Язык в пространстве культурной истории

Культура определяет границы, налагаемые на использование и характер её собственного языка. Язык же контролирует и кодирует формы выражения культуры в слове. Язык обусловливает миропонимание, присущее носителям данной культуры, и определяет присущий ей «стиль». Он имеет дело одновременно и с социокультурными инвариантами, и с системами их варьирования, интерпретации и объективации в локальных культурных формах. В этом, отмечает Николай Трубецкой, коренится особое культурное значение языка: он обеспечивает средства и способы перекодирования, перевода, трансляции, переинтерпретации; он обеспечивает взаимосвязь и взаимовлияние различных текстов, сообщений, традиций как внутри культурных организмов, так и в пространстве их взаимодействия.

Несоизмеримость, несопоставимость различных национальных образов и картин мира преодолевается языком путём адаптирующего - и тем самым искажающего, подчёркивает Н.С. Трубецкой) проецирования, переноса оригинального культурно-обусловленного содержания в иную смысловую среду, иную категориальную сетку. В результате такой «коммуникационной» способности языка каждый народ обладает уникальными впечатлениями от ценностно-смысловых проекций чужих, иных культур. Эти «проекции», с точки зрения Н.С. Трубецкого, осуществляются не только через взаимодействие литературных тем, сюжетов, стилей и т.п., но и путём прямых и косвенных терминологических заимствований, которые могут обогащать социокультурный опыт народа, но могут приводить и к утверждению «ментальных шаблонов» чужой культуры, к «искажениям», «приспособлениям к.. .чужим понятиям..., неологизмам».

По «следам», оставленным чужим языком того или иного народа, можно проследить пути культурных миграций и интенсивность межкультурных взаимодействий в диахронном и синхронном аспектах. Именно эти идеи дали возможность Н.С. Трубецкому стать родоначальником сравнительно-исторического языкознания и впервые применить развиваемые им методы для разностороннего и глубокого описания культурно-исторической миграции этносов кавказского региона.

В работах «Вавилонская башня и смешение языков», «Мысли о морфологии», «Фонология и лингвистическая география», «К фонологической географии мира» Н.С. Трубецкой пытался исследовать диалектику способов и типов функционирования языковых механизмов в культуре.

Рассматривая типы языковых связей во времени и пространстве, учёный пришёл к выводам, не потерявшим значения и сегодня.

На основании анализа обширного эмпирического материала он пришёл к заключению о существовании особых «ареалов», где проявляются интенсивные процессы «радиации» доминантного языка. Данное явление становится базой для тесного взаимодействия языковых общностей данного «ареала» и образования «языковой семьи», «языкового союза», на основании которых затем развиваются процессы синтезирования культурно-лингвистических элементов в новое «культурно-историческое целое». Данные явления, например, характеризовали становление русского культурного универсума.

С другой стороны, Н.С. Трубецкой был убеждён, что принцип «ареального соседства» помогает понять, каким образом пространственное сопряжение определяет характер культурно-языкового подобия. Он доказывал, что в силу существования этого принципа, регулирующего динамические процессы в культуре, каждый язык вносит в общем «ареале» свой вклад в культурное разнообразие. В результате образуется «радужная сеть, единая и гармоничная в силу своей непрерывности и в тоже время бесконечно-многообразная в силу дифференцированности”. Принцип «ареального соседства» объясняет, по Н.С. Трубецкому, как благодаря развитию культурно-языковой дивергенции образуются «языковые союзы», дающие толчок для формирования единых «культурных зон»: индостанской, китайской, тихоокеанской, степной, мусульманской и т. д.)

При этом Н.С. Трубецкой настаивал на том, что «конец дочерней языковой общности не всегда должен быть хронологически более поздним, чем конец материнской языковой общности». Данный вывод совершенно по-новому ставил вопрос о механизмах преемственности культурно-языкового развития, его инерционности, когда динамика отдельных субсистемных, субкультурных образований может осуществляться в разной хронологической и ритмической последовательности.

Данные идеи вылились в одну из самых важных работ Н.С. Трубецкого -«Мысли об индоевропейской проблеме», в которой он обосновал положение о культурно-языковой конвергенции «макроединств» (субкультурно-языковых общностей), трактуемых с точки зрения их историко-генетической перспективы. С другой стороны, указанные идеи использовались Николаем Трубецким при рассмотрении вопроса о будущем России и механизмах её самоопределения в рамках евразийской общности языков, народов и культур.

Отечественную культуру Н.С. Трубецкой определял как «русскую соборную личность», устанавливая её иерархическую соподчинённость по отношению к романогерманской, византийской, славянской, туранской культурам. Совершенно очевидно, что такое понимание культуры давало Н.С. Трубецкому возможность укоренить свою культурофилософию в славянофильской, соборной христианской традиции и православной персонологии.

Носителем механизмов самоопределения русской культуры объявлялся русский народ, воплощавший национальный психотип. С точки зрения Н.С. Трубецкого, он был лучше всего представлен в фольклоре. Поэтому самоопределение русской культуры в первую очередь зависело от адекватности сохранения и объективации её фольклорных форм: самопознание русской культуры, без которого невозможно будущее новое самоопределение, должно было начинаться с рефлексии народного элемента в её структуре. В рамках своих исследований русского фольклора Н.С. Трубецкой вышел на две проблемы, связанные с исследованием роли языка в динамике культуры. Первая была связана с обоснованием нового метода анализа «безъязыкого языка» фольклора, разрабатываемого в форме тезауруса. Такой подход, отстаиваемый учёным, позволил ему реконструировать черты народного менталитета и национального психотипа. Вторая проблема была связана с развиваемой Н.С. Трубецким теорией оппозиций, посредством которой он пытался моделировать языковые и культурные матрицы древних народов.

