Методология культурологии

Мета-до-логия (методологии) культурологии

Культурология -- как специфическая и самостоятельная научно-гуманитарная программа, как учебная дисциплина, наконец, как автономная область познания -- изобретение совсем недавнее, постсовестко-постсоциалистическое и полностью отечественное, не имеющее аналогов в других регионах мира как в прошлом, так и в настоящем. Без всякого преувеличения можно утверждать: такого нигде и никогда не было, да и быть, в принципе, не могло (о чем речь ниже). Мы опять оказались «впереди планеты всей». То, что фигурировало под этим именованием в зарубежном исследовательском опыте со времен Л. Уайта (либо, если быть дотошно точным, -- В. Оствальда, придумавшего данный вербальный конструкт в 1909 г.), прямого отношения к доморощенной дисциплинарии не имеет, равно как и всевозможные, весьма обильные закордонные познавательные проекты вроде culture-studio или culture-anthropology. И надо бы радостно вскинуться: в апогеи всеобщего разорения, запустения, духовного брожения и смуты, в эпоху радикальных нигилистских выкриков -- сколь перспективное детище удалось-таки зачать-родить, сколь полезен будет сей ребенок, взращенный хлебами свободного демократически-гражданского общества, сколь блестящи маячащие перед ним перспективы -- непочатый край интеллектуального труда, на сто поколений скромных послушников Храма Науки хватит работы, если бы…

Если бы не прискорбные обстоятельства: характер самого ребенка, а также факт его достаточно неожиданного, прямо-таки молниеносного появления на свет божий. Именно несуразность-неладность отечественной конструкторской традиции и заставляет насторожиться. Впору всплеснуть руками: «Well! Well! Well! Когда уже в нашем отечестве что-либо делалось основательно и продержалось века. Всегда -- либо авральное латанье дыр, либо -- взвинченность щенячьего восторга, мало способствующие кропотливой сосредоточенности, столь необходимых при созидании вечности. Да еще -- чиновний перст. Чиновники же, как хорошо известно, в России всегда глупы, вздорны и уперты, вороваты, да невежественны, менее всего о благе пекутся -- разве что пред алтарем публичности, -- все больше о своей выгоде печаляться!» Потому то и всякий, исключительно доморощенный продукт -- вещь ненадежная, тем паче, если тешит национальное самолюбие.

Разумеется, «не так все просто». В случае с культурологией, конечно, можно отслеживать историю-предысторию, выискивать по дискурсивным закромам предтеч, стоявших прежде во втором (если не в третьем) эшелоне других дисциплинарно-гуманитарных проектах; даже безапелляционно утверждать, что, мол, поколения и поколения «мечтою о культурологии жили», бессознательно закладывая фундамент новому зданию, предчувствовали ее, культурологии, счастливое обретение, подготавливая своим напряженным трудом тот «диалектический скачок», в результате которого и свершилось в «одной, отдельно взятой стране» спекулятивное чудо. Либо подойти с другой стороны: констатировать с пафосом, что, мол, формирование данного гносеологического конструкта -- ярчайшее выражение духа времени, зрелости нации или позитивной конструктивности всего процесса познания; вершина какого-либо там (гуманитарного, научного, познавательного или даже -- бери шире! -- социального) развития, что потребовался лишь толчок -- исторический спазм -- для того, чтобы созревший-перезревший плод упал -- упал на головы несчастных исполнителей, ставших именовать себя после обморока-прозрения культурологами, -- разломился и излился ароматным соком по необъятной поверхности древа науки, удобряя каждый клочок обветрившейся было землице, оплодотворяя его и сея новую жизнь -- беспрецедентное изобилие расцветающих в поднебесной «ста цветов». Все это -- неправда, выдумка, идеологический припев, не имеющий никакого отношения ни к реальности культурологии, ни к реальности науки, ни к реальности познания как такового. Полезнее от подобной риторики хотя бы на время отвлечься, забыть о патетических позах, обычно принимаемых на трибуне перед студенческой аудиторией, -- мы же в своей, культурологической, среде, чужак не услышит и не прочтет, а потому не сможет ни навредить, ни уличить -- и вспомнить как же «все это» случилось, каким образом «формировалось дисциплинарного пространства культурологии».

Тем паче, что произошло это на наших глазах, перед нашим, почти профессионально-культурологическим взором, в какое-то пятилетие предысторического оживления. 5 лет -- срок небольшой даже для человеческой жизни. Если же измерять масштабами знания вообще или науки в частности -- так и вовсе пустяшный. Почему и правомерно говорить о настоящем постперестроечном культурологическом взрыве, происшедшем в пределах крупномасштабного социального сдвига, сотрясшего в последние два десятилетия ХХ века Россию. Культурологический «срыв» -- не самый ужасный в этом ряду, но один из самых показательных в том смысле, что он еще раз продемонстрировал, что ничего особенного, тем более радикального или из ряда вод выходящего, революционного, не произошло: культурная модель, эксплуатируемая ранее, ничуть не изменилось, никто особенно не пострадал, а уютно устроившийся в академических коридорах фетиш -- проект науки как таковой -- как правил, так и продолжает править бал, лишь слегка потесненный иными практиками. Поскольку же сотворенный симулярк, дисциплина культурология, -- новомодное изобретение «животрепещущей современности», постольку он -- циничен, открыт для обозрения и даже не нуждается в каких-либо многоступенчатых лирически-романтических обоснований, как того требовали более ранние научно-познавательные конструкты. Все очень просто, доступно, понятно и… задушевно. Главное же состоит в том, что процедура «обретения» таких конструктов прекрасно известна, досконально изучена-разложена-объяснена и многократно описана в различных жанрах -- от юмористическо-публицистического «как это делается», до многословно-многодумных исследований, исполненных по всем правилам высокого академического «штиля». Остановимся вкратце на «основных вехах» истории культурологии, никакой тайны они не составляют.

