Герои и жанровые формы романов Тургенева и Достоевского (типологические явления русской литературы XIX века)

В отличие от уклонившихся в спасительную полифонию героев Достоевского, Базаров оказывается во власти древней трагедии - трагедии рока. У Достоевского по-настоящему, классически трагична только судьба князя Мышкина. Мы подробно сопоставляли романы «Отцы и дети» и «Преступление и наказание, но и сквозь совершенно разную художественную материю романов «Отцы и дети» и «Идиот» проглядывает сходная сюжетная логика И герой времени Базаров, и герой вне времени Мышкин являются в новые для них миры и сразу приковывают к себе всеобщее внимание, вызывают пристальный и ревнивый интерес. Оба - «свою мысль имеют», и оба начинают с того, что - Базаров неохотно, а Мышкин по собственной инициативе - излагают свою «программу», причем делают это фрагментарно и нередко опосредованно. Оба практически сразу приобретают влияние на окружающих, внушают веру в себя, оба, раскрываясь по ходу действия, испытываются любовными, дружескими и идеологическими отношениями, оба остаются верны себе и в то же время человечески обогащаются и обаятельно раскрываются, оба погибают от завышенных требований к себе и миру и в обоих случаях причиной гибели становится женщина и ее любовь. Оба героя - воплощение авторского идеала. Мышкин был задуман как «положительно прекрасный». Про Базарова, через много лет после выхода романа, когда отшумели полемические страсти, Тургенев признался-проговорился в письме к А.П. Философовой: «…в Вашем искании Базарова - “настоящего” - все-таки сказывается, быть может бессознательно, жажда красоты - конечно, своеобразной» Тургенев И.С. ПСС в 28 т. Письма в 13 т. Т. 10.. С. 296..

Разумеется, выделенная нами схема одета каждым из писателей в уникальную художественную плоть. Роман Тургенева стремительно и изящно движется от зачина к финальной эпитафии, создавая иллюзию естественного линейного движения самой жизни, подкрепляемую апелляцией к читательскому жизненному опыту. Сюжет романа Достоевского нередко разворачивается по спирали, с множественными возвратами, повторами, хронологическими смещениями, уточнениями и добавлениями к сказанному ранее. Безмерностям и чрезмерностям романных сооружений Достоевского противостоит соразмерность и соответственность тургеневской романной постройки. С одной стороны, искусно и нарочито сложно организованный социально-метафизический лабиринт, с другой - свободное самодвижение событий, жизнеподобная целостность определяют характер созданных Достоевским и Тургеневым жанровых модификаций романа.

Глава пятая - «Жанр» - содержит предлагаемые нами жанровые формулы и их разъяснения.

Роман Тургенева мы назвали - идеологический роман-как-жизнь.

Роман Достоевского - идеологический роман-эксперимент.

Идеологический характер романов Тургенева и Достоевского обусловлен тем, что главная роль в них неизменно отводится героям-идеологам, а движение сюжета предопределено (у Достоевского всецело, у Тургенева в немалой степени) обсуждением и решением идеологических (в широком спектре социальных, политических, правовых, философских) проблем.

Формула роман-как-жизнь не означает роман, равный жизни, копирующий жизнь, покорно следующий за ней, а означает - роман, создающий иллюзию жизнеподобия. Именно таков роман Тургенева.

Об экспериментальности в связи с Достоевским писали многие, но никто не говорил о том, что именно экспериментальность является жанрообразующим принципом в романе Достоевского. Между тем, на наш взгляд, это именно так, ибо все несущие опоры его имеют экспериментальный характер: герой, который одновременно выступает объектом и субъектом эксперимента; теория (идея) героя, лежащая в основе эксперимента; сюжет, в котором разворачивается и осмысляется-обсуждается соответствующий опыт; и даже стиль повествования, в котором нередко сплавлены несовместимые с традиционной точки зрения элементы. И те свойства героя Достоевского, на которых настаивал Бахтин - то, что он во многом «фигурирует не как человек жизни, а как субъект сознания и мечты» Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. Указ. изд. С. 67., то, что он пространственно тяготеет к площади или порогу, - дополнительно подчеркивают экспериментальность, лабораторность героя и ситуации.