Следует особо подчеркнуть, что в этих разработках Н.С. Трубецкой намного опередил отечественных и зарубежных учёных, дав толчок не только для развития идей К. Леви-Строса, неоднократно ссылавшегося в своих работах на Н.С. Трубецкого, но и идей представителей французской школы «Анналов», «новой интеллектуальной истории».

«Безъязыкая» культура народа могла быть исследована, по Н.С. Трубецкому, не только посредством формально-структурного метода, но и посредством метода «симпатического», который позволял (как об этом пишет Николай Трубецкой в письме к Роману Якобсону от 18 февраля 1926г.) почувствовать дух давно ушедшей эпохи, «почувствовать дух произведения..., «влезть в душу» древнерусского читателя, встать на его точку зрения». Интерпретативные подходы, таким образом, должны были помочь лучше понять мировидение, мирочувствование, мировоззрение народа, и, исходя из этого знания, планировать «новую культурную тождественность».

Ещё одним важнейшим фактором будущего самоопределения русской культуры является, по Н.С. Трубецкому, преодоление билингвизма («полилингвизма»). Учёный рассматривал это явление как чрезвычайно негативное, свидетельствующее о внутренних, глубинных и непреодолённых расколах и имманентных напряжениях русской культуры, оказывающих непосредственное воздействие на её идентичность и будущее новое самоопределение в рамках евразийской перспективы.

Н.С. Трубецкой подчёркивал: «В сознании грамотного русского жили, по крайней мере, три языка, прочно ассоциировавшиеся со своей специальной сферой применения: язык чисто церковно-славянский, прочно ассоциированный с религиозной сферой представлений; собственно русский язык..., ассоциированный со сферой представлений практической повседневной жизни;... упрощённый церковнославянский язык, ассоциированный с наукой и со светской литературой...» 1) К этому добавлялось, как уже отмечалось, «параллельное» существование языков «верхов» и «низов».

Н.С. Трубецкой совершенно справедливо отмечал, что данная ситуация свидетельствует о наличии сложной субординации (и конкуренции) семантических пластов в русском общественном сознании, которые создавали дополнительные трудности в процессе субъективной идентификации. Это не только создавало постоянную угрозу сохранению традиций, но и сильно дифференцировало семиозис русского общества, не давая ему почувствовать своё целостное единство и приверженность общим культурным ценностям. Именно этим Н.С. Трубецкой объясняет все катаклизмы XX века, через которые прошла Россия.

Поэтому в будущем самоопределении России особо важную роль, с его точки зрения, должна играть «чистота» русского языка, его целостность, так как именно он в евразийской перспективе создаст новый семиозис, новые смысловые контексты, синтезируя языковые эпифеномены, выработанные субэтносами Евразии, и порождая «новый опыт» отношения к социокультурной реальности. Именно русский язык не только сохраняет в себе «следы» «первоначального языка», но и синтезирует западные и восточные влияния, осуществляя «преемство» с важнейшими культурными системами ценностей и традиций. В этом плане Н.С. Трубецкой вводит понятие «радиации русского языка», подчёркивающее его всепроникающее, синтезирующее влияние в процессе формирования новой русской культуры как культуры евразийской. Именно язык, подчёркивает Н.С. Трубецкой, образует новую культурную зону, в которой оказываются потенциальные культурные «этнические субъекты» - народы, готовые в силу социокультурных причин образовать новый союз. Новое самоопределение России, таким образом, сопрягается Николаем Трубецким с распространением русского языка, который «сам становится очагом радиации для новой зоны, уже не славянской, а евразийской».2) При этом «исход» России на Восток связан не со славянским миром и его культурным ареалом, а с евразийскими культурными ориентациями. Для Трубецкого славянство «не есть понятие этнопсихологическое, антропологическое, этнографическое или культурно-историческое, а понятие лингвистическое... Язык является единственным звеном, соединяющим Россию со славянством... по отношению к языку русское племя занимает среди славян совершенно исключительное по своему историческому значению положение». На основании этого Н.С. Трубецкой (в отличие от Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева) был принципиальным противником панславизма и никогда его не поддерживал.

Язык обеспечивал, с его точки зрения, самую важную черту русской культуры - её историческую укоренённость и «преемство». Под «преемством» Николай Трубецкой понимал следование России в русле строго определённых традиций, которые определяют её «лицо», «индивидуальность» и самобытность: наследование византийских культурных ценностей и смыслов; сохранение церковно-славянскои литературно-языковой традиции; «преемство монгольской государственности» при синтезирующем воздействии православия.

Механизмом «преемства» является не только сохранение культурообразующего языка, но и доминирующей, культурно адекватной идеи.

Трубецкой был убеждён, что «идеи правят миром», поэтому переориентация культурного универсума России с Запада на Восток должна была начаться с поиска новой «идеи-правительницы». Учитывая, что учёный трактовал идею как смысл самой действительности, понятно, почему он воспринимал изменение идеи как изменение реальности и обретение новой идентичности.

В «идее-правительнице» отражается и воплощается, по Трубецкому, культурный архетип народа. Для русских она выражается в образах «народоправства», «соборности», «богочеловечества», «всеединства» и т.п.

Неслучайно, наблюдается архаизация этих понятий и их укоренение в православном семиозисе и риторической культуре: с точки зрения Николая Трубецкого, именно православный лингвистический контекст воплощает исконные смыслы нашей культуры, возникшие в начале её формирования и определяющие её «индивидуальность» до сих пор.

Данный контекст - плод саморефлексии русской культуры, давший возможность русскому социуму познать свою «евразийскость» и переформулировать свои цели и задачи будущего развития. Его же утрата, по Н.С. Трубецкому, приведёт к утрате исторического чутья, к «потере национального обличил и к утрате национального лица».

Таким образом, язык рассматривался Н.С. Трубецким как способ самовыражения культурой своих смыслов, как способ их структуирования в рамках определённой модели мира, создаваемой культурой. Поэтому язык следует понимать как средство самопознания, саморепрезентации и развития культуры и народа, её создавшего.

