Атеней: сюжет, критика, проблематика

АТЕНЕИ: СЮЖЕТ, КРИТИКА, ПРОБЛЕМАТИКА

Под именем Атенея до нас дошло огромное произведение III в. н. э., озаглавленное «Софисты за обеденным столом». Здесь нет эстетики в собственном смысле слова. Однако проводимое тут мировоззрение отличается неимоверной пестротой и небывалым обилием всяких пустяков, преподносимых в виде беспринципной болтовни и бесплодного упражнения в остроумии. Правда, это сочинение является целым кладезем всякого рода исторических, историко-философских и историко-эстетичсских сведений. Но дело не в них.

Дело в том, что ранний греческий эллинизм, будучи по самому существу своему эклектизмом, должен был где-нибудь доходить до своего логического конца, после чего греческая мысль в отношении эстетики и мифологии обращалась в свою полную противоположность, что было уже не начальным периодом позднего эллинизма, но его классическим периодом, его высокой и благородной классикой, или неоплатонизмом.

Необозримая масса компилятивного материала искусственно введена Атенеем во внешнюю схему застольной беседы или застольных бесед. Характеры участников едва намечены, и иногда их трудно отличить друг от друга. Здесь есть известные имена. Так, Ульпнан, играющий важную роль среди изображенных здесь софистов, -- это, возможно, знаменитый юрист, убитый в 228 г. Плутарх у Атенся -- это хотя и не знаменитый Плутарх из Херонеи, но, возможно, известный александрийский ученый. Руфин из Никеи -- это, как можно предположить, Руф Эфесский, врач, живший при Домициане и Траяие. Главное достоинство трактата Атенея, делающее его в некоторых отношениях важнейшим произведением поздней античности, заключено в приводимых в нем сведениях об эллинистическом образе жизни, истории, искусстве, в многочисленных цитатах из полностью утраченной так называемой Средней и Новой комедии.

Сюжет атенеевского трактата очень прост. Некто Тимократ просит Атенея рассказать ему о званом обеде, устроенном в доме римского богача Лареисия для двадцати четырех (по числу букв греческого алфавита) филологов и философов, и вслед за тем с неослабевающим вниманием выслушивает длиннейший отчет о речах, в которых ученые блистали своей эрудицией. Непрерывность действия поддерживается тем, что софистам вносят в неимоверном количестве все новые и новые блюда и вина. В течение обеда софисты время от времени после длительных речей жалуются на голод и опять требуют все новых и новых блюд. Кроме того, то присутствующие на обеде киники начинают жестоко оскорблять грамматиков, то, наоборот, последние презрительно третируют «собак» киников. Этим и исчерпывается сюжетная канва произведения.

Киники при этом играют отчасти роль шутов. Им приписывается способность выпить и съесть несоразмерно много. Ульпиан цитирует Платона, говоря, что вульгарные люди, ввиду недостатка образованности неспособные развлекать друг друга на пире средствами своих собственных речей и бесед, помногу платят флейтисткам, нанимают чужой голос -- голос флейт -- и сходятся, чтобы его слушать. «Так и вы, киники, -- продолжает Ульпиан, -- когда вы пьете или, вернее, напиваетесь, вы подобны флейтисткам и танцовщицам, портящим все удовольствие беседы». Разъяренный киник Кннулк, возражая Ульпиану, заявляет, что тот -- обжора, боготворящий свой желудок и не знающий ничего другого, не умеющий нанизывать речи и вспоминать истории, не умеющий вести благородные беседы. По утверждению Кинулка, Ульпиан и грамматики губят все время на лексикографические изыскания (у кого встречается то или иное слово? употребляется оно или не употреби ляется?), они как бы «соскребают» речи своих товарищей в поисках любопытного грамматического предмета. Кинулк приводит ряд анекдотов о филологах, которые, усвоив язык древних авторов, некстати употребляют устаревшие слова на потеху окружающим.