В идеологическом романе Тургенева идея и носитель идеи проверяются жизнью. В идеологическом романе Достоевского идея и ее носитель проверяются лабораторным, экспериментальным путем. И то и другое равно правомерно и интересно. И то и другое поучительно и провиденциально.

А в сравнении обнаруживаются как незаметные вне его особенности каждого из романов, так и их совершенно необходимая и в художественном, и в культурно-идеологическом национальном опыте взаимодополняемость.

В рамках данной логики жанровых определений роман Л. Толстого следует обозначить эпический роман-как-жизнь. Для сравнения и подтверждения правомерности предлагаемых уточнений напомним, что существуют эпический роман-миф («Иосиф и его братья» Т. Манна), эпический роман-легенда («Сердце пармы» А. Иванова), эпический роман-фэнтези (трилогия Дж. Р. Р. Толкиена) и т. д. Что касается романа И. Гончарова, то это «классический» социально-психологический роман (предстоящее слову «роман» определение в данном случае снимает необходимость в каких бы то ни было дополнительных уточнениях), действительно предъявляющий, в отличие от романов Тургенева, Достоевского и Толстого, типические характеры в типических обстоятельствах. Как уже указывалось (см. положения, выносимые на защиту), речь идет о типологии не только второго, но и третьего уровня.

В Части четвертой - «Тургенев и “Бесы”» - показано, как из романного подтекста, из художественных намеков, нюансов и эстетических глубин идейно-художественное взаимодействие Тургенева и Достоевского выплеснулось на поверхность самой жизни прямым столкновением-скандалом, чтобы затем вновь преобразиться в текст.

Глава первая, «…Он слишком оскорбил меня своими убеждениями», содержит переосмысление концепции «баденского конфликта» Тургенева и Достоевского, предложенной в свое время А. Долининым. На основании соответствующих документов (писем Достоевского, дневников и воспоминаний А.Г. Достоевской, а также писем Тургенева) исследованы психологические мотивы идеологических обвинений, высказанных Достоевским по адресу Тургенева в знаменитом письме к А.Н. Майкову.

Глава вторая, «Великий писатель», содержит анализ образа Кармазинова в романе «Бесы» как прямой карикатуры на Тургенева, а также осмысление содержания и характера пародий на произведения Тургенева в сопоставлении с самими этими произведениями («Казнь Тропмана», «Призраки», «Довольно»), которые стилистически во многом опережали свое время и именно поэтому были недопоняты и недооценены современниками.

В Главе третьей, «Западники и нигилисты требуют окончательной плети», проанализировано главное направление идеологического удара Достоевского по Тургеневу и его единомышленникам. То, что Тургенев противопоставлял друг другу и подавал в сложнейшей психологической и идеологической нюансировке, Достоевский стремится свести воедино, перемешать до неразличимости составляющих элементов: личностная уникальность и идеологическая контрастность героев «Отцов и детей» («либералов» Кирсановых и «нигилиста» Базарова, за которым маячат его «обезьяны» Ситников и Кукшина) перемалываются в памфлетной мясорубке «Бесов» с целью изготовления однородного фарша, на котором выставлена единая этикетка - «либерализм». Однако, как показано на материале текста романа, пародия как бумеранг: малейшее уклонение от истины - и пародист рискует угодить под собственную плеть.

Глава четвертая - «Лицо второстепенное»? - озаглавлена в соответствии с тем, как сам автор определил роль в романе Степана Трофимовича Верховенского, однако знак вопроса появился в заглавии не случайно. Этот «тургеневский герой в старости» (А. Майков), вопреки первоначальному замыслу о нем, вопреки идеологической тенденции романа и предпочтениям, которые автор отдавал другим героям и в содержательном, и в конструктивном плане, оказался единственным вменяемым, нравственно и социально ответственным лицом - вообще едва ли не единственным лицом романа.

