История и другие науки о человеке

Размещено на http://www.allbest.ru/

Реферат

История и другие науки о человеке

История и социальные науки

Науки о человеке переживают общий кризис: они изнемогают под тяжестью собственного прогресса не только по причине кумуляции нового знания и необходимости коллективной работы, рациональная организация которой только начинается; но прямо или косвенно, вне зависимости от желания все они затронуты прогрессом, чересчур быстрым для них, но остаются неявно приверженными ретроградному гуманизму, который не может более служить им рамками. Все более или менее осознанно озабочены своим местом в чудовищной совокупности исследований, старых и современных, необходимость конвергенции которых сегодня очевидна.

Преодолеют ли социальные науки эти трудности путем дополнительных усилий, связанных с самоопределением или с нарастанием раздражения? Возможно, у них есть иллюзии на этот счет, поскольку (с риском вернуться к прежнему переливанию из пустого в порожнее или к ложным проблемам) они сегодня, более, чем вчера, озабочены определением своих целей, методов, приоритетов. Они наперегонки заняты распрями по поводу границ, которые их разделяют, не разделяют или плохо отделяют от соседствующих наук. Ибо каждая на самом деле мечтает остаться самой собой или вернуться к самой себе... Отдельные ученые налаживают сближение: Клод Леви-СтроссAnthropologie structural, Paris, Plon, 1958, passim, в особенности p. 329. продвинул «структурную» антропологию в сторону процедур лингвистики, горизонтов «неосознаваемой» истории и юношеского империализма «качественной» математики. Он движется к науке, которая под названием наука о коммуникации пытается объединить антропологию, политическую экономию, лингвистику... Но кто готов к такому преодолению границ и к таким перегруппировкам? Ведь того и гляди география разведется с историей!

Но будем справедливы: к этим распрям и отказам есть интерес. Желание самоутвердиться по отношению к другим форсирует новую любознательность: отрицать другого -- значит уже узнать его. Более того, не желая этого открыто, социальные науки заставляют признать одна другую, каждая стремится уловить всю социальность, в ее «целостности»; каждая, пытаясь сохранить себя, посягает на своих соседей. Экономика открывает социологию, которая ее обходит, история, возможно, наименее структурированная из социальных наук, усваивает все уроки своих многочисленных соседей и пытается их передавать дальше. Таким образом, несмотря на задержки, сопротивления, молчаливое неприятие, очерчивается становление «общего рынка»; стоило бы пожелать этого в недалеком будущем, даже сели позже каждая наука получит преимущество на время вернуться на более узкий собственный путь.

Однако изначальное сближение следует провести срочно. В Соединенных Штатах такое объединение приняло форму коллективных исследований культурных ареалов современного мира, area studies (ре- гионалистика), которые представляют собой изучение командой social scientists (социологов), прежде всего, сегодняшних политических монстров, таких как Китай, Индия, Россия, Латинская Америка, Соединенные Штаты. Знать их -- жизненно важный вопрос! Нужно также, чтобы кроме сближения техник и знаний, каждый из участников не оставался, как прежде, замкнутым в своей частной работе, слепым или глухим к тому, что говорят, пишут или думают другие! И еще важно, чтобы такое объединение наук стало полным, чтобы не было пренебрежения более старыми в пользу более молодых, которые обещают больше, чем могут выполнить. Например, почти нулевое место в этих американских попытках занимает география, чрезвычайно малое отводится истории. Впрочем, о какой истории идет речь?

О том кризисе, который переживает наша дисциплина в течение последних двадцати или тридцати лет другие социальные науки информированы плохо, и тенденция не отдавать себе отчета в этом сохраняется, тогда как работы историков представляют собой один из аспектов социальной реальности, которой история верно служит или которую умело продает: эта социальная длительность, эти множественные и противоречивые времена жизни людей, которые являются не только субстанцией прошлого, но также материей текущей социальной жизни. Дополнительный резон, чтобы в дебатах между социальными науками настойчиво подчеркивать значимость и полезность истории, или, скорее, диалектики длительности, заключается в том, что она раскрывает себя в своем ремесле, в повторяющихся наблюдениях историка; с нашей точки зрения, ничего не может быть важнее в центре социальной реальности, чем это живое, интимное, бесконечно повторяющееся противостояние мгновения и медленного течения времени. Идет ли речь о прошлом или о настоящем, ясное осознание этой плюральности социального времени необходимо для методологии, общей для всех наук о человеке.

Я мог бы многое сказать об истории, об историческом времени. Меньше читателям этого обзора, специалистам в нашей области, больше нашим соседям по наукам о человеке: экономистам, этнографам, этнологам (или антропологам), социологам, психологам, лингвистам, демографам, географам, социальным математикам или статистикам -- всем соседям, за опытом и исследованиями которых мы следовали многие годы, поскольку нам казалось (да и сейчас кажется), что на буксире у них или в контакте с ними история увидела свой новый день. Возможно, и мы в свою очередь можем им что-то передать. Недавние опыты и поиски истории обнаруживают -- вне зависимости от осознания и приятия -- все более точное понимание множественности времени и исключительной ценности длительного времени. Это понимание, более чем сама история -- многоликая история, -- должно заинтересовать соседние социальные науки.

исторический время социальный история

История и длительность

Вся работа историка состоит из декомпозиции минувших времен, выбора среди хронологических реалий в соответствии с более или менее осознаваемыми предпочтениями и исключениями. Традиционная история, внимательная к короткому времени, к индивиду, к событию долго приучала нас к своему поспешному повествованию, драматичному, на коротком дыхании.

Новая экономическая и социальная история на первый план исследований выдвинула циклические колебания и их длительность: она ухватилась за мираж, за реальность циклических подъемов и спадов цен. Сегодня рядом с повествованием (или традиционным «речитативом») появился речитатив конъюнктуры, который поделил прошлое на большие транши: десятилетия, двадцатилетия, пятидесятилетия.

