Протокультурология русского Просвещения

2

Протокультурология русского Просвещения

Первые попытки создать науку о культуре относятся к XVIII в. Точнее, проблемы культуры впервые рассматриваются в рамках истории культуры, формирующейся в это время благодаря изменениям, происходившим в просветительской историографии. Новый взгляд на историю, раскрывающий в прошлом помимо политических и военных событий изменения в культурном состоянии народов еще нельзя в полном смысле назвать культурологическим исследованием. Это пока что первые пробные формы или набор представлений. Рассмотрим подробнее эти просветительские представления, приведшие к возникновению в XVIII столетии истории культуры, а позднее и философии культуры.

Прежде всего необходимо отметить, что русское Просвещение - не оригинальное интеллектуальное направление, а часть общеевропейского мировоззренческого движения. Русские мыслители, обращаясь к проблемам культуры, двигались в русле идей, разрабатываемых в те же годы такими западноевропейскими учеными, как Аделунг, Хладениус, Изелин, Гердер.

Одной из наиболее популярных концепций, составляющей ядро просветительской философии, на протяжении всего XVIII в. оставалась теория естественного права. На ее основе происходили изменения и в историографии. В частности, историческая наука, ориентирующаяся на теорию естественного права, постулирует новый предмет истории - человеческую природу или жизнь, регулируемую, с одной стороны, свободой, с другой, разумом [1].

Жизнь в контексте этой теории осознается как реализующаяся в истории ценность. Основная задача "естественного закона" - сохранение жизни [2]. История изучает различные проявления жизни: государственную, культурную, религиозную. В исторической науке это впервые понял А.Л. Шлецер и попытался сблизить историю с отраслями реальных знаний: статистикой, географией, политикой. Перед исторической наукой возникает практическая задача - познание жизни. Определяющую роль в решении этой задачи играет телеологический смысл природы.

Сравнение истории с человеческой жизнью было широко распространено в XVIII в [3]. Исходя из биологической метафоры - метафоры возраста - исторический процесс и государство воспринимались как живой организм. Варианты аналогии истории с человеческим организмом могут быть различны. Г. Бужинский, например, видел в истории периоды болезни и выздоровления "тела российскаго". Начало русской истории, по традиции связываемое им с правлением Рюрика, было следствием слабости и нездоровья общественного организма [4]. Один из проповедников петровской эпохи Гавриил Бужинский усматривал два периода "исцеления от разслабы" в истории России: крещение Владимиром Руси и правление Петра Великого [5]. Пример сравнения государства с человеческим организмом дает В.Н. Татищев: "Если я всякое общенародие уподоблю человеку, то разсматривая его состояние, правительство душе, а подвластных телу уподоблю…" [6] В.Н. Татищев же, следуя принятой им логике уподоблений, распространял аналогию человеческой жизни и на этапы развития общества. Он, в частности, указывал на связь гипотетического представления о "золотом веке" с детством человечества, объясняя возможность такого сравнения тем, что "из бытия и состояния человека состояние мира заключали" [7]. Биологическая метафора заимствуется историками Просвещения из предшествующей историографии и переходит в XIX в. Ее живучесть на закате XVIII столетия подтверждает Н.И. Новиков: "Всякое государство имело эпоху, в которой было оно в детстве своем и начинало образовываться" [8].

Несколько иное выражение, впрочем не нарушающее ее основной смысл, эта метафора получает у И.А. Третьякова. В его интерпретации история уподобляется не живому, а смертному. Фигура "наподобие смертного" оказывается ключевой для понимания исторического процесса. Действующие в истории народы воспринимаются как живые организмы, которые рождаются, растут, стареют и умирают. В своем развитии они проходят и "цветущее состояние" и "неизбежную престарелость". Приведем этот интересный фрагмент: "Видим, кроме сего, все света перемены или такие его по степеням восходящие и нисходящие обращения, от которых оный, как некоторые думали, наподобии смертного, иногда из своего отрочества в юность и в мужество, иногда обратно, из своея престарелости в первобытное отрочество преходящим казался" [9]. В аналоги истории индивидуальной жизни намечается схема этапов человеческой истории, с той лишь разницей, что ей недостает однонаправленной строгости. Схема И.А. Третьякова обратима, аналогия имеет обратный ход. История может идти вспять и от старости приходить в отрочество. Однако в сопряжении истории с жизнью в умозаключении по аналогии скрыто нечто более важное, чем возможность историософских спекуляций. Сама жизнь высказывает себя в истории и осознается как предмет исторического исследования. Жизнь во всем ее многообразии впервые входит в круг доступных историческому исследованию предметов. Именно история становится способна заметить, маркировать и вывести на свет разума составляющие жизнь мелочи, требующие различения признаки. Так история получает преимущественное право описания жизни. В этом ее задача соприкасается с целями естественной истории.

Следуя основным характеристикам человеческой природы, органическая метафора признает верховенство разума в исторической и государственной жизни. Разум на правах общего закона организует как жизнь отдельного человека, так и целого государства. Один и тот же разум руководит и поступками человека и делами державы. Разум объединяет и примиряет человека с государством. В течении человеческой жизни разум умножается, развивается и совершенствуется. Сходим образом он ведет себя и в истории, где его носителями выступают народ и государство, что наиболее ярко проявляется в развитии и распространении просвещения. Аналогичное воздействие на человека и общество оказывает и отсутствие разумного начала. Безрассудство не только не приносит пользы, но и причиняет явный вред человеку. История подтверждает этот вывод печальными примерами. "И хотя сие о единственном человеке говорено, - развивал эту мысль В.Н. Татищев, - но по сему можешь и о целых народах и государствах рассуждать, особливо, если хочешь обстоятельно знать, прочитай истории времян, увидишь многих народов и государств примеры, что от недостатка благоразумного рассуждения разорились и погибли, которых память токмо на бумаге осталась" [10].