Но было бы напрасно принимать киника Кинулка за защитника смысла и сдержанного благородства, потому что его выступление так же пересыпано лексикографическими изысками, как и речь Ульпиана; а, по существу, единственное, в чем, как оказывается, Кинулк упрекает Ульпиана, -- это то, что последний употребил термин cechortasmenoi («наевшиеся»), в то время как следует говорить coresthenai («насытившиеся») (III 99e Gulick). Ульпиан «с приятной улыбкой» советует ему не лаять с собачьей яростью, а, напротив, ласкаться к пирующим и вилять хвостом, иначе день пиршества превратится в день убийства собак; и тут же приводит несколько текстов из Гомера, Менандра, Аристофана, Софокла, Софила и Амфида с термином chortadzo («кормить скот» и вообще «питать, насыщать»). Ясно, что киник Кинулк выступает здесь в роли шута, которого можно безнаказанно задирать.

В чванливом презрении к предполагаемому невежеству других грамматики и филологи, с одной стороны, и киники -- с другой, оскорбляют друг друга так, что, казалось бы, после этого им невозможно оставаться за одним столом. Но стоит филологу блеснуть эрудицией, например перечислить по памяти все названия хлеба с описанием каждого рода, как восхищенный Кинулк признается, что ему нечего сказать, разве что позавидовать ученикам подобных светил науки (III ИЗ de). Правда, мир тем самым еще не устанавливается, и при первом удобном случае пирующие снова грубо обвиняют друг друга в незнании выражения «бычья вода» (III 122 а).

Эрудиция настолько преобладает над всеми прочими интересами софистов, что они не смеют приступить к очередному блюду, не приведя уместных цитат из древней и новой литературы (III 115 с). Ульпиан готов простить кинику все, лишь бы тот не отказался дать трудную лексикографическую справку (III 122 е).

Обед, которым потчуют софистов, невероятно обилен. Еще обильнее их филологические экскурсы. Но им больше нечего выбирать -- третьего не дано, и, когда им надоедают «бесконечные словоизвержения» (VI 270 Ь), они переходят снова к еде. Правда, самая мысль о необходимости подкрепиться действительной, а не словесной пищей так перегружается цитациями и лексикографическими справками, что возобновление пира значительно откладывается. Иногда киник говорит, что он умирает с голоду (VII 307 f). Иногда, напротив, софисты недоумевают, как им удастся, по выражению комика (возможно, Аристофана), «съесть столько обедов», поскольку поданной им пищи могло бы хватить на несколько обедов (VII 276 с). Но так как вслед за одной цитатой следует цепочка других, возникает подозрение, что обед служит только поводом для введения в рассказ филологических изысканий, кулинарных и разных других замечаний.

В самом деле, все, что ни происходит в продолжение обеда, кажется как бы картинками в учебнике, вставленными для наглядности. Так, софисты слышат вдруг на улице звуки флейты, цимбал и барабана. Оказывается, на дворе идут празднества «парилии» в честь римской Фортуны. Софисты тут же разбирают синонимы слова «плясать» (VIII 362 а), поднимают вопрос о происхождении праздника и т. д. Когда повара приносят зажаренного дикого кабана, Ульпиан разбирает этимологию слова «свинья», грамматический род этого слова и связанные со свиньей легенды (IX 401 b ел.). Подается вино, и Ульпиан спрашивает, употреблялось ли соответствующее слово (ргорбта) у прежних авторов в том же смысле, что теперь (II 58 Ь). Приносят устриц -- и софисты вспоминают Эпихарма, у которого перечисляются виды этих моллюсков (III 85 с). Иногда меню включает «филологические» наборы: приносят вареные ноги, головы, уши, челюсти, внутренности, языки, то есть как раз то, что составляет ассортимент александрийских лавок, называемых hephlhopolia «лавки вареных продуктов» (III 94 с). Естественно, что для того, чтобы предметы бесед не истощились, софистам приходится очень много есть. Еда представляет главный повод для филологических обсуждений, и лишь изредка софисты обращают внимание на события внешнего мира.