За этим вторым речитативом следует история с еще большими задержками дыхания, на этот раз с вековым масштабом: история большой, даже очень большой длительности [долговременная и очень долговременная история]. Я усвоил формулу -- удачную или неудачную, -- позволяющую обозначить инверсию того, что Франсуа Симиан (Fraiois Simiand) первым после Поля Лакомба (Paul Lacombe) окрестил событийной историей. Но какими бы ни были такие формулы, в каждом случае предмет нашего обсуждения располагается в промежутке от одного к другому, от одного полюса времени к другому, от мгновения к большой длительности [к долговременности].

Вряд ли эти слова абсолютно надежны. Например, слово событие. Что касается меня, я бы ограничил его значение и отнес к короткой длительности [кратковременности]: событие имеет взрывной характер «горячая новость» (nouvelle sonnate), как говорили в XVI веке. Своим густым дымом оно заполняет сознание современников, но оно скоротечно и за дымом не видно пламени.

Философы, несомненно, скажут нам, что это во многом лишает слово его смысла. Событие, строго говоря, подразумевает целый ряд значений или связей. Оно часто свидетельствует о глубинных движениях и благодаря более или менее искусственной игре в «причины» и «следствия», столь дорогой вчерашним историкам, оно охватывает время, значительно превосходящее его собственную длительность. Бесконечно растяжимое, оно привязывается, произвольно или нет, к любой цепи событий, скрытых реалий, которые, кажется, невозможно отделить друг друга. Исходя из этой игры сложений, Бенедетто Кроче мог утверждать, что в каждом событии воплощается вся история, весь человек целиком и затем вновь и вновь обнаруживает себя. Конечно, при условии, что к этому фрагменту добавляется то, чего он изначально не содержит, и мы знаем, правильно ли будет это присоединить. Такой умной и опасной игре посвящает свои последние размышления Жан-Поль СартрJean-Paul Sartre, «Questions de method», Les Temps Modemes, 1957, № 139 и 140..

Итак, вместо событийности скажем яснее: короткое время, мерой которого является индивид в его повседневной жизни, время наших иллюзий, наших быстрых включений сознания -- par excellence время хроникеров, журналистов. Заметим себе, что хроника или журнал наряду с великими событиями, называемыми историческими, представляют заурядные случаи из обыденной жизни: пожар, железнодорожная катастрофа, цены на зерно, преступление, театральная премьера, наводнение. Каждый знает, что короткое время есть у всех форм экономической, социальной, литературной, институциональной, религиозной, географической (порыв ветра, буря), а также политической жизни.

В первом приближении прошлое представляет собой массу мелких фактов, из которых одни заметны, а другие трудноразличимы в их бесконечных повторах, чем на самом деле каждодневно занимаются микросоциология или социометрия (а также микроистория). Но эта масса не составляет всей реальности, всей мощности исторического пласта, над которой можно размышлять научным образом. Социальная наука почти в ужасе от события. И не без причины: короткое время наиболее капризно, наиболее обманчиво в своей длительности.

Отсюда проистекает недоверие у некоторых из нас, историков, по отношению к традиционной истории, называемой событийной, из того, что этот ярлык ошибочно смешивает ее с политической историей: политическая история решительно не является событийной и не осуждена быть таковой. Однако дело в том, что политическая история последних ста лет, центрированная на драме «великих событий», не считая искусственных картин, почти без темпоральной глубины, прерывающих повествование«L'Europe еп 1500», «Le Monde en 1880», «L'Allemagne a la veille de la R6forme»..., или объяснений, относящихся к большой длительности [долговременности], которыми ее следовало бы снабдить, оставалась в пределах короткого времени. Возможно, это издержки прогресса, который в этот период ознаменовался победой научного инструментария и строгих методов. Масса найденных документов побудила историков полагать, что их подлинность гарантирует полную истину. «Вполне достаточно, -- еще вчера писал Луи Альфан (Louis Halphen)Louis Halphen, Introduction & l'Histoire, Paris, P.U.F., 1946, p. 50., -- положиться на то, что предлагают нам документы, последовательно и тщательно прочитанные, чтобы проследить цепь фактов, реконструируемую почти автоматически». Этот идеал «истории в состоянии рождения» к концу XIX века приводит к новому стилю хроники, которая в своих претензиях на точность шаг за шагом следует событийной истории в том, как она отрабатывала дипломатическую переписку или парламентские дебаты. Историки XVIII и начала XIX века были более внимательны к [долговременным] перспективам большой длительности, к которым позже вернулись великие умы Мишле, Ранке, Якова Буркхардта, Фюстеля. Если принять, что такой выход за пределы короткого времени был наиболее ценным, хотя и редким, для историографии последнего столетия, то можно понять, сколь важную роль играет история институтов, религий, цивилизаций, а благодаря археологии, охватывающей обширные хронологические пространства, авангардную роль исследований, посвященных классической античности. Вчера именно они сохранили наше ремесло.

Недавний разрыв с традиционными формами истории XIX века не был полным по отношению к короткому времени. Он, как известно, сыграл на пользу экономической и социальной истории, но в ущерб политической. Откуда разрушение и несомненное обновление; откуда неизбежно изменения метода, смещения центров интереса с выходом на сцену количественной истории, которая, конечно, еще не сказала последнего слова.

Однако особенно изменилось традиционное историческое время. Вчера политическим историкам казалось, что день, год являются его удачными мерами. Время было суммой дней. Однако кривая цен, демографический рост, движение заработной платы, вариации процентных ставок, изучение (скорее воображаемое, чем реализуемое) продукции, тщательный анализ ее циркуляции потребовали значительно более крупных единиц измерения.