Попытка рассмотреть язык как структурный элемент культуры дала Н.С. Трубецкому возможность представить культуру в единстве процессов кодирования культурозначимого содержания, его выражения и обратного преобразования. В этом смысле интерпретация рассматривается им не только как метод исследования культуры, но и как метод её самопознания и нового позиционирования в пространстве и времени истории.

Динамика культурно-языковых комплексов описывается Н.С. Трубецким с точки зрения единства конвергенционных и дивергенционных процессов, что было огромным шагом вперёд в рамках русской общественно-политической мысли, в рамках русской культурофилософии того времени, так как дало впоследствии возможность анализировать культуру как сверхсложную систему в единстве её логического и исторического аспектов.

§2. Идеократическая функция языка в культурно-исторической психологии Владимира Бехтерева и в тектологии Александра Богданова

Проблема использования языка в процессе социального управления волновала многих отечественных мыслителей конца XIX - начала XX вв.. Это было связано с осознанием влияния языка на сознание человека и социокультурную реальность, а также с созданием многочисленных проектов перестройки российского социума.

Термин «идеократическая функция языка» (властная, силовая, манипулятивная) рассматривался в этот период в очень широком теоретическом контексте. Его использовали не только представители неославянофильства и евразийства (в частности, как уже отмечалось, Н.С. Трубецкой), но и П.А. Флоренский, Н.С. Булгаков, Н.А. Бердяев, В.М. Бехтерев, П.А. Сорокин, А.А. Богданов. Как отмечает один из первых исследователей идеократической функции языка в отечественной культуре С.Н. Бледный, «в ситуации повышенного социального многообразия порожденного модернизацией российского общества, язык стал рассматриваться как одно из эффективнейших средств манипулятивного управления большими массами людей». Наиболее интересные практико-ориентированные теории в данном контексте были разработаны В.М. Бехтеревым и А.А. Богдановым, которые рассматривали идеократическую функцию языка как основание системной организации социально-политического взаимодействия нового типа.

Большинство отечественных социалистов, интересовавшихся этими вопросами в начале XX века, полагало, что язык через сознание так называемых «социальных лексиконов», характерных для определенных групп населения, закрепляет их социальные статусы и дифференцирует социокультурные предпочтения, ценности и идеалы, влияя, таким образом, на их социальное место и культурное предназначение. Как отмечал, например, В.Х. Кандинский, язык обосновывает требование различения при исследовании любых политических феноменов, требование установления смысла, воспринимаемого каждым по-своему.])

Кроме того, в конце XIX - начале XX вв. в силу существенных социальных изменений, войн, революций, постреволюционного строительства на первый план вышли вопросы социальной психологии и социального управления. Этими вопросами стали заниматься в первую очередь представители культурно-психологической школы В.М. Бехтерева. С другой стороны, означенный круг проблем интересовал также А.А. Богданова, создавшего новую «всеобщую организацию науки» -тектологию. И В.М. Бехтерев и А.А. Богданов опирались на критическое освоение положений так называемой «психологии народов» и фрейдовского психоаналитического метода. И то и другое оценивалось ими как «поверхностно-неудовлетворительное, имеющее слабую доказательную базу и непрогнозируемые практические результаты».2) В.М. Бехтерева и А.А. Богданова интересовали прежде всего конкретные механизмы социального взаимодействия и эффективные способы их использования при решении социально-политических, экономических и культурных задач. Закономерно поэтому, что оба мыслителя вышли на проблему языка. Лингвистические модели давали возможность для понимания того, как организованы мышление людей и их социально значимые действия.

В.М. Бехтерев и А.А. Богданов каждый своим путем вышли на проблему манипулятивных функций языка, его конфликтогенного потенциала, влияния на процессы понимания, управления и принятия решений. Оба исследователя рассматривали изучение социальных, культурных функций языка как способ пробиться внутрь сознания индивида, выяснить механизмы его восприятия ситуаций, его систему ценностей и схемы деятельности.

В контексте их работ язык выступал как эффективное средство внедрения в сознание человека концептуальных конструкций, моделей, картин мира, которые определенным образом соотносятся с моделями мира человека («говорящего», «взаимодействующего»), но не обязательно повторяют их. Поэтому язык может выступать как социальная сила, как средство навязывания взглядов. Фактически, В.М. Бехтерев и А.А. Богданов начинали развивать когнитивный подход к языку, согласно которому «язык - это поверхностная структура, выражающая глубинные концептуальные конструкции - знания, «модели мира», операции над которыми совершаются в когнитивной системе человека в процессе восприятия и порождения речи».'5

Для этих мыслителей язык - прежде всего речь, говорение, обмен информацией, что предполагает его интерпретацию как на индивидуальном, так и на групповом, или общесоциальных уровнях. В этом плане нормативный, обусловленный культурно-историческим процессом, характер правил интерпретации определяет культурно-историческую обусловленность познавательных процедур, трактуемых В.М. Бехтеревым и А.А. Богдановым прежде всего как процедуры социально, культурно адаптирующие.

Влияние языка на сознание индивида и его поведение увязывалось обоими исследователями с характеристиками окружения индивида, спецификой культурной среды, где он находился, его социальными ролями (подчиненными, лидирующими, соглашательскими, революционными и т.п.), особенностями социума, с присущими индивиду стилями мышления. Воплощением манипулятивной функции языка полагались риторические практики, которые в работах В.М. Бехтерева и А.А. Богданова оценивались достаточно негативно и увязывались с демагогией и идеологией. В риторическом дискурсе первых лет Советской власти, с их точки зрения, отрабатывались механизмы «изменения модели мира реципиента таким образом, чтобы повлиять на состояние его сознания, на процесс принятия им решений, на направленность и результативность его деятельности, социальной активности». Данный аспект социокультурного бытия языка и можно назвать манипулятивно-ориентированным.

