Советская культура

Размещено на http://www.allbest.ru/

Советская культура

Введение

Советская культура - понятие, обозначающее культурную целостность (экзистенциал), сформировавшуюся на территории России, затем Советского Союза в период с 1917 по 1991 г. Типологически «советская культура» существенно отличается от таких понятий как «культура Древней Греции», «китайская культура», «русская культура» и близка, скорее, «культуре Возрождения», «культуре Просвещения» и т.д. Ее важная особенность состоит в том, что она не обладает собственным языком. Государственным языком Советского Союза был русский язык, и советская культура говорит на русском языке («советизмы» охватывают лишь поверхностный пласт языка и не ведут к кардинальной трансформации языкового сознания). Структуру советской культуры задает набор определенных идей, тесно связанных с русской культурой XIX в. (на гиперсоциальном уровне), а также определенных поведенческих моделей (на уровне социальной оболочки). Аналогично организованы и культура Возрождения или культура Просвещения: существуя в пространстве европейской культурной традиции, они выделяются в ней через определенный набор идей и поведенческих моделей, составляющих системное целое.

Аксиологическая идентификация советской культуры и ее диалогическая соотнесенность с полем русской культуры (прежде всего, XIX века) ведет к размытости границ понятия «советская культура», которая проявляется в недостаточной определенности ответа на вопрос, какие тексты следует считать «советскими» (в случае русской культуры такая неопределенность значительно меньше). Так, принадлежность советской культуре «Двенадцати стульев» И. Ильфа и Е. Петрова, «Молодой гвардии» А. Фадеева или «Понедельника начинается в субботу» А. и Б. Стругацких обычно не вызывает сомнений, для «Мастера и Маргариты» М. Булгакова консенсус уже нарушается, а «Доктора Живаго» Б. Пастернака многие исследователи не относят к советской культуре, предпочитая говорить здесь о русской культуре XX века.

Аксиологичность советской культуры проявляется и в критериях индивидуальной идентификации. Если носителем русской культуры по умолчанию считается человек, думающий на русском языке (тот, для которого русский язык - родной), то далеко не каждый гражданин Советского Союза считается в полном смысле слова «советским», т.е. «чистым» представителем советской культуры. Именно потому, что в основании советской культуры лежит определенный набор идей, возможны разговоры о большей или меньшей советскости (и сомнительны разговоры о большей или меньшей русскости), а высказывания «несоветский человек» и «нерусский человек» имеют существенно иной смысл (в первом случае - это человек, не разделяющих определенных идей, во втором, чаще всего, - не русский по национальности, т.е., в значительной степени, тот, для которого русский язык - не родной).

Понятие «советская культура» необходимо отличать от понятия «советское общество», т.е. разделять систему социальных отношений, механизмов социального взаимодействия, оформленных в определенные экономические, политические и социальные структуры или сети, и систему идей, с одной стороны, отражающей, с другой стороны, регулирующей эти отношения, т.е., используя терминологию К. Гирца, выступающей для них как a model of и a model for. Однако понимание эволюции советской культуры невозможно без обращения к событиям советской социально-политической и экономической истории, и достигается лишь в соотнесении с ними. Следует также различать базовые идеи, сохраняющиеся на всем протяжении существования советской культуры и определяющие ее «советскость», и конкретную форму, которую эти идеи принимают в различные исторические периоды, а также характерные для различных периодов локальные представления.

Сказанное выше предполагает следующую модель описания: типология советской культуры, задание базового для нее набора идей; генезис советской культуры, ее соотношение с русской культурой XIX века; эволюция советской культуры в период с 1917 по 1991 год в соотнесении с социально-политическими и социально-экономическими процессами. Следует подчеркнуть, что в данной статье пойдет речь о советской культуре, сформировавшейся на территории России: грузинский, узбекский и др. варианты советской культуры, представляя собой трансляцию русского опыта на иную национальную почву, обладают рядом существенных особенностей, требующих отдельного обстоятельного анализа. Следует отметить также, что дальнейшее описание относится к гиперсоциальному уровню, связанному с наиболее фундаментальными для культуры мировоззренческими константами и лишь в небольшой степени касается эволюции социальной оболочки.

1. Типология советской культуры

советская культура

Советская культура как социокультурный тип может быть задана системой базисных утверждений, разделяемых в той или иной степени всеми ее носителями, к которым следует относить не только людей, в той или иной степени принимающих официально декларируемые советские ценности, но и инвертирующих эти ценности диссидентов или другие оппозиционные группы. При этом различные культурные типы существенно расходятся в понимании конкретного смысла данных утверждений.

Человек - социальное существо и может реализоваться лишь в служении социальному целому. Цель жизни каждого человека состоит в труде на благо будущих поколений, т.е. приближении общественного состояния, при котором достигнуты все необходимые условия для общего счастья.

Понятие счастья является одним из ключевых в советской культуре, переживаясь, скорее, физиологически как состояние парения, полета, свободного дыхания полной грудью («Человек рожден для счастья как птица для полета» - часто цитируемые в советское время слова Короленко»), и связывается с концептами «воли» и «любви». Это общее, видимо, для культуры физиологическое ощущение оформляется в широком спектре социальных идей, различающихся у разных идеологических групп и в различные периоды советской истории. Доминирует в идеологии сформулированное в программе КПСС представление о коммунизме как «высокоорганизованном обществе свободных и сознательных тружеников, в котором утвердится общественное самоуправление, труд на благо общества станет для всех первой жизненной потребностью, осознанной необходимостью, способности каждого будут применяться с наибольшей пользой для народа… исчезнут социально-экономические и культурно-бытовые различия между городом и деревней… произойдет органическое соединение умственного и физического труда в производственной деятельности людей». Однако, культура порождает и другие образы, например, образ такого будущего как гармонического творческого хаоса, о котором и говорить-то можно лишь в музыкальных терминах, характерный для части интеллигенции в 20-е годы, или общества конвергенции, соединяющего в себе модели западной демократии с социалистической идеей, контуры которого описаны А.Н. Сахаровым в работе «Размышление о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», или более размытые диссидентские представления об обществе свободы и демократии. Иногда такие «физиологические» представления о «счастье будущих поколений» подвергаются сомнению, но противопоставляемые им ценности (например, «взаимное расположение», о котором говорит один из персонажей «Ракового корпуса» А.И. Солженицына Шулубин, осуждающий стремление людей к счастью) при более внимательном анализе представляют собой просто перестановку акцентов в семантической структуре концепта (идея взаимного расположения входит в понятие «счастья»).