Появилась новая мода исторического повествования, назовем ее «речитативом» конъюнктуры, цикла, даже «интерцикла», которая предлагает на выбор десять лет, четверть века и как максимум половину века классического цикла Кондратьева. Например, если не принимать во внимание коротких и поверхностных затруднений, то цены в Европе возрастали с 1791 по 1817 год; они снижались с 1817 по 1852 год: это двойное медленное движение подъема и спада представляет собой полный европейский и почти мировой интерцикл. Разумеется, величина этих хронологических периодов не абсолютна. Что касается других измерителей экономического роста и прибыли или национального продукта, то Франсуа ПерруСм.: Franpois Реггоих, ТЬёопе general du progr^conomique, Cahiers de 1'I.S.E.F., 1957. предлжил бы другие способы разметки, возможно, более приемлемые. Но так ли важны эти текущие споры! Историк, безусловно, располагает новым временем, поднятым на высоту объяснения, где история может попытаться писать себя, разделяя новыми реперами согласно этим кривым и их дыханию.

Так, например, Эрнест Лабрусс и его ученики после своего манифеста на последнем историческом конгрессе в Риме (1955) осуществили масштабный опрос относительно социальной истории под знаком квантификации. Я не думаю, что искажу их проект, говоря, что опрос вынужденно приведет к определению социальных конъюнктур (или даже структур), ничем заранее не подтверждая, что этот тип конъюнктуры может иметь ту же скорость или длительность, как и экономический. Впрочем, под влиянием этих двух крупных персонажей -- экономической и социальной конъюнктуры -- мы не должны терять из виду других действующих лиц, передвижение которых будет трудно определить, а возможно, оно неопределимо из-за невозможности точного измерения. Наука, техника, политические институты, интеллектуальный инструментарий, цивилизации (употребляя привычное слово) -- все они имеют свои ритмы жизни и роста, и новая конъюнктурная история только тогда окажется на пике, когда укомплектует свой оркестр.

По логике вещей этот речитатив в своем преодолении должен привести к большой длительности [долговременности]. Однако по тысяче причин такое преодоление не является правилом, и возвращение к короткому времени происходит на наших глазах; возможно, поскольку кажется более необходимым (или более настоятельным) сшить вместе «циклическую» и краткосрочную традиционную историю, чем идти вперед, в неизвестность. Как говорят военные, здесь речь пойдет о том, чтобы закрепить приобретенные позиции. Первая большая книга Эрнеста Лабрусса, вышедшая в свет в 1933 году, была посвящена изучению общего движения цен во Франции XVIII векаErnest Labrousse, Esquisse du movement des prix et des revenus en France du XVIII^е siecle, 2 vol., Paris, Dalloz, 1933., охватившего все столетие. В 1943 году в самой объемной книге по истории, появившейся во Франции в течение последних двадцати пяти лет, тот же Эрнест Лабрусс уступил необходимости вернуться к меньшему временному масштабу, когда он привлек внимание к нижней точке депрессии 1774-1791 годов как к одному из серьезных источников французской революции, одному из ее пусковых механизмов. Он также поставил под сомнение такую масштабную единицу измерения, как полуинтерцикл.

Его сообщение Как рождаются революции? (Comment naissent les revolunions?) на международном конгрессе в Париже на этот раз представляло собой попытку связать экономическую патетику короткой длительности [кратковремености] (новый стиль) с политической патетикой (весьма старый стиль) революционных дней. И мы опять по горло в коротком времени. Разумеется, операция законна, полезна, но сколь она симптоматична! Историк охотно становится режиссером. Как же может он отказаться от драмы короткого времени, от лучших ухищрений старого ремесла?

Помимо циклов и итерциклов, существует то, что экономисты, не изучая, называют вековой тенденцией. Но она интересует лишь редких экономистов, а их соображения относительно структурных кризисов, не доказанных историческими верификациями, остаются не более чем эскизами или гипотезами, редко относящимися к недавнему времени до 1929-го и не далее чем до 1870 годаПредмет внимания Rene Clemens, Prolegomdnes d'une tlteorie de la structure ёсопо- mique, Paris, Domat-Montchrestien, 1952; см. также: Johann Akerman, «Cycle et structure», Revue economique, 1952, № 1.. Но они оказываются полезным введением в [долговременную] историю большой длительности. Это первый ключ.

Другое, еще более полезное слово -- структура. Так или иначе, оно преобладает в рамках проблем, относящихся к большой длительности [долговременности]. Под структурой те, кто изучает социальность, понимают организацию, согласованность относительно устойчивых отношений между социальными реалиями и массами. Для нас, историков, структура, несомненно, представляет собой конструкцию, строение, но также и реальность, мало затрагиваемую временем и воспроизводящуюся в течение длительного времени. Некоторые структуры, существующие длительное время, становятся стабильными элементами множества поколений: они служат каркасом для истории, затрудняя и направляя ее течение. Другие, скорее, истощают ее. Однако и те и другие представляют собой одновременно поддержки и препятствия. Препятствия обнаруживаются как пределы (огибающие в математическом смысле), от которых человек и его опыт не могут освободиться. Вообразите себе трудности, связанные с тем, чтобы разрушить некоторые географические рамки, некоторые биологические реалии, некоторые демографические ограничения, те или иные духовные принуждения: ментальные рамки также представляют собой клетку для большой длительности [долговременности].

Наиболее доступный пример -- это географическое принуждение. Человек веками остается пленником климата, растительности, животных популяций, сельскохозяйственных культур, постепенно складывающегося равновесия, от которого нельзя отказаться без риска начать все заново. Достаточно вспомнить перегоны овец на летние пастбища в жизни горян, постоянство некоторых секторов морской жизни, укорененных в некоторых предпочтительных точках приморья, длительное местоположение городов, устойчивость дорог и трафиков, удивительную фиксированность географических рамок цивилизаций.