Описание ситуации

Крах социализма, имевший место в России во второй половине 80-х гг. ХХ столетия -- едва ли менее оглушительный, чем крах «недоразвитого капитализма», случившийся семи десятью годами ранее -- затронул почти все сферы жизнедеятельности. Разумеется, несущественно, на уровне смены одного технологического социального дизайна на другой в рамках одной и той же новоевропейской культурной программы. Однако, на поверхности -- в пределах декора, а на него-то более всего и реагируют, из-за него-то и разгораются самые душераздирающие страсти -- перегруппировка ориентиров была достаточно заметна, так же как и перекодировка публично оглашаемых акцентов. Естественно, система высшего образования, как боевой механизм антропологической дрессуры, не могла оставаться безучастной: отозвалась. Отозвалась прежде и ранее всего гонениями на все, так или иначе напоминавшее декор прошлой эпохи, окрашивая его в соответствующий тон. А именно: бичеванию, глумлению и почти-изгнанию подверглись практически все идеологически-дидактические конструкты, сгруппированные под рубрикой «общественно-политического» знания, изучать которые вменялось в обязанность всем без исключения студентам во всех, даже самых окраинно-отдаленных уголках, буде там заведется какой-никакой ВУЗ, необъятной страны советов. Совершенно справедливо за сим дисциплинарным вузовским комплексом закрепилась неблаговидная репутация политико-идеологического цензора-репетитора, властно направлявшего движение и научной, и учебной деятельности в нужное, определяемое «историческим моментом» и «соответствующим органом», русло. Хоть было это и недавно, но новое поколение студентов, начисто избавленное от бремени знаний об исторических реалих семидесяти российских социалистических лет, уже не ведает даже имен тех предметов, что с гордым и непреклонным видом устрашая украшали расписание жизни вузовской молодежи тех времен. Поэтому напомним: история КПСС, политэкономия капитализма и политэкономия социализма, марксистско-ленинская философия (диалектический и исторический материализмы), научный коммунизм. Это -- минимум. Наряду с вышеназванными в общей сетке могли фигурировать и иные политико-идеологические дисциплинарии вроде научного атеизма, марксистско-ленинских эстетики и этики и пр. Излишне добавлять, что в общем и целом весь этот вузовский комплекс, призванный «надзирать и наказывать», проще говоря -- формовать, готовя не просто специалистов в какой-либо области народного социалистического хозяйства, но обладающих необходимым «грамотным» мнением «на мир вообще и на сегодняшний -- в частности» (реализация радикального некрасовского лозунга «Гражданином быть обязан!»), не вызывал восторга или сочувствия ни у студентов, ни у коллег-преподавателей ВУЗов, дрессировщиков в других, профильных для заведения, областях. Все прекрасно осознавали, что таким образом -- через данные общественно-политические дисциплины -- происходит идеологическое давление, осуществляется властно-дискурсивный террор. Руганный-переруганный, смеянный-осмеянный в кулуарах и в откровениях прокуренных пьяных кухонь, тем ни менее, весь этот идеологический вузовский массив прекрасно себя чувствовал, как говорится «и в ус не дул», ибо стоял на крепких государственных ногах. (Кто ж тогда знал, что они -- из глины!) Что означало: ему всегда отыщется и место в сетке студенческого расписания, и внимание аудитории, и двусмысленный престиж (глумление в спину и подобострастие в лицо), ибо, повторим, сей ассортимент познавательных программ ни под каким предлогом не мог быть выброшен из обязательного вузовского меню: кровно родственный системе, он непосредственно и на местах выступал проводником социальной доктрины на последнем, высшем, этапе реализации образовательно-воспитательной модели.

Политическая пересменка перестроечного и постперестроечного периода коснулась этого вузовского комплекса непосредственно, что происходило под благородной эгидой «освобождения науки и образования от идеологической (подразумевалось, советско-социалистической) экспансии». В эйфории демократической невоздержанности -- сколько зажигательных «праведных» речей в ту пору было сказано! Сколько статей-книг по сему ничтожному поводу написано! -- мнилось, что избавление от пут государственного курирования -- великое благо для института науки, что создавшееся в советский период положение -- извращение самого принципа «научной объективности», что, к примеру, физика -- она «и в Африке физика», а посему не нуждается ни во властном указующем персте, ни во властной же поддержке, и в состоянии роскошно сама себя содержать! Мягко говоря, наивность и девственная неискушенность, либо просто -- не информированность нашего «научного сообщества» прямо-таки удивительны. Сейчас, по прошествии какого то десятилетия, не устаешь поражаться: неужели и в самом деле так думали? Неужели всерьез полагали, что сей откровенный политико-идеологический, насквозь и с самого начала государственно-номенклатурный конструкт, -- наука -- «вещь объективная и горделиво самодостаточная»!? Умных книжек не читали, глазам-рукам не доверяли?!

