Даже страны Восточной Европы воспринимались как потенциальные противники.

И после прихода нацистов к власти в Германии и подписания в мае 1935 г. советско-французского и советско-чехословацкого договоров о взаимопомощи ни в пропаганде, ни в общественном сознании эти страны почти не фигурировали в качестве союзников.

Если политическая элита не доверяла потенциальным союзникам из соображений в первую очередь идеологических, то военная элита весьма критически относилась к боеспособности западных армий, чему есть ряд свидетельств. В частности командарм 2-го ранга

А.И. Седякин, занимавший в разное время посты начальника Управления ПВО РККА, заместителя начальника генштаба, командующего ПВО Бакинского района, вернувшись из поездки во Францию в 1935 г., заявил, что на маневрах «находился рядом с Гамеленом и другими генералами, и я чувствовал, что мне нечему у них учится, а они, несомненно, чувствовали наше военное превосходство». Впрочем и советские дипломаты скептически относились к идее союза с Западом, исходя из своих представлений о настроениях западной политической элиты. И все эти настроения, бытовавшие «наверху», проникали по различным каналам в массовое сознание.

В предвоенный период традиционное недоверие советского руководства к европейским державам, бывшим и, одновременно, потенциальным союзникам, стало одной из причин неудачи политики коллективной безопасности. С началом второй мировой войны вопрос о выборе союзников приобрел особую актуальность. После подписания пакта Риббентропа-Молотова на роль потенциального союзника, казалось, могла претендовать Германия. Во всяком случае, на Западе противники Германии советско-германское партнерство рассматривали как нечто, весьма близкое к союзническим отношениям. Но в советском общественном сознании фашистская Германия все равно оставалась скорее наиболее опасным и вероятным противником, чем союзником; пакт 1939 года и последовавшие за ним соглашения воспринимались в лучшем случае как тактический ход советского правительства, чему имеется достаточно свидетельств.

В 1939-1940 годах в официальной пропаганде Англия и Франция рассматривались как главные виновники войны, агрессоры, потенциальные противники. Подобная пропаганда не могла не отразиться в массовом сознании. Но, вместе с тем, сохранялась и память о союзе в первой мировой войне; с другой стороны, память о прошлой германской войне и немецкой оккупации Украины, образы и представления, внедрявшиеся антифашистской пропагандой 30-х годов, вели к росту антинемецких настроений.

Постепенно, по ходу войны, в советском массовом сознании, наряду с традиционным недоверием к Англии, складывается уважительное и сочувственное отношение к ее борьбе с фашизмом; отношение же к Франции, которую традиционно воспринимали в России с симпатией, было тем более позитивным несмотря на все зигзаги официальной пропаганды. Британский журналист А. Верт приводит такие высказывания своих собеседников в СССР, относящиеся к 1940 году: «Знаете, сама жизнь научила нас быть против англичан - после этого Чемберлена, Финляндии и всего прочего. Но постепенно, как-то очень незаметно мы начали восхищаться англичанами, потому, очевидно, что они не склонились перед Гитлером».

Повороты в пропаганде и полная неопределенность в общественных настроениях хорошо иллюстрируются в воспоминаниях современника: «...помню газеты с портретами улыбающихся вождей В.М.Молотова и И.Риббентропа, мамины слезы, чей-то успокаивающий голос: «Это - ненадолго. Там, наверху, соображают». Еще помню разговоры такого рода: будем ли мы сражаться с Англией?.. Уже с зимы 40-го года пошли разговоры, что Гитлер на нас непременно нападет. Но в окнах ТАСС - плакаты с совсем иным противником. На одном из них изображен воздушный бой; наши самолетики красные, а вражеские - из них половина уже сбита и горит - черные, с белыми кругами на крыльях ».

Ни политическое, ни военное руководство по-прежнему не рассчитывало в будущем столкновении с Германией, которое становилось все более вероятным, ни на каких союзников. Об этом говорит, в частности, тот факт, что на стратегических играх в Генштабе РККА в январе 1941 г. никакие союзники СССР не фигурировали во вводных.

В первые дни войны в речи И.В.Сталина 3 июля 1941 г. говорилось о том, что советский народ имеет «верных союзников в лице народов Европы и Америки, в том числе в лице германского народа»; сочувственные заявления западных правительств были упомянуты лишь вскользь.

12 июля в Москве было подписано советско-английское соглашение о совместных действиях против гитлеровской Германии, положившее начало оформлению антигитлеровской коалиции. Тон советской прессы и пропаганды стал меняться в благоприятную для союзников сторону. Например уже в августе 1941 г. на 1-м Всеславянском митинге писатель А.Толстой говорил о «могучей союзнице», «могущественной и свободолюбивой Великобритании». В сборнике пословиц, выпущенном в 1942 г. Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП, на первой же странице было приведено несколько пословиц, говорящих о «близости» Америки и СССР. Одна из них звучала так: «Эка благодать - от Москвы до Америки стало рукой подать».