Эта идея всеобщего счастья кардинально отличает советскую культуру от культуры нацизма или других культур, с которыми ее принято сопоставлять в рамках тоталитарной модели. Так, для идеологии нацизма понятие счастья нельзя считать релевантным, идеальное общественное состояние описывается его идеологами в терминах господства и подчинения. Отличается она и от идеала, выраженного в различных либеральных моделях, где акцент делается на возможности успеха «здесь и теперь» любой «атомарной» личности, умеющей хорошо «играть» по принятым в социуме правилам.

В приведенной формулировке следует обратить внимание на три момента: а) такое общество можно построить только в будущем, поэтому настоящее служит лишь фундаментом для будущего и не обладает самостоятельной ценностью, другими словами, в советской культуре доминирует линейно-прогрессивная модель времени; б) это общество, в котором человек может быть счастлив лишь как часть социального целого; в) такое общество можно построить при правильном приложении совместных усилий, т.е. мы имеем дело с волюнтаристской концепцией, по сути, отрицающей или минимизирующей объективные законы исторического развития.

Эмоционально насыщенное выражение интенции п.1.1. заключено в словах Павки Корчагина - героя культового для советской эпохи романа Н. Островского «Как закалялась сталь»: «Самое дорогое у человека - это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не была мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества».

Если перевести последнее утверждение из идеологического в культурный формат, мы найдем в нем квинтэссенцию описанной установки на борьбу за всеобщее счастье.

Поставленная цель требует от каждого человека предельного напряжения всех сил.Данное утверждение означает, что советская культура позиционируетсебя как культура героев, а не обычных людей, культура надрыва, а не ровного дыхания, культура экстремума, а не оптимума. Это культура, в которой экстремальная ситуация изначально вводится как норма, и ее отсутствие порождает апатию или болезненные ощущения. Люди, не признающие установки на героизм и пытающиеся ввести жизнь в спокойное, размеренное русло, воспринимаются ортодоксальными носителями этой культуры с настороженностью и подозрением, получая уничижительные характеристики мещан и обывателей.

Движение к поставленной цели осуществляется сообществом единомышленников, связанных не рациональными взаимоотношениями элементов в системе, а чувством идейной близости.

Пункт задает образ общества как некоторого «соборного», коллективного целого. В отличие от гражданского общества, предполагающего сложно структурированную систему социальных институтов, «мы», частью которого является советский человек, представляет собой, скорее, толпу. Это ведет к предельному упрощению социальной коммуникации: социальная структура заменяется совокупностью «социальных сетей», создаваемых человеком в повседневном общении.

Важным дополнением к такому образу является представление о наделенном той или иной степенью харизматичности проводнике. Социальная система может длительное время функционировать сама собой, подчиняясь безличному закону, но чтобы аморфное социальное образование приобрело упорядоченность, ему нужен лидер. Этот лидер принимает в сознании советской культуры самые разнообразные образы: от Ленина во второй половине 20-х или Сталина в 30-е до гораздо более абстрактного Ученого 60-х годов - мало романтической, в целом, фигуры, сделавшейся предметом романтического культа. Другой стороной описанного процесса становится напряженное ощущение собственной избранности и ответственности для тех, кто ощущает себя таким проводником (ср. слова Евтушенко «Поэт в России больше, чем поэт», за которым стоит мироощущение эпохи).

Еще одно следствие постулата состоит в крайне настороженном отношении советского человека к любым рационально организованным политическим и социальным институтам, которые могут быть оправданы лишь как объективация внутреннего чувства идейной близости и с потерей этого чувства превращаются в силу, препятствующую общественному развитию (чиновничество, бюрократия, номенклатура).

На пути к указанной цели человека окружают враги, и добиться ее можно только в жесткой борьбе с ними, преодолевая их сопротивление.

Мотив врага и пафос борьбы с ним - одна из наиболее фундаментальных черт советской культуры на всем протяжении ее истории. В 20-е годы эта борьба носит отчетливо эсхатологический характер, связываясь с идеей грядущей мировой революции («Два класса столкнулись в последнем бою, Наш лозунг - Всемирный Советский Союз» - поется в весьма популярном в те годы «Гимне Интернационала»), в 30-е акцент переносится с внешних врагов на внутренних, затем в конце 30-х и в военные годы доминирует внешний враг, имеющий теперь вполне конкретный облик, в 60-е - 70-е образ врага снова меняется, меняются методы борьбы с ним, но внутреннее напряжение, психологический настрой на борьбу не ослабевает. Эта установка характерна не только для людей, стоящих у власти, она имеет гораздо более общий характер, отчетливо проявляясь, например, и у «шестидесятников», и в движении диссидентов. Для «шестидесятников» такими врагами становятся «бюрократы» и «мещане». Мотив беспощадного боя с ними определяет сюжетную линию культового для эпохи романа В.Д. Дудинцева «Не хлебом единым» или пьесы В.С. Розова «В поисках радости». Работа А.Д. Сахарова «Размышление о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» начинается с знаменательного эпиграфа из Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идет на бой». Образ «последнего боя» использует один из видных диссидентов В. Буковский, описывая свою «борьбу с режимом».