Ах да, книжки, в которых «про то писано», стали появляться с перестроечных времен, в аккурат тогда, когда компания по ниспровержению политбюровских вузовских истуканов была в самом разгаре, а реформирование системы высшей школы, воспринимаемое как «насущная необходимость», уже началось, но, слава Богу, не закончилось, а то дров бы наломали. По неведению, не со зла!

Первое лирическое отступление. Здесь нелишне будет освежить в памяти некоторые, хорошо известные и уже многократно описанные, положения общего порядка, а именно: об институте науки новоевропейской системы знания. Напомним, что наука -- как область профессиональной организации, как социальный институт, как познавательная программа и автономный дискурс -- это сугубо новоевропейский культурный стратегически-тактический проект. Проект архиважный в масштабе социального конструирования-планирования. Но не с точки зрения «добывания знания», как его презентировали, вскинув на знамена при атаке на иные, конкурирующие, существовавшие прежде, либо перешедшие на полулегальное положение, гносеологические монолиты. Нет. С другой точки зрения, весьма прозаической и утилитарно-прикладной. А именно, с помощью научного знания -- института науки -- удавалось удерживать «социально-антропологический субстрат» в анонимном и просвеченном модусе, именуемым обычно рационально-эмпирическим, процессуальная раскрытость которого для обозрения позволяло максимально эффективно осуществлять процедуры тотального надзора и исправления, а значит -- исключало даже саму возможность ускользнуть от репрессивного ока социального генералитета. Вся наука целиком, без единого исключения, является таким политико-идеологическим цензором, а заодно уж -- и механизмом по переделке наличности, равно как и ее удостоверением-закреплением, т.е. инвестируемой в другие размерности социальной программой.

Случай, как мы знаем, в истории познания -- беспрецедентный: ни одна из существовавших в прежние, доновоевропейские времена, познавательных программ не обладала такой безграничной монополией. Не секрет, что самые крупные битвы, имевшие принципиальное для хода истории значение, разворачивались не за замки-территории, и не за «орудия производства». Такие баталии не сопровождались рваными ранами, из которых хлестали реки человеческой крови. О нет! Они происходили в бескровной тиши, за обладание знанием, за право решать, что есть истина, где она прячется и каким образом добывается. Только та социальная страта, что реально контролирует эту область, может, не опасаясь быть низверженной, терроризировать все остальные процессуально-бытийственные и эйдетические поля. Также многократно описано и то, что все мифологически-идиллические повествования о будто бы неизбежности счастливого явления науки в горизонтах культуры, об ее «очевидной перфектности» по сравнению с другими познавательными традициями в добывании знания, так же как и об ее, науки, будто бы методологической эффективности, лишены основания и, мягко говоря, не соответствуют историческим реалиям. Устранение конкурентов, дискредитация иных, ненаучных гносеологический стратегий, равно как и легитимация научной модели происходили при помощи силовых политических и риторически-идеологический свершений, в основании которых был все тот же, «воля-к-властный», интерес, т.е. воля, перекраивая мир, осуществлять власть.

Поэтому, экстраординарная ситуация, когда только один познавательный опыт узурпировал полностью и без остатка право вещать от лица «всего» знания, от лица совокупного комплекса истины-добра-красоты (а значит, по сути дела, и «всей жизни»), -- новоевропейский научно-дисциплинарный стандарт, -- являясь в целом очень агрессивным, нетерпимым ко всему иному, властно-дискурсивным конструктом, чрезвычайно нуждается в постоянной поддержки «сверху». Не имея сил, даже уже и не пытаясь, доказать «из себя» собственную приоритетность в той области, которую представляет-курирует, институт науки, опираясь на вне его находящиеся рычаги, оказывается, таким образом, крайне уязвимым и зависимым от внешних механизмов предприятием, испытывает постоянную нужду в них при поддержании порядка в подконтрольной сфере. Обе стороны, разделенные весьма условно, ибо на поверку -- лишь оборотки одной и той же конструкторско-дисциплинарной модели, а именно, и власть, как она функционирует в нам привычном культурном стандарте, и институт науки, кровно заинтересованы друг в друге, утверждение-удостоверение одной напрямую зависит от благополучия другой, конструкты одаривают друг друга нежностью легитимации.