Верховенский-старший - гораздо более полная и многогранная пародия на Тургенева (и его героев), чем Кармазинов, двойничество Кармазинова и Верховенского относительно друг друга очевидно, но если Кармазинов - злая карикатура на предателя, который, перефразируя сказанное Достоевским о Тургеневе, изначально не мог быть полезен, то Степан Трофимович Верховенский - полновесный, объемный образ слабого, зависимого, фанфаронистого, заблуждающегося и заблудшего, по мнению автора, но при этом очаровательного в своей обломовщине, невинности и добродушии «блажного ребенка», который в критическую минуту не просто оказывается полезен, но поднимается на истинно гражданскую и человеческую высоту. Причем если образ Кармазинова статичен, то образ Верховенского-старшего дан в динамике: сначала в нем преобладают иронические интонации и сатирические краски (акцентируются личная и гражданская несостоятельность, трусость, позерство, паразитизм), но с появлением главных «бесов» (пара Ставрогин - Верховенский), а также «двойника» - Кармазинова, оттянувшего на себя общий для них с Верховенским-старшим поколенческий и идеологический негатив, образ Степана Трофимовича обретает человеческую полноту и комическое обаяние - здесь во многом использован тот же эстетический эффект утепления и приближения к читателю персонажа за счет его слабых, смешных сторон, что и в случае Мышкина. Этот мямля, эгоист, баба, робкое сердце, обломок, вечный ребенок - как только не умаляют его все кому не лень - оказывается, тем не менее, самым живым, подлинным, привлекательным героем романа. Отыгравшись в своей антипатии к либералам-западникам на Кармазинове, Достоевский карнавальному сброду «бесов» противопоставляет Степана Трофимовича Верховенского - как подлинного человека, в отличие от окружающих его масок и функций, как полноценную личность на фоне мельтешащих вокруг обманных личин, как «робкое сердце», «обломка» нереализованных упований - архаической явление! - и, в то же время, верного и самоотверженного рыцаря Красоты.

Тургеневский герой в старости, вопреки замыслу о нем Достоевского, не оплошал сам и спас своего создателя, увлек его за пределы тенденциозного памфлета к высотам подлинного художества, а роман «Бесы», в свою очередь, оказался кульминационным моментом личного и творческого взаимодействия двух великих русских художников: в рамках чуждой Тургеневу жанровой формы романа-эксперимента, вопреки намерениям автора, предъявляются не новые идеологические формулы, а достигнутая личность «устарелого либералишки».

Часть пятая - «Силовые линии русской классики» - содержит выборочный обзор литературных явлений XX и XXI веков, речь здесь идет не столько о преемственности как таковой, сколько о художественно-прогностической проницательности классиков, о провокационной продуктивности их идейно-эстетических интенций, о сознательном и бессознательном движении преемников в их русле, - в общем, о явлении, очень точно названном В. Топоровым «резонантным пространством литературы».

Глава первая, «Гамлет и Дон Кихот», представляет в типологическом ракурсе «титульных» героев советской литературы - Григория Мелехова (М. Шолохов, «Тихий Дон») и Павла Корчагина (Н. Островский, «Как закалялась сталь»), а также героя романа А. Иванова «Сердце пармы» князя Михаила.

Во Главе второй, «Положительно прекрасный человек», дан под соответствующим углом анализ образов Луки (М. Горький, «На дне»), Иешуа Га-Ноцри (М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»), Даниэля Штайна (Л. Улицкая, «Даниэль Штайн, переводчик»).

В Главе третьей, «Лабиринты сцеплений», содержатся размышления о продуктивности созданных Тургеневым и Достоевским жанровых форм.