Следует отметить, что такое стремление искать причины своих неудач не в себе, а вне себя имеет своим основанием крайне низкий уровень рефлексии и самоанализа, присущий советской культуре, и делает невозможным для нее конструктивный диалог как средство культурной эволюции. Этим она кардинально отличается от русской культуры XIX века с ее ярко выраженным диалогизмом.

Главный инструмент, главное орудие для приближения поставленной цели - достижения современной науки, которые обеспечат материальную составляющую движения к всеобщему счастью.

Сакральное восприятие науки, вступающее в противоречие с позитивистским представлением о ней как средстве выявления объективной истины - также важнейший инвариант советской культуры, сохраняющийся на всем протяжении ее развития. В 30-е годы эта сакральность подчеркивалась жесткой связью с идеологией и представлениями о «партийной науке» (наука выступала здесь не как самодостаточная реальность, а как средство для решения главных задач, стоящих перед социумом, и должна была подчиниться партии - силе, которая знает путь к решению этих задач). В 60-е годы, в связи с потерей партией сакрального ореола, сакральной становится сама фигура ученого как человека, обладающего не только высшим позитивным, но и высшим социальным знанием, героя с отчетливо выраженными ренессансными чертами. Позднее происходит снижение этого образа, но высокий статус ученого остается характерной чертой советской культуры вплоть до конца 80-х.

В заключение этого раздела следует обозначить важное следствие, вытекающее из сделанных утверждений: ядром советской культуры является идеология, и остальные формы культуры организуются по идеологическим моделям. Подобная ситуация имеет место и в упомянутых выше культуре Возрождения или культуре Просвещения, задающих для своих носителей довольно жесткие идеологические каркасы, что подтверждает типологическую атрибуцию советской культуры.

2. Генезис и эволюция советской культуры

2.1 Истоки советской культуры: русская радикальная традиция второй половины XIX - начала XX века

Все приведенные в п.1 базовые утверждения имеют глубокие основания в русской культуре, прежде всего, в леворадикальной традиции второй половины XIX - начала XX века.

Истоки первого утверждения можно обнаружить в эсхатологических чертах русской средневековой культуры. Мировосприятие раскольников, воспринимающих Никона как предтечу Антихриста и сжигающих себя в ожидании Страшного Суда - последний всплеск этой мировоззренческой установки. В XVIII веке ей на смену приходит идея строительства новой России, провозглашенная Петром I и затем поддержанная Екатериной II. Здесь эсхатологический мотив претерпевает существенную трансформацию: если раньше конечные судьбы мира были связаны с проявлением высшей воли, то теперь будущее зависит от самих людей, от их совместного труда на благо общего дела. Идеал духовного совершенства человечества, гармонического обустройства будущей совместной жизни людей - одна из определяющих черт идеологии масонства, затем полемики славянофилов и западников. Позднее он переходит в идеологию народничества, сохраняя здесь отчетливо выраженные христианские коннотации, и в трансформированном виде - в мировоззрение русских социал-демократов, составляя в их интерпретации важнейший мотив советской культуры 20-х годов. Утверждение о предельном усилии, предельном напряжении сил, которое необходимо для достижения поставленной цели - тоже важный мотив для русской средневековой культуры, сохраняющийся в трансформированном виде и в XVIII веке. Более того, представление о том, что русский человек скучает и сохнет в рутине повседневной жизни, но проявляет свои эпические силы в кризисные моменты, формируемое во II-III четверти XIX века, становится одной из важнейших составляющих в описаниях русского национального характера. Тихая, размеренная жизнь с равномерным распределением усилий наделяется предельно негативными в этой традиции характеристиками «пошлая» и «мещанская». Особенно характерна отмеченная черта для леворадикальной интеллигенции, о чем удачно сказано в статье С.Н. Булгакова «Героизм и подвижничество»: «Героический интеллигент не довольствуется … ролью скромного работника (даже если он и вынужден ею ограничиваться), его мечта - быть спасителем человечества или по крайней мере русского народа. Для него необходим (конечно, в мечтаниях) не обеспеченный минимум, но героический максимум. Максимализм есть неотъемлемая черта интеллигентского героизма, с такой поразительной ясностью обнаружившаяся в годину русской революции. Это - не принадлежность какой-либо одной партии, нет - это самая душа героизма, ибо герой вообще не мирится на малом. Даже если он и не видит возможности сейчас осуществить этот максимум и никогда ее не увидит, в мыслях он занят только им. Он делает исторический прыжок в своем воображении и, мало интересуясь перепрыгнутым путем, вперяет свой взор лишь в светлую точку на самом краю исторического горизонта. Такой максимализм имеет признаки идейной одержимости, самогипноза, он сковывает мысль и вырабатывает фанатизм, глухой к голосу жизни. Этим дается ответ и на тот исторический вопрос, почему в революции торжествовали самые крайние направления, причем непосредственные, задачи момента определялись все максимальнее и максимальнее (вплоть до осуществления социальной республики или анархии)»

Резкое противопоставление «формальных» юридических и государственных институтов «подлинным» формам человеческого общежития, в которых определяющим является не рациональный договор, а сердечная привязанность или мистическая общность - существенная характеристика многих течений русской культуры XIX века. Оно проявляется в позиции славянофилов, мировоззрении народников, идеологии Л.Н. Толстого и его последователей, философских размышлениях символистов, некоторые из которых прямо называли самодержавие «царством Антихриста» и т.д. Не случайно, что анархисты оказываются перед революцией одним из самых сильных и политически авторитетных течений и играют заметную роль в революционных событиях.