Немаловажное значение во всем этом властно-научном комплексе с самого начало отводилось и спекулятивно-умозрительным горизонтам, в которых пальма первенства отдавалась, конечно же, философии, получившей -- за очевидные заслуги перед Новой Европой! -- почетное звание «науки наук», мета-дисциплины, то ли венчающей, то ли лежащей в основании всей системы. Наука наук -- это не просто «предпенсионное почетное звание», но реальное отражение того положения, которое философия, да и иные, ныне ужасно расплодившиеся и обычно называемые либо общественными, либо гуманитарными, науки занимают во всей системе новоевропейского знания: они как выполняли с самого начала, так и выполняют до сих пор мета-функцию комплексного и итогового оправдания создавшегося «положения вещей», перековывая, пользуясь шпенглеровской дефиниционной разметкой, спонтанную зыбкость Истории в стальную незыблемость Природы, по ходу дела производя первичную/итоговую обработку адептов. Без данного спекулятивного комплекса весь лучезарный Храм науки просто рухнет или, что едва ли лучше, не сможет эффективно выполнять возложенные на него ответственные задачи. Вне зависимости от того, какого закваса тот или иной философический концепт, из каких времен, народов или пространств он извлечен, запущенный в академические-образовательный оборот, он трансформируется, перекодируется под формат «науки наук» и внедряется как общая ментальная программа. Существование и физики, и математики, и астрономии, и генетики, и любой другой будь то точной, будь то естественной науки -- подчеркнем, именно науки, а не многовековой и многовариантной традиции, покрываемой данным именованием -- напрямую зависимо от легализующих их спекулятивно-гуманитарно-общественных дисциплин. Излишне специально оговаривать, что нет и быть не может «свободной и объективной» науки, самой определяющей что и как ей исследовать, в каком направлении эволюционировать, на что откликаться и каким образом. Куда бы не «вперялся ум, алчущего познаний» ученого -- в отдаленные звездные просторы, в глубины океана, в желудок комара, в давно исчезнувшие «человеческие сообщества» -- всегда и везде он будет исполнять новоевропейское социально-культурное задание, ибо любая огласка (научная связность констатации) -- уже канон, уже условность, доступность для обозрения или обозреваемая раскрытость, поднадзорность-подчиненность регламенту даже при самой «общей интонации», зачастую воспринимаемой как процесс якобы независимого, полностью субъективного и «незаинтересованного» движения.

Так было не только в стране рабочих и крестьян, но и в любой другой, где был внедрен и налажен механизм науки, а это, на сегодняшний день, -- практически весь мир. Разумеется, конкретные техники «контроля посредством науки» и «контроля науки» сегодня немного изменились по сравнению с трех-четырехвековой давностью. Где-то стали более циничными и откровенными, где-то, напротив, более завуалированными и мягкими, но в своих контурах остались неизменными. Государственные заказы, государственные программы, вся грантовая система, всевозможные льготы, предоставляемые государством научно-академическому сообществу, премии и звания разного ранга и «калибра», непосредственное прямое содержание научно-исследовательских институт -- что это, как ни прямая связь, организованная по шкурному принципу «Ты -- мне, я -- тебе»! Причем, далеко не всегда деятельность, осуществляемая под таким финансово-экономическим наблюдением власть придержащих, имела и имеет важное, как сказали бы раньше, народнохозяйственное значение, напрямую не влияет ни на экономические, ни на какие-нибудь другие социально значимые процессы. Лишь опосредованно, через многоступенчатую систему формовки «антропологического субстрата», либо легитимации существующего «положения вещей».

Безусловно, в современных условиях данная социально-культурная модель вообще, и научно познавательный опыт в частности, расслаиваются и размываются. Боевой монолит, подтачиваемый временем, в итоге, рассыпается, не везде и не всегда безусловно лидирует, что дает основания предположить, что эпоха монополии на знание -- в прошлом, а более перспективной будет ситуации, при которой в процесс добывания знаний включаются несколько локальных, мобильных, конкурирующих на равных и равно легитимных «точечных» познавательных стратегий. Но это затронет, прежде всего, неконтролируемые государством пространства. Там же, где эгида официоза останется непререкаемой, даже если под ее юрисдикцией останутся ничтожно малые территории на манер резерваций, там -- вряд ли что изменится: государственная сертификация (со всеми вытекающими от сюда последствиями) -- определенный номенклатурный статус -- ко многому обязывает.

Но вернемся к культурологии и к постперестроечной ситуации. Итак, публично и торжественно марксизм-ленинизм был изгнан из институтских аудиторий. Что же осталось после него? Что переменилось? Да ничего. Почти ничего. Да и могло ли быть иначе!? В системе государственного высшего образования сохранился обязательный обществоведческо-гуманитарный блок. Он и по названиям то входящих в него дисциплин изменился не шибко. В большинстве случаев деликатно убрали приставку «марксистко-ленинская», сняли особо раздражавшие полит-бестактные (на текущий момент) лозунги и формулировки, тем и ограничились. Все осталось таким же, как и в недавние безоблачно-советские времена. И история (теперь отечественная), и экономика (не марксовая по названию), и философия (неленинская), и политология все также прямо и не стыдясь взирали на свободно-демократическое студенчество. Если же внимательно приглядеться к предлагаемым ныне учебникам и программа (общественно-гуманитарного профиля), то и вовсе успокоишься: они в концептуально-содержательном отношении малоотличимы от тех, что вызубривались студентами лет тридцать назад. Те же темы-сюжеты, та же дискурсивная последовательность, те же кумиры, кто зримо, а кто незримо осеняет своими крылами свободную атмосферу новой России. Уточним: не декоративно, здесь свежий формат соблюден вполне, но принципиально, «по духу и букве», или -- по способу конституирования соответствующего предметно-методологического дискурса. Исполняют же привычный общественно-гуманитарный мотив те же самые люди, что веками привыкли выдувать одну и ту же мелодию. Ну а приходящие им на смену, отличаются от своих учителей разве что «отвязностью манер», да «серьгами в носу».