Выступая на торжественном заседании 6 ноября 1941 года, Сталин упомянул о существующих в США и Англии демократических свободах и подчеркнул, что «Великобритания, Соединенные Штаты Америки и Советский Союз объединились в единый лагерь, поставивший себе целью разгром гитлеровских империалистов и их захватнических армий».

Изменения в советской пропаганде, конечно, не остались незамеченными. Московский врач Е.И.Сахарова 6 января 1942 г. записала в дневнике: «Газеты наши стали очень интересны, читаешь их с захватывающим желанием прочесть все, что есть, - и из области наших событий, и сообщения наших могучих союзников. Сегодня очень интересна речь по радио Идена о поездке в СССР, даже не лишена некоторой поэзии».

Впрочем, отмеченные изменения в пропаганде не стоит преувеличивать. Выше упоминалось о попытках формирования «образа союзника» в годы первой мировой войны. Во время второй мировой войны такие усилия предпринимала, в частности, пропаганда США; так, вышел комплект фотоплакатов с изображением английского, канадского, австралийского, русского и других солдат с общей надписью - «Этот человек твой друг. Он воюет за свободу». Плакаты были явно рассчитаны на образное, эмоциональное восприятие, характерное для массового сознания, причем образ союзника отличался не только привлекательностью, он был персонифицирован. В советской же пропаганде военных лет эта тема развития практически не получила.

Помощь союзников, их участие в войне с общим врагом порой недооценивались советской прессой и официальными лицами; об этом, как правило, не говорил в своих речах Сталин. Одним из немногих исключений явилось его выступление 6 ноября 1941 г., где было упомянуто о поставках военной техники и стратегического сырья и предоставлении займа СССР.

Подобная позиция советского руководства не раз вызывала дипломатические осложнения. Например, в марте 1943 г. посол США в СССР У.Стэндли на специальной пресс-конференции заявил, что советская информация по проблемам ленд-лиза необъективна. Характерно, что советские средства массовой информации на первый план выдвигали поставки продовольствия, хотя по стоимости поставки вооружения и военных материалов их намного превосходили. Необходимый «внутренний» результат был таким образом достигнут: подавляющее большинство советских граждан, лишенных альтернативных источников информации и обладавших достаточно устойчивым, сформированным еще в предвоенные годы набором негативных стереотипов относительно Запада в целом, имело весьма слабое представление о реальном вкладе союзников в войну, о боевых действиях в Северной Африке или на Тихом океане и о гуманитарной помощи. Плохо представляли себе советские люди повседневную жизнь американцев и англичан.

Выступая на совещании Совинформбюро в феврале 1943 г. его глава С.А.Лозовский заявил: «В Англии, США, Канаде возникли комитеты помощи Советскому Союзу. Правда, эти комитеты посылали некоторые вещи, например: медикаменты, продукты и т. д. Так вот, эти комитеты посылают запросы с просьбой сообщить им, каким образом оказанная ими помощь воздействовала на победу Красной Армии. Это значит, нужно им сообщить, как их 5 банок консервов помогли угробить 300 тыс. немцев под Сталинградом». В результате гуманитарная помощь союзников воспринималась, в соответствии с существующими стереотипами, как «подарки рабочих и крестьян» США и Великобритании, а порой даже как товары, закупленные Советским правительством.

Конечно, изменился не только тон, но и содержание советской пропаганды. По подсчетам одного из исследователей, общий объем материалов о жизни союзных стран в газетах и журналах увеличился в среднем в четыре раза, при этом вместо сюжетов об обострении классовой борьбы, росте эксплуатации, агрессивности внешней политики Запада появились более объективные и нейтральные материалы об истории и культуре, системе образования и военной экономике этих стран, их действиях на различных фронтах. Вместе с тем непропорционально большое место занимали публикации о росте авторитета СССР на Западе, о положительных высказываниях в его адрес как западных лидеров, так и рядовых трудящихся, о позитивном восприятии советской культуры, и так далее.

Любые осложнения в отношениях с союзниками вызывали изменение тона советской прессы, появление различного рода критических комментариев и карикатур. С другой стороны, при необходимости тон прессы мгновенно менялся в благоприятную для союзников сторону. Так, накануне конференции в Тегеране в СССР была развернута пропагандистская кампания по поводу 10-летия установления дипломатических отношений между СССР и США. По этому поводу новый посол США А.Гарриман выразил В.М.Молотову «большое удовлетворение».

Еще более активная кампания развернулась после успешного завершения Тегеранской конференции. «Весьма знаменательными были полученные от американского посольства в Москве сообщения о реакции русских газет, которая свидетельствовала о «почти революционном изменении» в отношении Советов к Соединенным Штатам и Великобритании. Казалось, что вся пропагандистская машина была направлена на то, чтобы вызвать энтузиазм по поводу «исторических решений» в Тегеране... » - отмечал американский мемуарист Р.Шервуд.