Образ врага нельзя считать доминантной составляющей русской культуры XIX века (и в этом ее существенное отличие от советской культуры), но он стал важной чертой леворадикальной идеологии. Призывы к уничтожению самодержавия, к беспощадной борьбе с ним были одним из структурообразующих мотивов мифологии «Подпольной России». Эта борьба окрашивалась в христианские тона и окружалась ореолом мученичества. Весьма показательна, например, семантика образов, используемых Егором Сазоновым, народником, убившим министра внутренних дел В.К. фон Плеве: «Я считаю, что мы, социалисты, продолжаем дело Христа, который проповедовал братскую любовь между людьми, призывал к себе всех труждающихся и обремененных и умер, как политический преступник, за людей… Мы воевали за отечество, за дело народа… Виселица заменила крест, который некогда предназначался тоже как позорное наказание. После нашей смерти враги глумились на наших могилах, предавая нас анафеме… Не слава прельщала нас. После страшной борьбы и мучений, только под гнетом печальной необходимости мы брались за меч, который не первые поднимали».

Представление о преобразующей силе науки также глубоко укоренено в русской радикальной мысли, причем, вопреки устоявшемуся мнению, характерно не только для разночинцев, но и для предшествующего поколения, воспитанного на Шеллинге и Гегеле, воплощаясь, например, в работах М.А. Бакунина и А.И. Герцена. В культовом для «шестидесятников» романе Н.Г. Чернышевского «Что делать?» этим представлениям приданы вполне конкретные, зримые черты: четвертый сон Веры Павловны представляет собой картину всеобщего счастья и гармонии, достигнутых благодаря триумфу науки. Очертания, которые «позитивное мировоззрение» приобрело в русской культуре начала XX века, обозначил в «Вехах» Н.А. Бердяев: «Научный позитивизм был воспринят русской интеллигенцией совсем превратно, совсем ненаучно и играл совсем не ту роль, что в Западной Европе. К "науке" и "научности" наша интеллигенция относилась с почтением и даже с идолопоклонством, но под наукой понимала особый материалистический догмат, под научностью особую веру, и всегда догмат и веру, изобличающую зло самодержавия, ложь буржуазного мира, веру, спасающую народ или пролетариат. Научный позитивизм, как и все западное, был воспринят в самой крайней форме и превращен не только в примитивную метафизику, но и в особую религию, заменяющую все прежние религии. А сама наука и научный дух не привились у нас, были восприняты не широкими массами интеллигенции, а лишь немногими. Ученые никогда не пользовались у нас особенным уважением и популярностью, и если они были политическими индифферентистами, то сама наука их считалась не настоящей».

В заключение этого раздела следует отметить, что все пять системных для советской культуры утверждений имеют глубокие основания в русской культуре XIX века. Можно сказать, что советская культура актуализирует один из возможных вариантов развития русской культуры в XX веке, реагируя при этом на процесс модернизации российского общества, а также на параллельные процессы в западной культуре. Точнее, она реализует одну из культурных моделей, сформированных в русской культуре предшествующего периода, связанную, прежде всего, с мировоззрением радикальной интеллигенции, но находящую свое отражение и в гораздо более широких социальных группах. Однако русская культура XIX века задает гораздо более широкий спектр мировоззренческих траекторий, и обозначенные утверждения не носят в ней характера постулатов. Структуру русской культуры правильнее описывать не через систему утверждений, а через систему ключевых оппозиций «Россия» - «Запад», «сердце» - «рассудок», «организм» - «механизм», «вера» - «закон», «религия» - «наука», «православие» - «католичество», «соборность (коллективизм)» - «эгоизм», «община» - «государство» и т.д., которые порождают самые разнообразные утверждения, находящиеся в сложной связи друг с другом. Советская культура выбирает из веера хотя и связанных между собой, но при этом существенно различающихся культурных моделей одну, и разрабатывает ее как единственно возможную, последовательно отметая все остальные. При этом границы между культурами остаются проницаемыми и в кризисные периоды советская культура обращается к опыту русской культуры XIX века, расширяя за счет него свое культурное поле.

На всем протяжении своей истории советская культура активно взаимодействует и с современной ей западной культурой. В различные периоды это взаимодействие происходит с различной степенью интенсивности, и его особенности и эволюция будут кратко проанализированы ниже. Следует отметить, однако, что восприятие западных идей происходит в уже сформированной системе координат, которая была описана выше, и для понимания базисных культурных постулатов западное влияние на советскую культуру не носит определяющего характера.

Переходя к дальнейшему описанию, следует еще раз подчеркнуть, что речь в нем пойдет об эволюции не советского общества, а советской культуры, т.е. о трансформации ключевых идеологем, которые дополняют или конкретизируют приведенные выше постулаты.

2.2 Советская культура 20-х гг.

Социально-политический контекст: Общая линия социально-политического развития в указанный период - движение от анархии и свободы, связанных с разрушением старых политических механизмов и отсутствием новых, адекватных внешним и внутренним вызовам, к ужесточению политической системы, построению единой «вертикали власти», характерной для следующего периода. Хотя революция и гражданская война были связаны с насилием, это насилие, кажется, не носило планомерного характера, за ним нередко ощущалась не отчетливая, продуманная логика, а, скорее, мощь разгулявшейся стихии. Последовавший затем период нэпа также сохранял это ощущение свободы, проявлявшееся, в частности, на уровне идеологии в многочисленных, стихийно возникающих партийных дискуссиях по поводу стратегии и тактики дальнейшего развития, партийных платформах и т.д., хотя такая свобода с каждым годом становилась все более призрачной. Создание СССР и принятие в 1924 г. его конституции заложили основы государства нового типа, в котором классовые установки должны были заменить национальную идею. Международная политика России, а затем Советского Союза в этот период определялась, с одной стороны, ожиданием мировой революции и поддержкой через Коминтерн коммунистических партий европейских государств, а с другой - настойчивыми попытками наладить прагматическое сотрудничество с другими странами, которые привели к определенным результатам во второй половине 20-х гг.