Биологическая метафора в течении нескольких веков сохраняла для исторической науки эвристическую ценность. Однако просветительская историография предложила и альтернативный взгляд на историю, сознательно противопоставляемый ею метафоре возраста. В России впервые отказался от распространения подобной фигуры речи на исторический процесс С.Е. Десницкий. Он следующим образом описывал предшествовавшую точку зрения: "… все сии приключения свету доказывают смертность мира сего и его видимое с одного состояния в другое прехождение. Из таких наблюдений великими испытателями природы заключения нередко выводимы были уже и такие, что свет сей должен иметь свое отрочество, юность, мужество и престарелость так, как и свои, из которых состоит, не секомые и далее не разделяемые части" [11]. Однако убеждение в неизменности человеческой природы, по мнению С.Е. Десницкого, не позволяет перенести возрастную метафору на историю [12]. Он обращается к другой теории - теории состояний.

В историческом плане теории состояний предшествовала так называемая теория "моральных существ". "Моральные существа" или "существа разума" (ens rationis) - это результат конститутивной деятельности сознания, обладающие реальностью лишь в качестве созданий человеческого ума.

Родоначальником теории моральных существ был профессор математики Йенского университета Эрхард Вейгель (1625 - 1699), но своему распространению эта теория обязана одному из его учеников - С. Пуфендорфу. Теория моральных существ была призвана решить вопрос о реальности морального мира и моральных отношений между людьми, причем решить его по аналогии с физикой и геометрией. Для этой цели было введено представление о моральном пространстве, в котором действуют моральные силы. Моральные существа определялись приписыванием физическому бытию тех или иных существ определенных моральных или социальных качеств. Физическое бытие при этом не изменялось, но в сфере морали появлялось нечто новое [13]. Реальность моральных существ полагалась путем установления (impositio), которое, в свою очередь, противопоставлялось как творению, так и природе. Моральное пространство, следуя физической аналогии, определялось понятием статуса (status), в котором выделялись два основных состояния: естественное состояние (status naturalis) и гражданское состояние (status civilis). При помощи теории статусов осуществлялось своеобразное моделирование моральных отношений. Понятие морального существа способствовало формированию представления о коллективном субъекте, "сложном индивиде" (Б. Спиноза), являющегося результатом скрещения, своеобразной точкой приложения моральных сил в моральном пространстве. Это субъект действия, акта, "движения" которого выражают моральные отношения. Моральным существом могут быть не только отдельные люди, физические лица, но и союзы, коллективные организации, а также отношения между ними. Применение этих принципов непосредственно в юриспруденции привело к утверждению нового смысла понятия юридическое лицо (в частности, у С. Пуффендорфа). В исторической науке на основе этих идей стало складываться представление об историческом субъекте, в роли которого выступает народ, нация и которым в пределе является универсальное понятие человечества. Класс предметов или событий получает свое неповторимое выражение, имеет, так сказать, свое лицо. Общее индивидуализируется. Государство начинает пониматься как организм. Благодаря теории моральных существ в исторической науке становится возможным согласование неповторимости, индивидуальности исторического факта с его универсальным значением.

Теория естественного права усиливала априорный момент, заложенный в теории "моральных существ". Априоризм непосредственно обнаруживается в постулируемой естественным правом онтологии, точнее в так называемом "естественном состоянии". В этом же кроется основное противоречие данной концепции, смешивающей естественные и нормативные законы [14].

Противоречие состоит в абсолютизации правовых норм, которые получают онтологический статус в предполагаемой естественным правом действительности. Ценностные установки естественного права абсолютны, они предзаданы, неизменны и обособляются в отдельный гипотетический мир - естественное состояние. Однако это вызывает ряд неразрешимых вопросов. Насколько обосновано и допустимо подобное выведение должного из сущего, а онтологического из онтического, т.е. является ли естественное состояние, природа человека, вообще ближайшим образом данное и имеющее непосредственное отношение к человеку сущее, как, например, естественные потребности, основой для должного, которое к тому же имеет абсолютное значение? Могут ли абсолютные нормы быть выведены из объективных фактов? Применительно к истории эта позиция приводит к детерминистскому взгляду на исторический процесс. История руководствуется и движется автономным законом онтологически предзаданных (априорных) ценностей. Кроме того "естественное состояние" дает прообраз некоего до - или предисторического состояния. Это одновременно предел истории - предысторическая онтологическая данность - и ее источник, т.е. некие интеллигибельные формы, в которых порождается историческое. В этом случае естественное право устанавливает критерий, на основе которого возможно отделение исторического от вне-исторического. Природа сама по себе истории лишена, но в ней заложен изначальный исторический импульс (будь то разум или естественные потребности и интересы). Из природы история черпает свои движущие силы, исторические стихии (у И.А. Третьякова: войны, эпидемии…). Закон разума или естественный закон сам по себе вне истории. В этом коренится возможность многочисленных последующих редукционистских схем, объясняющих исторический процесс сведением к биологическим, экономическим и тому подобным условиям. В истории отражается природа. Но и природа для своего познания смотрится в историю.

Теория состояний не является в строгом смысле исторической теорией, но она задает определенный взгляд на человеческой общество, устанавливает отношение к прошлому и, прежде всего, проводит различие между "естественным", с одной стороны, и "гражданским", "культурным", "историческим", с другой. Собственно говоря, специфичность исторического состояния замечают только тогда, когда ему начинают противопоставлять состояние естественное.

Представление о "естественном состоянии" своему распространению во многом обязано эпохе великих географических открытий.

Колонизация Америки и открытие новых земель познакомили европейцев с "дикими" народами. Россия не стояла в стороне от этого процесса. У России была своя Америка - Сибирь. Именно в XVIII в. в России появляются первые работы, описывающие примитивные племена населяющих Сибирь аборигенов. Это "Описание земли Камчатки" С.П. Крашенинникова и "История Сибири" Г.Ф. Миллера. Исторический и этнографический материал этих исследований иллюстрировал многие характеристики "естественного состояния".