«Из соседнего дома послышался звук водяного органа («водяной флейты»), весьма сладостный и приятный, так что все мы повернули головы, завороженные таким благозвучием. И Ульпиан, взглянув на музыканта Алкида, сказал: «Слышишь, музыкальней-ший из мужей, эту прекрасную гармонию, которая привлекла всех нас, околдованных музыкой? И это не то, что распространенный у вас в Александрии инструмент с одной трубой, причиняющий слушателям скорее муку, чем музыкальное наслаждение» (IV 174 Ь). «Однако же и это музыкальное орудие, водяная флейта, -- отвечал Алкид, -- есть изобретение мужа из Александрии...» Так начинается обсуждение устройства водяных органов, их видов и названий.

Книга IX начинается с того, что софистам приносят окорок и «кто-то» спрашивает, мягкий ли он. И тут же Ульпиан начинает: «У какого автора слово taceros встречается в значении «мягкий»? И кто употребил вместо слова пару слово synapy («горчица»)? Ибо я вижу, что она принесена в чашечках вместе с окороком. Да, произносить нужно именно так: окорок, а не так, как говорят наши афиняне, в женском роде» (IX 366 а). Принесли искусно поджаренных гусей, и кто-то сказал: «Гуси жирные». И Ульпиан спросил: «У кого это -- «жирный гусь»?» Плутарх ответил ему: «Теопомп Хиосский в своей «Истории Греции» и в тринадцатой кциге «Истории Филиппа» сказал, что когда спартанец Агесилай прибыл в Египет, египтяне послали ему жирных гусей и телят. И комедиограф Эпиген в «Вакханках» говорит: «А что если кто-нибудь возьмет и напичкает мне его, как жирного гуся». И Архе-страт в своей известной поэме: «И подготовь мне тоже молодого жирного гуся, просто поджарив и его тоже». А вот ты, Ульпиан, по справедливости должен сказать нам, раз ты спрашиваешь всех обо всем, где древние авторы сочли необходимым упомянуть вот эту великолепную гусиную печень?» (IX 384 ab). Софистам приносят молочных поросят, и они с успехом начинают вспоминать, у каких авторов употреблено это выражение (IX 396 Ь). Иногда приносимые блюда без длинных речей сразу встречаются соответствующими стихотворными цитатами (IX 406 Ь).

Как видно, сюжетная нить очень тонка и искусственна; как мы сказали, она сводится почти к иллюстрациям, причем весьма скудным, как бы в виде учебных картинок, по поводу названий которых начинаются филологические изыскания. «Поскольку мы отобедали», -- начинает было Ульпиан, но тут же уходит в грамматический лабиринт и, не докончив фразы, приводит десятка два примеров из литературы, где эта форма «отобедали» (dedeipna-men) употребляется. Когда Атеней чувствует, что он утомил читателя и описанием обеда, и грамматическими штудиями, он снова прибегает к испытанному приему: кто-нибудь из пирующих вдруг начинает грубо задевать «стоических собак» (VIII 565de), а те не менее дерзко отвечают. Но и издевки и парирование вязнут в цитатах, ссылках, упоминаниях. По-видимому, только преобладающий над всем филологический интерес заставляет пирующих сносить часто весьма резкие взаимные оскорбления (XIII 569 а).

Было бы весьма наивно считать, что сюжет сам по себе что-либо значит для Атенея; надо думать, он и не особенно заботится о его правдоподобии. Упоминания о «пире» становятся очень редкими и вполне формальными. В XIV книге мы читаем: «На нашем обеде не было недостатка в шутниках. А относительно одного такого Хрисипп в той же книге пишет: „Некоему шутнику должны были по суду отрубить голову, и он сказал, что ему хочется напоследок сказать нечто, вроде лебединой песни. Когда ему разрешили, он начал потешать публику..."» (XIV 616 b).

