Психология массового террора

Среди наиболее важных для нашего понимания вариантов агрессивного поведения различаются экспрессивная, импульсивная, аффективная и враждебная агрессии. Из самого названия понятно, что экспрессивная агрессия - это устрашающе-агрессивное поведение, главной целью которого является выразить и обозначить свои потенциально агрессивные намерения, запугать оппонентов. Это далеко не всегда и не обязательно выражается непосредственно в жестоких, деструктивных, разрушительных действиях. Классические примеры экспрессивной агрессии - ритуальные танцы, военные парады, различного рода массовые шествий типа широко использовавшихся в свое время немецкими фашистами ночных факельных шествий. Это, кстати, те же самые наклейки «Месть!» на автомобилях американцев после событий 11 сентября 2001 года.

Импульсивная агрессия - обычно спровоцированное в результате действия какого-то фактора, мгновенно возникающее, но и достаточно быстро проходящее агрессивное поведение. Такая агрессия часто может носить прерывистый («импульсный») характер, возникая и развиваясь как бы «волнами», в виде своеобразных «приливов» и «отливов» агрессивного поведения. В таких формах чаще всего проявляется сам террор - как особые импульсы протеста в ответ на репрессивное поведение властей.

Аффективная агрессия - чисто эмоциональный феномен, практически полностью лишенный действенного компонента. Этим она и отличается от экспрессивной формы поведения агрессивной массы. Аффективная агрессия, как правило, представляет собой наиболее впечатляющий и даже естественный, но с социально-политической точки зрения наиболее бессмысленный вид агрессии. В состоянии аффективной агрессии массы нападающих повстанцев, например, могут неоднократно разбиваться о хорошо организованную оборону властей, и будут обречены на поражение. Однако это то самое поведение, которое иногда прямо называется «агрессивным ажиотажем», что означает особое психологическое состояние, требующее немедленных, любой ценой, жертв и разрушений. В частности, именно его мы часто наблюдаем как стремление к немедленному мщению, которое как раз очень редко бывает возможным. Как правило, жертвы во всех таких случаях значительно превосходят достигаемые результаты.

В отличие от перечисленных выше форм, особняком стоят еще две. Во-первых, это практически неэмоциональная так называемая враждебная агрессия, которая ясно характеризуется целенаправленным, осознанным намерением нанесения реального вреда и ущерба другому человеку, народу, государству. Во-вторых, инструментальная агрессия, где цель действия субъекта нейтральна, а агрессия используется как одно из средств ее достижения. Родители могут физически наказывать ребенка, даже прибегая к ремню, не потому, что не любят его, а напротив - потому, что желают ему только добра и очень любят его. Понятно, что обе названные формы агрессии относятся к числу организованных, хотя внешне они подчас могут маскироваться под стихийное поведение масс, подчиняясь задачам скрытно управляющих ими сил.

Оценивая психологические механизмы стихийной массовой агрессии, согласимся с известными вещами: «Для форм агрессии, развивающихся в массовых социальных и политических явлениях (террор, геноцид, расовые, религиозные идеологические столкновения), типичны сопровождающие их процессы заражения и взаимной индукции, стереотипизации представлений в создаваемом «образе врага» [120] . Однако особую роль в возникновении и поведении агрессивной массы играет анонимность ее участников.

Многочисленнымие лабораторными и полевыми исследованиями давно доказано, что анонимность действует на толпу побуждающе и возбуждающе. На этом, в частности, психологически был основан весь расовый террор в тех же США в середине XIX - XX веков, прежде всего, знаменитые «суды Линча» с непременным повешением заведомо осужденного негра, еще и осененные устрашающей ку-клукс-клановской символикой. Таким образом, в целом, массовая агрессия подчиняется всем основным законам стихийного массового поведения.

Соответственно, всем общим психологическим законам подчиняются и механизмы управления агрессивной массой. Так, в частности, давно известно, что лишение толпы анонимности с помощью средств массовой информации (крупные планы в телерепортажах, позволяющие фиксировать лица участников толпы) препятствует росту ее агрессивности и даже способствует ее организованности. В свое время изобретение несмываемой краски, которой полиция могла «метить» активистов таких толп, надолго искоренило сам феномен агрессивной толпы из политической практики.

Как и в любой толпе, важную роль в агрессивной массе играют лидеры. Однако здесь есть одна весьма существенная особенность. Роль лидеров велика, прежде всего, в самом начале, когда они выступают в качестве инициаторов агрессии. Затем она понемногу уменьшается - скажем, по мере увеличения толпы и усиления ее агрессивности, - именно в таких ситуациях масса становится наименее управляемой. Роль лидеров, таким образом, велика лишь до тех пор, пока вокруг них не образуется масса, далее действующая уже по законам собственного, стихийного поведения. Агрессивная масса не выбирает себе вождя - он заранее известен: это тот самый «военный вождь». Агрессивная масса сама назначает себе того или иного человека «военным вождем». Далее же он просто подчиняется стремлениям массы. Если он попробует идти наперекор, масса сметет его, и быстро найдет себе другого, нового «военного вождя».

Завершая раздел, приведем для иллюстрации классический пример, одновременно демонстрирующий проявления обоих рассмотренных феноменов - и массовой паники, и массовой агрессии. Осенней ночью 1938 года в небольшом городке Гроверс-Милл (штат Нью-Джерси, США), согласно знаменитой радиоинсценировке фантастического романа английского писателя Г. Уэллса «Война миров», приземлился бело-желтый «корабль марсиан». Радиопостановка, осуществленная в ту далекую пору О. Уэллсом и актерами руководимого им театра «Меркьюри», была настолько реалистичной, что многие радиослушатели поверили в полную достоверность происходящего и в панике стали покидать свои дома, спасаясь самым настоящим тотальным бегством. Действительно, населению было от чего прийти в ужас. Радиошоу началось без всякого предварительного объявления, вклинившись в программу обычных передач компании Си-Би-Эс. «Мы прерываем наши запланированные передачи, - услышали огорошенные радиослушатели, - чтобы передать срочное специальное сообщение. На пересечении двух сельских дорог близ Гроверс-Милл, нарушив пасторальную тишину здешних живописных мест, приземлились кровожадные существа, прилетевшие к нам с планеты Марс...» Далее шли интервью с полковником - командиром батареи артиллерийских орудий, уже прибывших к месту приземления марсиан с приказом их уничтожить; интервью с членами конгресса и сената, и т. д., и т. п.