Изучение манипулятивного потенциала.языка осуществлялось в рамках культурно-психологического направления русской общественно-политической мысли конца XIX - начала XX вв., к которому принадлежали В.М. Бехтерев и А.А. Богданов, с позиций позитивизма и сциентизма и с учетом нескольких важнейших моментов.

Во-первых, изучение языка с указанной точки зрения предполагало особое внимание к вопросам природы и сущности общественных отношений («взаимодействий»). В это время в России предпринимались многочисленные попытки понять культурные влияния через призму человеческих интересов, потребностей, чувств, верований. Благодаря популярности позитивизма в отечественной научной среде разносторонне пересматривались положения контовской философии, утверждавшей, что «идеи правят миром», а «весь социальный механизм покоится, в конце концов, на мнениях». С учетом этого управление идеями и мнениями посредством языка могло способствовать эффективному управлению как обществом в целом, так и его отдельными группами.

Сами «взаимодействия» понимались как социально-психологические связи, отражающие действие «социально-исторической причинности». Интегрирующим фактором социальных взаимодействий объявлялся язык, отражающий «психологические особенности переживания мира человеком».

Во-вторых, при уподоблении культуры, общества живого организму, как это делалось в позитивистской традиции, на первый план восходила мысль не только о необходимости обеспечения функционального единства различных групп людей (как его «клеточек») через воздействие на их сознание с помощью языка, но и убеждение в том, что главное значение имеет не социальная борьба (как проявление социальной болезни и культурного кризиса), а ее предотвращение. Чтобы данная установка могла быть эффективно реализована, необходимо было изучать народную психологию, понятую как психология масс, психология толпы. Данный подход базировался на основаниях, заложенных М. Лацарусом, Г. Штейнталем, В. фон Гумбольдтом, Ф. Гербартом, В. Вундтом, которые полагали (в рамках разрабатываемой ими «психологии народов»), что понимание особенностей психотипа того или иного этапа дает возможность совершенствовать его социальные связи и отношения. Именно в рамках этого направления язык, миф, архетипы народного сознания стали анализироваться не только как самоценные предметы исследования, но и как эффективные средства социально-политического манипулирования народными массами.

Однако, в рамках культурно-психологического направления русской общественно-политической школы конца XIX - начала XX вв. «психология народов» во многом справедливо критиковалась, замещаясь «коллективной психологией» («коллективной рефлексологией» - в терминах В.М. Бехтерева), целью которой было изучение факторов социально-психологического взаимодействия индивидов в процессе групповой («трансиндивидуальной») коммуникации. Предметом «коллективной рефлексологии» было также изучение «преступной толпы». В.М. Бехтерев отмечал, что коллективная рефлексология должна изучать и характеристики социальной, культурной среды, обусловившей то или иное взаимодействие, коммуникацию индивидов в группах, или действия «отолпленных» масс. В систему корректирующих взаимодействие факторов, с его точки зрения, входил язык как формальный элемент культуры, отражающий в себе особенности и состояния породившей его жизни. Отсюда следовало, что изменения языка могут оказывать обратное влияние на культурные контексты и структуру поведения групп и индивидов.

В.М. Бехтерев определял язык как общую форму взаимодействия; идеи -как духовное содержание социального взаимодействия; нравы и обычаи -как характер поведения и деятельности; социальные формы - как совокупность политического строя, права, экономических отношений. Такой подход был характерен для большинства представителей культурно-психологического направления в русской общественно-политической мысли конца XIX - начала XX вв.

В-третьих, язык рассматривался как «внутренний пласт» социального взаимодействия, его «имплицитный план», лежащий в основе обмена «психологическими акциями» в процессе социокультурной коммуникации.

В бытии языка как «коммуникатора» и «манипулятора» особое значение приобретали волевой потенциал индивида, поддерживающий «социальные чувства», его «эмотивность»: через них формировались способности к подражанию, внушению, готовность подчиняться. Без этих способностей индивида социальная ткань разрушилась бы, а социальная целостность распалась: через них язык мог корректировать характер социального взаимодействия, повышая адаптивные способности общества и меру его самоорганизации. Процесс такой корректировки был связан с тем, что в языке содержался «исторический запас идей и чувств». Когда язык выступал как манипулятор, он постоянно к ним адресовался, так как они составляли плохо осознаваемые стереотипы восприятия, влияющие на самоопределение индивидов в нужном обществу русле. «Запас» таких идей и чувств при его актуализации «оживлял» прошлый опыт, что создавало необходимую «отсылку к прошлому» к «авторитету свершившегося», пробуждая веру в то, что «все идет правильно».

«Запас», о котором писал В.М. Хвостов, по сути был связан со стереотипными формами реагирования, с эмоциями, страстями, объективация которых предлагала уже апробированные реакции индивидов на те или иные события. «Запас» поставлял те «заразительные идеи», без которой процессы социальной манипуляции были бы неосуществимы.

В четвертых, «заразительные идеи» рассматривались в рамках анализируемого нами направления русской общественно-политической мысли конца XIX - начала XX вв. как заранее «продуманные», «просчитанные», воплощенные в привлекательной языковой форме. Эти идеи могли породить сопутствующую мотивацию деятельности и массового поведения людей. Становясь нормой, такие идеи оборачивались «социально-правовыми инстинктами», отливались в догмы и идеалогемы. Их принятие и усвоение позволяло отделить «своих» от «чужих», а умение вырабатывать и «забрасывать» такие идеи в общество определяло компетентность политических лидеров нации. Отсюда следовал кардинальный вывод о том, что российская «социальная жизнь изобилует кризисами благодаря невежеству наших руководителей, сплошь и рядом не умеющих отличить правой руки от левой, в силу чего используются для лечения больного общества негодные средства». Поэтому социум нуждался прежде всего «в более рациональных рецептах и более уверенных в себе социальных докторах», в эффективных заразительных идеях и управлении толпой с помощью новых методов активизации манипулятивной функции языка.

