С.Л. Франк о Пушкине

Размещено на http://www.allbest.ru/

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение

высшего профессионального образования

«ИВАНОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ»

Шуйский филиал ИвГУ

КАФЕДРА КУЛЬТУРОЛОГИИ И ЛИТЕРАТУРЫ

РЕФЕРАТ ПО ДИСЦИПЛИНЕ

«ДУХОВНАЯ И МАТЕРИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА РОССИИ XIX ВЕКА НА МАТЕРИАЛЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ»

НА ТЕМУ: «С.Л. ФРАНК О ПУШКИНЕ».

Работу выполнила: Малинкина Анастасия Сергеевна

студентка 6 курса факультета искусств

Работу проверил(а): Доктор филологических наук,

Профессор Крохина Н.П.

ШУЯ, 2015 г.

План работы

1. Религиозность Пушкина

2. О задачах познания Пушкина

Список используемой литературы

1. Религиозность Пушкина

С.Л. Франк считал, что в русской мысли и литературе господствует какое-то странное, частью пренебрежительное, частью равнодушное отношение к духовному содержанию поэзии и мысли Пушкина. Из всех вопросов «пушкиноведения» эта тема менее всего изучена; она, можно сказать, почти еще не ставилась.

Между тем, это есть тема величайшей важности не только для почитателей Пушкина: это есть в известном смысле проблема русского национального самосознания. Ибо гений -- и в первую очередь гений -- поэта -- есть всегда самое яркое и показательное выражение народной души в ее субстанциональной первооснове.

Поэтический дух Пушкина всецело стоит под знаком религиозного начала преображения и притом в типично русской его форме сочетающей религиозное просвещение с простотой, трезвостью, смиренным и любовным благоволением ко всему живому, как творению и образу Божию.

И еще одно методологическое указание. Пушкин был истинно русской «широкой натурой» в том смысле, что в нем уживались крайности; едва ли не до самого конца жизни он сочетал в себе буйность, разум, неистовство с умудренностью и просветленностью. В эпохи «безумных лет» первой юности (1817-20) мы имеем автобиографические признания в стихотворениях «Деревня» и «Возрождение», говорящие об освобождении от «суетных оков», о «творческих думах», зреющих «в душевной глубине», о чистых «видениях», скрытых под «заблуждениями измученной души».

В самую буйную эпоху жизни Пушкина в Кишиневе возникает автобиографическое послание к Чаадаеву, свидетельствующее о почти монашеской отрешенности и тихой умудренности внутренней духовной жизни. И в самые последние дни своей жизни, в состоянии бешенства и исступления от оскорбления, нанесенного его чести, Пушкин по свидетельству Плетнева, был «в каком-то высоко-религиозном настроении»: «он говорил о судьбах Промысла, выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем». Но мало того, что в Пушкине уживались эти две крайности. В нем был, кроме того, какой-то чисто русский задор цинизма, типично русская форма целомудрия и духовной стыдливости, скрывающая чистейшие и глубочайшие переживания под маской напускного озорства. К этому надо еще присоединить, что в известной мере кощунства молодого Пушкина, явственно были протестом правдивой, духовно трезвой души поэта против поверхностной и лицемерной моды на мистицизм высших кругов тогдашнего времени.

Из сказанного следует, что «кощунства» Пушкина вообще не должны идти в счет при определении его подлинного серьезного образа мыслей и чувств в отношении религии.

Подражания корану, «Песне песней», отрывок «Юдифь», образы средневековой заказной религиозности и образы русской религиозности Пушкина представляются просто немыслимыми вне сочувственного религиозного восприятия и переживания этих тем. Известно, что в детстве и ранней юности Пушкин воспитался под влиянием французской литературы 18-го века и разделял его общее мировоззрение. Среда, в которой вращался Пушкин в то время -- в лицейскую эпоху и в Петербурге до своей высылки -- поскольку вообще имела «мировоззрение», также была проникнута настроением просветительского эпикуреизма в духе французской литературы 18-го века. Вряд ли, однако, и в то время дух этот сколько-нибудь серьезно и глубоко определял идеи Пушкина. Ему уже тогда противоречили некоторые основные тенденции, определяющие собственный духовный склад Пушкина -- доселе, кажется, недостаточно учитываемые его биографами. Мы насчитаем три такие основные тенденции: склонность к трагическому жизнеощущению, религиозное восприятие красоты и художественного творчества и стремление к тайной, скрытой от людей духовной умудренности. Коснемся вкратце каждого из этих мотивов.