Справедливости ради следует сказать, что нынешнему времени «нового дизайна старых конструкций», предшествовал весьма непродолжительный, всего три-четыре года, период «пагубного безначалья», когда воодушевленные вихрями российской вольницы, ведавшие образованием инстанции щедро даровали ВУЗам право самим формировать сей общегуманитарный комплекс, избирать, повинуясь собственным интимными пристрастиям и возможностям, те или иные дисциплины, и даже -- о боже! Какая щедрость! -- их «предметно-содержательно» наполнять. Тогда казалось, что еще немного, и сей общевузовский-общегуманитарный блок вовсе рухнет, всевозможные «науки наук» будут навсегда изгнаны из институтских курилок, а многомиллионная братия советско-российских высшешкольных гуманитариев окажется на панели. Одумались. Не отменили. Что тут сыграло роль: здравый ли смысл возобладал, почитали ли каких разных умных книжек, или какая иная личная корысть в том была -- остается только гадать. Братия счастливо спаслась. После некоторой паники или легкого замешательства -- у кого как, все зависело от темперамента -- с прежним рвением вновь включились в широкомасштабную программу «по промыванию мозгов» уже -- «при капитализме». Недавний же, советско-социалистический, тренинг марксизма-ленинизма тут оказался и уместен, и полезен, что может служить блестящим опровержением популярной библейской максимы -- старые мехи, оказывается, прекрасно держат и новое вино, или, если быть точнее (то тогда Библия окажется «не в песню») -- новые мехи вполне пригодны и для сохранения старого вина. Именно в этот период «пагубного безначалья» и образовался некоторый политико-идеологически-дисциплинарный вакуум. Не слишком большой, но все же ощутимый. С историей, экономикой, философией и политологией -- все утряслось, они вновь, как было сказано, были возвращены на свои законные места. Однако, по всей видимости, племени чиновников показало, что «этого мало», что необходимо еще и нечто «такое-эдакое», «изячное» да «симпатишное», «духу времени созвучное», отвечающее всем запросам слезливой гуманизации (в пику общекультурной, современной, технизации, или -- в пику марксистско-ленинской, антигуманной, идеологизации?). Здесь-то на свет и появилась новая, вихрями истории зачатая, в них рожденная (и в них же, забегая вперед, и погребенная) дисциплина со звучным именем -- Культурология.

Рождение культурологи

Можно назвать почти что день и час радостного явления на свет божий нового дисциплинарного дитяти. Тем ни менее, едва ли возможно указать

пальцем на ту бесшабашную голову, в которой зародилась эта идея, равно как и определить в какой именно стадии пьяно-демократического перегара прародитель в тот час находился. Но место рождение известно: Москва, коридор ГосКомВуз, если точнее -- заседание чиновников данного государственного ведомства. Повторим: никаких аналогов в мировых образовательной или познавательной практиках, ни в прошлом, ни в настоящем на тот момент не имелось (и не имеется до сего дня). Хоть само слово -- не новое, дело -- новаторское. Родам предшествовало «неясное брожение на местах», спонтанная активность периода «безначалья». Инициативные пионеры-энтузиасты культурологического движения, на свой страх и риск, под тем и или иным, родственным, названием, с опаской стали внедрять отдельные темы-сюжеты-проблемы в образовательную общегуманитарную практику. Видимо тоже были схвачены гуманистическим ознобом: после техники идеологии тяга к лирике искусства вполне объяснима. Никакого опыта, тем более знания о том, что «здесь должно быть», не было и в помине. Советская научно-гуманитарная школа подобного словосочетания не ведала, да и пристрастия «изучать культуру вообще и в принципе» не имела (не возникало особой нужды, как нет ее и в сегодняшних вполне «продвинутых» демократических державах, там иных проблем хватает).

И вот в инструктивном письме ГосКомВуза, в котором был, наконец, оглашен новый, всеми и повсеместно с нетерпением ожидаемый, образовательный госстандарт (значился как временный, но просуществовал целых семь сезонов!) в разделе «Общие гуманитарные и социально-экономические дисциплины» под номером три во всем блеске первозданной чистоты появилась дисциплина культурология. Здесь же присутствовал и перечень дидактических единиц, т.е. «содержательная часть» данного курса, перечень необходимого минимума тем и проблем. На дворе шел 1993, постперестроечный, год -- время собирания «предварительных камней» после бурного периода «ломания дров». Этот жест и следует считать официальной презентацией нового дисциплинарного творения перед очами широкой научно-общественной публики. С этого дня и началась подлинная история культурологии.

Итак, культурология появилась на свет божий как учебная дисциплина в системе высшего образования буквально на пустом месте. Обратим внимание: в блоке «обще-гуманитарном и социально-экономическом», т.е. обязательном и насквозь номенклатурном. Это означало, что она, как и другие соседи-соблочники, настоятельно рекомендовалась всем, без исключения, профессиональным ориентациям, во всех государственных, либо получивших государственную сертификацию и, следовательно, находящихся под госнадзором, высших учебных заведениях. Некоторые вольности ВУЗам были сохранены. Например, ВУЗ сам определял количество часов, отводимых на освоение того или иного предмета, форму проведения занятий. Однако полностью игнорировать культурологию, также как философию, политология, иностранный язык, физкультуры и пр. ни один, даже самый «крутой» ректор не имел право: от государства же получал мандат занимать свое кресло, а значит -- и «кормился».

