Русское иноязычие в пушкинскую эпоху

Размещено на http://www.allbest.ru/

1

русское иноязычие в пушкинскую эпоху

Григорьева Т.М.

Россия, Красноярск

А.С. Пушкина является создателем русского литературного языка, и заслуга его заключается в том, что он создал синтез тех разных языковых стихий, из которых исторически складывалась литературная норма, которые в допушкинский период вступали в противоречивые стилистические отношения: церковнославянский язык; живая русская разговорная речь с ее просторечием и народно-поэтическим творчеством; европейские заимствования.

«Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности» - так писал Пушкин в 1927 г. статье «Материалы к “Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям» (Т. XI. C. 52). Именно «чувство соразмерности и сообразности» стало для него определяющим в отношении ко всем сформировавшимся в языке его времени речевым стихиям и в частности - иноязычию.

Способы использования стихии европейских языков различны в разные периоды творчества Пушкина. Уже к 20-м годам он отказывается от способа заимствований по-карамзински - перефразирование и калькирование. Отношение Пушкина к иноязычию амбивалентно. С одной стороны, он за ограничение заимствований. Это отношение отражено в письме к брату (январь 1822 г.), где он пишет: “Сперва хочу с тобою побраниться; как тебе не стыдно писать полурусское полуфранцузское письмо, ты не московская кузина” (Т. XIII. С. 35). С другой стороны, он, исходя из семантических возможностей русского языка, считает, что иноязычное слово необходимо, но только в случае, если является обозначением отвлеченных понятий или предметов и не имеет равнозначных, эквивалентных выражений на родном языке, то есть - заполняет денотативные лакуны. Эта его позиция выражена в романе «Евгений Онегин»:

Но панталоны, фрак, жилет,

Всех этих слов на русском нет.

(Гл. I. Строфа XXXI)

В сфере отвлеченных понятий Пушкин всегда признавал образцом французский язык. Многие отвлеченные понятия именно французского языка, созданные западноевропейской культурой и не находившие точного выражения в системе значений русского языка, по мнению Пушкина, совершенно необходимы. Он выражает ироническое отношение к шишковистам, которые не признавали иноязычия в русском языке, отстаивая исключительное право церковнославянской книжности. Вот некоторые свидетельства пушкинского отношения к позиции шишковистов. В письме к брату (июнь 1824 г.) он писал: «На каком основании начал свои действия дедушка Шишков? Не запретил ли он “Бахчис<арайский> фонтан” из уважения к святыне Академического словаря и неблазно составленному слову водомет?» (Т. XIII. C. 35). Адресованная шишковистам ирония звучит в романе «Евгений Онегин»:

Она [Татьяна] казалась верный снимок /

Du comme il faut… Шишков прости:

Не знаю, как перевести. (Гл. VIII. Строфа XIV)

Как отмечает В. Виноградов, национальное освоение Пушкиным европеизмов (преимущественно французской семантики), достигалось путем вовлечения в сферу литературно языка таких языковых явлений, которые «в традиции салонных стилей, утвержденной Карамзиным и его последователями, расценивались как “низкие”, “простонародные” и “нелитературные”» [Виноградов, 1982. С. 269].

Помимо этого, в языке Пушкина происходит процесс европеизации синтаксических форм, но и здесь определяющим становится «чувство соразмерности и сообразности». Как отмечает В. Виноградов, «скудные синтаксические галлицизмы» в пушкинском языке выступают как остатки и пережитки характерного для аристократической речи предпушкинской эпохи антинационального “европеизма”. Заслуга Пушкина заключается в том, что ориентируясь на конструкции французского и английского языков, он создал «стройную систему национально оправданных синтаксических форм и довел карамзинский синтаксис до необыкновенной логической прозрачности, придал ему мужественное напряжение и быстроту повествовательного движения» [Вин. 221.]

Тема «Иноязычие в пушкинскую эпоху» тесно связана с другой важной темой - темой метафизического языка, языка науки, философии, политики, культуры, в развитие которого Пушкин внес свой бесспорный вклад. Однако метафизическому языку эпохи Пушкина предшествовал период осознания его необходимости в филологических дискуссиях предшествующего периода.