«Уныньем», «хандрой», «безнадежностью», чувством тоски --словом, трагическим мироощущением полно большинство серьезных лириче ских стихотворений уже лицейской эпохи. «Дышать уныньем -- мой удел», «моя стезя печальна и темна», «вся жизнь моя -- печальный мрак ненастья», «душа полна невольной грустной думой», и ты со мной, о лира, приуныла, наперсница души моей больной, твоей струны печален звон глухой, и лишь тоски ты голос не забыла», «мне в унылой жизни нет отрады тайных наслаждений», «с минут бесчувственных рожденья до нежных юношества лет я все не знаю наслажденья, и счастья в томном сердце нет». По существу эти настроения сопровождают всю жизнь Пушкина и выражены в самых глубоких и оригинальных уверениях его зрелой лирики. Истинно русская стихия уныния, тоски и трагизма -- это необходимое преддверие к религиозному пробуждению души -- было и в юном Пушкине сильнее поверхностной жизнерадостности французского просветительства.

В том же направлении действовало, очевидно, в нем и первое религиозное откровение, данное ему от самого рождения: религиозное восприятие поэзии и поэтического вдохновения. Везде, где Пушкин говорит о поэзии, он употребляет религиозные термины. Если в конце своей жизни, в своем поэтическом завещании («Памятник») Пушкин говорит: «веленью Божию, о муза, будь послушна», если божественное призвание поэзии было всегда так сказать, основным догматом веры Пушкина, то это настроение несомненно проникает его с ранней юности.

С конца 20-х годов до конца жизни в Пушкине непрерывно идет созревание и углубление духовной умудренности и вместе с этим процессом -- нарастание глубокого религиозного сознания. Об этом одинаково свидетельствуют и поэтические его творения и прозаические работы, и автобиографические записи; поистине, нужна исключительная слепота или тенденциозность многих современных пушкиноведов, чтобы отрицать этот совершенно бесспорный факт к тому же засвидетельствованный едва ли не всеми современниками Пушкина. Из поэтических творений на религиозные темы достаточно здесь просто отметить такие стихи, как «Ангел» («В дверях эдема...») (1827), «Эпитафия сыну декабриста С. Волконского» (1827), «Воспоминание» (1828), «Монастырь на Казбеке» (1829), «Еще одной великой важной песни» (1829), «Воспоминание в Царском Селе» (1829), «Стансы митр. Филарету» (1830), «Мадонна» (1830), «Заклинание» (1830), «Для берегов отчизны дальней» (1830), «Юдифь» (1832), «Напрасно я бегу к сионским высотам» (1833),«Странник (из Буньяка») (1834), «Когда великое свершилось торжество» (1836), «Молитвы (отцы-пустынники)» (1836).

К концу жизни поэта этот процесс духовного созревания выродился в глубоком христиански-религиозном настроении поэта, о котором мы уже упоминали и которое лучше всего жизненно засвидетельствовано потрясающим по своему величию последним просветлением на смертном одре.

Как ни существенно это обращение Пушкина человека к религиозной вере, еще важнее для уяснения его духовного облика религиозные мотивы его поэзии.

О первом и основном мотиве этой религиозности поэта уже было сказано выше: это есть религиозное восприятие самой поэзии и сущности поэтического вдохновения. Для Пушкина поэтическое вдохновение было, как уже указано, подлинным религиозным откровением: вдохновение определено тем, что «божественный глагол» касается «слуха чудного» поэта. Именно поэтому «служенье муз не терпит суеты: прекрасное должно быть величаво». Только из этого сознания абсолютного религиозного смысла поэзии (поэта, как «служителя алтаря») может быть удовлетворительно понят и объяснен общеизвестный страстный и постоянный протеста Пушкина против тенденции утилитарно-морального использования поэзии. Если поэзия сама уже есть «молитва» («мы рождены... для звуков сладких и молитв»), то ее самодовлеющее верховное, неприкосновенное ни для каких земных нужд значение понятно само собой! Поэт, подобно пророку, знает лишь одну цель: исполнившись волей Божией, «глаголом жечь сердца людей».

С религиозным восприятием поэзии связано религиозное восприятие красоты вообще ближайшим образом, красоты природы. Религиозно ощущается Пушкиным «светил небесных дивный хор» и «шум морской» -- «немолчный шепот Нереды, глубокий, вечный хор валов, хвалебный гимн отцу миров».

Этим уже указан второй эстетический источник религиозного жизнеощущения -- эротизм, чувство божественности любви и женской красоты. Когда Пушкин говорит о Божестве и божественном, это всегда имеет у него глубокий, продуманный и прочувствованный смысл. Так надо воспринимать, напр., известное признание к Керн. Когда он воспринимает женщину, как «гения чистой красоты». Очевидно глубокий религиозный смысл содержится в гимне совершенной женской красоты: «Все в ней гармония, все диво, все выше мира и страстей». Чистота этого религиозно-эстетического чувства совершенно сознательно подчеркивается поэтом: «куда бы ты не поспешал, хоть на любовное свиданье..., но встретясь с ней, смущенный, ты вдруг остановишься невольно, благоговея богомольно перед святыней красоты».