Таковы же постоянство и выживаемость огромных областей культуры. Прекрасная книга Эрнста Роберта КурциусаErnst Robert Curtius, Europaische Literature und latinisches Mittelalter, Berne, 1948; французский перевод: La Literature еигорёеппе de Moyen Age latin, Paris, P.U.F., 1956., наконец появившаяся во французском переводе, представляет собой исследование, посвященное культурной системе, которая продолжает, где-то произвольно искажая, традиции латинской цивилизации Нижней Империи, изнуренной собственным тяжелым культурным наследием: до XIII и XIV веков, до рождения национальных литератур, цивилизация интеллектуальных элит жила одними и теми же темами, сравнениями, общими местами и клише. Аналогичная линия рассуждений обнаруживается в исследовании Люсьена Февра Рабле и проблема неверия в XVI веке (Rabelais et le problem d* incroyance au XVIе siecle)Paris, Albin Michel, 1943, 3' ed., 1969., посвященном ментальному инструментарию французской мысли в эпоху Рабле, тому набору понятий, который задолго до Рабле и длительное время после него управлял искусством жить, думать и размышлять, и строго заранее ограничивал интеллектуальные приключения наиболее свободных умов. Тема, избранная Альфонсом ДюпрономAlphonse Dupont, Le mythe de Croisade. Essai de sociologie religieuse, машинописные тезисы, Sorbonne. также представляет собой одно из новаторских исследований французской исторической школы. На Западе идею круса- ды принято выносить за пределы XVI века, т. е. далеко за пределы «истинной» крусады, в [долговременность] большую длительность, которая бесконечно повторялась в самых разных обществах, кругах, психиках и последним отблеском коснулась людей XIX века. Книга Пьера Франкастеля Peinture et SocietePierre Francastel, Peinture et Soci6t6. Naissance et destruction d'une espace plastique, de la Renaissance au cubism, Lyon, Audin, 1951., относящаяся к еще одной соседней области, свидетельствует о постоянстве «геометрического» пространства в живописи, неизменного с начала флорентийского Ренессанса вплоть до кубизма и интеллектуальной живописи начала нашего [XX] века. История науки также знает сконструированные универсумы, которые, несмотря на несовершенное объяснение, постоянно признавались веками. От них отказывались только после длительного использования. Аристотелевский универсум считался неоспоримым или почти неоспоримым вплоть до Галилея, Декарта и Ньютона; он уступил дорогу глубоко геометризированному универсуму, который, в свою очередь, сдался, но значительно позже, перед эйнштейновскими революциямиДругие аргументы можно найти в сильных статьях, находящихся в том же пространстве: Otto Brunner о социальной истории Европы, Historiscbe Zeitscbrift, 1.177. № 3; R. Bult- mann, ibidem, 1.176, № 1, о гуманизме; George Lefebre, Annales bistoriques de la Revolution franqaise, 1949, № 114 и F. Hartung, Historiscbe Zeitscbrift, t. 180, № 1 о просвещенном деспотизме....

Затруднение, как ни парадоксально, возникло при обнаружении большой длительности [долговременности] в области, куда исторические исследования внесли свои несомненные успехи -- в экономике. Циклы, интерциклы, структурные кризисы скрывают здесь закономерности, постоянные черты систем, а некоторые считают -- цивилизацийRei^ Courtin, La Civilisation economique du Bresil, Paris, Librairie de M6dicis, 1941. -- т. е. старые привычки думать и действовать, устойчивые рамки, не умирающие даже вопреки логике.

Но давайте коротко проанализируем конкретный пример. Перед нами в рамках Европы экономическая система, которую можно очертить несколькими вполне четкими общими штрихами и правилами: она более или менее неизменно удерживалась с XIV до XVIII века, точнее, до 1750 года. На протяжении веков экономическая активность зависела от демографически хрупких популяций, как показывают большие их оттоки 1350--1450-х годов и, конечно, 1630-- 1730-х годовЭто во Франции. А в Испании демографический отток отмечается к концу XVI века.. На протяжении веков такое движение имело успех на водных путях, препятствием, помехой которому был сам размер континента. Европейские подъемы, за некоторыми исключениями, которые подтверждают правило (ярмарки в Шампани, уже угасающие в конце этого периода, или ярмарки в Лейпциге в XVIII веке), все эти подъемы относились к прибрежным полосам. Другие характеристики этой системы: первенство торговцев; важная роль драгоценных металлов -- золота, серебра, а также меди, -- чьи бесконечные столкновения стали утихать только благодаря решительному развитию кредита, вплоть до конца XVI века; повторяющиеся уроны от сезонных сельскохозяйственных кризисов; можно сказать, хрупкие пороги низшего уровня экономической жизни; наконец, на первый взгляд непропорционально важная роль одно- го-двух великих внешних путей: торговля с Ливаном с XII по XVI век, колониальная торговля до XVIII века.

Я определил или, скорее, вслед за другими напомнил главные для Западной Европы черты торгового капитализма, [долговременного] этапа большой длительности. Несмотря на все очевидные изменения, эти четыре-пять веков экономической жизни отличались определенной внутренней связью вплоть до потрясений XVIII века и индустриальной революции, из которой мы еще не вышли. Их черты были общими и оставались неподвижными, тогда как вокруг них, среди других процессов происходили тысячи разрывов и разрушений, обновляющих лицо мира.

Среди различных типов исторического времени большая длительность [долговременность] предстает как громоздкий, сложный, часто невыразимый персонаж. Включить его в центр нашего ремесла будет непросто, это не только обычное расширение сферы исследований и любознательности. Речь не идет о выборе, отдающем преимущество только ему. Для историка принять его -- это быть готовым к изменению стиля, образа действия, к перемене способа мышления, к новому пониманию социальности. Это значит познакомиться с замедленным, часто почти неподвижным временем. На этом уровне, как ни на каком другом, -- я еще возвращусь к этому -- вполне законно отойти от времени, требуемого историей, отойти, чтобы вернуться к нему, но с другим взглядом, предполагающим другие тревоги, другие вопросы. В любом случае именно в соотнесении с этими горизонтами медленной истории историческая целостность может быть переосмыслена, начиная с инфраструктуры. Все слои, все тысячи слоев, все тысячи разрывов исторического времени могут быть поняты, исходя из этой глубины, этой полунеподвижности; все находится в ее орбите.