Социально-экономический контекст: Распад традиционных экономических связей, инфляция, голод, разруха в первые годы революции превращают вопрос физического выживания в ключевой вопрос бытия как для отдельного человека, так и для государства в целом. Происходит заметный отток горожан в деревню, в деревне возрождается натуральное хозяйство. Власть реагирует на надвигающуюся экономическую катастрофу введением нэпа. Годы нэпа делают проблему выживания значительно менее острой, хотя и не снимают ее совсем. Возрождается рынок, а вместе с ним - «естественная» социальная иерархия, в корне противоречащая ценностным приоритетам нового государства. Резкое имущественное расслоение общества в этот период приводит к заметному обострению чувства социальной справедливости и, как следствие, призывам к восстановлению «социальных завоеваний революции». Эти протесты соответствуют настроению большинства в руководстве партии, что является одним из важных факторов свертывания нэпа и перехода к политике «великого перелома» в начале 30-х годов.

Советская культура формируется в результате столкновения двух культурных потоков, двух линий развития, за которыми стоят кардинально различающиеся по мировоззрению люди. Первый из них образует, условно говоря, радикальная интеллигенция, а также воспринявшие ее мироощущение, хотя и обладающие иным социальным опытом выходцы из еврейских местечек, второй - рабочие и крестьяне, несмотря на все социальные различия, имеющие в основной своей массе общее социальное прошлое, а также сходные модели поведения, когнитивные установки и ценностные приоритеты.

Двадцатые годы в целом проходят при доминировании первого потока, который к концу десятилетия ослабевает и со второй половины тридцатых почти полностью растворяется во втором. В этом смысле двадцатые годы можно рассматривать как окончательное исчерпание народнической идеологии в широком смысле слова (вышедший на историческую сцену народ в лице пролетариата или крестьянства оказывается совсем не таким, каким представляла его себе левая интеллигенция).

Говоря о культурных характеристиках 20-х годов, прежде всего, следует подчеркнуть пронизывающий первое послереволюционное десятилетие пафос разрыва с прошлым и строительства нового мира. Этот пафос характерен не только для пришедших к власти большевиков, он является общей чертой самых разнородных течений русской культуры начала ХХ века, говорящих о резком изменении ландшафта за окнами, об урбанизации, о глубоком социальном кризисе, и, как следствие, о конце эпохи и необходимости выработки нового культурного языка. Революция дала этому мироощущению возможность отлиться в конкретные формы. Как бы отсылая к древним космогониям, в первых декретах из хаоса на глазах рождается новый космос: вводится новый календарь, метрическая система, новый алфавит, создаются новые праздники и обряды. В отличие от гораздо более традиционных рабочих и крестьян, левая интеллигенция стремится до конца последовательно воплотить принцип полного разрыва с традицией и рационально конструировать основания новой культуры. Так, деятели ЛЕФа (левого фронта) выводят из новой социальной реальности новые принципы ее описания, на которых должна строиться литература, как будто решают математическую задачу. Аналогичные поиски происходят в театре, кинематографе, изобразительном искусстве и архитектуре. В науке ощущение небывалой методологической свободы приводит к появлению пионерских работ в социологии, психологии, лингвистике, литературоведении и др.

Вообще, стремление к рациональному планированию собственной деятельности, предполагающему наличие отрефлексированной цели и средств ее достижения - важная черта культуры 20-х годов, почти полностью исчезающая в 30-е. Более того, в культуре 20-х годов декларируемая рационализация жизни принимает часто формы крайнего механицизма, провозглашающего как идеал исключение из общественной жизни любых иррациональных элементов. Расчет на переустройство природы с помощью рациональных методов, восприятие социума как сложно организованного механизма, действующего по рациональным схемам - черты, озвученные в идеологии Пролеткульта, в конструктивистском искусстве и многих других чертах эпохи. Обычно их связывают с западным влиянием, но не стоит забывать, что это влияние прослеживается по крайней мере с 60-х годов XIX века, и творцы новой культуры воспринимали себя наследниками не Фурье и Конта, а Писарева и Чернышевского, пытаясь сделать явью четвертый сон Веры Павловны. При этом утопичность текста Чернышевского вполне соотносится с утопичностью их конструкций, почти не учитывающих реальной структуры социальной ткани.

Другой стороной формирования нового культурного поля было строительство нового быта, нового типа отношений между мужчиной и женщиной. Особенно активно новые модели поведения воспроизводятся молодежью, вызывая сопротивление более зрелых возрастных групп и осмысляясь в терминах конфликта поколений. Отношение к традиционной семье как к анахронизму и попытки противопоставить ей совместную жизнь в коммуне - также важная черта 20-х годов, имеющая свои основания в демократической традиции, по крайней мере, с 60-х годов XIX века (достаточно еще раз вспомнить о Чернышевском и влиянии, оказанном на общество его романом). Заметным элементом строительства нового быта становится борьба с религией, с религиозными праздниками, маркирующими повседневную жизнь человека, а также «узловые точки» его биографии (крестины, венчание, отпевание). Место религии в новой культуре начинает занимать наука, и многочисленные описания новых советских праздников, сделанные в 20-е годы, отчетливо показывают механизм замены религиозной семантики научной при сохранении общей структуры действа. Похожая ситуация имела место и при создании новых обрядов: так «октябрины» воспроизводили структуру крестин, наполняя ее новой семантикой.

Важный мотив в конструировании новой повседневности напрямую связан с антимещанством интеллигенции. Представления о лишенном высоких целей, размеренном, самодостаточном быте как о пошлом, мещанском и восприятие его как крайней степени деградации человека, лишающей его права быть человеком - одна из ключевых характеристик интеллигентского сознания, во многом определившая выбор левой интеллигенцией политической позиции в советское время.