Влияние Тургенева на последующую русскую литературу, как, впрочем, во многом и влияние других классиков, было, на наш взгляд, дробным, «вычлененным»: филигранный психологический рисунок, повышенный интерес к личности героя, определяющий структуру произведения, идеологическая заостренность проблематики, выразительность и точность при лаконизме описаний, лирическая насыщенность и ироническая острота повествования - все это в той или иной степени и в разных сочетаниях, несомненно, стало достоянием совокупного эстетического опыта и воплощалось в творчестве таких разных писателей, как А.Фадеев, Э. Казакевич, К. Паустовский, В. Тендряков, Б. Васильев, В. Токарева и др.

Романическая же модель Тургенева в целостности своей - идеологический роман-как-жизнь, пожалуй, остается (во всяком случае, пока) недосягаемой, и первым уловил эту отрицательную перспективу и объяснил ее Достоевский, связавший эстетическое совершенство, художественную соразмерность такого романа с завершенностью нравственных и социальных форм, которые в нем отражены и которые неизбежно в какой-то исторический момент расшатываются до состояния «беспорядка и хаоса», требующего для своего воспроизведения иных приемов и иного языка. На наш взгляд, дело здесь не столько даже в объективных, сколько в субъективных предпосылках - для создания такого романа нужна богатейшая, вскормленная отечественной почвой, вобравшая в себя мировую культуру, независимая, свободная и в то же время цельная, «завершенная», уникально художественно одаренная личность, каковой был И.С. Тургенев, но сама такая личность действительно является плодом целой эпохи, ее культурным венцом.

Достоевский, если продолжить сравнение, - не венец, а бродило, дрожжевая закваска того «смутного времени», о котором он пишет в «Подростке» как об эстетической предпосылке новых форм. Раздираемый внутренними противоречиями, тяготеющий одновременно к pro и contra и в то же время страстно жаждущий однозначной, спасительной и утешительной ясности, он по натуре своей совпадает, резонирует, гениально творчески взаимодействует с эпохой «постоялого двора», эпохой «хаоса». И хотя его идеологический роман-эксперимент тоже не стал во всей своей жанровой «чистоте» активно воспроизводимой матрицей, однако эта жанровая форма по самой «карнавальной», «мениппейной» природе своей, глубоко и убедительно исследованной М. Бахтиным, оказалась, пожалуй, более продуктивной, чем тургеневская, и, будучи изначально предрасположенной к художественной переработке нового материала, открытой новым стилистическим вливаниям, в разных вариациях воспроизводилась впоследствии. Ярчайшим примером этого является роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», который словно сделан на заказ по «мениппейному» рецепту М. Бахтина, то есть по описанному ученым жанровому канону, и даже используется в смежных с филологией областях как «экспериментальная модель реальности и источник эмпирических данных, на основе которых можно сформулировать некоторые категории, понятия и обобщения, вводящие в своеобразную область социологии культуры, которую можно назвать социологией повседневности» Ионин Л.Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. Указ. изд. С. 78.. Экспериментально-идеологический жанровый характер безусловно имеют такие современные произведения, как романы В. Сорокина, Б. Акунина, Л. Улицкой, А. Иванова, что более или менее подробно показано в нашем исследовании. Все эти авторы очень активно апеллируют к идеям и образам классики, в первую очередь Достоевского.