Сам термин метафизический язык впервые употреблен в трудах Вольного российского собрания (1776 г.), где отмечалась ограниченность русского лексикона и виделась необходимость в создании метафизического языка, по словам В.В.Виноградова такого языка, “без которого о многих материях писать невозможно” [Виноградов, 1982. С. 173].

В начале XIX века отсутствие русского языка «размышления и умствования» волновало многих: П.И. Макаров, Н.И. Гнедич, И.М. Муравьев-Апостол и др. уделяли в своих выступлениях внимание этой теме. Тема метафизического языка не раз вставала на повестке дня «Общества любителей российской словесности», но в пушкинскую эпоху проблема интеллектуального младенчества русского языка возникает с особенной актуальностью в связи с интеллектуализацией самого общества.

Рассуждая о настоящем и будущем родного языка, Н.М. Карамзин в 1789 г. писал: «...Язык наш хотя и богат, однако же не так обработан, как другие, и по сие время еще весьма немногие философические и физические книги переведены на русский. Надобно будет составлять или выдумывать новые слова, подобно как составляли и выдумывали их немцы, начав писать на собственном языке своем; но, отдавая всю справедливость сему последнему, которого богатство и сила мне известны, скажу, что наш язык сам по себе гораздо приятнее».

И не только Н. Карамзин, но и многие другие еще раньше отмечали ограниченность русского лексикона и, как следствие этого, отсутствие метафизического языка, “без которого о многих материях писать невозможно”.

На отсутствие русского языка интеллектуального общения указывал в речи на Торжественном заседании императорской Российской Академии А.А. Бестужев-Марлинский, утверждая, что в «логическом и метафизическом выражении язык наш … не превосходит языков классических», а два года спустя в статье «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 г.» (Соч. Т. 11. С. 179) он напишет о русском языке, что его можно уподобить прекрасному усыпленному младенцу: он лепечет сквозь сон гармонические звуки, или стонет о чем-то, но луч мысли редко блуждает по его лицу» (Соч. Т. 11. С. 179).

Одновременно и Пушкин отметит этот же изъян русского языка своего времени. Во-первых, в письмах к П. Вяземскому:

* «…образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах - а там что бог даст» (из Кишинева в Москву от 1 сентября 1822 года);

* «Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, то есть языка мыслей)». Об этом есть у меня строфы три и в «Онегине» (из Михайловского в Царское Село 13 июля 1825 года).

Во-вторых, в черновом наброске заметки «О причинах, замедливших ход нашей словесности» (1824 год), где он писал, что «… просвещение века требует важных предметов для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения гармонии, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись - метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных; и что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны». (Год спустя эта же мысль почти дословно будет им высказана в критической заметке «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова».)

Нельзя не вспомнить и «строфы три» из романа «Евгений Онегин», где своеобразие языковой ситуации начала XIX века представлено в характеристике Татьяны:

«Она по-русски плохо знала, / Журналов наших не читала,

И выражалася с трудом / На языке своем родном...».

«По-русски плохо знала» в данном случае отнюдь не значит, что Татьяна, «русская душою», вообще не умела говорить по-русски или говорила как иностранка. Она «изъяснялася с трудом на языке своем родном» лишь в сфере письменной речи и, в частности, в эпистолярной, где был принят в ее эпоху французский язык:

«...Доныне дамская любовь / Не изъяснялася по-русски,

Доныне гордый наш язык / К почтовой прозе не привык».

Следует при этом отметить отношение Пушкина к сформировавшейся ситуации: он переводит письмо Татьяны, «земли родной спасая честь», но нельзя не вспомнить и о том, что русская барышня вполне владела устной русской речью, в том числе - «крестьянским наречием», о чем свидетельствует речевое поведение Лизы в повести «Барышня-крестьянка».