Ввести то ввели, росчерком пера, а потом -- призадумались. Если быть точнее, не столько призадумались, сколько организовали бурно-бравурную деятельность по «производству» (удостоверению) культурологической научно-исследовательской области, благо опыт -- и немалый, как многовековой, общеевропейский, так и недавний, советский! -- был накоплен немалый, механизм организации познавательной области был налажен и даже в самые оголтелые перестроечные времена исправно, без сбоев функционировал. Просто бери знакомую производственную модель, да отливай по ней какой угодно, хошь -- гуманитарный, хошь -- негуманитарный продукт. Продукт под биркой «культурология» с самого начала рассматривался как образцово-показательный. Он и не мог быть иным. Уготованное ему место ко многому обязывало: в сетке студенческого расписания государственных высших учебных заведений могли присутствовать лишь фундаментальные, основательные, скроенные по всем регламентам научного познания, безусловно «правильные со всех точек зрения» и «абсолютно благонадежные» предметные образования. Все иное отбрасывалось либо в жалкий разряд «факультативов или спецкурсов», либо отсутствовало вовсе.

Ну, а после презентации, закипела нормальная (повседневная) научная работа: под учебную дисциплину срочным порядком стали вводить/подводить исследовательскую составляющую -- открывать соответствующие научно-исследовательские институты, отделы-подотделы, кафедры и прочие государствено-административные подразделения, ученые советы; формировать развернутые научно-исследовательские программы, учреждать соответствующие научные звания (кандидатов и докторов наук [1]), наконец, выпускать специалистов высшей квалификации (введение в номенклатурный список специальности 020600 -- «Культуролог»), и чуть ли не в последнюю очередь -- ибо этому уделялось несравненно меньшее внимание и экономической заботы -- обсуждать предметно-методологическую часть. Короче говоря, стала разворачиваться вполне привычная, добротная и легитимная в означенных пределах, практика, ничем по виду не отличающаяся от других научно-гуманитарных, да и вообще научно-познавательных, легально-позитивных опытов.

На сегодняшний день слово (или, все же, словосочетание?) культурология стало привычным, и практически ни у кого не вызывает изумление. Существуют дипломированные специалисты, соответствующие разделы-подразделы во всех таксономических свитках, даже -- специфические области и проблемы. Есть и сверхзадача глобалистского размаха: притязание быть-стать своего рода наукой всех гуманитарных наук, мета-дисциплиной, венчающей собой толи комплекс «наук о человеке», толи свод «человеческих наук» (смотря по тому, как мы трактуем латинское «humanitas»). Потуг вселенский, ничего не скажешь, только … абсурд какой-то получается, гротескный диссонанс, не ликвидируемый в принципе. И дело совсем не в том, что времени с момента появления дисциплинарного монстра прошло маловато: на определенном этапе своего развития все, даже самые уважаемые и непререкаемые с научной точки зрения, дисциплины не миновали периода «шатания», вполне объяснимого болезнью роста. Если же вспомнить о ничтожности темпорального отрезка -- эпоха культурологии умещается в какое-то жалкое десятилетие! Миг! -- то и вовсе можно было бы успокоиться: все «устаканится»-утрясеться и вырулит в правильно-респектабельное русло. Суть проблемы «культурология» состоит не в этих, общепримирительных тенденциях, которые опытным путем не раз доказали, что при известном напоре, серьезности и, разумеется, неуклонной поддержки властно-государственных инстанций -- а культурология такой поддержкой обладает и в обозримом будущем ее не лишится, -- можно ни о чем не беспокоиться и с оптимизмом смотреть в лучезарное будущее, регулярно поливая свой огородик-садик -- что-нибудь да вырастит.

Дело в том, что на сей раз общекультурные обстоятельства складываются совсем по иному, нежели на заре эпохи модерн, «время подкачало», обрекая так ладно скроенный образцово-показательный научно-познава-тельный конструкт на вечное «несуществование»: культурология, если радикально не изменится направление поступательного развития, что маловероятно, рискует так и остаться мертворожденным ребенком, хотя и не лишенным позитивного смысла. Позитивного -- в том значении, что и ее, культурологии, появление, и факт ее существования -- не просто чья-то капризная выходка, не только завихрение или чрезмерность горячечного энтузиазма, но и некая, уже осознаваемая, модель новой, не модерновой, и не постмодерной, но постпостмодерновой технологической организации совокупного культурного поля, о чем речь ниже.

Просто отступление. Как удержаться и не напомнить обстоятельства появления и существования иного, добротно-советского дисциплинарного конструкта -- научного коммунизма, венчавшего 20 лет комплекс вузовского марксизма-ленинизма, выступавшего в том дизайнерском ансамбле безусловной доминантой, а потому и вызывавшем наибольшее количество нападок. Ситуации в обоих случаях -- более, чем сходны, практически идентичны. Вся процедура внедрения культурологии почти точь-в-точь повторила сценарную прокрутку образца 1961 года, когда в результате такого же государственно-чиновничьего, политического, фокуса «вдруг» объявилась еще одна «наука». Хоть и в иных декорациях (вроде бы вполне респектабельных, и, на первый взгляд, неподверженных обветшанию: с точки зрения текущей идеологической конъюнктуры культура -- сама вечность, кто посмеет это оспорить; но, как мы уже знаем из личного опыта, даже крупномасштабные стратегии общекультурного масштаба, меняются, устаревают и полностью исчезают с исторической арены), но благодаря конкретики процессуальных операций «по внедрению» без труда можно распознать один и тот административный ход. Судьба научного коммунизма хорошо известна. Она очень, очень печальна! Два десятилетия безраздельного триумфа, затем -- всеобщее глумление и публичный позор, и наконец -- полное забвение. Это, на всякий случай, культурологам стоит помнить.