Расхожее в XVIII в. представление воспринимает естественное состояние как свирепое и жестокое, когда человек, по словам Н.И. Новикова, "препровождал дни свои, скитаясь в страхе и грубости, и жил подобно диким, рассеянным то лесам американским, опасаясь от жадности себе подобных, то свирепства диких зверей" [15]. Люди в естественном состоянии управляются не законами, а "застарелыми обычаями" [16], живут порознь и преследуют лишь собственную пользу [17].

На смену естественному состоянию приходит состояние общежительное или гражданское, с которого, собственно, и начинается история. Основания этого перехода редко становятся в XVIII в. предметом теоретической рефлексии. И, что характерно, для его объяснения редко прибегают к теории договора. О договоре вспоминают лишь тогда, когда рассматривают образование конкретной формы правления. Авторы, пишущие о естественном и историческом состояниях на договор почти не ссылаются. Как правило, они ограничиваются лишь самыми общими ссылками на пользу, доводы разума или опыт, побуждающие людей объединяться в общество. Гражданское состояние не изменило человеческую природу, не устранило источник зла, а лишь учредило ограничивающие его формы существования. Жизнь людей переменилась только внешним образом. "По учреждении государств никогда уже люди не впадали в такия злодейства, которыя бы всемогущему Создателю отвращать надлежало общею их погибелью, не смотря что внутренней источник зла как прежде, так и после всемирнаго потопа глубоко в нас вкоренился", - констатировал авторитетный С. Пуфендорф [18].

Характеристики гражданского состояния выстраиваются по контрасту с описанием состояния естественного. Обычай заменяется законом, грубость и дикость - спокойствием и тишиной, страх - безопасностью, своеволие - взаимными обязательствами, невежество - знанием и развитием наук, свободный разум обуздывается правилами познания и обращается к своим собственным основаниям. "И таким образом, - уточнял В. Золотницкий, - из диких и безчеловечных народов зделались тихими и согласными между собою людьми, зверския их обхождения и нравы переменились в приятные и сходственные с натурою человеческою, а между тем со временем больше получали совершенство" [19]. С объединения людей в общество началась история. Наглядный результат этого процесса обнаружился в смягчении нравов. Историческое состояние актуализировало общежительные потенции, заложенные в человеческой природе. В отличии от природы, в истории заключен творческий момент. Она, так сказать, дополняет, достраивает природное бытие и создает его разновидность - бытие историческое.

Историческое состояние может быть разделено на несколько периодов. Так, С.Е. Десницкий предложил рассматривать в истории человечества четыре состояния: охотничье, пастушеское, хлебопашеское и коммерческое. С.Е. Десницкий писал: "Таковых состояний роду человеческому полагали и древние писатели четыре, из которых первобытным почитается состояние народов, живущих ловлею зверей и питающихся плодами самопорождающимся на земле; вторым - состояние народов, живущих скотоводством, или пастушеское; третьим - хлебопашественное; четвертым и последним - коммерческое" [20]. Далее С.Е. Десницкий продолжал: "… по оным четверояким народов состояниям мы должны выводить их историю, правление, законы и обычаи и измерять их реальные преуспеяния в науках и художествах" [21].

В этих своих взглядах С.Е. Десницкий следовал общему для просветительской философии представлению. Теорию трех стадий в развитии человечества разрабатывал английский правовед У. Блэкстон, чей объемный труд "Истолкование английский законов" С.Е. Десницкий перевел на русский язык. О четырех состояниях человечества писали такие современники московского юриста, как А. Смит, Д. Миллар, У. Робертсон, А.Р. Тюрго. Эти представления С.Е. Десницкий, по-видимому, непосредственно почерпнул у своих учителей по Глазговскому университету А. Смита и Д. Миллара.

Следуя А. Смиту, С.Е. Десницкий также не прибегал к договорной теории происхождения государства [22]. В качестве объяснения он отсылал к индивидуальным особенностям добивающегося власти субъекта, и указывал на три из них, приводящие к господству: телесные качества, т.е. физическая сила; душевные, т.е. хитрость, притворство, предвидение, прозорливость и т.п.; и богатство [23].

Подход С.Е. Десницкого обозначает поступательность и постепенность исторического процесса и выделяет его этапы. Более того, он указывает на природу как на источник изменений в истории и дает возможность исторического объяснения посредством сведения исторических происшествий к формам законодательства, правления, обычаям, а через них к соответствующей трудовой деятельности. Природа побуждает человечество к достижению более совершенного состояния. "Попечительная о блаженстве смертных природа верховное счастие человека, повидимому, утвердила на всегдашнем его стремлении к высшему состоянию. Одни желания рождают в нем другие; а как первые, так и последние всегда влекут его и возносят к возвышению…" [24] Так рассуждал русский правовед. Человеческая природа непосредственно выражается через желания, экономика которых и обозначает прообраз исторического прогресса, точнее, стремление к "совершенному и возвышенному состоянию", или, как предпочитали выражаться в ту эпоху, достижение "общего блага", что является не только целью, но и непосредственной задачей государства. "Таким страстоприимством от природы устремляемый и предохраняемый, - заключал С.Е. Десницкий, - человек, одни исполняя желания, передает другим и избирает вдаль себе лучший способ жития…" [25]