В предыдущих строках я хотел определить не ремесло историка, но концепцию этого ремесла. Счастлив и наивен будет тот, кто решит, что после бурь последних лет мы смогли отыскать истинные принципы, четкие границы, правильную Школу. На самом деле все достоинства социальных наук не прекращают трансформироваться по причине движения -- собственного и совместного. История -- не исключение. Здесь не предвидится никакого благодушия, и час его приверженцев еще не пробил. Шарль-Виктор Ланглуа и Шарль Сей- нобос далеки от Марка Блока. Но и после Марка Блока колесо не перестало вертеться. Для меня история -- это сумма всех возможных историй -- собрание способов работы и точек зрения: вчерашних, сегодняшних, завтрашних.

С моей точки зрения, единственной ошибкой был бы выбор одной из этих историй при исключении всех других. Такой была и может стать ошибка историзирования. Вряд ли уместно уличать в этом всех историков и еще менее социальные науки, всячески стремящиеся вернуть нас к истории вчерашнего дня. Нам потребуется много времени и трудов, чтобы принять все эти изменения и новшества под старым именем истории. Однако новая историческая «наука» родилась и продолжает проверять себя и трансформироваться. Она заявила о себе выходом в свет Журнала исторического синтеза (Revue de Syn- these historique) с 1900 года и Анналов с 1929 года. Не случайно историк проявляет внимание ко всем наукам о человеке. Вот что придает нашему ремеслу другие границы и другие объекты внимания. Не следует также воображать, что между историками и социальными учеными существуют вчерашние барьеры и различия. Все науки о человеке, включая историю, пересекаются друг с другом. Они говорят или могут говорить на одном языке.

Находимся мы в 1558-м или в 1958 году от Рождества Христова, тому, кто пытается охватить мир, следует определить иерархию сил, отдельных течений, движений, чтобы затем воссоздать их общую констелляцию. В каждый момент такого исследования нужно проводить различие между длительными движениями и короткими толчками, одни берутся из своих непосредственных источников, другие -- из рывков далеких времен. Мир 1558 года, унылая французская пора, родился не только в этом лишенном привлекательности году. Равно как и наш трудный 1958 год. Любая «современность» объединяет в себе изначальные движения, различные ритмы: сегодняшнее время равно относится к вчера, позавчера, к давным-давно.

Спор вокруг короткого времени

Конечно, все это банальные истины. Однако социальные науки совсем не прельщались поиском утраченного времени. Не то чтобы им можно объявить окончательный приговор и объявить их виновными в том, что они никогда не принимали историю или длительность в качестве необходимых измерений своих исследований. Внешне они оказывали нам хороший прием; «диахроническая» проверка, возвращающая к истории, всегда присутствовала в рамках их теоретических интересов.

Однако следует признать, что, несмотря на это относительное признание, социальные науки в силу своих пристрастий, глубинного инстинкта, возможно, формирования всегда имели тенденцию избегать исторического объяснения; это происходило двумя quasi противоположными путями: один -- это «событийность» или, если хотите, «актуализованность», преобладающий в социальных исследованиях благодаря эмпирической социологии, пренебрегающей историей, ограниченной данными короткого времени, изучением происходящего; другой прямо и просто обходит время, предлагая в терминах «науки о коммуникации» математические формулировки quasi атемпоральных структур. Этот последний прием, самый новый из всех, очевидно, мог бы заинтересовать нас больше, чем другие. Но событийный еще имеет достаточно сторонников, чтобы шаг за шагом рассматривать оба аспекта вопроса.

Мы уже высказали недовольство в отношении чисто событийной истории. Будем справедливы: если брать событийность, то история, которую упрекают за этот выбор, не одна виновна в этом. Все социальные науки совершают такую же ошибку. Экономисты, демографы, географы разрываются (болезненно) между вчера и сегодня; мудрость заключалась бы в том, чтобы поддерживать равновесие между ними, что не трудно и обязательно для демографии; что было бы почти естественным для географов (особенно наших, вскормленных видализмом); что, напротив, редко встречается у экономистов, пленников самой короткой актуальности в границах не более чем с 1945 года до настоящего времени, планы и прогнозы которых простираются в будущее лишь на несколько месяцев или лет. Я утверждаю, что вся экономическая мысль зажата этими темпоральными ограничениями. Это дело историков, говорят экономисты, выйти за пределы 1945 года в изучении экономик прошлого; но таким образом они лишают себя прекрасного поля наблюдения, которое сами и покинули, не отрицая, однако, его ценности. Экономисты привыкли служить актуальности, служить правительствам.

Позиция этнографов и этнологов не так однозначна, не так тревожна. Некоторые из них подчеркивают невозможность (но к невозможному влечет каждого интеллектуала) и бесполезность истории в рамках их ремесла. Этот авторитарный отказ от истории не особенно помог Малиновскому и его ученикам. Действительно, как может антрополог не интересоваться историей? По словам Клода Леви-СтроссаClaude Livi-Strauss, Antbropologie structural, op. cit., p. 31., она столь же приключение ума, сколь и души. Нет ни одного общества, сколь бы примитивным оно ни было, которое не обнаруживало бы «отпечатков событий», ни одного общества, история которого была бы полной катастрофой. В этом отношении нашей ошибкой было бы сожалеть или настаивать.