Эти общие, наиболее характерные для всего культурно-психологического направления русской общественно-политической мысли конца XIX - начала XX вв.. идеи в области манипулятивной функции языка, по разному преломлялись в работах В.М. Бехтерева и А.А. Богданова.

Так, В.М. Бехтерев полагал, что манипулятивная функция языка наиболее ярко проявляется в динамике «заразительных идей» и коренится в механизмах внушения и подражания, присущих человеку независимо от уровня его культурно-исторического развития.

Известный ученый определял «заразительные идеи» как «инстинкты, выраженные в языке», как «идеи стихийно втягивающие массы в активное социальное действие».3) Они активизируют законы духовного единения толпы, приводя к «взаимозаражению» индивидов вызываемыми ими эмоциями; они способствуют росту внушаемости индивидов, вытеснению сознательной личности «коллективным бессознательным», стиранию чувства личной ответственности, готовности подчиняться. «Заразительные идеи» самоочевидны, их выражение в языке должно быть упрощено и узнаваемо. Время их существования определяется целями их порождения. Существование языка в виде «заразительных идей» культурно обусловлено, а их влияние определяется уровнем социально-антропологического развития индивида, характером его духовно-практической деятельности, степенью внутренней свободы и независимости. Воздействие «заразительных идей» тем выше, чем ниже уровень нравственных и интеллектуальных качеств личности. «Заражение» идеями осуществляется с помощью целенаправленного скрытого воздействия путем «гипнотизма» (внушения), «имитативности», «психопатического воздействия».

Подчеркнем, что данные мысли В.М. Бехтерева во многом согласуются с теорией толпы Н.К. Михайловского. Н.К. Михайловский выпустил свою знаменитую книгу «Герои и толпа» в 1882 году, на три года опередив разработку данных проблем Г. Тардом. Михайловский полагал, что в основе существования «заразительных идей», с одной стороны, лежит особая способность языка выражать общезначимое, а с другой, - такая «психологическая черта человека» как «стремление думать в унисон с другими». «Диверсия» языка в виде «заразительных идей» обусловлена процессом эволюционирования народа в массу, толпу. Распространение же «заразительных идей» зависит от «характера общественного строя и резкого разделения труда». Чем однообразнее труд, чем меньше получает человек впечатлений. Тем быстрее «заразительные идеи» находят своих жертв, и тем сокрушительнее их воздействие. Н.К. Михайловский фактически первым связал проблемы манипулятивного воздействия языка в форме «заразительных идей» с особенностями политической риторики и с механизмами политического лидерства. В.М. Бехтерев же акцентировал внимание на том, что «заразительные идеи» обусловлены социальными вызовами и нацелены на индуцирование определенных эмоций, «социальных чувств», а так же на выравнивание эмоционально-психологических переживаний по модусу «однотипности». Их манипулятивный потенциал нацелен на неосознаваемые установки сознания, механически возбуждающие соответствующие поведенческие реакции с помощью и посредством «ключей» языка.

«Заразительные идеи» шифруют эти ключи и актуализируют их в неявной форме. В результате человек, попавший в поле их действия, становится «личностью бессознательной», не имеющей самостоятельно направленных чувств и идей, стремящейся во что бы то ни стало воплотить внушенное в действительность. Можно сказать, что язык в форме «заразительных идей» гомогенизирует общество через гомогенизацию сознания индивидов. Он как бы создает «одномерное сознание», «одномерный лексикон» акцентируя легковерность, некритичность, жажду веры, иллюзий, догматизм, нетерпимость к инакомыслию.

В.М. Бехтерев подчеркивал, что «заразительные идеи» культивируют» «примитивную животность», когда примитивно-корпоративное начинает доминировать и противостоять общечеловеческому, а рациональное -бессознательному.!)

По мнению В.М. Бехтерева, существование языка в форме «заразительных идей» лежит в основе идеологического оформления любых реформ, толкая массы в революцию, подготавливая их к насилию. В этом плане язык может быть «социально опасен», заставляя массы руководствоваться иллюзиями, порождая социальное разочарование и убивая надежду. «Заразительные идеи» создают «эффект толпы» - особое психологическое состояние, включающее морок осознания «общего интереса», что позволяет легко управлять «отолпленными» людьми, заставляя их действовать в нужном направлении. С другой стороны, В.М. Бехтерев отмечал, что «заразительные идеи могут выступать сегрегирующим фактором, разделяя людей на «идейно-интеллектуальные» и «классово-профессиональные» группы. Это сопряжено с политизацией масс, с зарождением внутри них «эмбрионов политических движений». Дальнейшее манипулирование массами требует появление политического лидера соответствующего типа и оформление «заразительных идей» в определенную доктрину.

Функционирование языковых структур в форме «заразительных идей» в «отол пленной» массе, по В.М. Бехтереву, основано на особом психологическом состоянии, «настроении толпы»: внутри «отолпленной» массы господствует ощущение всеобщего равенства ее «членов», все общепринятые нормы и правила демонстративно отвергаются. Любые статусы не признаются; господствуют жажда сильных эмоций, полной вседозволенности, понятой как свобода.

«Настроение толпы» способствует актуализации любых «заразительных идей», реанимирующих архетипические представления о справедливости, воздаянии, свободе, братстве, равенстве, райском будущем. Таким образом «заразительные идеи» приводят массы к «общим переживаниям по поводу общих политико-психологических факторов», заставляя их с помощью социально-отработанных языковых конструкций погружаться в бессознательное докультурное состояние «животности».