Что касается романа как такового, то ему на протяжении XX века неоднократно выносился смертный приговор. Но для того чтобы убедиться, что роман жив, вовсе не обязательно, следуя возложившему в свое время «Венок на гроб Романа» П.М. Бицилли, переводить свой взор с «литературы» на «беллетристику», вспоминать «плебейское происхождение Романа» и сокрушаться о том, что он «не сгорел со стыда», «не изнемог под ударами Рока, а проявил удивительную и, правду говоря, малопривлекательную живучесть» Бицилли П.М. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, рецензии. М.: Русский путь, 2000. С. 475., снизойдя до обслуживания эстетически всеядных широких масс и превратившись в явление масскульта. Более того, роман Достоевского - что замечательно объяснил в свое время М. Бахтин, - в отличие от романа Тургенева, не только не отрывался от своего плебейского происхождения, но, напротив, превратил эти плебейские корни в жанрообразующее карнавальное начало, и именно поэтому оказался столь продуктивен. Но и относительно «рафинированной» романной формы, предъявленной Тургеневым, сам Достоевский начертал вполне обнадеживающую перспективу: «О, когда минет злоба дня и настанет будущее, тогда будущий художник отыщет прекрасные формы даже для изображения минувшего беспорядка и хаоса».

В Заключении суммируются результаты исследования, которые и стали основой положений, выносимых на защиту.

По теме диссертации опубликованы

Ребель Г.М. Художественные миры романов Михаила Булгакова. Пермь: ПРИПИТ, 2001. - 196 с. 12, 25 п.л.

Ребель Г.М. Целостный анализ повести А.С. Пушкина «Метель». Библиотечка «Первого сентября». Серия «Литература». Вып. 5 (11). М.: Чистые пруды, 2006. - 31 с. 1, 92 п.л.

Ребель Г.М. Герои и жанровые формы романов Тургенева и Достоевского. (Типологические явления русской литературы XIX века). Пермь: ПГПУ, 2007. - 398 с. 24, 87 п.л.

Ребель Г. Искушения русского романа: «Накануне» И.С. Тургенева в добролюбовской интерпретации // Вопросы литературы. 2006. № 2. С. 202 - 222. 1, 25 п.л.

Ребель Г. Кто «виноват во всем этом»? Мир героев, структура и жанр романа «Идиот» // Вопросы литературы. 2007. № 1. С. 190 - 227. 2, 31 п.л.

Гохштейн Г.М. (Ребель Г.М.) О жанровой природе полифонизма (авторская позиция в романах Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» и И.А. Гончарова «Обломов») // Проблема автора в русской литературе XIX - XX вв. Межвузовский сборник научных трудов. Ижевск, 1978. С. 49 - 57. 0, 5 п.л.

Ребель Г.М. О своеобразии авторской позиции в романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина» // Проблема автора в художественной литературе. Межвузовский сборник научных трудов. Ижевск, 1983. С. 93 - 99. 0, 37 п.л.

Ребель Г.М. К чему жалость? Размышления о пьесе А.М. Горького «На дне» и изучении ее в школе // Русский язык и литература в средних учебных заведениях УССР. Научно-методический журнал Министерства образования УССР. 1990. № 3. С. 18 - 24. 0, 37 п.л.

Ребель Г.М. Между двумя безднами. Философские проблемы в творчестве Ф.М. Достоевского // Язык и литература в школе. Украинский вестник. Республиканский научно-методический журнал. 1996. № 1 - 2. С. 41 - 46. 0, 31 п.л.

Ребель Г.М. Между двумя безднами. Философские проблемы в творчестве Ф.М. Достоевского (окончание) // Язык и литература в школе. Украинский вестник. Республиканский научно-методический журнал. 1996. № 3 - 4. С. 26 - 29. 0, 18 п.л.

Ребель Г.М. Как отвечает сам автор на лукавый вопрос Воланда // Кормановские чтения. Вып. 5. Материалы межвузовской научной конференции (апрель 1997). Ижевск, 1998. С. 231 - 244. 0, 81 п.л.

Ребель Г.М. Преображение Ивана Бездомного как главное художественное событие романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Русская литература. XX век. Направления и течения. Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 4. УрГПУ. Екатеринбург, 1998. С. 111 - 127. 1 п.л.

Ребель Г.М. Роман И.С. Тургенева «Накануне» в свете добролюбовской интерпретации // Кормановские чтения. Вып. 4. Ижевск, 2002. С. 87 - 107. 1, 25 п.л.