Напротив, наша борьба идей особенно оживится на границах короткого времени с социологическими исследованиями настоящего, с многомерными исследованиями, объединяющими социологию, психологию и экономику. Они процветают и у нас, и за рубежом. Они по-своему составляют повторяющуюся часть незаменимой ценности настоящего времени, его «вулканического» жара, его возрастающего богатства. Для чего обращаться к историческому времени: обедненному, упрощенному, опустошенному молчанием, реконструированному -- настаиваю: реконструированному. Действительно ли оно столь мертво, столь реконструировано, как говорят? Конечно, историк легко может извлечь суть из прошедшей эпохи; говоря словами Анри Пиренна, в ее рамках он без труда различает «значимые события» как «те, что имеют последствия». Очевидное и опасное упрощение. Но чего бы ни отдал путешественник по настоящему времени за возможность вернуться назад (или опередить время), что обнажит и упростит современную жизнь, запутанную, плохо прочитываемую из-за нагромождения мелких жестов и знаков? Клод Леви-Стросс считает, что час беседы с современником Платона объяснит ему связность или противоречивость античной греческой цивилизации лучше, чем наши классические дискуссии«Diogdne соисЬё >, Les Temps Modemes, № 195, p. 17.. Я с этим согласен. Но это так, потому что в течение долгих лет он вслушивался в сотни греческих голосов, спасенных от забвения. Историк готов к путешествию. Час в современной Греции не позволит ему узнать ничего, или почти ничего, о современных связности или противоречивости.

Более того, исследователь современности доберется до «тонкостей» структур, только если сам будет реконструировать у выдвигать гипотезы и объяснения, отказываться от непосредственно воспринимаемой реальности, усекать и превосходить ее, совершать все операции, которые позволяют не поддаваться уже известному, чтобы превзойти его, но которые сами представляют собой реконструкции. Я сомневаюсь в том, что сегодняшняя социологическая же фотография более «истинна», чем историческая картина прошлого, а также в том, что она могла бы избежать реконструкции.

Филипп Ари (Philippe Aries) Le Temps de Vhstoire, Paris, Plon, 1954, особенно p. 298 и след. подчеркивал важность необычности, неожиданности в историческом объяснении: вы сталкиваетесь в XVI веке со странностью, со странностью для вас, человека XX века. В чем различие? Проблема поставлена. Но я скажу, что неожиданность, необычность, удаленность -- эти великие средства познания -- не менее необходимы для понимания того, что вас окружает настолько близко, что теряется четкость видения. Живя в Лондоне в течение года, вы совсем мало узнаете об Англии. Но благодаря сравнению и удивлению вы вдруг поймете какие-то более глубинные и самобытные черты Франции, те, о которых вы не задумывались. По отношению к настоящему прошлое так же необычно.

Историки и социальные ученые могут вечно перекладывать друг на друга ответственность за мертвый документ и самое живое свидетельство, за далекое прошлое и самое близкое настоящее. Я не считаю, что суть проблемы в этом. Настоящее и прошлое взаимно освещаются. И если наблюдать только настоящее в его узких границах, внимание будет обращено к тому, что быстро движется, сияет истинным или ложным светом, или меняется, или производит шум, или без труда обнаруживается. Вся событийность, достаточно скучная, как в исторических науках, подстерегает торопливого наблюдателя, этнографа, который наносит трехмесячный визит какой-нибудь полинезийской народности, индустриального социолога, который выдает клише своего последнего исследования или думает, что с помощью множества опросников и комбинаций перфокарт точно определит социальные механизмы. Социальное -- это весьма хитрая добыча.

Действительно, что интересного мы, представители социальных наук, можем узнать о передвижениях юной девушки между домашним окружением в XVI округе, ее профессором музыки и университетом социальных наук Sciences-Po из того, о чем говорит большое и добротное исследование определенного парижского района?P. Chombart de Lauwe, Paris et Vagglomeration parisienne, Paris, P.U.F., 1952, t. I, p. 106. Можно построить красивую карту. Но эта девушка может изучать агрономию или заниматься водными лыжами, что меняет ее передвижения в этом треугольнике. Я рад увидеть на карте распределение мест проживания работников крупных предприятий. Но если у меня нет предыдущей карты распределения, если хронологическая дистанция между замерами недостаточна, чтобы описать форму движения, то где проблема, без которой исследование оказывается бесполезным? Польза от таких исследований для исследований -- это не более чем накопление сведений; они не имеют особой ценности ipso facto для будущих работ. Будем остерегаться искусства для искусства.

Я также сомневаюсь, что город может быть объектом социологических исследований, как в случаях изучения Осера (Auxerre)Suzanne Frere et Charles Bettelheim, Une ville franqaise moyenne, Auxerre en 1950, Paris, Armand Colin, Cahiers des Sciences Politiques, № 17,1951. или Вьена (Vienne еп ОаирЫпё )Pierre Cement et Nelly Xydias, Vienne-sur-Rhdne. Sociologie d'une cite fran<;ai5e, Paris, Armand Colin, Cahiers des Sciences Politique, № 71,1955., не будучи вписанным в историческую протяженность. Любой город, объединение [людей], напрягаемое своими кризисами, разрывами, повреждениями, необходимыми подсчетами, следует помещать в комплекс разных близлежащих деревень, а также архипелагов соседних городов, о которых впервые заговорил историк Ричард Хепке (Richard ffipke); в движение более или менее, часто весьма удаленное во времени, которое вносит жизнь в весь этот комплекс. Если речь идет об обмене между деревней и городом, индустриальном или торговом соперничестве, то безразлично или, напротив, существенно, рассматривается движение на подъеме или на исходе, в отдаленном зарождении или в монотонном воспроизведении?

Закончим словами, которые повторял Люсьен Февр в последние десять лет своей жизни: «История, наука о прошлом, наука о настоящем». История, диалектика длительности -- не есть ли она своего рода объяснение социального во всей его реальности? А значит, и настоящего? Ее ценный урок в этой области -- предостережение против событийности: не рассуждать только в терминах короткого времени, не принимать за подлинных только шумящих акторов; есть другие, молчаливые, -- но кто же этого не знает?

Коммуникация и социальная математика

Возможно, наша вина в том, что мы задержались на неспокойной границе короткого времени. Дискуссия на эту тему разворачивается, по правде говоря, без особой заинтересованности и по меньшей мере без полезных сюрпризов. Впрочем, самое существенное обсуждение происходит у наших соседей, которые привносят самый новый опыт социальных наук под двойным знаком «коммуникации » и математики.