В итоге эффект был достигнут потрясающий. Паника охватила миллионы жителей Нью-Йорка и десятков городов побережья. Бросая все и давя друг друга, люди обратились в бегство. Потребовалось несколько дней для того, чтобы их успокоить, несколько недель, чтобы вернуть по домам, и несколько месяцев, чтобы ликвидировать нанесенный этой паникой ущерб.

Самое удивительное, что через 50 лет в Гроверс-Милл был поставлен бронзовый монумент, изображающий корабль марсиан и О. Уэллса у микрофона. На памятнике надпись: «Марсиане снова посетят наш город».

Однако величайшая паника века завершилась не менее жестокой шуткой. Позднее, уже в середине XX в.,^произошла еще одна история, уже иного рода. В' 1958 году в Боливии решили сделать аналогичный радиоспектакль - разумеется, с учетом теперь уже всем известного негативного американского опыта. Были сделаны все необходимые предупреждения, а затем... в эфир был пущен перевод инсценировки О. Уэллса. Уже через несколько минут перед зданием радиостанции собралась возмущенная агрессивная толпа, потребовавшая немедленно остановить эту передачу. Когда руководство радиостанции отказалось это сделать, толпа превратилась в безудержно агрессивную и просто разгромила здание радиостанции.

Наука объясняет разные варианты массового поведения, от паники до агрессии, возникающие в ответ на один и тот же стимул, разными условиями ситуации. Если в преддверии Второй мировой войны люди подсознательно были готовы к паническим реакциям, то в значительно более спокойную послевоенную пору они были больше склонны к фрустрационным реакциям на попытки нарушить их теперь уже спокойную жизнь. Общий вывод: в кризисные и предкризисные периоды наиболее вероятным последствием террора является стихийная массовая паника, тогда как в периоды хотя бы относительно стабильного развития доминирующей реакцией становится массовая стихийная агрессия.

Такие примеры часто рассматриваются еще и как провокационное влияние средств массовой информации и активно распространяющихся через них слухов. Справедливо подмечено: «Атмосфера страха и ожидания насилия, создаваемая подобными преувеличениями, зачастую полностью выдуманными сообщениями, содержит в себе серьезную угрозу повышенного реагирования людей и, следовательно, опасность ненужного применения силы». Однако действие психологии слухов не является самостоятельным - оно также подчиняется общей психологической логике стихийного массового поведения. Вот почему слухи, играющие, к примеру, очень важную роль в так называемом информационном терроризме, не порождают самостоятельных явлений: опять-таки все сводится к страху, ужасу, а затем к панике и агрессии.

«Болезнь колючей проволоки»

Этот термин ввел А. Вишер [122] для обозначения всего сложного симптомокомлекса «тюремной психологии», который возникает у людей в ситуации насильственного ограничения их свободы. «Болезнь колючей проволоки» наблюдается в разных случаях. Это может быть и обычное пребывание человека в тюрьме за криминальное преступление, и пребывание в качестве заложника у террористов, и даже нахождение в качестве заложника у государства - например, пребывание в концентрационном лагере. Основным компонентом данной «болезни» считается рано или поздно захватывающая людей апатия. Именно апатия, приходя на смену страху и ужасу, выступает третьей возможной реакцией человека - после паники и агрессии - на насилие, осуществленное против него.

Апатия или смирение - достаточно массовая (если не самая массовая) реакция на террор. Более того: в той или иной степени, но все реакции на террор - и паника, и агрессия - если не дают быстрого результата, спасения или устранения террористов, то рано или поздно заканчиваются истощением. Тогда и приходит апатия - когда двигательная и психическая активность человека резко падают вследствие панических или агрессивных реакций. Специальные исследования показали, что апатия может развиваться в двух формах: и как непосредственная реакция на террор, и как отсроченная реакция, представляющая собой некоторое завершение сложной цепи психологических реакций на тот же террор.

Лучшие исследования апатии как особой реакции людей на такой массовый террор, от которого заведомо не видно спасения, проведены в концентрационных лагерях. Помещение в концлагерь сродни захвату заложников, только в данном случае это происходит в заведомо массовых масштабах и обставлено таким образом, что человек сразу ощущает свою обреченность и невозможность вырваться из концентрационного лагеря.

Психологические реакции заключенных в концлагерь можно разделить на три фазы: 1. Шок поступления. 2. Характерологические изменения при длительном пребывании в лагере. 3. Освобождение. Однако последнее - наиболее простой и потому редкий вариант. В целом данная трехфазная цепочка основана почти исключительно на фактологии и хронологии: поступление, пребывание, освобождение (если оно происходит), к. Коэн выделял другие, на наш взгляд, психологически более точные этапы пребывания людей в концентрационном лагере: 1. Фаза первичной реакции. 2. Фаза адаптации. 3. Фаза апатии,

«Шок поступления». В качестве первичной реакции обычно фигурирует «шок поступления» - своего рода инициация апатии. Сам побывавший в концентрационном лагере, К. Коэн в свое время описывал свою реакцию (в той мере, в какой он мог ее рефлексировать) как ощущение расщепленности личности. «У меня было чувство, как будто я не имею к этому отношения, как будто все в целом меня не касается. Моя реакция выражалась в диссоциации субъекта и объекта» [123] . В. Франкл так описывал свое первое знакомство с Освенцимом:

«Теперь видно уже больше: в поднимающихся утренних сумерках направо и налево от железнодорожных путей на километры тянутся лагеря огромных размеров. Бесконечные, в несколько рядов ограждения из колючей проволоки, сторожевые вышки, прожекторы и длинные колонны оборванных, завернутых в лохмотья человеческих фигур, серых на фоне серого рассвета, медленно и устало бредущих по прямым и пустынным улицам лагеря - никто не знает куда. Тут и там слышатся отдельные повелительные свистки надсмотрщиков - никто не знает для чего. Наконец мы въехали на станцию. Ничто не шевелится. И вот - слова команды, произнесенные тем своеобразным грубым пронзительным криком, который отныне нам придется постоянно слышать во всех лагерях. Он звучит как последний вопль человека, которого убивают, и вместе с тем иначе: сипло, хрипло, как из горла человека, который все время так кричит, которого все время убивают...».