Схожую картину исторического совершенства рисовал И.А. Третьяков, чьи взгляды во многом зависели от С.Е. Десницкого. Как полагал И.А. Третьяков согласно "натуре человеческой" [26] в истории можно отметить своеобразный переход от низшего состояния к высшему, что непосредственно фиксирует история наук. Этот переход пронизан общим стремлением к счастью, даже более определенно - к преуспеянию и выгоде [27]. Однако это естественное для людей стремление реализуется скорее в будущем, в ходе истории, хотя заложено оно в человеческой природе изначально. Такая тенденция предопределяет развитие наук, но предопределяет не непосредственно и не однозначно. Во-первых, "трудолюбивое простирание к преуспеянию" или стремление к счастливой, обеспеченной и спокойной жизни вызывает появление различных трудовых практик: художеств или ремесел. Трудовая деятельность предшествует науке: "… художества издревле и поныне во всех государствах всегда предваряют науки" [28]. Однако стремление к счастью - слишком абстрактное положение, чтобы на его основе можно было объяснить появление конкретных форм труда. Для этой цели И.А. Третьяков предпринимает попытку "показать естественные нужды рода человеческого" [29]. Прямой смысловой коррелят всякой трудовой деятельности - удовлетворение самых необходимых потребностей. Увеличение потребностей влечет разделение ремесел и художеств, "а разделением сих последних, как всякому небезызвестно, всякая вещь приводится в совершенство и с большею удобностию" [30]. Однако, "прежде нежели труд разделен быть мог, - делает Третьяков замечание в духе Адама Смита, - потребно было иметь избыток вещей" [31].

Теория состояний, а также представление о единстве человеческой природы позволили С.Е. Десницкому использовать историко-сравнительный метод. Большинство его исследований стоятся на сопоставлении быта, нравов, законов у "первоначальных" и "просвещенных" народов.

Сравнение истории различных народов встречается и у предшественников С.Е. Десницкого, например, у М.В. Ломоносова. Однако проводившиеся М.В. Ломоносовым исторические сравнения были вызваны не методологическими, а патриотическими соображениями. "Инако рассуждать принуждены будут, снесши своих и наших предков и сличив происхождение, поступки, обычаи и склонности народов между собою" [32]. Сравнительно-исторический метод заменялся у М.В. Ломоносова художественной фигурой подобия и становился литературным приемом.

Предлагаемая теорией состояний схема применима ко всем народам, она имеет универсальное значение. Эта универсальность требует изменения представления о носителе исторического процесса, о субъекте истории. Субъект истории укрупняется, им становится уже не только историческая личность (полководец, законодатель, государственный деятель), но и корпорация, сословие государство, народ. Вместе с этим происходит изменение содержания и характера исторического события, изменение персонажей и расширение тематики исторических трудов. Историческими событиями являются уже не только деяния царей, властителей, полководцев, но и история семьи и собственности (С.Е. Десницкий), история городов (В.Г. Рубан, В.В. Крестинин, А.И. Богданов), история коммерции (М.Д. Чулков, В.В. Крестинин, Н.И. Новиков). С этим, в свою очередь, связано изменение представления об историческом времени. Активному, динамичному, эксцентричному, наполненному событиями времени войн и государственных заговоров противопоставляется спокойное и регулярное время торговли. Другой стороной изменения характера исторической событийности является появление и утверждение истории культуры, т.е. переход в исторических исследованиях от политической и военной истории к истории культуры. Здесь следует отметить характерную для философии истории Просвещения категорию "мнения", основанную на приоритете "нравов и идей" в процессе исторического развития и так же критику "предрассудков". В свою очередь, изменение нравов и идей связано с представлением об общественном прогрессе, который есть прежде всего прогресс в деятельности "духа человеческого" (Н.И. Новиков), движущей силой которого является разум.

Решающее влияние на этот процесс оказало формирование в России XVIII в. понятия "лица", прежде всего в юридическом смысле. Реформы Петра I создали основу для проявления личной инициативы и самостоятельности, дали больше возможностей для развития человеческой личности. Существенную роль в этом сыграла теория естественного права, способствовавшая распространению и утверждению понятий о личных и имущественных правах человека, что нашло отражение в российском законодательстве [33].

Закрепление в России XVIII в. получило сословное определение лица. Согласно этой точке зрения, лицу принадлежат лишь те права, какие присущи его состоянию (status) [34]. Юридическим лицом становится сословие (кроме крестьян), в том числе городское или среднее сословие [35]. Гражданские права дворянства были подтверждены в Жалованной грамоте 1785 г., так "впервые окончательно установлено понятие о свободном лице, по крайней мере, в пределах одного класса…" [36]

Параллельно с этим все большее распространение получала так называемая всемирно-историческая точка зрения, видящая в истории процесс развития великого организма - человечества. Господствующее положение это представление получает к концу XVIII столетия и, по выражению Р. Виппера "составляет как бы его религию" [37]. Многими своими чертами представление о человечестве как великом сообществе наследовало старинной церковной идее о "граде Божием" [38].

Вместе с этим получает распространение история культуры, которая есть "история состояний, а не событий" [39]. Человечество, общим достоянием которого является разум, составляет предмет истории культуры. "Это значит, предметом истории остается человечество, но то свойство, со стороны которого подходит к нему история, есть свойство разумности, ведущее к осуществлению в человеческом идеи гуманности. Культура есть ничто иное, как становление гуманности. На языке века Просвещения она есть, конечно, прежде всего просвещение … Она определяет собою предмет истории и дает так же указание, где искать специфических "сил" истории и специфических начал исторического объяснения. Словом, культура это - те проявления человечества, со стороны которых его изучает история", - писал Г.Г. Шпет, излагая взгляды Гердера [40].

Новое понятие о юридическом лице, распространяемое уже на народ и государство, а также всемирно-историческая точка зрения, апеллирующая к единому человечеству, были следствием распространившегося представления о "коллективном субъекте". Именно такой субъект теперь действует в истории и на его основе складывается понятие о государстве. Показательно в этом отношении определение государства, даваемое С. Пуфендорфом: "Государство есть сложная нравственная личность, которого воля, соединенная договорами многих людей, считается волею всех, так что она может употреблять силы и способности для общего мира и безопасности" [41].