Но здесь свою позицию нелегко утвердить; я имею в виду, не так- то просто доказать, что ни одно социальное исследование не избегает исторического времени, несмотря на попытки, по крайней мере, видимые, поместить себя абсолютно вне него.

Во всяком случае, в этой дискуссии читатель, может, если хочет, следовать нашим рассуждениям (чтобы одобрить нас или отказаться от нашей точки зрения), в свою очередь обдумать один за другим термины из словаря, конечно, не совсем нового, но восстановленного, омоложенного в этих новых дискуссиях, который развивается на наших глазах. Очевидно, незачем повторяться на тему события или большой длительности [долговременности]. Незначительна и тема структура поскольку слово -- и явление -- неопределенны и спорны, но беззащитны перед этимСм.: Коллоквиум о структурах, VI секция lTicole pratique des Hautes Etudes, машинописное резюме. 1958.. Бесполезно также особо настаивать на словах синхрония и диахрония\ они определяют сами себя, как и свою роль в конкретном социальном исследовании, хотя их смысл очертить труднее, чем кажется. Действительно, в историческом языке (как я себе его представляю) полная синхрония невозможна: мгновенная остановка, прекращающая все длительности, сама по себе абсурдна или, что почти то же самое, весьма неестественна; спуск по склону времени также можно себе представить только в форме множества спусков по разным и бесчисленным водам времени.

На данный момент эти краткие напоминания и предупреждения достаточны. Однако следует прояснить, что понимается под неосознаваемой историей, моделями, социальной математикой. Эти необходимые комментарии включаются или -- я надеюсь -- не замедлят включиться в проблематику, общую для социальных наук.

Неосознаваемая история -- это, понятно, история неосознаваемых форм социальности. «Люди делают историю, но не принимают во внимание, что делают ее»Цит. по: Claude L6vi-Strauss. Anthropologie structural, op. cit., p. 30-31.. Формула Маркса проясняет, но не объясняет проблему. Фактически под новым именем перед нами снова предстает проблема короткого времени, «микровремени», событийности. Люди всегда воображают, живя в своем времени, что они день за днем улавливают его течение. Такая осознаваемая, ясная история, правомерна ли она, как это уже давно согласились считать многие историки? Лингвисты раньше полагали, что все извлекается из слов. История сохраняла иллюзию, что все извлекается из событий. Многие из наших современников искренне считали, что все проистекает из Ялтинских или Потсдамских соглашений, случайностей Дьен-Бьен- Фу или Сахи-Сиди -- Юсефа или из другого столь же значимого события, как, например, запуск спутника. Неосознаваемая история разворачивается за пределами этих огней, их вспышек. Представьте себе, что в некотором отдалении существует неосознаваемая социальность.

Представьте себе также, что это неосознаваемое может быть в научном отношении более богатым, чем зеркальная поверхность, к которой наши глаза уже привыкли; в научном отношении более богатым, т. е. более простым, более удобным для разработки -- если не для открытия. Но начальное движение от ясной поверхности к темным глубинам -- от шума к тишине -- затруднительно, проблематично. Добавим, что «неосознаваемая» история, область времени, наполовину конъюнктурного и par excellence структурного, часто воспринимается более отчетливо, чем принято считать. Каждый из нас чувствует, что за пределами его собственной жизни существует массовая история, чьи мощность и толчки он осознает в большей степени, чем ее законы или направленность. И эта осознанность относится не только ко вчерашнему дню (как в экономической истории), коль скоро сегодня она является более чем живой. Революция, ибо это революция разума, состоит в том, чтобы приблизиться к верхней границе этой полутьмы, чтобы отвести ей достаточное место рядом с событийностью, а возможно, и в ущерб ей.

В исследованиях такого рода, где история не одинока (напротив, в этой области она лишь следует точкам зрения новых социальных наук и адаптирует их к своим нуждам), были выстроены новые инструменты познания и исследования, иногда усовершенствованные, нередко пока кустарные, -- модели. Модели -- это всего лишь гипотезы, системы объяснений прочно связанные в форме уравнений или функций: одно равно другому или определяет его. Одна реалия не появляется без сопровождения другой, между той и другой обнаруживаются тесные и устойчивые связи. Тщательно выполненная модель позволяет исследовать за пределами наблюдаемой социальной среды, -- в рамках которой она была создана, -- другие социальные среды той же природы во времени и пространстве. В этом ее рекуррентная ценность.

Такие системы объяснения бесконечно варьируются в зависимости от характера, расчета или цели тех, кто их использует: простые или сложные, качественные или количественные. Я позаимствовал это последнее различие у К. Леви-Стросса. Будучи механической, модель остается в координатах прямо наблюдаемой реальности, реальности малых измерений, соответствующих только совсем небольшим группам людей (так работают этнологи с примитивными обществами). Для крупных обществ, где вступают в силу большие числа, становится необходимым подсчет средних величин: они приводят к построению статистических моделей. Но вряд ли эти определения, часто спорные, много значат!

С моей точки зрения, прежде чем установить общую программу социальных наук, важно уточнить роль и границы применимости модели, которые в некоторых случаях неправомерно преувеличиваются. Откуда следует необходимость сопоставлять модели с идеей длительности; поскольку, с моей точки зрения, от длительности, которую они подразумевают, зависит их значение и объяснительная ценность.

Чтобы прояснить ситуацию, обратимся к примерам исторических моделейБыло бы заманчиво отвести место ¦моделям» экономистов, которые в самом деле управляют нашей имитацией., я имею в виду построенных историками, -- моделей достаточно громоздких, рудиментарных, по строгости редко соответствующих подлинно научным правилам и никогда не пытающихся выйти на уровень революционного математического языка -- однако своего рода моделей.

Выше мы говорили о торговом капитализме в период между XIV и XVIII веками: это одна из многих моделей, которую можно обнаружить в трудах Маркса. В полном объеме она применима только к данному семейству обществ и к данному периоду времени, хотя открывает дверь для любых экстраполяций.