Попадая за колючую проволоку, поначалу люди плохо понимают, куда и зачем попали. Они выглядят неплохо, они в хорошем расположении духа и даже смеются - после прежней неопределенности своей судьбы они получили некоторую определенность. В психиатрии хорошо известна болезненная картина так называемой «иллюзии помилования»: приговоренный к смерти человек начинает в последний момент, непосредственно перед своей казнью, верить в то, что его вот-вот непременно помилуют. Однако вскоре это проходит.

«Я спрашиваю товарищей, которые находятся в лагере дольше, куда мог подеваться мой коллега и друг. «Его отправили на другую сторону?» «Да», - отвечаю я. «Тогда ты увидишь его там», - говорят мне. «Где?» Рука показывает на расположенную в нескольких ста метрах трубу, из которой в далекое серое небо взвиваются жуткие остроконечные языки пламени многометровой высоты, чтобы раствориться в темном облаке дыма. «Что это там?» «Там, в небе, твой друг», - грубо отвечают мне. Это говорится как предупреждение. Никто еще не может как следует поверить, что человек действительно лишается буквально всего. ...Теперь я знаю, как обстоят дела. Я делаю то, что является кульминацией всей этой первой фазы психологических реакций: я подвожу черту под всей моей прежней жизнью!»

Безысходность ситуации, ежедневно, ежечасно и ежеминутно подстерегающая угроза смерти, близость смерти других, - все это приводило к мыслям о самоубийстве. Однако самоубийства в концентрационных лагерях, как показывает статистика, случались чрезвычайно редко. Так, например, в нацистском концлагере Терезиенштадт за период с 24 февраля 1941 по 31 августа 1944, то есть за три с половиной года, из общего числа 32 647 смертей число самоубийств составило 259.

«В Освенциме заключенный, находящийся еще на стадии шока, вообще не боится смерти. В первые дни его пребывания газовая камера уже не вызывает ужаса: в его глазах она представляет собой всего лишь то, что избавляет от самоубийства. Вскоре, однако, паническое настроение уступает место безразличию».

Шоковое состояние можно рассматривать как острую деперсонализацию, при которой его часто можно наблюдать, и интерпретировать как проявление механизма психологической защиты «Эго». Так, новоприбывщие были (еще) в состоянии смеяться над выданной в их распоряжение одеждой. Однако, продолжает К. Коэн, в конце концов дело доходило до сильнейшей психической травмы, когда новоприбывшим становилось известно о существовании газовых камер. Мысль о газовой камере вызывала реакцию ужаса, и эта реакция прорывалась в очень резкой форме у тех, кому пришлось услышать о том, что их жены и дети были убиты. Е. де Винд в этой же связи также говорит о «сильнейшей травме из всех, которые известны нам в психологии фобий» [127] . Ответим на нее, отмечает К. А. Коэн, не могло быть ничего иного, кроме острой реакции ужаса, которой не избежал и он, когда прибыл в Освенцим. В. Франкл считал это «реакциями аномальных переживаний», но оговаривался: «При этом только нельзя забывать, что в такой аномальной ситуации, которую представляет собой концлагерь, подобная «аномальная» реакция переживания есть нечто нормальное. «Есть вещи, перед которыми человек теряет разум - или же ему терять нечего» (Геббель)».

Апатия как фаза адаптации

«Эта апатия является как бы защитным механизмом психики. То, что раньше или позже могло возбуждать человека или отравлять ему жизнь, приводить его в возмущение или в отчаяние, то вокруг него, чему он был свидетелем или даже участником, теперь отскакивало, как от какой-то брони, которой он себя окружил. Здесь перед нами феномен внутреннего приспособления к специфической среде: все происходящее в ней достигает сознания лишь в приглушенном виде. Снижается уровень аффективной жизни. Все ограничиваются удовлетворением сиюминутных, наиболее насущных потребностей. Кажется, что все помыслы сосредоточиваются на одном: пережить сегодняшний день. Когда вечерами заключенных, усталых, измученных и спотыкающихся, замерзших и голодных, пригоняли с «рабочего задания» в заснеженных полях обратно в лагерь, каждый раз у них вырывался тяжелый возглас: «Ну вот, еще один день выдержали». В общем, про обитателя концлагеря можно сказать, что он спасается, впадая в «культурную спячку». Сохраняется только то, что способствует самосохранению. Психологически, развивается регрессия - возврат к более примитивным формам поведения».

«Интерес не выходил за рамки одного вопроса: как бы мне получить побольше еды и попасть на относительно терпимую работу? Этот стиль жизни и эту жизненную позицию нельзя понять иначе, как регрессию. В концлагере человека низводили до животного начала. Здесь перед нами регрессия к примитивнейшей фазе влечения, к самосохранению» [129] .

«Примитивность внутренней жизни обитателей концлагеря находит характерное выражение в типичных мечтах заключенных. В основном они мечтают о хлебе, тортах, сигаретах и о теплой ванне. Разговоры были то и дело о еде: когда выведенные на работу заключенные оказывались стоящими рядом и поблизости не было охранника, они обменивались кулинарными рецептами и расписывали друг другу, какими любимыми блюдами они будут угощать друг друга, когда в один прекрасный день после освобождения один пригласит другого к себе в гости».