В.М. Бехтерев высказывает гениальную догадку о том, что «заразительные идеи» могут быть диагностированы только «сиюминутно», ситуационно, в контексте социальных динамических процессов, происходящих в режиме реального времени. У каждой эпохи свои социокультурные проблемы и задачи, и в зависимости от этих целей, задач, проблем масса подхватывает ту или иную «заразительную идею» в качестве доминирующей. Форма «заразительной идеи» стабильна, универсально-узнаваема, содержание обусловлено состоянием общества, характером социального взаимодействия.

Бехтерев полагал, что «заразительные идеи» сопряжены с «рефлексом свободы», - поведением, основанном на волевых рефлексах индивида, когда преодоление любых ограничений и препятствий выступает не менее сильным стимулом, через голод. «Заразительные идеи» выступают в этом случае как разрешительные механизмы, их выброс рождает у масс иллюзию освобождения от любого социального прессинга, культурной нормативности. «Отолпленная» масса рефлекторно расслабляется. На этом этапе наблюдается угасание «безусловного рефлекса свободы» и развитие «рефлекса рабской покорности». Таким образом, «заразительные идеи» действуют планомерно: сначала расслабляют, потом организуют, наконец, подчиняют. На последнем этапе своего воздействия они блокируют «рефлекс свободы» путем последовательного долгосрочного «отолпления» масс, осуществляя их переход к подражательному поведению и переносу ответственности за все происходящее на лидера толпы - вожака.

Изучая процессы «отолпления» масс с помощью «заразительных» форм языка, Бехтерев пришел к выводу о том, что в основе этого процесса лежит активизация правого полушария мозга, связанного с реализацией врожденных и приобретенных автоматизмов, закрепляемых в невербальных и «поверхностно-вербализованных формах». Состояние «отолпления» и воздействие «заразительных идей» сопряжено, по мнению ученого, с отказом от активной поисковой деятельности, от попыток выработать и принять решение и с переходом к пассивно-оборонительной реакции, пассивно-подражательному поведению. В.М. Бехтерев впервые опубликовал выкладки, свидетельствующие об эволюционном характере подражательного поведения и о том, что именно этот характер обусловливает одно из самых страшных качеств «отолпленной» массы: способность при «необходимости без сожаления жертвовать 30-40% от своего состава».

«Заразительные идеи», опирающиеся на «примитивные формы языка», по мнению Владимира Бехтерева, служат усилению подражательного инстинкта, активизируя социальную потребность в консолидации «понятности», «простоте» мира и утешении. Одновременно они базируются на актуализации веры толпы в тайну, чудо, авторитет. Здесь «заразительные идеи» реализуют свой символический потенциал.

«Символизм, - отмечает Бехтерев, - проникает во всю нашу обиходную жизнь в виде преклонения и дести пред власть имущими и великими и в виде условной вежливости при всех отношениях ...» «Заразительные идеи» являются такими знаками упрощения социальной реальности, («запрета на сложность») без чего «отолпленная» масса не может начать действовать: ей важно увериться, что все проблемы можно и нужно решить одномоментно, раз и навсегда.

Отметим, что данные идеи имеют большое значение для понимания вопросов антропосоциогенеза и культурогенеза.

Интересную мысль по этому поводу высказал Б.Ф. Поршнев. Рассматривая вопросы экспликации механизмов филогенеза и онтогенеза сознания, он отмечает, что особое значение имеет то, как «происходит сдваивание речевой реакции с каким-либо действием или галлюцинаторно-следовым образом, иначе говоря, каким образом слово обретает свойство знака или символа». С его точки зрения, становление значения происходит путем отбрасывания, «оттормаживания» (в психофизиологическом смысле) всего того, что не относится к данному предметному содержанию. Б.Ф. Поршнев полагал, что еще до возникновения речи (в общепринятом смысле этого феномена) имел место особый вид запрещающего (интердиктивного) общения, образующий тот начальный вид взаимодействия, в процессе которого первоначально сугубо физиологические звуки, жесты, иные сигналы через отрицательную индукцию приобретали знаковое качество.

«...Слово в самом деле, - пишет Б.Ф. Поршнев, - выступает как сигнал торможения всех других действий и представлений, кроме одного единственного».

При этом «чем глубже разлито генерализованное торможение в мозгу человека, тем принудительнее, жестче, обязательнее связь этого слова с его «смыслом», «значением», «представлением»». Данный механизм в случае «заразительных идей», нацеленных на активизацию «архетипического бессознательного», действует в полной мере, объясняя их гипнотическую власть над толпой и колоссальный манипулятивный потенциал.

Слово изначально есть орудие воздействия на других членов общества, а не средство «отражения реальности». Данная позиция характерна и для Б.Ф. Поршнева, и для В.М. Бехтерева. Слово - прежде всего медиатор, коммуникатор, манипулятор. Оно, по Б.Ф. Поршневу, и становится собственно словом, только приобретая интердиктивную функцию (т.е. функцию регулирования общения, коммуникации). Сначала оно даже не имеет предметного значения, не относится ни к каким предметам, но лишь маркирует тот или иной запрет на ту или иную интеракцию. Лишь приобретая в процессе интердикции устойчивую форму, слово «ищет предметов», которые оно могло бы обозначать, и только позже, при столкновении интердикций различных индивидов, знаков, используемых ими для коммуникации и вовлечения в этот процесс вещей, возникают значения в привычном нам смысле. В этих значениях всегда, таким образом, присутствует «иное», поскольку за рациональным фасадом языка и речи всегда скрывается первоначальный «хаос», и знаки, употребляемые человеком в процессе коммуникативного взаимодействия для общения, познания, регуляции поведения, воздействия на других, и есть самое эффективное устранение этого хаоса.