Вместе с тем перелом на фронте заставил советское руководство задуматься об очертаниях послевоенного мира и перспективах межсоюзнических отношений. Уже в 1943 г. советская пропаганда получает указания об усилении ее «наступательного характера» - в первую очередь в отношении союзников по антигитлеровской коалиции.

Что касается массового сознания, то в нем в годы войны образ союзника предстает в самых различных ипостасях. Наряду с позитивными представлениями часто встречаются и проявления традиционного недоверия, которое лишь усугубилось в предвоенные годы. Вместе с тем нельзя не согласиться с современным исследователем, который пришел к выводу, что «советской внутренней пропаганде удалось добиться многих из поставленных перед нею целей... ей удалось отделить в массовом сознании советского народа «простых людей» этих стран от их политических и государственных структур».

Уже в первые дни войны в сводках НКВД были отмечены высказывания о том, что политика Литвинова, направленная на союз с Англией и Францией, была верной. Характерно, что эти высказывания проходили по разделу «антисоветских», один из говоривших это был арестован. Очевидно, «органы» еще не успели осознать новую международную реальность, несмотря на заявления с обещаниями помощи со стороны правительств США и Англии, прозвучавшие 22 июня. Впрочем, в дальнейшем, особенно в 1941-1942 гг., в таких же сводках НКВД, сомнения относительно результативности отношений с союзниками, не совпадающие с тоном прессы на данный день, также проходили по разряду «антисоветских».

В информационных документах НКВД были отмечены высказывания о том, что речь Сталина 3 июля 1941 г. была рассчитана на завоевание симпатии в Англии и Америке, «которых мы объявили союзниками». Были, впрочем, и обратные высказывания, например: «Надеяться на помощь Англии и Америки - безумие». Подобные настроения существовали и в офицерском корпусе. Так, генерал-майор М.И.Потапов, попавший в плен к немцам, на допросе в сентябре 1941 г. безапелляционно заявил, что «русские считают Англию плохим союзником».

Разноречивые отклики вызвал доклад И. В. Сталина 6 ноября 1941 г., где он впервые говорил о реальной помощи союзников. Наряду с удовлетворением и надеждами на скорое открытие «второго фронта» были и такие высказывания: «Сталин теперь открыто расписался в полном бессилии СССР в войне с Германией. Из доклада сле₁д₀₅ует понимать, что теперь все зависит от помощи Америки и Англии».

По свидетельству А.Верта, в СССР в 1942 г. постоянно «делались нелестные сравнения между отчаянным сопротивлением русских в Севастополе и «малодушной» капитуляцией англичан в Тобруке», высказывалось убеждение, что «англичанам верить нельзя» и так далее. Уже в октябре 1941 г. московский журналист Н. К. Вержбицкий записал в дневнике: «На нас обрушилась военная промышленность всей Европы, оказавшаяся в руках искуснейших организаторов. А где английская помощь? А может быть, английский империализм хочет задушить нас руками Гитлера, обессилить его и потом раздавить его самого? Разве это не логично, с точки зрения английских империалистов? Весь мир знает, как тонко умеет «англичанка гадить»...»

Подписание англо-советского и американо-советского соглашений в мае-июне 1942 г. вызвало следующие комментарии: «Договору с Америкой нельзя придавать существенного значения, так как он составлен в крайне запутанных выражениях и предусматривает главным образом выгоды Америки, а не интересы СССР... Договор означает предоставление американским банкирам концессий, а стало быть и расширение частной инициативы внутри Советского Союза... В нашей смертельной борьбе против Германии у нас нет другого выхода, чем этот тесный союз с Англией, но боюсь, что договор все же более выгоден Англии, чем нам. Англия основательно связывает нас по рукам и ногам не только на время войны, но и на послевоенное время...»

Своеобразным напоминанием о пропаганде и утвердившихся массовых стереотипах предвоенных лет служили довольно распространенные высказывания о том, что «для американцев и англичан одинаково ненавистен гитлеризм и коммунизм», что «Англия изменит нам и воевать придется долго - пока не ослабнет и Советский Союз и Германия, тогда Англия и Америка продиктуют свои условия и нам, и Германии», что, наконец, у нас такие союзники, которые в одинаковой степени ненавидят и Германию, и Советский Союз».

Порой в народном сознании образ союзника сливается с образом врага:

Ты, Германия и Англия, Чего наделала!

Мою буйную головушку Без дроли сделала!

Ты, Германия и Англия,

Давайте делать мир! По последнему милому

Все равно не отдадим!.

По свидетельству того же Верта, отношение к союзникам со стороны населения временами было намного более прохладным, чем отношение властей. «Обычно предполагается, что «добрый русский народ» настроен гораздо больше в пользу Запада, чем его правительство. В тот момент наблюдалось обратное», заключает он, имея в виду 1943 г. Это было связано с ожиданиями «второго фронта».