Поскольку сюжет служит Атенею только поводом для филологических изысканий, возникает вопрос, не связан ли трактат единством темы? Однако и здесь мы находим разнообразие, которое трудно привести к единому плану. Можно только перечислить многочисленные и разрозненные темы трактата.

Помимо филологии (лексикографии, этимологии), здесь важнейшее место отведено кулинарии и учению о пищевых продуктах. Свойства продуктов описываются так же подробно, как история и этимология слов, их обозначающих (ср., например, обширнейшую справку такого рода о смоквах, III 75 а -- III 80 е). Атеней выступает преемником целого ряда сочинителей кулинарных трактатов, которые у него нередко упоминаются. Это Мнеситей из Афин (с трактатом «О пищевых продуктах», III 80 е), Филотим («О пище», III 81 b), Дифил из Сифноса («О продуктах, полезных больным и выздоравливающим», III 82 {), причем тут же Атеней привлекает, уже для филологической справки, «Лаконский словарь» грамматика Аристофана (III 83 а). Далее, Атеней знает «Гастрологию» Архестрата, этот «прекрасный эпос» всех эпикурейцев (III 104 Ь, а также IV 162 Ь), кулинарный трактат некоего Сима (возможно, это вымышленный комедиографами персонаж -- IV 164 d), сочинение Херефона о приготовлении обедов (VI 244 а), «Гастрологию» Терпсиона, учителя Архестрата (VIII 337 Ь), «Кулинарный словарь» Артемидора (XIV 662 f), кулинарные книги Гераклида и Главка Локрского (XIV 661 е).

В целом затрагиваемые Атенеем темы все же можно привести к единству, правда, очень относительному. Его книга -- о пище, ее приготовлении, об устройстве обедов, сервировке стола и т. д.; ни Атеней рассуждает о кулинарии философски. Качества разного рода съестных продуктов описываются с научной глубиной и тщательностью, с указанием лечебных и медицинских свойств пищи. Приготовляя обед для гурманов, повар должен непрестанно пробовать блюда и устанавливать, чего в них не хватает. Добавляя необходимое, он «настраивает» обед, как музыкальный инструмент, пока не получит нужного звучания, и тогда только может выставлять гостям «гармонический хор» блюд, «поющих в унисон» (VIII 346 а). Повара возводятся чуть ли не в ранг «мудрецов» (IX 379 Ь). Повара у Атенея не менее эрудированы, чем софисты, и перемежают свою речь стихотворными цитатами (IX 380 f ел.). Правда, они не забывают при этом своего кулинарного искусства. Атеней с неодобрением относится к крайностям «филологизации» поварского дела. Но был случай, когда некий богатый римлянин обучил своих поваров диалогам Платона, и, внося блюда, они начинали декламировать. «Раз, два, три -- а где же четвертый из тех, что вчера были нашими гостями, любезный Тимей, а сегодня взялись нам устраивать трапезу?» -- говорил один повар, а другой ему отвечал: «С ним приключилась, Сократ, какая-то хворь». Так ученые рабы прочитывали большую часть платоновского диалога, к скуке присутствующих (IX 382 а). По-видимому, рабы-повара, более ученые, чем их хозяева, существовали во времена Атенея (IX 382 с -- 383 с). Клидем в «Истории Аттики» упоминает о почитаемом цехе кулинаров. Комедиограф Атений выводит в «Самофракийцах» философствующего повара:

Л. Разве ты не знаешь, что поварское искусство несравненно более всего прочего способствовало благочестию? В. Неужели?

Л. Конечно, о невежественный иностранец. Оно освободило нас от звероподобной и беспорядочной жизни, от страшного пожирания друг друга... Народ собрался вместе, появились населенные города благодаря этому искусству».