Она весьма близка к модели цикла экономического развития, которую я очертил в ранней книгеLa МёсШеггапёе et le monde m6diterraneen a l'epoque de Phlippe II, Paris, Armand Colin, 1949, p. 264 и далее., об итальянских городах между XV и XVIII веками, вначале торговых, «индустриальных», а затем специализировавшихся на банковской коммерции; последний вид активности был самым длительным как по расцвету, так и по угасанию. Этот эскиз, более ограниченный, чем структура торгового капитализма, легче, чем она, применим к распространению во времени и пространстве. Здесь зафиксирован феномен (некоторые говорят о динамической структуре, но все исторические структуры динамичны по определению), способный к самовоспроизведению в любых приемлемых условиях. Возможно, это та же модель, что описана Франком Спунером и мноюFernand Braudel et Frank Spooner, Les m6taux monetaires et Гёсопопйе du XVI^е sidcle. Rapports au Congrfcs international de Rome, 1955, vol. IV, p. 233-264., и относится к истории драгоценных металлов до, во время и после XVI века: золото, серебро, медь -- и кредит, этот быстрый заместитель металла, -- все они были игроками; «стратегия» одних влияла на стратегию других. Не составит труда перенести эту модель за пределы конкретного, а именно XVI века, который мы избрали для изучения. Не пытаются ли экономисты в случае сегодняшних слаборазвитых стран верифицировать старую количественную монетарную теорию, которая тоже была своего рода моделью?Alexandre Chabert, Structure economique et theorie monetaire, Paris, Armand Colin, publ. du Centre d'EtudesSconomiques, 1956.

Но возможности всех этих моделей, связанные с длительностью, невелики по сравнению с моделью, построенной молодым американским историческим социологом Зигмундом ДаймондомSigmund Diamond, The Reputation of the American Businessman, Cambridge (Massachusetts), 1955.. Пораженный двойным языком доминирующего класса крупных американских финансистов, современников Пьерпонта Моргана, и состоящим из внутриклассовой и внешней компонент (последняя отличалась защитной риторикой по отношению к общественному мнению, которому демонстрировалась успешность финансиста как типичный триумф selfmade man, как условие богатства нации), пораженный этим двойным языком, он усмотрел здесь обычную реакцию на любой доминирующий класс, который чувствует, что его престиж задет, а его привилегии находятся под угрозой; чтобы маскироваться, ему нужно выдать свою судьбу за судьбу Города или Нации, свой частный интерес за интерес публичный. 3. Даймонд может без труда объяснить таким же образом эволюцию идеи династии или империи, английской династии, римской империи... Так построенная модель, очевидно, применима к любому веку. Она предполагает некоторые социальные условия, конкретные, но имеющие богатую историю: она представляет ценность для значительно большей длительности, чем предшествующие модели, но в то же время она улавливает реалии более точно и в более узком спектре.

В пределе, как говорят математики, модель такого рода сродни моделям quasi атемпоральным, любимым математическими социологами. Quasi атемпоральные, т. е. циркулирующие неопределенными и неизвестными путями по очень большой длительности [в масштабах всей долговременности].

Предшествующие разъяснения -- это всего лишь введение в науку и в теорию моделирования. И надо, чтобы историки заняли здесь авангардные позиции. Их модели -- это всего лишь пучок частных объяснений. Наши коллеги по-иному амбициозны и продвинуты в исследованиях, где пытаются объединить возможности и языки теорий информации, коммуникации, качественной математики. Их достоинство -- и большое -- состоит в том, что они включают в свою область познания тонкий язык математики, но при малейшем ослаблении внимания мы рискуем упустить контроль над ней и зайти бог знает куда! Теории информации, коммуникации, качественная математика -- все это объединяется более широким языком социальной математики. И мы должны, как можем, прояснить самое главное для нас.

Социальная математикаСтоит обратить специальное внимание на работу: Claud Levi-Strauss, Bulletin International des Sciences socials, UNESCO, VI, № 4, этот номер с названием Les mathematiques et les sciences sociales представляет большой интерес в целом. содержит по меньшей мере три языка, которые могут смешиваться и не исключают последовательности.

Математики не лишены воображения. В любом случае не существует единой математики, математики с большой буквы (хотя претензии на это есть). «Не следует говорить о конкретных алгебре или геометрии, есть алгебра и геометрия в общем» (Т. Гилберт), что не упрощает ни наших, ни их проблем. Итак, три языка: язык необходимых действий (одно дано, другое из него следует) -- это область традиционных видов математики; язык случайных действий -- начиная с Паскаля, это область вероятностных исчислений; наконец, язык обусловленных действий, ни детерминированных, ни случайных, но подчиненных определенным ограничениям, правилам игры, «стратегической» линии игры, как у фон Неймана и МоргенштернаThe Theory of Games and economic Behaviour, Princeton, 1944. См. также точный и блестящий обзор: Jean Fouras^, Critique, oct. 1951, № 51., это триумфальная стратегия, которая опирается не только на принципы и оригинальность ее основателей. Стратегия игр, где используются теория множеств, групп, вероятностных исчислений, открывает путь к «количественной» математике. С этого времени переход от наблюдений к математическим формулам не обязательно осуществляется трудным путем измерений и длинных статистических расчетов. При социальном анализе можно прямо перейти к математической формулировке, можно сказать, к счетной машине.

Очевидно, следует так подготовить эту машину к работе, чтобы она не глотала все, не разжевывая. Впрочем, функция настоящих машин, их правила функционирования состоят в том, чтобы перерабатывать коммуникации в самом материальном смысле слова и строить теорию информации. Автор статьи отнюдь не специалист в этих сложных областях. Исследования, связанные с разработкой машины для переводов, за которыми он следит издалека, но все же следит, завели его, как и некоторых других, в пучину размышлений. Однако факт есть факт: 1) такие машины, такие математические возможности существуют; 2) следует подготовить концепцию социальности к социальной математике, которая больше не является прежней привычной математикой: кривые цен, заработной платы, рождений...