Показательно, что в своих исследованиях С. Пуфендорф постоянно переходит от описания человека к описанию народов, рассматривает их как однородные, однопорядковые явления. Он переносит характеристики индивидуального существования на коллектив. В частности, распространяет принцип воли и на народы: "… видим, что воля собственное некое изволение вземлет, от собственнаго расположения природы, которую нецыи к единому коковому действия роду зело преклонны суть: что не токмо некиих токмо человеках, но и в целых народах видим" [42].

Народы получают преимущественное право быть субъектом истории. История народа даже может подчинять историю государства, что в частности, встречается в работах И.Н. Болтина. Народы получают статус однородных исторических субъектов, действующих схожим образом и обладающих схожими стремлениями и желаниями. "И если кто еще желает из прошедшего и настоящего узнать, каким путем и до какого величества доходил и возвышался ныне росс, тот может из истории уверен быть, что и он к достижению своего благополучия имел подобные греку и римлянину желания, которые дабы счастливо совершить, призывал бога и человеков на помощь", - писал С.Е. Десницкий [43]. Единством желаний, гарантированных общностью человеческой природы, обеспечивается единство и однородность истории. Это позволяет непосредственно сопоставлять российскую и римскую историю. Единство и однородность истории, гомогенность действующих в истории сил дает основу для проведения широких исторических аналогий. История предстает грандиозной и разросшейся на тысячелетия аналогией, в которой симметрично располагаются, повторяются и как бы рифмуются события. Под разными именами, в разные эпохи на историческую сцену выходят одни и те же герои - Сципионы и Ганнибалы [44], - которые из века в век ведут борьбу друг с другом. История движется по орбите круга. История повторяется, дублируется, тиражируется, но каждая ее копия несет тот же смысл. Разница и разнообразие исторических обстоятельств нивелируется единством исторического смысла, остающегося тождественным самому себе и тем же самым на протяжении всех исторических эпох и во всем многообразии исторических событий.

Итак, народы получают статус субъекта истории и представляют собой те сингулярности, которые имеют историческое значение и действуют в истории, прежде всего, на взгляд И.А. Третьякова, погибают посредством войн и эпидемий. Такая история - история больших масс и крупных образований. В ней взаимодействуют однородные исторические субстанции, наследуют одна другой, чередуются. Понимание народа как носителя исторического процесса усиливается в философии Просвещения отказом разделять народы на историческое и не исторические, что, в частности, прослеживается в исторических трудах Вольтера. Наиболее завершенное выражение эта тенденция получила у представителей всемирно-исторической точки зрения. Ее влияние в полной мере ощутимо в России XVIII в., например, в политической культурологии В.Н. Татищева, для которой характерно "“выпрямление” культурно-исторического процесса, выделение в нем той общечеловеческой черты, которая уравнивает культуры и нации" [45]. Здесь обнаруживается представление как об однородности, однопорядковости субъектов истории, так и о гомогенности самого исторического процесса. Подобная унификация предмета истории непосредственно способствует формированию научного образа историографии. В этом так же сказывается влияние теории естественного права, ближайшим образом способствовавшей утверждению всемирноисторической точки зрения. Во-первых, в естественно-правовых концепциях, в частности у С. Пуфендорфа, природное право провозглашается достоянием всего человечества. "Его склонность к этической стороне дела, - писал о С. Пуфендорфе В.И. Герье, - главным образом, проявляется в том, что он признает естественное право достоянием всего человечества. Отсюда Пуфендорф выводит, что на каждом человеке лежат известныя обязанности по отношению к человечеству, забота о всем человечестве, и сознание этих обязанностей он называет "гуманитетом" [46]. В пределе субъектом естественного права является человечество, унифицируемое единством человеческой природы. Иными словами, люди имеют "в общем владении одну данную на всех природу" [47]. Во вторых, естественно-правовая теория, провозглашает внеконфессиональность разума, науки и, соответственно, самого рационалистического естественного права. "История есть дело человеческое, а не божественное", - таков вывод этой рационалистической концепции. Естественное право, устанавливая идеал единого права для всех времен и народов (из чего вполне логично можно прийти и к внеисторической установке), дает основание представителям всемирно-исторической точки зрения для критики, с одной стороны, национальной историографии и, с другой, для отрицания теории четырех царств, восходящей к даниилову пророчеству. На этом базируется представление об исторической равнозначности, гомогенности мира (не только народов, но и эпох, пространства, частей света). Универсализация взгляда на историю происходит непосредственно под влиянием обоснования как в рациональном, так и в божественном естественном праве идеи гражданского равенства.

Изменяется и понимание роли исторической личности. Внимание большинства историков XVIII в. приковано к деятельности и личности Петра I. Его фигура как бы завораживает русских историков и почти каждый из них считает обязанным высказать свое отношение к нему. Царь-рефоратор - особая тема в русской просветительской историографии [48]. Необычность фигуры Петра I, нестандартность его поступков требовали изменения критериев оценки исторической личности. Большое значение в этом процессе имела составленная во времена Петра I и при его непосредственном участии "Гистория свейской войны". В ней оценка решений и поступков Петра I опирается на принципы рузума и науки, а предметом оценки и основанием для славы становятся дела [49].

Во времена Петра Великого активно пропагандировались утилитаристские представления, распространяющиеся в том числе и на науку. Наука приносит пользу в первую очередь государству, поэтому поддержка просвещения есть прямая обязанность политика. "Благоразумный же политик, - указывал В.Н. Татищев, - всегда сущею истиною утвердить может, что науки государству более пользы, нежели буйство и незнание произнести могут" [50]. Лишь затем польза науки оценивается в личном плане, способствуя благоденствию человека и его окружающих. Наука прежде всего совершенствует "собственный разум".