Появляются сверхценные идеи. Такой идеей, в частности, очень быстро становится питание. На этом фоне вскоре как бы исчезают практически все остальные признаки активности. Обычными становятся такие симптомы, как двигательная апатия, замедление реакций и ослабление концентрации внимания и памяти. Далее события развивались по схеме: ухудшение памяти - снижение либидо - полная апатия. Так, например, в концлагерях давно зафиксировано полное притупление сексуальных влечений, вплоть до асексуальности и даже отсутствия разговоров и вроде бы типичных для мужских компаний анекдотов на сексуальные темы. Однако еще более страшным заключенные называли исчезновение чувства будущего. Когда человек попадал в лагерь, наряду с концом неопределенности одного этапа у него появлялось предельно угнетающее чувство неопределенности конца вообще.

«Насколько завидным казалось нам положение преступника, который точно знает, что ему предстоит отсидеть свои десять лет, который всегда может сосчитать, сколько дней еще осталось до срока его освобождения... счастливчик! Ведь мы все без исключения, находившиеся в лагере, не имели или не знали никакого «срока», и никому не было ведомо, когда придет конец.

Множество слухов, циркулировавших ежедневно и ежечасно среди сконцентрированной на небольшом пространстве массы людей, слухов о том, что вот-вот всему этому наступит конец, приводило каждый раз к еще более глубокому, а то и окончательному разочарованию. Неопределенность сроков освобождения порождала у заключенных ощущение, что срок их заключения практически неограничен, если вообще можно говорить о его границах. Со временем у них возникает, таким образом, ощущение необычности мира по ту сторону колючей проволоки. Сквозь нее заключенный видит людей снаружи так, как будто они принадлежат к другому миру или скорее как будто он сам уже не из этого мира, как будто он «выпал» из него. Мир не-заключенных предстает перед его глазами примерно так, как его мог бы видеть покойник, вернувшийся с того света: нереальным, недоступным, недостижимым, призрачным».

Об аналогичных ощущениях нам сообщали и россияне, оказавшиеся в качестве заложников у чеченских боевиков в 1990-е годы. Ощущение «безвременья» и «вечности угрозы» было зафиксировано у многих американцев сразу после террористических актов в сентябре 2001 года. Тогда для многих жителей США вся Америка воспринималась как огромный концентрационный лагерь, в который ее жители заключены жестокими террористами. Соответственно, очень зримым для них также стало разделение на «свой», «внутренний», и «внешний», «чужой» мир. Очевидным было также понимание «бессрочности угрозы», постоянно исходящей от международного терроризма. В психологическом плане, война США против режима талибов в Афганистане в связи с идеей поиска У. бен-Ладена как раз и должна была снять это ощущение «вечности». С помощью этой войны угроза была представлена не «вечной», а локальной, и вполне устранимой: стоило только поймать или, на худой конец, убить бен-Ладена.

«Бессрочность существования в концлагере приводит к переживанию угрозы будущего. Один из заключенных, маршировавших в составе длинной колонны к своему будущему лагерю, рассказал однажды, что у него в тот момент было чувство, как будто он идет за своим собственным гробом. До такой степени он ощущал, что его жизнь не имеет будущего, что в ней есть лишь прошлое, что она тоже прошла, как если бы он был покойником. Жизнь таких «живых трупов» превратилась в преимущественно ретроспективное существование. Их мысли кружились все время вокруг одних и тех же деталей из переживаний прошлого; житейские мелочи при этом преображались в волшебном свете».

Все это усиливало апатию. Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были для обитателей лагеря и хорошо известным, и пугающим явлением, приводившим к катастрофе буквально за несколько дней.

«Люди просто лежали весь день на своем месте в бараке, отказывались идти на построение для распределения на работу, не заботились о получении пищи, не ходили умываться, и никакие предупреждения, никакие угрозы не могли вывести их из этой апатии; ничто их не страшило, никакие наказания - они сносили их тупо и равнодушно. Все было им безразлично. Это лежание - порой в собственной моче и экскрементах - было опасным для жизни не только в дисциплинарном, но и в непосредственном витальном отношении».

В. Франкл приводит очень конкретные примеры столь сильной апатии и проявлений «запрограммированного конца жизни». Так, например, один из его товарищей по заключению 2 февраля 1945 года увидел «вещий сон»: пророческий голос предсказал ему, что освобождение для него настанет 30 марта. Уже 29 марта этот человек свалился в бреду и лихорадке, 30 марта потерял сознание, а 31 марта умер. «Для него война действительно «кончилась» 30 марта - в день, когда он потерял сознание. Мы можем с основанием и со всей клинической строгостью предположить, что разочарование, которое вызвал у него реальных ход событий, привело к снижению жизненного тонуса, иммунитета, сопротивляемости организма, что чрезвычайно ускорило развитие дремавшей в нем инфекции» [131] .

Фаза освобождения. Многократно показано на примере освобождения узников тюрем, заключенных в концлагерях, заложников и т. д., что само по себе физическое решение не только не решает всех вопросов, но, напротив, часто открывает новые, не менее сложные психологические проблемы.

«То, что касается реакции заключенного на освобождение, может быть коротко описано так: вначале все кажется ему похожим на чудесный сон, он не отваживается в это поверить... Освобожденный из лагеря пока еще подвержен своего рода ощущению деперсонализации. Он еще не может по-настоящему радоваться жизни - он должен сначала научиться этому, он этому разучился. Если в первый день свободы происходящее кажется ему чудесным сном, то в один прекрасный день прошлое начнет казаться ему лишь более чем кошмарным сном».

«Болезнь колючей проволоки» часто имеет рецидивы, связанные с возвращением кошмаров. Известно, что люди, хотя бы однажды подвергнутые такого рода террору, никогда окончательно не могут забыть соответствующие ощущения. К сожалению, оказать им психологическую (психотерапевтическую) помощь в сколько-нибудь массовых масштабах оказывается практически невозможным. Таким образом, получается, что апатия представляет собой гораздо более опасное в психологическом плане явление, чем массовая паника или агрессия. Впрочем, все-таки это зависит, в конечном счете, от самих людей, оказавшимися жертвами террора. Примеры людей, прошедших через концлагеря (в том числе и авторов цитировавшихся работ), хорошо показывают это.