Атеней начинает свой трактат со всестороннего описания закусок и предобеденных вин. Мы узнаем все о фруктах, овощах, яйцах, напитках, грибах, клюкве, трюфелях, крапиве, устрицах и многом другом. Затем перечисляются десятки видов хлеба. В IV книге дается «типология обедов» с далекими экскурсами в историю. В конце IV книги начинается описание посуды, но вся V книга посвящена гомеровским пирам. В той же V книге описывается подробнейшим образом церемониал знаменитых в истории пиров. VI книга начинается с комических и полукомических жалоб на жадность и грубость рыботорговцев, но затем Атеней переходит снова к посуде, а вслед за упоминанием о «параситах» -- к анекдотам о них. Во второй половине VI книги Атеней говорит о рабах, их численности в Афинах и в других государствах, об их восстаниях. Тут же строятся планы отмены рабства и замены рабского труда автоматами и машинами (VI 267 е -- 270 а). Вся VII книга, кроме нескольких начальных замечаний об удовольствиях и снова о поварах, представляет собой огромную энциклопедию рыб, которые якобы так и подавались на обеде у Ларенсия в алфавитном порядке, от «амий» (VII 277 е) до «псетт» (камбалы) (329 f). В конце этой VII книги Атеней почему-то называет изложенные им разговоры софистов о рыбах «болтовней» (VII 330 с). Однако начало VIII книги содержит дополнения к «рыбной энциклопедии». Преобладающая часть VIII книги посвящена описанию знаменитых в истории обжор. IX книга -- словарь овощей и птицы. X книга возвращается к древним любителям поесть, наставляет этике обеда (420 с ел.) и дает «типологию пьяниц» (433 b -- 448 а), заключая, что пьяница лучше человека, в голове которого «только ум». Книга кончается анекдотами по поводу греческого алфавита и загадками.

XI книга -- алфавитная энциклопедия чаш с попутными замечаниями о пьяницах и пьянстве. XII книга начинается с осуждения удовольствий, а потом переходит к апологии их и к анекдотам о чудовищной роскоши, наслаждениях и удовольствиях древних и новых людей. В этой XII книге почти нет филологических и этимологических изысканий. В конце ее автор переходит от описания невероятной дородности к случаям невероятной худобы (552 be). В XIII книге также нет филологии и лексикографии. Она посвящена женщинам и любовным отношениям. Лишь перейдя после анекдотов о гетерах к более возвышенным темам художественной красоты, софисты вспоминают о лексикографии и решают вопрос о том, правомерно ли давать женщине имя «Тигрис», то есть можно ли сказать «тигр» в женском роде (XIII 590 а). В XIV книге речь идет о шутах и скоморохах, смехе, тутках, юморе, музыке и музыкальных инструментах. Дается характеристика музыкальных ладов и видов танца, а в заключение книги -- словарь десерта. Наконец, в XV, последней книге Атеней говорит об играх, призах, венках, духах и ароматах.

Характеристика греческого мира у Атенея на первый взгляд как будто бы заставляет нас отличать «древних» от «нынешних» (то есть современников Атенея). Как обычно представляется, древним присущи возвышенное благородство, спокойное величие. Однако мнение самого Атенея совершенно другое, и поэтому он, в сущности, не страдает от современного упадка. Во-первых, уже и древние отличались всем тем, что можно назвать пороками ате-неевской современности. Во-вторых, современность Атенея также обладает своим величием.

Гомер, рассуждает Атеней, тоже «знает пестроту кушаний», «знает он и всю нынешнюю роскошь». По мнению Атенея, описанный Гомером дворец Менелая по удобству и блеску таков же, как описанный Полибием дворец одного царя в Иберии (I 16с). Древний Геракл не отличался здравомыслием, воздержностью и трезвенностью, судя по его безрассудным поступкам (IX 410 f -- 411а). Одиссей даже самим Гомером изображен как обжора (laimargon) и любитель поесть (X 412 be). Целые народы высмеиваются, говорит Атеней, за «многоедение» (X 417 be). Тот же Геракл не уступает никому из теперешних в своем сластолюбии и опыте прелюбодеяния (XII 512 е). Основываясь на гомеровской «Одиссее» (IX 5 -- 10) и других местах, Атеней выставляет предположение, что хитроумный Одиссей был «водителем» для Эпикура в учении об удовольствии (XII 513 аЬ). «Дела сластолюбия и роскоши» у древних были csceito -- предметом специального «упражнения» (XII 543с).