Наряду с ней у Пушкина есть еще иной источник спонтанного и совершенно оригинального религиозного восприятия. Этот мотив, доселе, насколько мне известно, никем не отмеченный (как и многое другое в духовном мире Пушкина) состоит в религиозном восприятии духовной сосредоточенности и уединения; оно связано с культом «домашнего очага» и потому символизируется Пушкиным в античном понятии «пенатов». Впервые поминаются «пенаты», как хранители «сени уединения», незримые слушатели стихов поэта в стихотворении «Разлука» (Кюхельбекеру 1817); отчетливо этот мотив выражен в юношеском стихотворении «Домовому» (1819): «Поместья мирного незримый покровитель, тебя молю, мой добрый домовой, храни селенье, лес и дикий садик мой и скромную семьи моей обитель!»

Лелеяние «несмертных, таинственных чувств связано у поэта, таким образом, с внутренней сосредоточенностью, с самоуважением; оно требует отрешенности от «людского стада», возможной лишь в мирном уединении домашнего очага. Весь этот духовный комплекс сливается в культ символических «домашних божеств».

В этом многогранном и все же цельном религиозном сознании выражается своеобразный религиозный гуманизм Пушкина. И не случайно одна из последних личных мыслей Пушкина была мысль о перенесении «пенатов» в деревню, в связи с мечтой о последнем

Один мотив самобытной религиозности Пушкина -- именно связь нравственного сознания и нравственного очищения души (чрезвычайно богатой темы пушкинского творчества) с сознанием религиозным. Это есть мотив, связанный с одним из центральных мотивов духовной жизни Пушкина вообще -- с мотивом духовного преображения личности. Религиозный характер этого мотива духовной жизни очевиден и там, где он не выступал отчетливо словами. Прослеживая точнее этот духовный путь поэта, можно было бы усмотреть, как Пушкин, исходя из изложенных отправных пунктов своей самобытной религиозности, достигает основных мотивов христианской веры -- смирения и любви. Языческий, мятежный, чувственный и героический Пушкин (как его определяет К. Леонтьев) вместе с тем обнаруживается нам, как один из глубочайших гениев русского христианского духа.

2. О задачах познания Пушкина

Несмотря на богатое развитие "пушкиноведения", несмотря на всеобщее признание Пушкина величайшим, несравненным русским гением, в русском сознании господствует доселе какое-то равнодушное, отчасти даже пренебрежительное отношение к Пушкину. Не касаясь здесь более глубоких духовных причин этого невнимания к Пушкину, достаточно указать на одну его причину, лежащую в самом характере поэтического и духовного творчества Пушкина. Дух и мысль Пушкина находят в его поэзии и в его поэтических суждениях такую наивно-непосредственную, простодушную, непритязательную форму, которая легко скользит по нашему сознанию и лишь с трудом проникает вглубь. Это связано с глубоко национальным характером пушкинского гения.

Общая задача познания Пушкина есть, отличная от основных, господствующих тем пушкиноведения, задача познания духовного мира Пушкина, во всей широте, сложности и проблематике этого предмета.

Пушкин - не только величайший русский поэт, но и истинно великий мыслитель. В центре его размышлений стоит, конечно, эстетика и поэтика, литературная критика и история литературы, к которым примыкают идеи в области филологии и лингвистики. Эта область его умственного творчества достаточно известна - хотя и она отнюдь не достаточно изучена. Но Пушкин, не будучи ни в каком отношении типом ученого "специалиста", не ограничивался и познанием области словесного творчества. Пушкин был одновременно изумительным по силе и проницательности историческим и политическим мыслителем, и даже "социологом".

Истинная сфера его мысли есть в общем смысле слова духовная жизнь человека, а истинное существо его мысли ближайшим образом выражается в том, что он - не мыслитель, как мастер отвлеченного познания, а мыслитель-мудрец. Основное свойство его мысли заключается в ее жизненной проницательности. Его исторические, политические и историософские мысли и обобщения укладываются непосредственно в общие рамки его жизненной мудрости, примыкают к его наблюдениям над человеком и его судьбой вообще. Именно в силу этой трезвости и жизненной мудрости своей мысли, Пушкин ни в малейшей мере не есть "систематический мыслитель", "теоретик".

Нетрудно показать на основании собственных признаний Пушкина, что поэзия и мысль для него составляли неразрывное единство.