Психология геноцида и массовых убийств

Как известно, понятие «геноцид» происходит от греческого слова, genos, означающего «род, племя», и латинского слова caedo, что значит «убиваю». Геноцид - одно из тягчайших преступлений против человечества, разновидность массового террора, истребление отдельных групп населения по расовым, национально-этническим или религиозным признакам, а также умышленное создание жизненных условий, рассчитанных на полное или частичное физическое уничтожение этих групп, равно как и меры по предотвращению деторождения в их среде (биологический геноцид). В определенном смысле, один из первых случаев геноцида как раз и описан в Ветхом Завете - это уже упоминавшиеся «Казни Египетские».

Однако геноцид не является исключительной принадлежностью варварских времен. На протяжении XX века террор с массовыми убийствами, в которых жертвы выбирались по этническому и религиозному признакам, осуществлялся в разных частях нашей планеты, в том числе и в странах с сильными традициями законности и уважения к личности. Такие преступления совершались в массовых масштабах гитлеровцами во время Второй мировой войны, особенно против славянского и еврейского населения. Убивали армян, славян, курдов, евреев, католиков и т. д. Геноцидом признаны некоторые акты апартеида. Международная конвенция «О предупреждении преступления геноцида и наказании за него» (1948) устанавливает международную уголовную ответственность лиц, виновных в совершении геноцида.

Массовые убийства и геноцид относятся к особому виду политического насилия.

«От других видов террора и репрессий геноцид отличается не только масштабами (массовые репрессии против политических противников могут унести не меньше жизней), но и степенью вовлеченности в акты насилия не только властной элиты и сотрудников карательных органов, но и практически всего населения данной территории. В отличие от всех других видов насилия, геноцид осуществляется, кажется, самим народом. Геноцид выглядит восстанием народа, возмущенного притеснениями со стороны инонационального или инорелигиозного меньшинства. Геноцид - это преступление, характеризующееся не только огромным числом жертв, но и еще большим числом преступников. Поэтому, хотя акты геноцида столь ужасны и бессмысленны, столь сильно противоречат нормам человеческой морали, что существует соблазн объявить массовые убийства делом больных людей, свести все к массовому помешательству, помутнению сознания, это было бы в корне неверно. Большинство тех, кто участвует в актах геноцида, психически здоровые люди».

Оговоримся: но не в тот момент, когда они осуществляют массовый террор. Действительно, бывают обстоятельства, когда значительные массы людей начинают осуществлять античеловечные действия. Им, да и окружающим, вполне может казаться, что они - психически здоровые люди. Но это верно только до определенного предела. В конечном счете, многие тысячи гитлеровских эсэсовцев из зондеркоманд тоже были психически здоровые люди - за этим в рейхе следили строго. Однако они совершали то, что они совершали.

Действительно, геноцид никогда не возникает на пустом месте. Для того чтобы вполне нормальные, добропорядочные люди вдруг стали убивать своих, говорящих на другом языке или молящихся другому Богу соседей, с которыми они до этого, пусть и без особой любви, много лет прожили вместе, психологически явно недостаточно появления во власти преступника или маньяка, экстремиста-демагога, как бы «совращающего» общество, «заражая» людей безумными и жестокими идеями. Преступники и авантюристы в политике есть всегда. Призывы к убийству и насилию в той или иной форме существуют в любой стране. Везде есть экстремистские организации. Однако остается вопрос: когда и почему обычный, средний человек-обыватель становится сенситивен к безумным кровавым призывам.

В попытке объяснить феномен геноцида, американский психолог И. Страуб ввел понятие «тяжелых времен», которые, по его мнению, всегда предшествуют геноциду. «Тяжелые времена» - совсем не обязательно самый трудный период социально-экономической жизни. Это не объективное, а субъективное, не социальное, экономическое или политическое, а психологическое понятие. «Тяжелые времена» - это ощущение депрессии, безнадежности, окруженности врагами. Это чувство несправедливости происходящего по отношению к «моему народу», «моей религии», «моей стране». Согласно И. Страубу, именно такой комплекс чувств является обязательной предпосылкой массовых убийств и геноцида. Дело в том, что за годы «тяжелых времен» в обществе накапливаются раздражение и агрессия, которые потом ищут и неизбежно находят выход в актах агрессии. «Тяжелые времена» действуют в качестве целого ряда факторов скрытого, психологического терроризма. Они исподволь, постепенно угнетают психику в общем-то нормальных людей, не доводя их до сумасшествия, непрерывным страхом того, что «будет еще хуже». «Субъектами терроризма» здесь оказываются внешние факторы - и падение жизненного уровня, и плачевное состояние экономики, и социальный хаос, и все остальные факторы реальной нестабильности. Однако большинство людей не способно к рациональному анализу происходящего. Поэтому им постоянно хочется «опредметить», а еще лучше, персонифицировать этот психологический террор. Вот тогда и возникает неосознанное ощущение себя, соплеменников, единоверцев как жертв этого террора. Вслед за этим, естественно, приходит персонификация «террористов», в роли которых может оказаться кто угодно - от мирового коммунизма до столь же мирового капитализма, от евреев до цыган. Это неважно, кто подвернется, - он все равно будет Великим Сатаной, представителем дьявола, «выродком» и т. д. Так и возникают «нелюди», с которыми необходимо бороться самыми жестокими средствами - ради вытеснения собственного страха и ужаса этих самых «тяжелых времен».

Вторым обязательным условием геноцида как раз и является наличие врага. Конкретный враг нужен для того, чтобы избавить психику от депрессивного, угнетающего влияния постоянного страха. Во-первых, враг всегда несет ответственность за неприятности и несчастья, происходящие с нами. Во-вторых, с устранением врага жизнь наверняка станет лучше. Так считает затерроризированное «тяжелыми временами» массовое сознание.

«Иначе говоря, геноцид осуществляется не только как мщение. Опыт осуществлявшихся геноцидов показывает, что большинство людей, в геноцидах участвовавших, не только мстят этому врагу за те проблемы, которые по его, как они считают, вине возникли, но и надеются, что устранение врага поможет в решении этих проблем. Не в том (не только в том) дело, что «они» (арабы, евреи, армяне, негры) виноваты в наших несчастьях, а в том, что если «их» не станет, то жизнь станет лучше».