Однако нельзя не заметить, что французский язык был приметой не только женской эпистолярной культуры. Нет. Об этом свидетельствуют, например, письма декабриста М.С. Лунина из Сибири, большая часть которых написана по-французски и лишь некоторые - на английском и латыни. Как свидетельствует его племянник С.Ф. Уваров, Лунин «хорошо знал разные языки, но не русский». Значительная часть писем Пушкина написана на французском языке. Письмо П.Я. Чаадаева не на русском языке, адресованное Николаю I, потребовало оправдания, которое автор изложил в записке к Бенкендорфу (15 июля 1833 г.): «…прошу Вас сказать Государю, что писавши к Царю Русскому не по-русски, сам тому стыдился. Но я желал выразить Государю чувство, полное убеждения, и не сумел бы его выразить на языке, на котором прежде не писывал».

В пушкинскую эпоху проблема интеллектуального младенчества русского языка возникла с особенной актуальностью в связи с интеллектуализацией самого общества. А. Пушкин призывал (в письме И.В. Киреевскому от 4 февр. 1832 г.) избегать ученых терминов и переводить их, то есть перефразировать, поскольку «это будет и приятно неучам, и полезно нашему младенчествующему языку» (Т. XV. С. 9). Причем нельзя не заметить, что в своем состоянии интеллектуального младенчества в тот период русский язык не является исключением. Таков путь всякого языка.

В 1821 г., обращаясь к П. Вяземскому, Пушкин призывал его: “…образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах”. (Т. XIII. C. 187), а в черновом наброске заметки “О причинах, замедливших ход нашей словесности” 1824 г., выражая свое амбивалентное отношение к заимствованиям, также отметил отсутствие метафизического языка: “У нас нет еще ни словесности, ни книг; все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись - метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны”. (Т. XI. С. 21)

Год спустя в письме к П. Вяземскому от 13 июля 1825 г. он снова обращается к проблеме метафизического языка. “Твой слог, живой и оригинальный, тут еще живее и оригинальнее, - пишет он. - Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай Бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы, то есть языка мыслей)… (Т. XIII. С. 187).

Не отвергая иноязычие, Пушкин отдавал предпочтение родному слову. “Есть у нас свой язык; смелее! - обычаи, история, песни, сказаки и проч.”, - писал он в 1922 г. в черновом варианте статьи “О французской словесности”(Т. XII. С. 192). Причем в этом признании примата народного языка Пушкин считал себя наследником И. Крылова, который в передовой критике 20-х годов был признан “квинэссенцией русской народности” [Виноградов, 1982. С. 251].

Языковая позиция Пушкина, его ориентация на язык простого народа изложена им не однажды.

В статье “Опровержение на критики” (1830 г.) он рекомендовал прислушиваться к удивительно чистому и правильному языку “московских просвирен” (Т. XI С. 148 - 149). Отвечая критикам поэмы “Полтава”, Пушкин снова отстаивал свое право на простонародную речь: “Слова усы, визжать, вставай, рассветает, ого, пора, казались критикам низкими, бурлацкими; … но никогда не пожертвую искренностью и точностью выражения провинциальной чопорности и боязни казаться просто народным, славянофилом и тому под. (Т. XI. С. 159). Эта позиция Пушкина явилась отражением формирующегося нового языкового сознания времени. Новое языковое сознание общества с его чуждостью иноязычию, с его ориентацией не на эталоны европейских языков, а на образцы народной простоты отмечено Пушкиным в набросках 1830 г. к главе VIII романа “Евгений Онегин”:

В гостиной истинно дворянской / Чуждались щегольства речей

И щекотливости мещанской / Журнальных чопорных судей.

В гостиной светской и просторной / Был принят слог простонародный

И не пугал ничьих ушей / Живою странностью своей. (Т. XII. С. 96).

Именно в отчуждении от «щегольского речей» видел Пушкин будущее русского языка.

пушкин литературный язык русский

Список литературы

Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII - XIX вв. 3-е изд., М., 1982.

Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Письмо Боннету. Женева, января 23, 1789, пер. с франц. // Н.М. Карамзин. Соч. в 2-х т. Т. 1. Л., 1984.

Лунин М.С. Письма из Сибири. М., 1987.

Русские писатели о языке. Л., 1955.

Чаадаев П.Я. Письма // Полн. собр. соч. и избр. письма: В 2 т. Т. 1. М., 1991. С. 84-85.

Размещено на Allbest.ru