История, наука и государственное состояние не случайно оказываются близкими понятиями. Согласно распространенной в XVIII в. точке зрения история, наука и государство возникают в одно время, складываются и развиваются совместно. Собственно говоря, становление науки и государства суть содержания самой истории. История человечества есть история его просвещения и государственного развития. Государство и просвещение предметно обозначают два основных вида истории в XVIII столетии: историю законодательства и историю наук и художеств. Развитие наук непосредственно примыкает к развитию государства и зависит от него. По словам Н.И. Новикова: "Науки в короткое время правления возрастают купно с политическими учреждениями. Они одинаковую имеют судьбу и вместе разрушаются" [51]. Зависимость науки от государства и шире - от политической воли правителя, для Н.И. Новикова очевидна. Об этом говорит и русская история первой половины XVIII в. и современные ему события. Историческую, равнозначную для него объективной, необходимость государственной поддержки или "казенного содержания" наук и художеств обосновывал И.А. Третьяков [52]. Это позволяет объяснять исторические события и характеризовать эпохи состоянием наук и просвещения. Так невежество римских правителей, по мнению В.Н. Татищева, привело к гибели империи [53]. Приверженцы "Магометанова учения" на востоке и римская церковь на западе, пренебрегая учением, науку "отвергали и потемняли". В результате, "естьли гисторию разсмотреть, то многие тысячи от того погибших собрать можно" [54]. Однако государство поддерживая науку не должно лишать ее свободы. Рабство губит науку. "Долговременность государства, - разъяснял Н.И. Новиков, - подает наукам случай приходить в совершенство; вольностью же они процветают… В рабском состоянии добродетель и знание навлекают на себя подозрение" [55]. Наука может поощряться государством, но развивается она своим собственным свободным путем.

Развитие наук подчиняется тем же естественным законам, что и человек. Расцвет знаний в народе или государстве зависит от усердия и прилежания [56]. Роль отца, поощряющего занятия науками и принуждающего разум к работе в государстве выполняет правительство, обозначая тем самым подобие не только структур человеческого и общественного организмов, но и единство свойств унифицируемой познанием природы, единого и в идеале вовсе обескачественного естества.

Не существует единого критерия для определения пользы той или иной науки. Обилие научных дисциплин и случаев ими рассматриваемых не позволяет однообразным способом конкретизировать смысл полезности. Неоднородность истории была во многом вызвана пространным пониманием В.Н. Татищевым самого термина "история". Согласно его точке зрения, история, в зависимости от "обстоятельств и намерений писателей" включает в себя следующие разделы: божественную или библейскую историю; церковную; политическую, гражданскую или светскую; историю "наук и ученых". Далее В.Н. Татищев добавлял: "И протчие некоторые не так знатные" [57]. Первая описывает "дела божеские". Интересно причисление В.Н. Татищевым к этому разряду естественной истории. "История натуралис или естетственная" как бы продолжает библейский рассказ о начале мира. Она рассматривает действия природных стихий, чья сила наследует и продолжает божественный акт творения. "В естественной, - писал В.Н. Татищев, - все приключения в стихиях, яко огне, воздухе, воде и земле, яко же на земли - в животных, росчениях и подземностях" [58]. Церковная история, повествуя об истории церкви, затрагивает вопросы догматики, церковных чинов, порядка богослужения и проч. Очень показательно краткое пояснение данное В.Н. Татищевым гражданской истории, суть которого состоит в том, что описываемые в гражданской истории события имеют моральное (позитивное или негативное) значение. "В светской весьма много включается, но, единственно сказать, все деяния человеческие, благие и достохвальные или порочные и злые" [59]. Столь же красноречив и смысловой концентрат, сопоставляемый В.Н. Татищевым истории "наук и ученых" - польза. "В четвертой, - пишет он, - о начале и происхождении разных званей училисч, наук и ученых людей, яко же от них изданных книгах и пр., из которой польза всеобсчая произходит" [60].

Периодизация истории по этапам "всемирного умопросвясчения" наиболее полным образом соответствует тому виду истории, который В.Н. Татищев называл историей "наук и ученых". Эти этапы находят соответствующее освещение в татищевской "Истории". Так, например, глава первая называется "О древности письма славян", глава третья - "О крещении славян и Руси". Сюжет, связанный с выбором вер и крещением князем Владимиром Святославичем Руси, является одним из центральных для большинства историков XVIII в., пишущих о русской истории, хотя он и не вызывает таких споров, как сюжет призвания варягов и вопрос о начале государственности. Не случайно поэтому термин "просвещенный" в узком смысле означает "христианский", а "непросвещенный", соответственно, - языческий [61].

В философии XVIII в. этот ход истории воспринимается под углом развертывания и самообнаружения в природе Разума, чему в истории, точнее в философии истории, соответствует идея прогресса. Философия истории XVIII в. постоянно акцентирует одну и ту же мысль: без порядка нет истории. "Разумный" и "естественный" становятся самыми распространенными прилагательными для "порядка". Идея прогресса воплощается в историю наук и художеств. В изначальном смысле идея прогресса выражает рост, распространение и кумулятивное накопление порядка, даже более определенно, - лишь его (порядка) интеллектуальной составляющей, т.е. знания. Более того, знание, в основном, предстает в форме классификации. Благодаря распространению и развитию знаний народы, по выражению И.А. Третьякова, "начали возвышаться и в большее совершенство приходить" [62]. Знания проявляющиеся прежде всего в формах труда и в науках "великие перемены производят в человеческом состоянии" [63]. Это, одновременно, то, что знанию подлежит, что познаваемо, и то, что знание производит. Более того, если история познаваема, если она есть одна из форм познавательной деятельности, то это возможно именно потому, что она есть история наук, художеств и ремесел, или, по крайней мере, потому, что знания имеют решающее значение для самой истории. Труд и науки - интеллигибельные формы обнаруживающие себя в истории, наполняющие историю и конституирующие историческую событийность. Значение наук и художеств, конечно, не только историческое, ближайшим образом оно проявляется в контексте самой жизни. "И такое есть начало и успех художеств, которые по справедливости могут называться таким орудием, посредством которого люди приобретают богатство, снискивают спокойнейшую жизнь и возвышение в житии", - рассудительно заключал И.А. Третьяков [64]. Историческое же значение имеют формы передачи знаний, образование школ, основание университетов, распространение образованности. Знание и образованность выступают побудительными причинами всех остальных исторических событий. Знание, обобщенно говоря силлогизм, движет историей. Такова, например, образованность средневековой церкви, вынуждающая светскую власть защищать то знание, которым владеет церковь. "И, наконец, соплетя свои ко всему доказательства, они силились привести всю вселенную в замешательство, заставляя государей поднимать оружие и пламень за свой софизм и за честь своего силлогизма, сделанного на Ferio или Barbara", - красноречиво завершал Третьяков этот исторический экскурс [65].