Абсурд («вместо музыки»?)

Абсурд начался с самого начала и не прекращается до сих пор. Причем, абсурд именно с точки зрения идеологии науки. Если точнее -- научной процессуальности, тех способах и регламентах конституирования механизма добывания, внедрения и репродуцирования знания, что практикуются в данной институции. Это на поверхности, на первый неискушенный взгляд, все обстоит более или менее благополучно. Но если присмотреться, прищурясь… Нет, лучше этого не делать, ибо станет неловко от сознания того, что сам участвуешь в столь скользком проекте.

1. Как уже не раз отмечалось, культурология возникла на пустом месте, в отсутствии не только истории, но и предыстории, т.е. хотя бы в общих контурах оформившейся, или активно формирующейся области знания. Процесс обнаружения предметно-методологических горизонтов разворачивался пост-фактум внедрения. Абсурдность ситуации станет еще более очевидной, если мы представим, что кому бы то ни было пришла вдруг в голову шальная мысль -- где-то и когда-то, в каком-нибудь отдаленном прошлом -- заводить в своем учебно-образовательном огороде, например, физику в ее, физики, отсутствии в качестве более или менее автономной области познания, либо историю -- в отсутствии истории и т.п. Допустимо ли изучать, штудировать, выпевать дидактические романсы тому, чего нет -- «в природе», в дискурсе, в культуре? Глупость, да и только. Разумеется, допустить-то можно все, что угодно, только будет ли результат, а поступки -- иметь хоть малейшее отношение ни то, что к науки, но и даже к здравому смыслу? При таком подходе участвующие в начинании будут невольно спровоцированы создавать видимость деятельности, видимость движения, видимость познания, искать, по китайской поговорке, отсутствующую черную кошку в черной комнате. Найдут и схватят, только пользы -- ни социальной, ни познавательной -- никакой от того не будет: голому королю от восхищения и аплодисментов раболепной толпы царедворцев его несуществующему наряду на ветру не станет теплее. Если еще раз помянуть НК, то ничего экстраординарного в случае с культурологей не было: вузовские гуманитарии -- народ дисциплинированный и вполне привычный к подобного рода «подставам». К тому же, еще и падкий, по российской неискоренимой «душевности», на всякого рода слезливую «духовность», всегда готовый подкормить невыводимого «гуманистического червя». Раз надо -- так надо: сказку сделаем былью!

2. Коль скоро советская власть не позаботилась о воспитании дипломированных культурологов, то, ясное дело, в перестроечный период их и не было. Откуда ж было взяться! Ежели таковые -- самозванные -- и имелись, то обитали по окраинам, да катакомбам, и обладали в системе советского/сразу-постсоветского общественно-различительного ранжирования тем же статусом, что и представители других нелегальные профессий вроде «проститутка», «сутенер» или «маг-экстрасенс». В такой ситуации знамя «высшей ковки молодого поколения» подхватили все, кому не лень. Если точнее и откровеннее -- все, кто в силу тех или иных причин -- исторические бури многих срывают с насиженных мест -- оказался без работы и не знал перед кем приклонить свою профессиональную долю. Коль «дело темное и непонятное», то всякий, и не только «базовый гуманитарий», мог с полным правом вещать с трибуны «истину за культуру» перед поднадзорными деканату студентами. Едва ли найдется такая специальность обществоведческого профиля, выходцы из которой не подвязались бы на вновь созданной культурологической ниве. Пространство не занято, делай-говори -- что душе угодно! Разным же душам, как хорошо известно, -- угодно разное. И зашумела по всей шире земли русской велеречивый, разнокалиберный и суматошный культурологический говор. Ну прямо как в сельской школе из какой-нибудь глубинки: учитель -- на все руки мастер. Он и грамоте учит, и про звезды рассказывает, и в отжиманиях «толк понимает». Все -- с одинаковым усердием. Он же -- Учитель! Хорошо ли смотрелся бы, допустим, искусствовед, преподающий в высшей государственной школе сопромат или экономику!? Подобное, конечно, «по скудости кадров», случается. Чего греха таить. Но едва ли такое может считаться нормой. А вот тот же дипломированный искусствовед (филолог, философ, экономист, НКашник и пр.) в тенетах культурологии -- «в своем праве», ничуть не смущается. Да и то правда, кто ж его «поймает за руку» и уличит в дилетантизме, указав «как надо». Естественно, «каждый пел -- что умел», чему обучился и что пропевал уже множество раз на протяжении многих веков своей профессиональной жизни. Какофония выходила чудовищная! Разумеется, не злоумышляли всуе, «нищета и убогость» тому причина. Но от этого абсурд не исчезал.