Образ новой жизни, создаваемый в 20-е годы, прямо связан с идеей мировой революции и всемирного братства пролетариата. В этом смысле сознание творцов новой культуры космополитично и границы, которые они проводят, - не территориальные, а социальные. Невидимая, но вполне отчетливая грань разделяет, с их точки зрения, мировой пролетариат и мировую буржуазию. Поэтому представление о национальности становится для них неактуальным и место национальности занимают социальное происхождение и партийная принадлежность, выполняющие функцию национальности в новой культуре. Многие большевики на вопрос о национальности отвечают, что они - не русские или евреи, а марксисты-интернационалисты. В середине 20-х годов вход в Наркомпрос украшает надпись: «Наша родина - весь мир!», а здравицы Всемирному Советскому Союзу звучат как в праздничных лозунгах ЦК ВКП(б) и приветствиях ЦК ВЛКСМ, так и в популярных песнях. Идея патриотизма третируется как лживая и реакционная, Россия представляется тюрьмой народов, и даже русский алфавит - «средством порабощения национальных меньшинств, их русификации и национальной пропаганды». Необходимость в будущем единого международного языка, объединяющего пролетариев, порождает идеи латинизации русского алфавита, бурный интерес к эсперанто, рассматриваемого как один из вариантов такого языка в силу своей простоты.

Эти космополитические прожекты кажутся, на первый взгляд, выпадающими из общей линии развития русской теоретической культуры в XIX веке, - «русская тема» всегда была для нее одной из основных. Следует отметить, однако, что к 70-м годам в семантическое ядро понятия «народ» в русской культуре устойчиво входит мотив всечеловечности, который при небольших трансформациях легко обретает космополитические очертания. В качестве иллюстрации достаточно обратиться к «Пушкинской речи» Ф.М. Достоевского, где он говорит о способности Пушкина «перевоплощаться в гении чужих наций», и подчеркивает, что эта способность «есть всецело русская, национальная». В описании Достоевского русский народ лишается собственно национальных форм и становится материей, способной принимать любые формы. Национальная особенность русского народа при таком подходе состоит в отказе от национального в общепринятом смысле слова. Если теперь ввести эти представления в марксистский контекст, то мы органично приходим к идее мирового пролетарского братства, Всемирного Советского Союза, в котором Россия, наконец, выполнит свою вселенскую миссию.

Следует отметить в заключение, что все изложенные идеи, составляя культурную доминанту 20-х годов, не проникли глубоко в общество и при смене культурных потоков в 30-е годы либо были отвергнуты, либо отошли на второй план. Базисные культурные постулаты принимают в этот период новые формы.

2.3 Советская культура 30-х - начала 50-х гг.

Социально-политический контекст: Главная политическая характеристика данного периода - полное сосредоточение власти в руках И.В. Сталина. Период относительного плюрализма и становления механизма управления заканчивается, все основные политические конкуренты Сталина устраняются сначала политически, а потом физически. На общество обрушивается волна террора, в результате которого многочисленные социальные группы (кулаки и середняки, духовенство, мелкие торговцы, ремесленники и др.) подвергаются различной степени социальной дискриминации: от лишения гражданских прав до ссылки, лагерей или расстрела. Число заключенных в конце 30-х годов составляет по оценкам последних лет порядка 1,5 млн. чел. В результате репрессий, пик которых приходится на 1937 - 1938 гг., существенно изменяется состав партийной элиты: к власти приходит новое поколение, значительную часть которого составляют бывшие крестьяне, не имеющие высшего образования, вступившие в партию после 1924 г. («ленинский призыв»). Формируется жесткая система управления, в которой весь спектр политических, экономических и социальных решений принимается либо по согласованию с Генеральным секретарем ЦК, либо по его прямому указанию. С другой стороны, на уровне официальной идеологии происходит смягчение классового подхода и провозглашение демократических норм, что находит отражение в Конституции 1936 г., вводящей всеобщее избирательное право и прямое тайное голосование. В международной политике осуществляется переход от «распределенной» модели, в основе которой лежал расчет на синхронный приход коммунистов к власти в ряде стран и образовании нескольких равнозначных центров социализма, к «центрированной», где ядром системы становится СССР, постепенно распространяющий свое влияние в мире. Эта модель обретает конкретные очертания после победы СССР во Второй мировой войне и образовании социалистического лагеря.

Социально-экономический контекст: Экономический хаос 20-х годов сменяется жесткой экономической политикой, которую можно назвать тотальной. Коллективизация 1929 - 1933 гг., индустриализация первой и второй пятилеток (1929-1933 гг., 1934-1939 гг.) осуществляются в директивном порядке и не допускают какого-либо обсуждения эффективности принятых планов. Реальные экономические механизмы не подчиняются навязанным сверху идеологическим схемам, что приводит к голоду, глубоким экономическим и производственным кризисам. Основным способом исправления просчетов в экономике становится использование в качестве дешевой рабочей силы многомиллионной армии заключенных. Рынок 20-х годов сменяет система государственного распределения, задающая сложно организованную статусную иерархию: доступ к социальным благам определяется значимостью человека для государства и его включенностью в систему социальных сетей. Большую часть указанного исторического периода страна живет при карточной системе. С другой стороны, в 30-е годы происходит резкий скачок в тяжелой промышленности, благодаря которому СССР к концу 30-х гг. выходит на 1-2 место в Европе по объему промышленной продукции. Благодаря осуществленной «культурной революции» резко возрастает число людей с высшим образованием, а также количество служащих, что позволяет говорить о новой, «трудовой» интеллигенции, наряду с рабочими и крестьянами становящейся важнейшей социальной силой общества.