Цель истории такая же, как и цель распространения и развития знания: прийти "к прохладному житию и удовлетворению своих прихотей" [66]. Поэтому ход истории совпадает с этапами совершенствования знания. Однако совпадения на этом не заканчиваются. Цель истории оказывается тождественной естественному состоянию, при котором человеческие желания "клонятся… к одному намереваемому прохладнейшему житию" [67]. Начало и конец истории совпадают. Историческое время на первый взгляд линейное замыкается в фигуру круга [68]. Развитие знания, выражающее идею прогресса и отражающее поступательный ход истории, по сути, нивелирует прогресс. История заканчивается тем, чем она начиналась.

Появление наук непосредственно не вытекает из нужд и практики трудовой деятельности. Художества и ремесла, создавая "избыток вещей", способствуют появлению праздного образа жизни. Ближайшим источником науки оказывается свободное время или праздность. Интересно сравнить это положение И.А. Третьякова с аналогичными взглядами А.Р. Тюрго [69]. Так из стремления к "счастливой, галантной и довольной жизни", как выражался Христиан Томазий, объясняется появление наук. В "природе человека", находящей свое непосредственное выражение в "естественном состоянии" и сводимой к так называемым "естественным потребностям", заложена возможность появления науки и стимул ее развития.

Одним из способов упорядочивания истории в XVIII в. были собрания, словари, энциклопедии, компендиумы, библиотеки, описание сферы знания (descriptio globi intellectuali) [70]. Сам по себе словарь - это наукообразная форма воплощения эрудиции, которая, тем не менее, не просто перебирает известные факты и фиксирует знакомые вещи, а пытается систематизировать то, что считается истиной. Форма собрания вполне согласуется с назидательностью историографии XVIII в., рассматривающей историю как собрание этически значимых поступков. Историческое здесь предстает в форме этического. Для истории значимы лишь те происшествия, смысл которых может быть изъяснен в этических терминах. В то же время форма исторического исследования переходит в другие науки, где так же начинают составляться компендиумы, энциклопедии, коллекции. Словари и энциклопедии в XVIII в. - особый жанр исторического сочинения. Это не только способ популяризации и распространения исторических знаний, но и самостоятельный исторический труд. В этом, можно сказать, состоит деятельность Н.И. Новикова как историка, а отчасти, В.Н. Татищева и И.Н. Болтина.

В энциклопедии, с одной стороны, находит выражение идея порядка, а с другой, отражается история наук, художеств и ремесел, т.е. достижений человеческого духа, только упорядоченная не хронологически, а согласно строю и порядку языка - алфавитно. Тотальность языка пытается воспроизвести тотальность мира [71]. В то же время, энциклопедический проект пытается систематизировать истину не только в алфавитном порядке, но и посредством классификации наук [72]. Далеко не случайным образом, классификационная схема В.Н. Татищева фиксирует место истории рядом с "наукой" о языке - риторикой или красноречием, также относимой им к наукам полезным. На зависимость истории от философии и риторики указывал Я.П. Козельский. Устами индийца Ибрагима он определял "…историю, как усыновленную науку от философии для справедливости рассуждения о вещах и делах человеческих и от риторики для живости их изображения" [73].

Энциклопедии и словари, являясь формой исторического труда, по сути, были исторически первой формой культурологического сочинения. Для того, чтобы пользоваться языком в целях исторического исследования историк должен признавать его воспроизведением культуры [74]. История "наук и ученых" является исторически ближайшим предшественником истории культуры и последующих культурологических исследований.

Словарь был для русского XVIII в. новым жанром. В "Предисловии" к "Опыту исторического словаря о российских писателях" Н.И. Новиков сетовал на то, "сколь трудно в первый раз издавать такого рода сочинения" [75]. Прежде всего, словарь - это хранилище памяти и польза от него, по мнению Н.И. Новикова, "всякому просвещенному читателю известна" [76]. Перед Н.И. Новиковым не возникало затруднение в определении жанра составленного им словаря. Словарь - историческое сочинение, в котором собраны известия по русской истории, более определено, это краткие сведения о русских писателях, поэтах, переводчиках, проповедниках, ученых, т.е. сведения по истории русской литературы и в более широком смысле - по истории распространения просвещения, успехов развития наук и художеств в России [77].