Одна из основных задач изучения и познания Пушкина, доселе систематически и основательно еще не осуществленная: на основании "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет", с безмерным богатством рассеянных как в прозаических произведениях Пушкина, в его письмах, дневниках, заметках и устных высказываниях, так и в его поэзии - адекватно и беспристрастно обрисовать то, что можно назвать жизненной мудростью или жизнепониманием Пушкина.

Но здесь мы наталкиваемся на проблему, недавно поставленную и с большой страстностью обсуждавшуюся в "пушкиноведении" - на проблему так наз. "автобиографизма" поэзии Пушкина. Для нас здесь вопрос идет о том, в какой мере можно и должно "брать всерьез" настроения, мысли и признания Пушкина, выраженные в его поэзии, видеть в них свидетельства его подлинных убеждений, его реального жизненного опыта и миросозерцания. В известной мере вопрос этот сводится к общему вопросу об отношении поэтического творчества к подлинной личной жизни творца. Магическая сила художественного преображения являет нам его творения, как прекрасные, пластические создания, как бы обладающие собственным бытием и значимостью, вне связи с горячей кровью их творца, отрешенные от личной духовной глубины, из которой они возникли.

По образцу "поэтического хозяйства" Пушкина, недавно так интересно прослеженного Ходасевичем, можно и должно поэтому - это есть одна из основных, доселе не осуществленных задач познания Пушкина - исследовать то, что можно было бы назвать его "духовным хозяйством".

Идея равнодушия природы к человеческой судьбе и ее трагизму: Мысль о привлекательности, заманчивости опасности, риска жизнью: Идея "пенатов", культа домашнего очага, семьи, домашнего уединения, как основ духовной жизни: Скептическое отношение к духовной жизни женщины. К таким, проходящим через все творчество и всю жизнь Пушкина идеям относятся, напр.: идея просветления через страдания, тихой радости на дне скорби,

Подводя итоги, можно сказать: тема "Пушкин - мыслитель и мудрец", - иначе говоря, тема "жизненная мудрость Пушкина", как она выражена в его размышлениях о закономерностях в личной духовной жизни человека - может и должна быть разработана, прежде всего, в отвлечении от поэтической формы его творчества.

Особая трудность - но и особая важность - познания "мудрости Пушкина" в ее адекватном и полном, именно поэтическом существе. Она, как указано, никогда не есть ни только субъективное настроение, ни только объективная теория бытия. Она, в качестве истинной, совершенной поэзии, есть откровение бытия - сама реальность, обретшая голос и повествующая о самой себе. Она есть то последнее живое знание или знание-жизнь, в котором не субъективное сознание данной личности что-нибудь знает и сообщает нам о жизни, а сама жизнь в стихии слова сознает себя и являет нам себя осознанной и опознанной. Это живое ведение или, вернее, эта самопознавшая себя жизнь не исчерпывается никакими "мыслями" или "идеями". Ее идеальное содержание выразимо лишь в комплексе противоборствующих и взаимно уравновешивающих друг друга идей - есть "соединение противоборствующего и гармония разнородного", как определял самое жизнь древний Гераклит. Но, будучи реальностью, она не исчерпывается ли этой полнотой своею в идеально-реальном, мыслительно-жизненном существе? Повторя -- полная "система" ⁶. Будучи реальностью, она вообще не есть идея или комплекс идей, а есть конкретность жизни; она живет, питаясь стихией слова, этого откровения духовной жизни.

Все эти многообразные слои духовного мира Пушкина, во всем богатстве каждого из них и в их сочетании, подлежат еще обстоятельному и внимательному обследованию, доселе едва лишь начатому. В виду полновесности пушкинского слова и его определяющего значения, как выражения полноты и глубины его духовности, это исследование должно было бы также опираться и на тщательное изучение пушкинского словаря.

Думается, что в нашу эпоху упадка духовной жизни, гонения на нее и ее кажущейся гибели нет более благодарной и настоятельно нужной задачи, как заняться пристальным и непредвзятым изучением самого богатого и адекватного выражения русской духовности и ее вечной правды в духовном мире Пушкина. пушкин франк религиозный духовный

Список используемой литературы

1. Сиземская И.Н. Поэзия как жанр русской философии. М. 2007.

2. Франк С.Л. Религиозность Пушкина. Журнал "Путь" №40, 1933.

3. http://pushkin.niv.ru/pushkin/articles/frank/o-zadachah-poznaniya.htm Франк С.Л. О задачах познания Пушкина.

4. Франк С.Л. Этюды о Пушкине. М.: Согласие, 1999. С. 77-127.

Размещено на Allbest.ru