Геноцид невозможен без аффективной агрессии, в основе которой лежит острое чувство ненависти к народу или религии, предназначенным на роль жертвы. Эта ненависть оказывается столь сильной, что неизбежно приводит к снижению уровня рациональности мышления. Такое чувство вполне позволяет человеку нарушать даже заповедь «Не убий», продолжая считать себя вполне достойным Царства Божьего.

«Эта ненависть долго воспитывается и развивается. Корни ее - в школьных учебниках, где рассказывается о том, какой замечательной была жизнь моих предков в прошлом, когда еще не было «их», каким могущественным и справедливым было мое государство до того, как пришли или даже напали «они», о том, какие ужасные заговоры «они» всегда строили против моей страны. Корни ненависти - в привычной и как будто естественной, бытовой дискриминации - в скамейках «только для белых», в анекдотах про «хохлов» или «москалей», в оскорбительных кличках. Корни ненависти - в диких представлениях, связывающих преступность с каким-либо одним этносом, в псевдонаучных публикациях, обосновывающих то, что иного отношения «они» и не заслуживают. Все это подготавливает людей к участию в акте геноцида, убеждает потенциальных убийц в том, что жертвы, в общем, и не заслуживают другой участи».

В 1960-е годы М. Лернер выдвинул так называемую теорию веры в справедливый мир. Согласно этой теории, люди предпочитают верить в то, что мир, в котором они живут, имманентно справедлив. Или, по крайней мере, справедлив в целом, по преимуществу, несмотря на отдельные козни «плохих парней». Добро в этом мире, однако, обычно вознаграждается, а зло рано или поздно наказывается. Честный труд, так или иначе, ведет к успеху, а жулик, в конце концов, останется ни с чем. Следствием такой веры, в частности, оказывается жестокое отношение к жертвам различных несчастий - ведь если человеку не повезло, значит, он сам и виноват в этом. Так подсказывает вера в справедливый мир. Иное признать психологически трудно - ведь если не повезло хорошему человеку, то это означает, что мир несправедлив. Тогда надо пересматривать исходную концепцию мироустройства, чему препятствует уже существующая вера.

Массовое сознание, верящее в бытовую, повседневную справедливость мира, легко распространяет такую дискриминацию тех, кому «не повезло», на жертв погромов и массовых убийств. Действует логика, исходящая из принципа «нет дыма без огня». В современном российском массовом сознании глубоко укоренилось убеждение, что если чеченцев убивают, значит, они сами это заслужили. Точно так же и с тем же успехом в массовом сознании даже мирных чеченских жителей присутствует убежденность в том, что если русских убивают, значит, они тоже сами в этом виноваты.

После Второй мировой войны, когда мир узнал о преступлениях гитлеровцев против евреев, в странах антигитлеровской коалиции был зафиксирован рост антисемитизма. Выраженные антисемитские настроения фиксировались в ГДР в 1970-е годы среди молодежи 18-23 лет, по определению не видевших евреев в жизни вообще (в послевоенной Германии, по понятным причинам, их практически не было). После армянского погрома в азербайджанском Сумгаите в 1988 году, первого массового кровопролития на этнической основе на территории бывшего СССР, делались заявления о том, что хотя погром, конечно, вещь плохая, но в армянах есть что-то такое, что провоцировало погромщиков. Подтекст: они сами виноваты.

«Естественно, не все люди имеют одинаковую склонность участвовать в актах геноцида. Вероятность участия повышают авторитарность, плохое образование, низкая самооценка, низкий уровень социальной адаптированности, ощущение себя аутсайдером и неудачником. Участники погромов - люди, не умеющие работать на отсроченной мотивации, они требуют результатов немедленно. Но немедленные изменения - это не реальная жизнь, в ней все меняется постепенно, а чудеса - сказка, добрая или страшная. Погром и является воплощением такой сказки, когда враги исчезнут и все твои проблемы решатся, как по мановению волшебной палочки».

Как правило, погромщики не готовы к сопротивлению. Они уверены в том, что сопротивления не будет, что жертвы не способны к нему и согласны быть жертвами. Убежденность в отсутствии сопротивлении и полной безнаказанности входит в идеологию геноцида и конституирует весь психологический «симптомокомплекс геноцида». Они не думают о том, что могут быть наказаны. Они не верят, что их могут убить, защищаясь, те, на кого они нападают. Любой вред и ущерб, нанесенный им в ходе погрома, они воспринимают как неоправданную агрессию со стороны жертв и как явное нарушение ими некой «неписаной конвенции», в которой одни обречены убивать, а другие - быть убитыми. Они абсолютно уверены в том, что никогда не предстанут ни перед каким судом, ни официальным, ни общественным. Кстати, именно из-за этого сопротивление жертв, когда оно оказывается, бывает эффективным, несмотря на многократно превосходящие силы нападающих как в физическом, так и моральном планах.

Одним из примеров исключительно успешного морального сопротивления геноциду была демонстрация, состоявшаяся в 1942 году в Берлине. В ней участвовали женщины-немки, мужья которых были евреями. В конце 1930-х годов, несмотря на нацистские репрессии по отношению к евреям, не арестовывали тех из них, которые были женаты на немках. Впоследствии, однако, репрессии коснулись и этой группы, после чего в 1942 году их жены и вышли на улицы с требованием вернуть их мужей домой. Казалось бы, эта наивная демонстрация не могла иметь никаких шансов на успех и, напротив, привела бы только к новым жертвам. Однако все произошло по-другому. Не ожидавшие ничего подобного власти настолько растерялись, что требования были удовлетворены и мужья этих 150 женщин были освобождены из концлагерей.