И в пропаганде, и в массовом сознании тема «второго фронта» занимала особое место. Хотя боевые действия против Италии и затем Германии велись союзниками в Северной Африке, а с 1943 г. и на Апеннинском полуострове, то есть в Европе, в качестве настоящего «второго фронта» советское руководство соглашалось признать лишь массированную высадку союзных войск на территории Франции. Как известно, подобная высадка была осуществлена в Нормандии летом 1944 г. Тем временем тема задержки «второго фронта» стала одной из любимых для «официальных» сатириков. Важное место заняла она и в массовом сознании, тем более что отсутствие «настоящего второго фронта» было объявлено одной из основных причин тяжелых поражений Красной Армии летом 1942 года. По мнению многих, открытие «второго фронта» означало скорый конец войны. «Второго фронта» ждали постоянно. Так, уже в декабре 1941 г. московский врач Е. Сахарова записала в своем дневнике: «Сегодня Англия объявила войну Финляндии, Румынии и Болгарии. Это очень хорошо. Это очень хорошо. Это то, что т. Сталин назвал «вторым фронтом». Если активна будет деятельность Англии, то нам, безусловно, станет значительно легче и не будут так дробиться наши военные силы». Политрук Ю.И.Каминский писал домой с фронта в июне 1942 г.: «Поздравляю вас всех с договором 26 мая и соглашением о втором фронте. Это сразу вернет войне ее первоначальные темпы, но только в другую сторону, с нашей земли в Европу».

Однако, вслед за официальной пропагандой, большинство советских граждан к идее второго фронта относилось скептически. Так, физик В.С.Сорокин писал в апреле 1944 г. в частном письме: «Наши проклятые союзники собираются продемонстрировать, что они собираются предпринять демонстрацию, что они собираются... предпринять наконец вторжение. Они описывают с величайшей обстоятельностью корабль, который они построили для перевозки войск, искусство своих будущих операций и все, относящееся к делу, из чего следует, что это все одни разговоры».

Виновниками в задержке «второго фронта» считали все тех же англичан, в первую очередь У. Черчилля. Один из собеседников

A. Верта в 1942 г. утверждал, что русские должны были быть благодарны Черчиллю уже за то, что он не встал на сторону немцев, и предсказывал, что пока Черчилль остается у власти, «второго фронта» не будет.

Бомбардировки, которым подвергали союзники территорию Германии, вызывали в общем удовлетворение. Вот как эта нетрадиционная тема преломляется в традиционном народном творчестве:

Ой, яблочко, Да из Америки, Довело ты врага До истерики.

Ой, яблочко,

Да из Британии, Будет помнить тебя Вся Германия.

Но, конечно, подобные действия, так же, как и кампания в Северной Африке, не могли заменить открытия «второго фронта», под которым, вслед за официальной пропагандой, советские граждане подразумевали либо массовое вторжение союзнических войск на континент через Ла-Манш, либо в Финляндии, упоминались также южная Франция, Италия, Балканы.

Помимо «второго фронта», еще два конкретных аспекта отношений с союзниками были зафиксированы в массовом сознании военного времени. Это тема ленд-лиза, поставок продовольствия, снаряжения, военной техники. И кроме того - осмысление перспектив, которые открывал на будущее сам факт возникновения антигитлеровской коалиции. В 1942-44 гг. постепенно укрепляется ожидание позитивных изменений после войны, и в значительной степени это было связано как раз с ролью союзников. Предполагалось, что союз с США и Великобританией должен привести к некоторой демократизации советского общества, тем более, что продолжение союза военных лет казалось многим необходимым для послевоенного восстановления СССР.

Впрочем, и здесь были разные мнения. Так, уже упоминавшийся B. С.Сорокин писал в январе 1944 г.: «Насчет того, что планируют союзники, прочти в № 10-11 «Мирового хозяйства» о том, что они собираются сделать в Европе после войны. Вот уж кто мерзавцы, так это они. Ханжи и бандиты, каких больше не найдешь нигде. Не далее как в 1947 г. мы будем иметь с ними дело».

Иногда в массовом сознании на союзников возлагались совсем уже невероятные надежды. Например, в Ленинграде в 1942 г. появились слухи о том, что ведутся переговоры о сдаче города «в аренду» на 25 лет. В результате «скоро будет изобилие продуктов и разных товаров, так как город сдают в аренду англичанам и американцам».