Вброс «заразительных идей» в «отолпленную» массу, по сути, базируется на этом древнейшем механизме. Основываясь на работах И.П. Павлова по изучению рефлекторных форм деятельности, В.М. Бехтерев впервые стал писать о том, что предрасположенность человека к «заразительным идеям», к словесному воздействию зависит от нестабильности его центральной нервной системы, «ассиметрии» мозга. Их эффективность, по В.М. Бехтереву, связана также с тем, что «отолпленный» человек утрачивает свою целостность и как объект манипулятивного воздействия выступает в виде «конгломерата противоположных качеств»: он «хаозируется», лишаясь необходимой информации для принятия адекватных решений и привычных запретов на те или иные формы деятельности и коммуникации. В «отолпленной» массе «личность оказывается в большинстве своих действий и поступков, а равно и в своих заявлениях, представителем общества, а не самого себя. Отсюда очевидно, что личность является больше повторителем, нежели индивидуальным созидателем».

Рассматривая вопрос о влиянии языка на «отолпленную» массу, В.М. Бехтерев впервые выходит на проблему коммуникативной дистанции, которая необходима для превращения взаимодействия в манипуляцию и вводит в употребление термин «предел общения».

Он пишет: «Существует известный предел для непосредственного общения в целях коллективной деятельности. Чем элементарнее цель и задачи коллектива, тем больших размеров он может достигнуть».

Полагая, что «отолпленные» массы - это единство людей, объединенных «соборным, умственным трудом», В.М. Бехтерев обращал внимание на то, что для них «прививка идей играет... гораздо более видную роль, чем логическое убеждение». * Лучше всего «прививались» как раз «заразительные идеи», напрямую связанные с бессознательными мотивами деятельности людей: чем сильнее та или иная «заразительная идея» затрагивает глубинные интересы и идеалы людей, тем большей «индуктивностью» она обладает. В этом плане любая «заразительная идея» может при благоприятных условиях вызвать социальный психоз, измененные состояния сознания, немотивированное насилие и агрессию. В.М. Бехтерев впервые обращал внимание на очень важную вещь: самая большая «заразительность» у негативистских идей.

О том же писал и В.Х. Кандинский. «Во времена застоя, - отмечает известный психолог, - когда никакое чувство, никакая высокая идея не трогают общественного сознания, грубо эгоистические, своекорыстные побуждения и меркантильные интересы приобретают эпидемическое, всеобщее распространение». В этих условиях культура не может противостоять и «...подчиняется слепому диктату слова».

Бытие языка в виде «заразительных идей» основывается на обыденном, непосредственном восприятии массами действительности. Эти идеи, отмечает В.М. Бехтерев, привлекательны своей примитивной, доходчивой формой и всегда содержат в себе элемент иррационального. Они всегда «учитывают» настроение масс и восходят к ним как к своей основе.

В силу того, что «заразительные идеи» есть совокупное отражение народных ожиданий в упрощенной форме, они предполагают и упрощенные рецепты своего осуществления. Такие идеи направлены на экзальтацию масс, имеют иллюзорную убедительность в быстром результате при минимальных усилиях. Чем менее зрелым является общество, - подчеркивает Бехтерев, -«тем большее значение имеют в нем «заразительные идеи», и тем тяжелее бывают последствия от попыток их реализации. В этом случае массы демонстрируют неспособность к критическому переосмыслению предлагаемых моделей действия и объяснений произошедших событий».

В процессе формирования и отбора «заразительных идей», их символизации и воплощения в риторических максимах «всплывают все национальные черты характера». Являясь квинтэссецией народного духа, данные идеи подтверждают силу народа и дают ему возможность «любоваться собой».

Через «заразительные идеи» осуществляется борьба за символическое овладение традицией, за то, каким смыслом наделяется прошлое, настоящее, будущее народа. Они же помогают культивировать иллюзии о «нравственной силе» масс. В это понятие входит «вера в вождя, в свое дело, в свою победу и безответственность».

Манипулировать людьми в процессе социального взаимодействия, отмечал учёный, проще всего, влияя на характер их стремлений через изменение языка их общения. Сам язык понимается Бехтеревым как «общность символических рефлексов». Именно язык играет особую роль в распространении коллективных иллюзий, ошибочных мнений, неверных решений. Он позволяет иллюзиям сделаться «ходячими убеждениями», когда они становятся основными факторами переворотов, реформ, революций. Язык позволяет разжечь надежду на близкое достижение идеала, облеченного в словесную форму «заразительных идей». Но «разжечь надежду - значит превратить ее в пламя», - предостерегает В.М. Бехтерев. Именно этот механизм лежит в основе эффективного манипулирования массами, когда в результате попытки реализовать «пустые оболочки заразительных идей» (куда каждый бессознательно вкладывает интуитивно-очевидное содержание), «народные массы переживают в течение недель и месяцев целые годы».

Манипулятивное управление массами с помощью языка предполагает, таким образом, сознательное искажение семантических уровней его употребления, а также изменение границ семантических сеток. В этом случае наблюдается культурно-языковая дивергенция, ведущая к образованию динамических социальных групп, нацеленных на реализацию конвенционально значимых идей.

Несложно видеть, что В.М. Бехтерев в вопросах управления обществом посредством языка оставался на позициях историко-логического параллелизма. То же самое было характерно и для А.А. Богданова с его монизмом; кроме того, как и В.М. Бехтерева, А.А. Богданова, как уже отмечалось, интересовал не столько теоретический, сколько практический аспект влияния языка на социально значимое поведение и культуру. А.А. Богданов создал самую жесткую и функциональную теорию языка в рамках идеократической традиции.

Как многие представители левой неодемократической интеллигенции начала XX века, пришедшие к власти после 1917 года, А.А. Богданов оценивал культурный потенциал народа и его способность к социальному строительству чрезвычайно низко. Для него было характерно оправдание ментального насилия над народом именем народного же блага. Это требовало прояснения семантических оснований народного сознания, которое не ассимилировало новые революционные ценности, а часто и противостояло им. Выяснением «семантических кодов», рождающих блокировку пропагандируемых идей в народном сознании, и занимался А.А. Богданов. Он был убежден в том, что народ является носителем «контркультурных», «контрсоциальных» установок и тенденций, поэтому на первый план выходила его вторичная социализация в нужном направлении.