Ребель Г. «Пермское колдовство», или Роман о парме Алексея Иванова // Филолог. 2004, № 4. С. 26 - 43. 1, 0 п.л.

Ребель Г. Зачем Акунину «Бесы»? (Художественная апология либерализма в романе Б. Акунина «Пелагия и белый бульдог») // Филолог. 2004. № 5. С. 33 - 45. 0, 75 п.л.

Ребель Г.М. Типология героев русской литературы Х1Х века // Взаимодействие литератур в мировом литературном процессе. Проблемы теоретической и исторической поэтики: Матер. междунар. научн. конф., 19 - 21 сент. 2004 г. Гродно. В 2 ч. Ч. 2. /Отв. ред. Т.Е. Автухович, А.С. Смирнов. Гродно: ГрГУ, 2005. С. 133 - 146. 0, 81 п.л.

Ребель Г.М. Между Гамлетом и Дон Кихотом: типологическая схема персонажей русской классики // Кормановские чтения: Материалы Межвуз. конф. (Ижевск, апрель, 2004). Ижевск, 2005. С. 45 - 60. 0, 93 п.л.

Ребель Г. «…У счастья нет завтрашнего дня» (Пушкинские традиции в повести И.С. Тургенева «Ася») // Филолог. 2005. № 7. С. 49 - 62. 0, 81 п.л.

Ребель Г. Как препарировать текст: Советы начинающим на материале романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» // Филолог. 2005. № 7. С. 103 - 109. 0, 37 п.л.

Ребель Г.М. Между Гамлетом и Дон Кихотом: попытка типологии героев русской литературы XIX века // Информационный вестник Форума русистов Украины: Вып. 11. Симферополь: Крымский Архив, 2005. С. 108 - 124. 1 п.л.

Ребель Г. Несостоявшееся возвращение // Нева. 2005. № 11. С. 183 - 198. 0, 93 п.л.

Ребель Г. Явление Географа, или Живая вода романов Алексея Иванова // Октябрь. 2006. № 4. С. 173 - 182. 0, 56 п.л.

Ребель Г.М. «Скажи: которая Татьяна?» // Литература. 2006, № 6. С. 15 - 20. 0, 31 п.л.

Ребель Г.М. Федор Михайлович против Виссариона Григорьевича, или Кто лучше понял «Евгения Онегина»? Материалы к уроку-диспуту // Литература. 2006. № 7. С. 15 - 20. 0, 31 п.л.

Ребель Г.М. Кто управляет миром в романе «Мастер и Маргарита»? // Литература. 2006. № 8. С. 33 - 39. 0, 37 п.л.

Ребель Г.М. Пушкинские мотивы и образы в повести И.С. Тургенева «Ася» // Вестник Удмуртского университета: Филологические науки. Ижевск: Изд-во Удм. ун-та, 2006. № 5 (1). С. 97 - 111. 0, 82 п.л.

Ребель Г.М. К вопросу о системе персонажей и содержании образов героев романа Ф.М. Достоевского «Идиот» // Вестник Пермского государственного педагогического университета. Серия «Филология». Вып. 1. 2006. С. 37 - 43. 0, 37 п.л.

Ребель Г. Зачем Акунину Ф.М., а Достоевскому - Акунин? // Дружба народов. 2007. № 2. С. 201 - 210. 0, 56 п.л.

Ребель Г.М. Черты романа XXI века в произведениях А. Иванова и Л. Улицкой // Современная русская литература: Проблемы изучения и преподавания. Часть 1. Пермь: ПГПУ, 2007. С. 195 - 201. 0, 37 п.л.

Ребель Г.М. Методологическое значение понятия целостности // Литературоведческий сборник. Вып. 29 - 30. Донецк: ДонНУ, 2007. С. 13 - 31. 1, 12 п.л.

Размещено на Allbest.ru