Как уже отмечалось, эволюция советской культуры в этот период связана со сменой культурных потоков: место леворадикальной интеллигенции занимают люди, выросшие в основном в крестьянской среде и прошедшие через гражданскую войну или работу на заводе. Хотя они и выходят за рамки традиционной культуры в чистом виде, их мышление и система ценностей сохраняют тем не менее многие присущие такой культуре черты. Одну из базовых характеристик мышления представителей традиционной культуры можно обозначить как связность с ситуационным полем, отсутствие способности рефлексии, а также предварительного внеконтекстного планирования собственной деятельности. Основным регулятором поведения при такой установке выступает повседневный опыт. Одним из главных следствий подобной позиции становится отсутствие столь значимого для европейской и русской теоретической культуры понятия свободы. Жизнь «в гармонии с природой» предполагает подчинение естественному природному ритму, когда действия человека определяют не его собственная воля или рациональный расчет, а ежегодный земледельческий, скотоводческий или охотничий цикл. При принятии решения он ориентируется по контексту, опираясь при этом на выработанную веками традицию. Ситуация не изменялась принципиально, когда крестьянин попадал из деревни в город: здесь его повседневное существование также было распланировано и введено в производственный цикл внешними инстанциями (предприниматель, инженер и т.д.).

Марксизм, как известно, предполагает совсем иной онтологический горизонт: он опирается на линейно-прогрессивную модель времени с отчетливо заданными, хотя и нельзя сказать, что отчетливо осмысленными эсхатологическими устремлениями, связанную со сложно организованной системой абстрактных категорий, и требующую для адекватного понимания развитого теоретического мышления. Не пройдя соответствующей школы, оказавшиеся у власти в 30-е годы «люди из народа» в основной своей массе не просто не понимали общие теоретические основания марксизма, они с трудом понимали смысл слов, которые использовались в рамках марксистского дискурса. Как показывают проводимые в 20-е годы социологические исследования, даже вполне грамотные и развитые крестьяне оказывались не в состоянии понять смысл фраз из советских газет, предлагая, например, следующие трактовки отдельных терминов: «классовый враг» - какой-либо партии класс; «элемент» - выдающий человек; «СССР» - совет народного хозяйства; «инициатива» - какая-нибудь национальность и т.д.

Можно показать, что один из основных векторов, характеризующих динамику движения второго культурного потока в 20-е и 30-е годы, направлен на согласование указанных мировоззренческих и ценностных систем: традиционной, опирающейся на повседневный контекст и подчиняющейся ритмам циклического времени, и предельно абстрактной системы марксизма-ленинизма-сталинизма с ее эсхатологической настроенностью на мировую революцию. Такой взгляд позволяет увидеть единую логику за массой весьма разнородных, на первый взгляд, явлений. Отметим, прежде всего, стремление представить упоминаемые в политическом дискурсе «трансцендентные» персонажи и абстрактные понятия в предельно конкретном, видимом и осязаемом облике, сделав их таким образом частью собственного опыта. Такое стремление отчетливо прослеживается в демонстрациях или театрализованных представлениях 20-х годов, пестрящих разнообразными изображениями британского министра Чемберлена, мировой буржуазии, II Интернационала и т.д. Требование «единства партии» и отрицание фракционной борьбы, обычно выводимые из тоталитарных установок власти, в не меньшей степени связаны с позицией партийных низов, не понимавших теоретических оснований ведущихся споров, считавших их во многом «пустой болтовней» и испытывавших от отсутствия единой стратегической линии глухое раздражение. Критерием поддержки той или иной линии выступала здесь не рациональная аргументация, а эмоциональное восприятие стоящих за этой аргументацией персонажей как «своих» или «чужих».

Необходимость согласования двух мировоззренческих систем позволяет, кажется, прояснить и социокультурные основания явления, которое принято называть «культом личности». Смысл его состоит в том, чтобы, воспроизводя привычный цикл повседневного существования, передоверить функцию стратегического планирования «своему» человеку, понимающему язык и нужды простого рабочего и крестьянина и одновременно без труда ориентирующегося в теоретических дебрях марксистской науки, человеку, которого можно условно назвать медиатором между обозначенными выше системами. Такой медиатор выступал для рядового рабочего (и, в меньшей степени, крестьянина) в качестве регулятивной инстанции, выполняя функции, которые в традиционной культуре выполнял ежегодный земледельческий (скотоводческий, охотничий) цикл. Сначала подобным медиатором был Ленин. После смерти Ленина эту позицию наследует ЦК, а потом Сталин. Хрестоматийный пример такого мировосприятия представлен в фильме братьев Васильевых «Чапаев», выступающем в данном случае как синтез a model of и a model for компонент: на каверзный вопрос комиссара, за какой он Интернационал, Чапаев объясняет, что он за тот, в котором Ленин.

При подобной установке резко возрастает роль личностных факторов, типологических характеристик субкультуры, представители которой наделяются функциями медиатора. Репрессии, резкий пик которых приходится на 1937-1938 гг., в значительной степени порождены «подпольным» сознанием находящихся на вершине власти людей, психологически не готовых воспринимать жизнь в отсутствии врагов как естественную и вольно или невольно ищущих причины собственных неудач не в себе и не в объективных обстоятельствах, а в чьей-то злой воле. Сложившийся «идеологический монополизм», предоставленный им «карт-бланш» на власть вел к объективации их психологических переживаний, блокированных при плюралистической ситуации. Тезис Сталина о возрастании классовой борьбы в период социализма был идеологической фиксацией этих переживаний и опять же выступал одновременно как a model of и a model for.