Значение языка для исторической науки впервые в полной мере осознается именно в XVIII в. Конечно, язык играл важную роль и в предшествующей Просвещению историографии. Так, в "Синопсисе" историческая связь часто устанавливалась на основе языковых созвучий: Москву выводили от Мосоха, славян - от славных дел (воинских) [78], Русь или Россию - от рассеяния, расширения. Отголоски такого подхода встречаются еще у В.Н. Татищева, когда он, следуя за этимологической этнографией Феофан Прокоповича, выводит славян от амазонов [79]. Бесплодным и обильным словотворчеством при изучении истории увлекался В.К. Тредиаковский [80]. Согласно С.М. Соловьеву, в первой и начале второй половины XVIII в. господствующим в отечественной историографии был вопрос о происхождении русского имени и народа [81]. В XVIII в. язык не только упорядочивал историю или выступал своеобразным историческим путеводителем, но и служил уже инструментом научного исследования и реконструкции. К осознанию языка как инструмента научной реконструкции впервые пришел А.Л. Шлецер, заимствуя это представление непосредственно из естествознания, в частности, ссылаясь на К. Линнея: "Как Линней делит животных по зубам, а растения по тычинкам, так историк должен бы был классифицировать народы по языкам", - писал А.Л. Шлецер в "Probe russischer Annalen" (1768. S.72) [82]. Язык служил немецкому историку основой для этнографической классификации. Теперь историческая преемственность народов устанавливалась не на основе одинаковости места, занимаемого древними и новыми народами и не на основе сходства их названий или легенды об общих родоначальниках, но исходя из лингвистического принципа, осознанно заимствуемого А.Л. Шлецером у Лейбница. Метод А.Л. Щлецера в исследовании языка, в частности русского, состоял в изучении корневого строения слов и в выявлении законов словообразования, а также в установлении родства или связи между языками на основе тождества корневого состава и значения слов. На это опиралась его языковая критика источников и способ истолкования слов древнерусского языка [83]. В то же время, язык не только способствовал реформированию исторической науки, но играл самостоятельную роль в самом историческом процессе, содействуя распространению и усвоению знания, особенно в древности, где знание, как настаивал И.А. Третьяков, излагалось на "природном языке" и было не велико по объему [84]. У А.Л. Шлецера же и у других немецких историков работавших в России находил выражение еще один аспект научного понимания истории: так называемое требование научного безразличия - субъективная сторона унифицированной природы-истории, в познании которой решающую роль должны играть интересы знания, а не личности, нации или государства.

Связь истории, науки и языка была достаточно очевидна для русских мыслителей XVIII столетия. Она, в частности, отражалась в поисках исторически первичного, изначального языка, языка чистого знания - иероглифического. В.Н. Татищев признавал иероглифы первой формой письма, но отказывался от ее дальнейшего исследования: "Прежде букв употребляли иероглифию или образами знаменование, и о том нам не касается" [85]; "… первый образ писания был не буквами, но знаками вещей, еже иероглифия именовали…" [86] Краткие разыскания в этом направлении предпринял Н.И. Новиков.

Согласно его подходу, история должна быть опорой в изучении науки, в широком смысле она есть источник мудрости. В полемическом тоне Н.И. Новиков писал: "Ныне вообще о глубокой древности думают так, как о грубом невежестве и суеверии, не удостаивают своего на оную воззрения и, почитая все, в оной произшедшее, за нелепое баснословие, занимаются на многих языках пустословием без понятий, хотя всякий, и малое сведение о истории учености имеющий, должен признаться, что все науки, которыми мы хвастаемся, начало и происхождение получили в глубокой древности" [87]. Прогресс знания - вещь относительная. Знания в древности, благодаря использовавшемуся тогда языку, были просты и доступны. Как писал И.А. Третьяков: "… в тогдашние времена люди повсеместное имели понятие обо всех науках и что тогда отделения и упражнения особенного ко всякой науке не требовалось. Такое было учение и понятие о вещах короткое и удобное" [88]. Уже самые первые науки обладали полнотой и совершенством знания о мире, которое было выражено в иной форме и на ином, позднее утраченном, языке. Изменялась форма знания, но основные вопросы, на которые давала ответы наука, оставались теми же самыми. Говоря более определенно, тем же самым оставался смысл ответов. Усложнялась только форма и тем самым затемнялся смысл. Вопросы эти, кратко сказать, посвящены началу, происхождению и концу всех вещей и, прежде всего, - человеку.

Итак, язык древних наук был иероглифическим - hieroglyphica, - т.е. в буквальном смысле представлял собой священные изваяния [89]. Изначальное знание основывалось на "чистом разуме и превосходных чувствах" и не требовало специального языка. "Первый человек" непосредственным чувственным образом постигал согласие и взаимосвязь всех вещей (analogiam rerum) [90]. Наука в собственном смысле появилась лишь тогда, когда этот дар был утрачен. Так возник первый язык - иероглифический. Он был много совершеннее языков современной науки, ибо непосредственно выражал свойства существующих в мире вещей. Благодаря ему появились первые понятия. Но в дальнейшем человечество лишилось этой способности. Просто выражать знания иероглифическими словами оказалось недостаточно, они были уже непонятны и требовали дополнительного объяснения. С объяснением появились науки в современном смысле слова. Первыми из них были рисование, стихотворство, музыка, арифметика, геометрия, астрономия и архитектура; "все оные науки основание свое получили в природе, которую и предметом своим имеют", - заканчивал Н.И. Новиков краткий экскурс в историю наук [91]. Таким образом, решающее значение в формировании науки, согласно Н.И. Новикову, принадлежит генезису языка, изменению и совершенствованию языковых форм выражения, фиксации и передачи знания. В то же время, наука оказывает обратное воздействие на язык. Одна из причин изменения языка состоит в том, что он должен сообразовываться с новыми знаниями. Как писал В.Н. Татищев: "Умножение нужное языка есть от приобретения наук и вещей, которое ты от других народов приобрели и приобретем" [92]. Значение языка для распространения и развития науки, в том числе и философии, неоднократно подчеркивал Г. Теплов. Одну из задач своего трактата "Знания касающиеся вообще до философии" он видел не только в изложении современной ему философии на русском языке, но и в понятных выражениях: "… я сколько возможно о философии не философскими словами буду говорить, и предлагать оную таким порядком, чтоб не трудно было всякому разбирать, хотя бы кто и предводителя в том не имел" [93]. Значение древнего языка, по мнению Н.И. Новикова, не утрачено и поныне, "ибо помощию его только можем мы достигнуть ясного и совершенного сведения как о древности, так купно и о настоящем положении человеческого рода" [94]. Правда, с этим языком и производимым им знанием произошла существенная метаморфоза. Он утратил былую непосредственность и ясность и стал языком эзотерическим, доступным лишь немногим избранным и посвященным натурам, т.е. в понимании Н.И. Новикова, масонам, к которым он сам принадлежал.