Изменения политического строя под давлением союзников ожидала не только интеллигенция. Подобные настроения существовали и в деревне. Так, один из крестьян Тихвинского района Ленинградской области в 1944 г. говорил, что «после войны у нас коммунистов не будет. Партия большевиков должна отмереть и отомрет, потому что наши союзники Англия и Америка капиталисты, поставят дело так, как им нужно». Особенно вероятным представлялась ликвидация колхозов. Характерно, что и здесь надежды во многом возлагались на союзников. Вот примеры подобных высказываний: «Они требуют, чтобы не было больше колхозов, а наши не соглашаются. Возникнет новая война и нам тоже уж не справится, заберут нас англичане и не будет больше колхозов... Скоро дождемся того момента, когда будем работать на себя и жить самостоятельно, без палки. Так хотят наши союзники Англия и Америка». Любопытно, что в межсоюзнической полемике на первый план выступали требования свободы вероисповедания в СССР, а отнюдь не ликвидации колхозов. В советском массовом сознании все было как раз наоборот.

Многие ожидали, что в результате ленд-лиза и заключенных в годы войны соглашений, «все наши ценности союзники заберут и мы на них работай».

Конечно, наиболее симпатичным образ союзника рисовался в тех случаях, когда основывался на личных впечатлениях. В условиях войны появились элементы так называемой «народной дипломатии». Однако, если со стороны союзников это была, как правило, инициатива отдельных лиц или небольших групп, то с советской стороны ответные письма, как отмечает современный исследователь, «составлялись в коллективах, на митингах и общих собраниях трудящихся, публиковались в газетах». Любопытно, что этот же исследователь устроенные для иностранных моряков «встречи со знатными советскими людьми, экскурсии на предприятия и в учебные заведения, посещение госпиталей» расценивает как «общение и контакты неформального характера». Вообще именно контакты с иностранными моряками в портах Архангельска, Мурманска, Владивостока всегда приводятся в качестве примера, хотя количественно и территориально они носили ограниченный характер.

Подобные контакты рядовых советских граждан с представителями союзников на протяжении почти всей войны, происходили также на некоторых участках фронта, на территории Ирана, и, наконец, в немецком плену. Пожалуй, лишь в последнем случае они были и достаточно массовыми, и неформальными.

В воспоминаниях офицера-политработника рассказывается, что при освобождении Данцигского лагеря им были найдены многочисленные рукописные сборники песен, принадлежавшие содержавшимся в лагере советским девушкам. Офицер использовал их для политбесед с бойцами. По его словам, помимо известных, в сборниках было много песен, сочиненных в лагере. Они по своей тематике делились на несколько групп, и одну из них составляли песни, где выражалось сочувствие военнопленным из славянских и союзных стран, особенно чехам, югославам, французам. Необходимо помнить, что в подобного рода фольклоре находит отражение лишь то, что представляется для безымянного автора жизненно важным.

В последний период войны Советская Армия, перейдя границу, заняла территорию сначала стран Восточной Европы, затем Германии. В 1944-45 гг. союзниками СССР стали такие вчерашние противники как румыны; на территории Германии в 1945 г. миллионы советских солдат встретились с американскими и английскими товарищами по оружию. Образ союзника стал меняться, конкретизироваться; одновременно размывались, теряя жесткость и однозначность, пропагандистские стереотипы.

Не в первый уже раз в истории России победоносный заграничный поход привел к серьезным изменениям внутриполитической ситуации. «Новое знание представляло для режима реальную угрозу, но это знание уже нельзя было просто перечеркнуть, изолировав от общества всех, кто побывал по ту сторону государственной границы. Тогда пришлось бы помимо репатриированных изолировать еще и всю армию. Так или иначе, но после 1945 г. один из цементирующих советскую идеологию мифов -миф о безоговорочных преимуществах социализма перед капитализмом - теперь нуждался в дополнительных серьезных аргументах» - справедливо отмечает Е.Ю.Зубкова. Впечатления военных лет, в том числе и от прямого контакта с союзниками, сыграли свою роль в дальнейшей постепенной эрозии господствующей мифологии.

Глубокая качественная неоднородность входившего в ХХ век российского общества являлась прямым следствием модернизационного расслоения. Доминанта социокультурных процессов, составивших содержание отечественной истории в нынешнем столетии, состояла в стремлении если не ликвидировать, то минимизировать разрыв между двумя полюсами общества - патриархально-изоляционистским, представленным российской деревней и низовыми слоями города с одной стороны, и вписанным в контекст цивилизации и историческую динамику - с другой. Этот, второй полюс, лучше всего покрывался понятием «образованное общество», представлял городскую культуру и социально совпадал с «хозяевами жизни».

Обращаясь к русской истории первой половины ХХ в. надо помнить, что после 1917 г. общество было гораздо менее однородным в социокультурном плане, нежели во второй половине века, когда из активной жизни ушли люди, сформировавшиеся до революции, и абсолютное доминирование перешло к человеку советского чекана.