Только в одном отношении авторитет древних для Атенея непререкаем, а именно в отношении лексикографических справок. Наличие определенного слоза у того или иного автора выступает достаточным и неоспоримым доказательством употребительности и приемлемости этого слова.

Новые поколения, конечно, по мнению Атенея, пошли дальше древних в погоне за удовольствиями, и роскошью. Но если они утратили присущее древним благородное величие, они достигли другого величия, а именно величия крайностей. Не говоря уже о прочем, «теперь возрастает и извращение музыки, а роскошь одежды и обуви достигла расцвета» (I 18 е). Современные «сбились с пути» (I 18 Ь), но Атеней, безусловно, восхищается роскошью обеда, о котором он повествует.

Разгул современных ему людей граничит с вакхическим буйством. Так, со слов Тимея из Тавромены автор повествует, что в Дгригенте есть дом, который называется «триремой» по следуюшей причине. Некие юноши устроили в нем попойку и, разгоряченные вином, дошли до такого безумства, что вообразили себя плывущими на триреме, притом в сильнейший шторм. Они настолько потеряли голову, что стали выбрасывать из дома всю обстановку, утварь и ковры, поскольку рулевой якобы велел им облегчить корабль от лишнего балласта. Собралась толпа и стала растаскивать выбрасываемое, однако безумство юношей не прекратилось, так что властям пришлось выслать воинский отряд. На расспросы офицера юноши, все еще «переживая бурю на море», объяснили свое поведение необходимостью облегчить корабль от лишнего балласта; а старший из них сказал: «О мужи тритоны! От страха я бросился на самое дно трюма, чтобы лежать как можно ниже». Власти, видя искренность их «экстаза» (ecstasis), простили их, однако запретили вносить в дом новое вино. «Если нам удастся добраться до порта, -- отвечали юноши, -- мы воздвигнем вам, заодно с морскими богами, на родине алтарь как спасителям в зримом облике, поскольку вы явились нам столь вовремя» (II 37 Ь -- е).

Современный парасит, как думает Атеней, похож на Протея -- так разнообразен он и по своему обличью, и по своим речам (VI 258 а). Некоторые современные любители поесть так неутомимы, что грозят отобрать у морских чаек всю рыбу (VIII 342 а). Некий гурман Диокл проел свою землю, и однажды проглотил такую горячую рыбу, что «сжег небо». Ему посоветовали проглотить и море, чтобы он мог похвастаться, что пожрал три главные стихии (XV 344 Ь). Атеней описывает устроенные Александром Великим соревнования в пьянстве на приз в один талант. Тридцать пять участников состязания умерли от «простуды» на месте, шестеро других -- несколько позже в своих палатках, а победитель, получив приз, прожил четыре дня (X 437 ab). «Наши прекрасные Афины принесли столь большую толпу гетер, о которых я расскажу, как только смогу, какой не бывает и в многолюдном городе» (XIII 583 d). В XII книге Атеней подробно останавливается на чудовищном сластолюбии сибаритов. и лидийцев. В безумной жажде удовольствий люди хотят иметь шею жирафа, чтобы успешнее пробовать разложенные на столе яства, а другие -- тело слона или бегемота, чтобы большею массой плоти сильнее и полнее переживать наслаждение. В конце концов тела действительно меняются, и человек приобретает нечеловеческую природу. Некто Мелантий так вытянул свою шею, что умер, свернув ее. И многие другие извратили все тело ради безудержных удовольствий, причем одни достигли большой толщины тела, другие же -- бесчувственности к боли из-за многих наслаждений. Дионисий, сын гераклейского тирана, так растолстел, что ему трудно было дышать; а чтобы разбудить его, его кололи тонкими иглами, которые он ощущал только тогда, когда, пройдя сквозь слои жира, они достигали ребер и живота» (XII 549 а -- с). Ему приписывали желание умереть «единственной легкой смертью»: лежа на складках спинного жира, едва имея возможность произносить слова и дышать, он хотел бы непрестанно есть и «сгнить от наслаждения» (XII 549 cd). Но страсть к экстатическим крайностям выражалась и в чудовищной худобе. Некий нечестивец Кинесий, обедая с друзьями, оскорблял богов и называл себя одержимым злым демоном; он был такой тощий и долговязый, что привязывал к себе липовые доски, чтобы не сгибаться от собственной тяжести (XII 551 d).