Идеалом нового социокультурного состояния для А.А. Богданова стал «Пролеткульт», в создании которого он принимал активнейшее участие. Если народная культура являла собой хаос, то культура пролетарская выступала воплощением рациональной структурности и космополитических смыслов социального бытия.

А.А. Богданов разделял характерные для левой неодемократической интеллигенции того времени «идеалы рациональности», которые лежали в основе убеждения в том, что преобразование общества на основе рационально понятных и верно обоснованных закономерностей обязательно приводит к гармонизации социально-политических и культурных ситуаций. «Рациональное», трактуемое как надисторическое, наднациональное, выступало средством преодоления хаоса реального с помощью структурности, системности, управляемости общественных процессов. Для понимания и использования этих процессов А.А. Богдановым была создана новая наука о «всеобщей организации» - тектология. А.А. Богданов с полным правом считается родоначальником системного подхода. С другой стороны, в методологическом плане он стоял на позициях эволюционизма и монодеизма, что непосредственно отражается на его учении об идеократической (властно-манипулятивной) функции языка.

Сам язык понимался им очень широко - как любая знаковая система - и укоренялся в рефлекторной деятельности человека. Язык выступал у А.А. Богданова как архитектонический каркас культурного, социально-политического бытия. Он являлся, с другой стороны, отпечатком полуявленности становящейся новой социокультурной реальности и был нацелен (как семантическая система) на создание таких культурных контекстов, в которых организация вещей, людей и идей подчинялась бы единым законам управления. Управление понималось А.А. Богдановым как глобальная социальная стратегия, связанная с достижением заранее программируемых результатов. В данном контексте языку отводилась особая роль: его «прибежищем» в обществе объявлялась, прежде всего, идеология. Идеология была связана с властью над словом, и А.А. Богданова интересовала, в первую очередь, обусловленность идеологических стереотипов языковыми формами и наоборот.

Выделенные А.А. Богдановым в тектологии методы целенаправленно-управляющего воздействия на хаос (подбор, ингрессия, дегрессия, эгрессия) распространялись им и на проблемы развития идеологии, которая трактовалась мыслителем как в узком (классовое самосознание), так и в широком (духовная сфера общества) плане.

Бытие языка в духовной сфере общества протекает, по А.А. Богданову, в форме слова, символа, догмы, идеологемы, идеи.

Слово - первичная структура языка, отражающая психический и социальный опыт.» Слово не только закрепляет живое содержание опыта, но и своим консерватизмом также стесняет его развитие.» Слово превращается в идеологему в политико-идеологических контекстах, где «значение слов ... всегда было решающим: слова - это именно то, в чем верховные авторитеты себя выражают, и потому только слова бесспорны; правоверующего можно узнать только по «исповеданию», т.е. открытому признанию надлежащих словесных формул».

Идеологемы, таким образом, - это «бесспорные слова», «предельные понятия», - то есть очевидные, интуитивно-признанные, архетипические представления, «ценностные смыслы». «Предельные понятия» А.А. Богданова сродни «заразительным идеям» В.М. Бехтерева.

Догмы - «окостеневшие слова». Это «привычная, но устаревшая терминология, которая часто служит препятствием к прогрессу, мешая овладевать новым материалом, искажая самый смысл новых фактов, которых не может со всей полнотой и точностью выразить. ... Их задерживающая роль тектологически такова же, как роль всякого скелета», - отмечает А.А. Богданов.

Символы же - «фиксируют, т.е. скрепляют, удерживают и охраняют от распада живую пластическую ткань психических образов». Символ устойчивее того «содержания», которое он фиксирует.

Соотношение символа и слова понимается А.А. Богдановым следующим образом: «символы всеобще, а в частности главная их группа - слова, понятия, выполняют скелетную роль для социально-психологического содержания».

Идеология же, как главное прибежище языка «складывается из ... элементов. Разного рода символов: из слов - понятий образуются суждения, теории, догмы, равно как правила, законы. Иные формы; из специальных символов искусства - художественные комплексы. Следовательно, вообще природа идеологий - дегрессивная, скелетная, со всеми необходимыми чертами».

Дегрессия связана в тектологии А.А. Богданова с нормативностью, структурностью и дихотомичностью. Она организует системы, состоящие из двух частей: «выше организованной, но менее устойчивой по отношению к некоторым разрушительным воздействиям...; ниже организованной, но более устойчивой,... «скелетной»».

Являясь регрессивным образованием, идеология отражает системные противоречия, обусловленные, с точки зрения А.А. Богданова, возрастанием организационных различий между частями целого. В идеологии современных обществ, полагает мыслитель, идет нарастание структурной дифференциации, которая объективируется в совокупности противоречий, отражающихся в дуалистических системах мировоззрений.

Дуально организованные принципы в идеологии концентрируют весь социально-психологический опыт около двух «высших ценностей», «предельных понятий» или принципов: добро-зло, дух-материя, реальное -нереальное, грех - праведность, земное - небесное и т.п.. Субординация «предельных понятий», определяющая структурные особенности системы, будет зависеть от социокультурных контекстов. Дихотомические идеологические системы устойчивы, по А.А. Богданову, до тех пор, пока существует строгое семантическое разграничение между «предельными понятиями», пока сохраняются строгие критерии различения смыслов «предельных понятий», с которыми «согласны все», или, по крайне мере, которые понимаются всеми людьми и объективируются ими в социально значимом опыте. Желание «переоценки ценностей» ведет к девальвации критериев, потере определенности разграничения, что отливается в апологию относительности и амбивалентности «предельных понятий». С точки зрения А.А. Богданова, это приводит к дезинтеграции системы, к нарастанию борьбы между противоположными тенденциями, к неустойчивости социальных форм и структур, к деструкции культуры или к ее глубинному кризису.