То, что описанный выше способ согласования моделей принимался в 30-е годы руководством страны, показывает, например, серия опубликованных в «Правде» в конце 1933 - первой половине 1934 гг. писем рабочих и колхозников (сначала в форме писем-отчетов в газету, а потом - писем тов. Сталину). Такие письма появляются как ответ на то или иное указание вождя и общей чертой их, наряду с традиционными советскими риторическими формулами, является скрупулезное, до мелочей, описание повседневного быта, окружающего авторов писем. Эта явно избыточная и странная на страницах центральной газеты подробность описания оказывается, если задуматься, декларацией установки, которую можно условно назвать светским коллективистским аналогом протестантской этики: строительство коммунизма не требует кардинальной ломки традиционного образа жизни, мы должны все вместе добросовестно делать свое дело, и на глазах улучшающаяся жизнь, ведущая к достатку, а потом и к изобилию, будет свидетельствовать о правильности избранного пути.

Следует отметить, что описанные выше черты полностью противоречат «безбытности» и эсхатологичности интеллигентского сознания, более того, прямо соотносятся с тем, что интеллигенция называло словом «мещанство» и что вызывало у нее чувство глубокой ненависти: материальный достаток, налаженный быт, стремление быть «как все». Однако именно эти ценности оказываются близки новому поколению большевистских лидеров, сменяющих поколение 20-х годов.

Опишем основные характеристики происходящего сдвига. Наряду с уже отмеченной поэтизацией быта и материального достатка изменяется отношение к семье и браку. Проповедуемые в 20-е годы новые коллективные формы социальной жизни и тезис об исчезновении семьи при социализме осуждаются в середине 30-х годов как «левацкие», постановлением от 27 июня 1936 г. запрещаются аборты и заметно усложняется процедура разводов.

Изменяется отношение к русской истории. Нигилистическое отрицание прошлого, осуждение Российской империи как тюрьмы народов уступают место обращению к культурным и политическим символам предшествующих эпох. Этот процесс начинается в 30-е годы, однако особую роль играет в нем война. Изменение парадигмы заключено уже в хорошо известном обращении Сталина: «Братья и сестры!», задающим совсем другой идеологический горизонт. От коммунистической эсха-тологии, лишенной понятия Родины, от коммунистической «общины», раздвигающей свои границы до пределов всего мира и заменяющей слова «отец», «сын» словом «товарищ», происходит обращение к патриотической идее. Объектом защиты становится не мировой коммунизм, как это формулировалось в тезисах ЦК несколькими годами раньше, а родная земля. Контекст «Сталин-партия» отходит на периферию (хотя и не исчезает вовсе), сменяясь контекстом «Сталин-Отчизна-Народ». Происходит сближение с русской православной церковью, закрываются некоторые антирелигиозные издания, распускается «Союз воинствующих безбожников». В 1943 г. проводится первый с 1917 г. Поместный собор и избирается патриарх. Возвращаются из ссылки некоторые иерархи, открывается небольшое количество церквей. Учреждаются ордена Суворова, Кутузова, Александра Невского, т.е. царских полководцев и православного святого. После войны этот мотив ослабевает, но противоречивое по своей сути соединение интернационального максизма-ленинизма с русской национальной идеей, выраженное в понятии «советский патриотизм», проходит сквозь всю последующую советскую историю, становясь одной из ключевых культурных доминант. Согласование отмеченного противоречия осуществляется путем переноса на социалистическую идею чуждых ей топологических характеристик: та Русская земля, которая наделяла особыми характеристиками всех живущих на ней и формировала основные черты русского национального характера, теперь объявляется главным носителем советского начала и хранителем идей социализма.

Война как ключевое историческое событие данного периода становится «темпоральной осью» последних его полутора десятилетий (довоенное, военное, послевоенное время) и существенно влияет на эволюцию конкретных форм базовых культурных постулатов. Культурным идеалом довоенного времени, аналогичным физику 60-х, в массовом сознании становится офицер. Лексика борьбы, вообще характерная для советской культуры, приобретает в эти годы отчетливо выраженный «милитаризованный» характер («Эй, вратарь, готовься к бою, Часовым ты поставлен у ворот! Ты представь, что за тобою Полоса пограничная идет!» - поется в появившейся в 1937 г. песне И. Дунаевского и В. Лебедева-Кумача «Спортивный марш», которую распевала вся страна). Война вновь изменяет образ врага: внутренние враги отходят на второй план перед главной опасностью - угрозой тотального утверждения фашизма. Поколение людей, прошедших войну, приобретает качественно новый экзистенциальный опыт и во многом избавляется от характерного для 30-х «мировоззренческого инфантилизма», что оказывает существенное влияние на культурную эволюцию следующего периода.

2.4 Советская культура 50-х - 60 гг. XX века

Социально-политический контекст: Политическая эволюция данного периода характеризуется столкновением двух противоречащих друг другу тенденций, которые волнами сменяли друг друга, хотя иногда были и вполне синхронными; столкновением, порождавшем ощущение непоследовательности и даже иррациональности проводимой политики. С одной стороны, предпринятая после смерти Сталина попытка «коллективного руководства», осуждение «культа личности» на XX (февраль 1956 г.) и XXII (октябрь 1961 г.) съездах партии, публикация ряда «либеральных» произведений (напр., повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»), курс на «разрядку напряженности» в международной политике, проведение в Москве в 1957 г. Всемирного фестиваля молодежи и студентов свидетельствовали об определенной «либерализации» политической жизни, с другой стороны, единоличное утверждение у власти Н.С. Хрущева, ставшего объектом нового культа, периодически проводимые им «воспитательные беседы» с «зарвавшейся» интеллигенцией, волюнтаристские решения в экономике, введение войск в Венгрию в 1956 г., Карибский кризис 1962 г. отсылали к подходам и стилю руководства недавнего прошлого. Неясность проводимого Хрущевым политического курса вызывала раздражение как «либералов», так и «консерваторов», и предопределила его отставку в 1964 г., после которой была предпринята новая попытка коллективного руководства». В политике вновь начинают доминировать «охранительные», консервативные тенденции, ярким проявлением которых (воспринятым как знаковые либеральной частью общества) становятся частичная реабилитация Сталина и введение советских войск в Чехословакию в 1968 г.