Анализируя массовые представления о Западе советского этапа, мы обращаемся к анализу идеологически значимого сюжета в реальности тоталитарного общества. Здесь возникает сложнейшая задача - расслоения обязательных деклараций и собственных мыслей объекта исследования. Любые самые яркие факты не могут в этом случае выступать в качестве исчерпывающих. В такой ситуации возможно лишь корректное изложение панорамы идей и образов. Любые реконструкции и качественные суждения требуют величайшей осторожности. А выводы можно рассматривать лишь как результаты первого, предварительного этапа исследования.

Итак, к началу ХХ в. существовал целый «пакет» образов Запада, причем «вверху» - достаточно дифференцированных и рациональных. С каждой ступенью по пути к низовой культуре образ Запада становился все более обобщенным и пронизанным мифологическими токами.

По существу инверсия, политическим выражением которой стала Октябрьская революция, может рассматриваться как очередной шаг в движении процесса модернизации вширь. Объективный исторический итог революции состоял в принятии всем обществом ценностей развития и исторической динамики - то есть, в широком смысле, ценностей урбанизма. Но, при этом, идеи развития ассимилировались массами людей с глубоко архаическим, в лучшем случае средневековым сознанием. А потому сами эти идеи переживают радикальную метаморфозу, в процессе которой они «вписываются» в контекст подобного сознания.

Традиционный для русской народной культуры сюжет сказочного «Опонского царства» переходит из трансцендентного пространства, недостижимой дали, и обьявляется реально воплотимым социальным проектом. Огромная эсхатологическая энергия народа устремляется на построение прекрасного будущего. Причем именно техника, Технология с большой буквы, оказывается одним из главных, если не самым главным, инструментом реализации этого проекта. Для традиционного сознания не могло быть мотива более мощного и императивного, соображения более убедительного и ценности более безусловной, нежели стремление к воплощению Правды Небесной на земле. Таким образом ценности урбанизма обретали высшую из возможных в русской реальности санкций.

Вместе с тем технология и урбанизм получали специфическую трактовку. Трактовка эта утопична, противоречит самой природе, онтологии технотронной цивилизации, но в этом - диалектика истории. Суть ее состоит в том, что новое приходит в одеждах старого, и мыслится как инструмент для реализации целей, которые сущностно противостоят этому новому. А далее инструмент перерастает начальную целостность, взламывает ее и отрицает исходную доктрину.

В полном соответствии с традицией, эсхатологический проект мыслился как путь к достижению вожделенного синкрезиса, который и понимался как идеальное состояние: новый человек, новая культура, бесклассовое общество. В традиционалистском сознании все несовершенства мира трактуются как результаты «грехопадения», то есть нарушения изначальной синкретической целостности архаического общества. Идеальное общество крестьянской утопии не знает социальной структуры. Оно гомогенно и однородно, иными словами синкретично. Новым в большевистском проекте было то, что идеал достигается не только уничтожением «оборотней» и изведением «бояр», эксплуататоров и тунеядцев. Для воплощения идеала требовалось построить технический рай, который принесет изобилие, а изобилие сделает людей «хорошими», благими и честными.

Инверсия в России привела к гомогенизации общества и культуры. С одной стороны, были «выбиты» целые социальные группы, уничтожен эшелон наиболее продвинутых, вестернизованых, личностно оформившихся субъектов. С другой - в историческую динамику включались, не подневольно, но в сответствии с собственной волей и устремлениями, десятки миллионов людей. Надо сказать, что рядом с этими миллионами существовала огромная масса тех, кто не желал нового. Последние вошли в новую жизнь, повинуясь неизбежности.

Так или иначе, но модернизация, хотя бы и осознанная как средство достижения ретроспективной утопии, принимается, наконец, всем обществом. Это был качественный скачок огромной важности. Кровь и страдания миллионов заслоняют для нас значимость этого исторического события. К сожалению, таков прейскурант истории. Ментальность российского общества, объективные характеристики сознания подавляющего большинства россиян обрекали страну на этот путь перехода из средневековья в новое время.

Обычно коммунистическая инверсия трактуется как изоляционистский поворот в историческом развитии страны. Для подобной трактовки есть некоторые основания. Но это - лишь самый первый уровень понимания. Переживаемые Россией процессы были неоднозначными и несли в себе глубокие внутренние противоречия. Противоречивость исторической эволюции сказалась и в рассматриваемой нами проблеме. Если говорить об идеологии, о самосознании культуры, надо признать, что изоляционизм и противостояние Западу в конечном счете, на рубеже 1920-30-х гг., побеждают. Антиизоляционистская доминанта главенствует в начале становления советского общества, когда его онтология еще не выявилась, и на закате - когда эта онтология утратила свои интегрирующие потенции и превратилась в мертвую форму. Изоляционизм же доминирует на основных пространствах советского этапа отечественной истории, а во времена кульминации холодной войны достигает предельных значений.