Современное искусство получает у Атенея такую же двойственную оценку. С одной стороны, оно претерпело падение и унизилось; но, с другой стороны, оно торжествует уже благодаря своей всенародной популярности и значительному воздействию на жизнь.

«В древности понравиться толпе было признаком дурного искусства; недаром, когда однажды захлопали какому-то флейтисту, сидевший за сценой Асоподор из Флиунта спросил: «Что это? Наверное, случилось что-нибудь дурное!», потому что в противном случае толпа не могла бы одобрить артиста. А нынешние делают целью своего искусства -- получить успех у зрителей» (XIV 632 f). Падение искусства сопутствует падению вообще всего традиционного устройства жизни, так что греки, только по названию оставаясь греками, превращаются в варваров (XIV 632 ab, 633 be).

«В последнее время эллины поставили ремесленные искусства (banaysoys technas) намного выше произведений благородной образованности (cata paideian epinoia, I 19 b)». Уже упоминалось о высоком статусе кулинарного искусства. Атеией много говорит о почитании и культивировании телесной и жизненной красоты у своих современников.

«Я скажу вам, друзья: ничто так не радостно для глаз, как красота женщины» (XIII 608 а), -- говорит один из героев Атенея. Последний рассказывает о конкурсах женской красоты, например о тех, которые «доныне» проводятся в Аркадии или в Элиде, причем «решение выносится со всей серьезностью» и победившие женщины получают призы и увенчиваются (XIII 609 ef). Существовали конкурсы красоты и среди юношей; и победители занимали первые места в церемониальной процессии на праздниках в честь богов (XIII 565 f). Согласно цитируемому у Атенея Гераклиду Лембскому, в Спарте наиболее почитаются красивейший мужчина и красивейшая женщина (566 а). У Атенея множество рассказов о женской красоте, вызывавшей благоговейное восхищение и служившей моделью для знаменитых художников (XIII 588 be, 590 f -- 591a, 594 b). Соседи гетеры Фрины заказали ее золотую статую и водрузили ее в Дельфах; работу выполнял Пракситель (XIII 591 Ь). Изображение Фрины стояло в Дельфах между статуей лакедемонского царя Архедама и статуей Филиппа, сына Аминта. Знаменитая гетера Гнатена, славившаяся своим остроумием, подражая философам с их нормами поведения, написала «Правила для сисситий», которые должны были выполняться ее гостями и гостями ее дочери (XIII 585 Ь).

Огромное влияние красоты и искусства на жизнь Атеней, по-видимому, принимает как нечто само собой разумеющееся. Так, он буквально пишет: «...А пиррический (военный) танец уже не сохранился у прочих эллинов, и с оставлением его совпало прекращение войн» (XIV 631а), причем неясно, объясняет ли Атеней прекращение войн упадком военного танца или нет. Радость жизни, добродетель включают как сияние красоты, так и нравственное добро (lampron cai calon, XV 687 b).

Литература

1. Этика и эстетика - под ред. Руфулаев В.М. - М . 2003 г.

2. Философия - под ред. Капылов В.С. - М. 2000 г.

3. Антей - культура древней цивилизации.