«Помимо жертвы и погромщика в актах геноцида есть и третий участник - свидетель. Геноцид всегда направлен против меньшинства, и если, например, поджигают дом одного узбека, армянина или представителя любой другой национальности, живущего в инонациональном окружении, то, естественно, поджигателей будет всего несколько человек. В то же время толпа, которая стоит вокруг и вроде бы никакого насилия сама не осуществляет, насчитывает десятки людей. Известно, что ни один геноцид, ни один случай массовых убийств не происходил без такой толпы и бурно выражаемого одобрения тех, кто не участвует в актах насилия. Погром в Сумгаите был осуществлен примерно 50 бандитами, которые убивали, насиловали и поджигали, переходя от квартиры к квартире. Но эту относительно небольшую группу сопровождала толпа, примерно человек 300, которая не принимала участия в зверствах, но бурно одобряла все, что совершали погромщики. И все это происходило в городе с населением в 100 тысяч человек, в котором была создана та атмосфера одобрения насилия по отношению к армянам, без которой, по всей вероятности, не мог бы произойти и сам погром».

Свидетель - особая психологическая фигура в психологии терроризма. Без их одобрения и поддержки невозможно не только массовое, но даже индивидуальное насилие. Баскский или североирландский сепаратизм давно бы «сошел на нет», если бы не было тех свидетелей, той «социально-психологической базы», ради одобрения которых действуют террористы. Как правило, нормальные люди не нарушают общепринятых норм и опасаются подвергнуться санкциям за такие нарушения. Те, кто участвует в актах насилия, нуждаются в том, чтобы их террористические действия были санкционированы какой-либо сочувствующей им общностью. Они нуждаются в том, чтобы их действия были признаны не просто правильными, но и героическими. Им требуется одобрение тех, во имя кого, по представлению самих террористов, они действуют. Для этого пригодится и непосредственный свидетель ~ та же толпа, но лучше всего массовый свидетель. Вот почему террористы падки на внимание прессы.

Известно и другое: без свидетелей не было бы террора. Свидетелями являются все - и соседи, и сограждане, и мировое сообщество. Осуждение со стороны всех этих уровней, психологршеская изоляция - уже достаточные факторы для того, чтобы заронить в погромщиках сомнения в правильности и санкционируемости их действий. Это один из путей к снижению вероятности актов геноцида.

Виктимология террора

Виктимология - наука о жертвах и, в частности, о психологических особенностях жертв. Известно, что далеко не всякие люди оказываются в числе жертв, например, террористических актов. Есть некая непонятная, загадочная предрасположенность, особая «жертвенность», пока еще недостаточно изученная наукой. Один из самых свежих примеров имеет имя. Его зовут Марк Соколов. Он чудом уцелел 11 сентября 2001 года, успев спуститься с 38-го этажа того из небоскребов Всемирного торгового центра, который был протаранен первым самолетом, угнанным террористами. Этот человек не просто пережил сильнейший психологический шок. Кроме того, он был тяжело ранен обломками рушащегося здания, поскольку не успел слишком далеко отбежать от места катастрофы. Однако всего этого было мало. После пребывания в госпитале он поправился и решил навестить родственников в Иерусалиме, а заодно и помолиться Богу в святых местах за чудесное спасение от неминуемой гибели. Однако 20 января 2002 года правомерность существования виктимологии подтвердилась в Иерусалиме. М. Соколов ждал своего израильского друга, который хотел передать через него посылку родственникам в Нью-Йорке, на улице, около небольшого кафе. В ожидании, он зашел в это кафе, чтобы выпить чашечку кофе. Именно в этот момент взорвалась бомба: на воздух взлетела половина этого кафе вместе с палестинским террористом-камикадзе, который вошел в него вслед за М. Соколовым. С тяжелейшими ранениями, жертва теперь уже повторного террористического акта, он вновь оказался в госпитале - теперь уже израильском. Согласитесь, трудно считать это случайным совпадением. Бомбы падают дважды в одни и те же воронки - особенно, если в них прячутся одни и те же люди.

К сожалению, пока виктимология сосредоточена почти исключительно на жертвах бытового насилия - прежде всего, сексуального. Однако это - лишь частная сторона вопроса. Масштабные виктимологические исследования пока еще впереди. Ясно, что частые террористические акты последних лет активизируют такие исследования, однако они упираются в некоторые объективные трудности.

Как уже говорилось, изучение психологии жертв террора обычно представляет собой сложное дело. Во-первых, мало кто из жертв остается живым и достаточно сохранным. Во-вторых, оставшиеся в живых не хотят вспоминать о происшедшем и тем более говорить об этом. Показательные цифры: из более трех тысяч свидетелей и потерпевших в результате террористической акции чеченских боевиков во главе с С. Радуевым против жителей дагестанского г. Кизляр (захват больницы, заложников и т. д.) приехали на судебный процесс над С. Радуевым всего лишь около шестидесяти, а согласились выступить в суде еще меньше людей. К тому же понятно, что их допросы преследовали юридические, а не психологические цели.

Тем больший интерес представляет исследование, проведенное Н. Пуховским в г. Буденновске сразу после аналогичного террористического акта, осуществленного также чеченскими боевиками во главе с Ш. Басаевым летом 1995 года. Оно дает возможность оценить как общие психологические черты разных типов жертв террора (непосредственно пострадавших от террористических действий заложников, их родственников, а также невольных свидетелей - жителей города), так и отдельные психопатологические особенности этой жертвенной психологии, а также быструю динамику психологии жертв и те психологические последствия, которые остаются в ней даже спустя время после совершения самого террористического акта.

Первоначальная «атмосфера растерянности и страха (террора), царившая в городе в первые дни после нападения, быстро сменилась на двойственную, внутренне противоречивую атмосферу бессильной, беспомощной подверженности чужой злой воле, ожидания вреда и ущерба, с одной стороны, и оскорбленного достоинства, настороженности и повышенной готовности к отражению угрозы, с другой. Все это проявлялось расстройствами поведения и деятельности - почти полным падением трудоспособности, концентрацией внимания на психотравмирующих событиях, пандемическим распространением слухов. Широкая распространенность расстройств сна (бессонница), изобилие жалоб на плохое самочувствие... сопутствовали подспудному чувству вины в форме самоупрека за испытываемое чувство радости и облегчения, что «миновала чаша сия».