Тем не менее, в своем глубинном существе коммунистическая инверсия была принятием Запада, пусть частичным и фрагментарным, «перелицованным» на местный манер. Вся предшествующая история российской модернизации отрабатывала одну основную схему: модернизационные процессы ограничивались определенным сектором общества. И хотя сам этот сектор рос и расширялся, модернизация оставалась локальным явлением. Рядом с новой, вошедшей в трансформацию частью общества, располагалась неоглядная российская деревня. Царское правительство, насколько это возможно, ограждало мир патриархальной деревни от неизбежного разлагающего воздействия модернизационных процессов. Лишь на самом последнем этапе, связанном с именем П. А. Столыпина, можно наблюдать попытки смены генеральной стратегии.

К началу ХХ в. возможности «раздельного» развития городского и сельского секторов общества были исчерпаны. Городская революция готовила кардинальный «прыжок» ценностей развития вширь. И главным общеисторическим итогом революции 1917 г. было принятие этих ценностей всем обществом. Но, поскольку модернизация неотделима от вестернизации, хотя и не равнозначна ей, это означало принятие фундаментальньгх элементов западной онтологии. Хотя бы некоторых, задающих экономический и социальный прогресс.

Показательно, что сама революционная инверсия происходит на фоне эсхатологических чаяний всемирной пролетарской революции и создания «Земшарной республики». И это была специфическая, задаваемая новой идеологией, форма антиизоляционизма. Л. Троцкий, К. Радек и другие энтузиасты раздувания «мирового пожара» продуцировали замешанную на революционной эсхатологии интенцию к преодолению национальной ограниченности и выходу за рамки традиционной замкнутости. Другое дело, что идеологическое обоснование, предполагаемые формы и цели интернационального единения трудящихся были утопичны и малопродуктивны. Истории свойственно перемалывать утопические цели и сохранять продуктивные моменты, заложенные в основаниях религиозных и социальных движений.

Однако, после достаточно продолжительной и драматичной борьбы, в СССР победила противостоящая тенденция, связанная с именем И.В.Сталина. Она нашла свое теоретическое выражение в концепции «построения социализма в отдельно взятой стране». Причины, по которым изоляционистская парадигма возобладала, многообразны. В ряду первых причин этого лежит крах революционной эсхатологии. Революция в Европе не получилась ни сразу, ни в ближайшие за Октябрем годы. Развитие событий требовало отказа от ожиданий скорой победы и пересмотра стратегии. Жизнь заставляла готовиться к длительной и сложной борьбе. А это располагало к концентрации на собственных проблемах.

Однако существовал и другой уровень причинности. Его можно описать в образах колебательного процесса или «отмашки» маятника. История свидетельствует, что вслед за революционными взрывами, выбивающими общество и культуру из состояния устойчивости, с необходимостью следует обратно направленный, стабилизирующий процесс. Он снимает нежизнеспособные и деструктивные моменты, рожденные революционной эпохой, убирает на периферию общественной жизни идеалистов эпохи «бури и натиска», приглушает эсхатологические настроения, структурирует общество, восстанавливает институты государства и другие устойчивые характеристики общественного целого. Главная задача «отмашки» - возвращение общества из пространства революционных мифов в реальную историю.

Восстановление российского изоляционизма и актуализация противостояния Западу задавались этим широким процессом и происходили в его рамках.

Истоки процессов, задававших логику советского этапа нашей истории, лежат в событиях рубежа веков. В последнем десятилетии XIX - начале ХХ вв. в России разворачивается городская революция. Миллионы вчерашних крестьян разом расстаются с крестьянски-изоляционистской установкой и связывают свою судьбу с городом. В необозримой массе выделился значительный слой людей, отказавшихся от традиции неприятия города. Понятно, что сам этот переход не меняет качества сознания. Оно остается патриархально-синкретическим и сохраняет фундаментальные характеристики традиционной культуры.

Доминирующим персонажем российских городов становится мигрант - вчерашний житель села, порвавший с деревней и ценностями патриархальной культуры. Для него освоение города, хотя бы самое поверхностное - дело жизни и смерти. Такое освоение возможно только на путях отказа от ценностей и стереотипов своей прошлой жизни. С этих позиций традиционная культура, ее установки, в том числе и антигородская, то есть онтологически антизападная интенция, осознаются как смешной и нелепый пережиток. Это - одна сторона процессов, вызваных массовой миграцией.

Переход из деревни в город - сложный и в высшей степени болезненный процесс. Мигрант переживает устойчивый стресс. Перед ним стоит мучительная задача адаптации к качественно иной реальности. В результате возникает естественное, лежащее за гранью осознаваемого, стремление трансформировать городскую реальность, сделать ее похожей на привычную, привнести устойчивые константы традиционной культуры. Идеально отвечающий интенциям мигранта город воплощает структурообразующие связи и ценности традиционного сознания, которые трансформированы в той мере, как этого требует переход от локального мира к городу, а также от архаических технологий к промышленным. Таким образом массовая миграция задает новую, адекватную эпохе индустриализации модель культуры, в которой традиционное сознание воспроизводится в новом контексте и непривычной оболочке. Это - другая сторона тех же миграционных процессов.