Первая группа лиц, вовлеченных в террор, ~ близкие родственники заложников и «пропавших без вести» (предположительных заложников) - внезапно оказалась в ситуации «психологического раскачивания»: они метались от надежды к отчаянию. Все эти люди обнаружили острые реакции на стресс с характерным сочетанием целого комплекса аффективно-шоковых расстройств (горя, подавленности, тревоги), паранойяльности (враждебного недоверия, настороженности, маниакального упорства) и соматоформных реакций (обмороков, сердечных приступов, кожно-аллергических высыпаний).

В силу мощного, причем очень стойкого, ригидного отрицательного аффекта, они заражали значительную часть благополучного населения города (которых непосредственно не коснулся террористический акт) отрицательными эмоциями, а также сомнениями в отношении возможности эффективной помощи и искреннего сочувствия со стороны людей, специально приехавших в город для ликвидации чрезвычайной ситуации. Основными индукторами такого рода эмоциональных состояний стали пожилые родственники заложников, у которых ресурсы адаптации были объективно снижены и которые в силу этого вызывали повышенное сочувствие к себе, а также чувство самоупрека собственной вины у относительна благополучного окружения.

Состояние представителей второй группы - только что освобожденных заложников - определялось остаточными явлениями пережитых ими острых аффективно-шоковых реакций. В клинико-психологическом плане это была достаточно типичная картина так называемой адинамической депрессии с обычно свойственными ей «масками» астении, апатии, ангедонии - неспособности испытывать удовольствие. Характерным было массовое нежелание жертв террора вспоминать пережитое, стремление «скорее приехать домой, принять ванну, лечь спать и все забыть, поскорее вернуться к своей обычной жизни». Особо отметим навязчивое желание поскорее «очиститься», в частности, «принять ванну» - оно было особенно симптоматичным и высказывалось многими освобожденными заложниками.

По рассказам самих освобожденных заложников, в ситуации заложничества среди захваченных людей наблюдалось поведение трех типов. Первый тип - это регрессия с «примерной» инфантильностью и автоматизированным подчинением, депрессивное переживание страха, ужаса и непосредственной угрозы для жизни. Это апатия в ее прямом, немедленном виде. Второй тип - это демонстративная покорность, стремление заложника «опередить приказ и заслужить похвалу» со стороны террористов. Это уже не вполне депрессивная, а, скорее, стеническая активно-приспособительная реакция. Третий тип поведения - хаотичные протестные действия, демонстрации недовольства и гнева, постоянные отказы подчиняться, провоцирование конфликтов с террористами.

Понятно, что разные типы поведения наблюдались у разных людей и вели к разным исходам ситуации для них. Третий тип отличал одиноких людей, мужчин и женщин, с низким уровнем образования и способностью к рефлексии. Второй тип был типичен для женщин с детьми или беременных женщин. Первый тип был общим практически для всех остальных заложников.

Кроме таких, назовем их общеповеденческими, различий, отдельно отмечались специфические психопатологические феномены двух типов.

Феномены первого типа - ситуационные фобии. В очаге чрезвычайной ситуации заложники испытывали явно ситуационно обусловленные интенсивными боевыми действиями агорафобические явления. Это были боязнь подойти к окну, встать во весь рост, старание ходить пригнувшись, «короткими перебежками», боязнь привлечь внимание террористов и т. п. Естественно, все это определялось стремлением уцелеть в происходящем вокруг бое. Однако уже в ближайшие дни после своего освобождения заложники с выраженным аффектом жаловались на появление навязчивой агорафобии (ландшафтофобии) и склонности к ограничительному поведению. У них вновь появились такие симптомы, как боязнь подходить к окнам - уже в домашних условиях; боязнь лечь спать в постель и желание спать на полу под кроватью, и т. п. Наиболее характерны такие жалобы были прежде всего для молодых женщин, беременных или матерей малолетних детей. Напомним: в ситуации заложничества их поведение отличалось максимальной адаптивностью (демонстрационной покорностью) - за этим стояло стремление спасти своих детей. Действия террористов эти женщины оценивали с позиций отчуждения: «Они обращались с нами хорошо - как хороший хозяин с бараном, которого намерен зарезать к Новому году». Спустя некоторое время после своего освобождения они вновь вернулись примерно к тому же типу поведения. Либо заложничество оставляет такие сильные и длительные, хронические последствия, либо поведение данных лиц вообще отличается такими особенностями.

Второй тип феноменов - это ситуационные дисторсии. В структуре «синдрома заложника» уже после освобождения иногда возникали высказывания о правильности действий террористов; об обоснованности их холодной жестокости и беспощадности - в частности, «несправедливостью властей»; об оправданности действий террористов стоящими перед ними «высокими целями борьбы за социальную справедливость»; о «виновности властей в жертвах» в случае активного противостояния террористам и т. п. Такие высказывания, по сути соответствующие «стокгольмскому синдрому», были характерны для немолодых, одиноких мужчин и женщин с невысоким уровнем образования и низкими доходами. Эти высказывания были пронизаны аффектом враждебного недоверия и не поддавались критике. Парадоксально, но такие оценки возникли только после освобождения - в период заложничества именно эти люди демонстрировали описанное выше поведение третьего типа, отличались хаотичными протестными действиями, провоцировавшими конфликты и угрозы агрессии со стороны террористов. Судя по всему, такое реактивное оправдание террористов можно рассматривать как проявление своеобразной «истерии облегчения».

Таким образом, сравнительно массовая психология жертв террора складывается из пяти основных слагаемых. Они могут быть выстроены хронологически. Это страх, сменяемый ужасом, вызывающим либо апатию, либо панику, которая может смениться агрессией. Мужчины и женщины в качестве жертв террора ведут себя по-разному. Определенные поведенческие различия связаны с уровнем образования, развитостью интеллекта и уровнем благосостояния человека (чем меньше у него есть чего терять, тем больше склонность к хаотичному, непродуктивному протесту). Спустя время после террористического акта у его жертв и свидетелей сохраняется психопатологическая симптоматика - прежде всего, в виде отложенного страха, а также разного рода фобий и регулярных кошмаров. Отдельные факторы и обстоятельства можно считать некоторыми «чертами виктимности». В описанных случаях такими чертами был пол (жертвами, прежде всего, становились женщины), наличие маленьких детей или же состояние беременности.