Мигрант представлял собой социальную и культурную основу большевистской революции. Характерный облик массового мигранта, его проблемы и интенции задали специфику советского этапа русской истории. Русская культура переживает один из важнейших переломных этапов. Ценности урбанизма и динамики становятся фундаментальными для стремительно растущей части общества. Повторимся и подчеркнем еще раз, что, разрывая с сельской культурой, мигранты остаются ее сущностным наследниками. Эсхатологизм, синкретический идеал, сакрализация власти, тяга к упрощению мира и многое другое связывают его с традиционной ментальностью. Увязывание базовых ценностей традиционной культуры и урбанизма вершится в пространстве большевистской идеологии, которая связала между собой несоединимые интенции, разрывавшие сознание массового человека.

Коммунистическая инверсия произошла в городе и городом была навязана традиционному миру. Только на фоне тотального подавления деревни, социальной базы традиционной культуры, могли отойти на второй план рефлексы отторжения «латины и люторы». Утвердившийся в 30-е годы сталинский режим отрабатывал стратегию последовательного разложения и «проедания» деревни, которая служила для него источником ресурсов и социальной энергии. При этом один из значимых моментов разложения сельского мира состоял в уничтожении фобии города.

Если старая деревня традиционно изолировала себя от мира урбанистической цивилизации, то большевизм вносит в сознание народных масс новую, революционную идею. Промышленная технология в широком смысле и все вырастающие в результате ее внедрения элементы культуры и образа жизни наделяются высшим сакральным статусом и осознаются как технология построения Царства Небесного. Образ Запада расслаивается и из него выделяется актуальнейшая ценность: технология. И хотя, вслед за Октябрьской революцией, первоначально мыслившейся как пролог революции всемирной, происходит откат к изоляционизму, роль большевизма как могильщика противостояния Западу в исторически сложившихся формах этого явления огромна. Новый, переосмысленный образ технологии выражается в широчайшем спектре явлений культуры, искусства, образа жизни.

Можно сказать, что в первые послереволюционные десятилетия советское общество переживает эпоху своеобразной технологической эйфории. Наука и техника осознаются как величайшие ценности, как рычаги преобразования мира. Вспомним наиболее яркие события и имена тех лет: челюскинцы, перелет через Северный полюс, Папанин, аэростаты, Стаханов, Днепрогэс, Турксиб, Магнитка и т.д., и т. п. В этом смысловом ряду лежит, например, массовая эйфория, связанная с авиацией, образ летчика и танкиста как героя своего времени, такие фильмы, как «Истребители», «Парень из нашего города», «Трактористы». Заданный идеологией образ мира формируется так, что любая социальная перспектива, все сколько-нибудь значимое и героическое связывается с миром техники. Но это лишь - одна из сторон мифологии научно-технического прогресса по-советски. Мир науки и техники имел и другую, оборотную сторону.

Отказавшись от дореволюционных форм российского изоляционизма, советское общество создает свои собственные. В итоге противостояние Западу воспроизводится в совершенно ином идеологическом контексте, в рамках других организационных и культурных форм.

Революция принесла с собой громадный обьем инноваций. Крах монархии и православия, смена идеологии, установление нового общественного строя и многое другое - все это требовало времени на адаптацию, побуждало к замыканию в знакомых и привычных пределах. Эта естественная, коренящаяся в природе общества потребность накладывалась на сильнейшую изоляционистскую традицию. Вскоре появилось и идеологическое обоснование изоляции: поскольку революция победила только в СССР, внешнее окружение, прежде всего Запад, представляло собой смертельных противников Советской власти. Запад обретает новую номинацию и встраивается в устойчивую схему в своем вечном качестве носителя мирового зла.

Тенденция к обособлению, и замыканию на себя коренилась и в других, достаточно иррациональных, импульсах массового сознания. Человеку, родившемуся и выросшему в мире машин и динамики, трудно осознать масштабы стресса, связанного с качественным скачком от патриархального мира к миру городской цивилизации. Для последнего патриархального поколения, на которое обрушилась социокультурная революция, поколения, которое по своей или по чужой воле приняло мир машинной цивилизации, жизнь бесконечно тревожна. Эта острая тревожность неподотчетна сознанию, но пронизывает собой все мироощущение. Для традиционалиста мир городской цивилизации не просто непонятен. Урбанистическая культура перечеркивает, обессмысливает весь традиционный опыт. В результате возникает ощущение, что мир радикально уклонился от «должного» и, в соответствии с эсхатологическими стереотипами средневекового сознания, в этом виноваты все. В этой ситуации активизируется патерналистский инстинкт. Традиционный человек требует жесткой власти. И он ее получает. Большевистская диктатура отвечала этой не вполне осознанной, не вербализуемой, но актуальной потребности.