3. На момент официального введения культурологии в сетку студенческого расписания начисто отсутствовали какие-либо подручные методологические материалы, из которых можно было бы выудить хоть что-то «направляющее», прежде чем выходить в аудиторию и вещать с кафедры культурологическую правду. Пара десятков статей, либо слишком общего, либо слишком частного характера, напечатанных в различных научных журналах, а потому абсолютно бесполезных в дидактическом отношении -- вот и все, что на тот момент было. Остальное -- публицистические вздохи. Более или менее адаптированное под реальный учебный процесс, конечно, можно было почерпнуть из других предметно-дисциплинарных областей. Например, история культуры сшивалась из фрагментов чисто-исторических и историко-искусствоведческих, теоретическая часть слагалась обрывками философского, социологического, историософского и политологического характера. Но то -- ведь не культурология вовсе, и введено в повседневную реальную культурологическо-дидактическую практику с лукавством и полулегально, все по той же нужде. Это позже, с середины 90-х годов на прилавки книжных магазинов вылилась лавина всевозможных пособий, учебников, методических рекомендаций, плоды напряженного труда и предшествующих профессиональных «родовых мук». От обилия, тем ни менее, не стало легче: кроме очевидных глупостей, неизбежных в создавшейся ситуации и вполне объяснимых разноплеменностью подключенных к процессу (у каждого -- свои интеллектуальные ресурсы, информационный багаж, образовательный уровень, ментальная направленность, культурный и общественный опыт, наконец, исполнительский талант), а потому не слишком раздражавших, все эти методологические подспорья предлагали такое чудовищное разнообразие тем, сюжетов, стратегий, дидактических единиц, дисциплинарно-номенклатурных позиций и пр., что составить какой-либо среднестатистических «совокупный» облик предметного поля, а также вычленить наиболее «частотный» тактически-стратегический сценарий его захвата, было практически невозможно. Коктейль получился «атомный»! Таковым он остается и по сею пору. Разумеется -- «не виноваты мы»! Разумеется -- предсказать, что «выйдет как всегда», хотя, как всегда, «хотелось как лучше», было не сложно. Но разве от такого «разведения руками» и «кивания на обстоятельства» становится легче студентам, нуждающихся и в иных дидактических подпорках, кроме пламенных монологах своего, конкретного, отдельно взятого трибуна-культуролога?!

4. В государственном стандарте образца 93 года, за подписью зам.председателя ГосКомВуза, г-на В.Д. Шадрикова (до сего дня несущего вахту на том же самом посту), значился следующий перечень дидактических единиц дисциплины культурологии, т.е. тех тематических пластов, что непременно должны были быть отражены в лекционных циклах каждого преподавателя-культуролога: «История мировой культуры. История культуры России. Школы, направления и теории в культурологии. Охрана и использование культурного наследия» (Инструктивное письмо ГосКомВуза №17-36-524-ИН/17-22). В том же образовательном стандарте говорилось, что студент, завершивший изучение дисциплины «Культурологи», должен (прямо так и припечатали: «должен!») «знать место культурологии в системе гуманитарных дисциплин, специфику ее объекта и предмета, основные разделы, историю формирования; иметь представление об основных современных культурологических школах, направлениях и теориях; понимать и уметь объяснить феномены культуры и цивилизации; знать формы и типы культур и цивилизаций, основные культурно-исторические центры и регионы мира, историю и закономерности их функционирования и развития; знать историю культуры и цивилизации России, понимать и уметь объяснить ее место в системе мировой культуры и цивилизации; знать остовы использования культурного наследия, приобрести опыт его активного освоения в республике, крае, области, районе» [2]. Проблема состояла даже не в том, что предлагаемый для преподавания-освоения материал -- «разнокалиберный» и разношерстый (в «одном дисциплинарном флаконе» смикшированы и искусствоведческое чириканье, и метафизическое тугодумство, и многое другое). Он -- «неподъемен» в принципе. Реальные исполнители, конкретные вузовские преподаватели, получив подобную инструкцию должны были «крякнуть», да взбунтоваться, «встав как один и рявкнув -- Не дадим!». Но почему то этого не сделали. Для освоения подобного материала не то что одного-двух семестров (обычно отводимых для дисциплин обще-гуманитарного и социально-экономического профиля), но и всего вузовского пятилетия будет маловато. Да и отыскать специалиста, обладающего не только отвагой все перечисленное доложить студенческой аудитории, но и реальным правом на нее, не так-то просто сыскать. А уж о том, чтобы расплодить такого «ренессансного универсала» в массово-повсемест-ном порядке, не может быть и речи. В принципе. «По понятию». Да и студентов можно пожалеть: наряду со специальными дисциплинами им, в качестве, нагрузки предлагается освоить чуть ли не половину знаний, накопленных человечеством! Задача -- и в плане преподавания, и в плане изучения -- изначально невыполнимая, абсурдная. Либо -- сто томов, сто лет, либо… симуляция, видимость, скомканные, поверхностные и досужие разговоры «обо всем» (либо «о том, о сем») в темпе журналистского бравого галопа. Так оно, к слову сказать, чаще всего и происходит в реальности: «общие представления»… О чем? Да обо всем на свете, о том, что «волнует тебя», «будоражит аудиторию», наконец, возбуждает (сегодня), кочуя из уст в уста, «всех» -- город, страну, общество, мир.

И, наконец, последнее. Оно же -- 5. Абсурд -- уже не с точки зрения учебно-дидактических надобностей, но с позиции идеологии науки. Об этом отчасти уже говорилось. А именно: культурология как область познания на сегодняшний день -- и, вероятно, навсегда! -- не имеет по крайней мере двух важнейших компонентов, необходимых для того, чтобы с полным правом обосноваться в храме науки, даже только прислониться к его гносеологическим вратам, -- она лишена собственных предмета и метода. Иначе говоря, ей, по сути дела, не ведомо над каким, будь то реальном, будь то сугубо дискурсивном, полем творить познавательные ритуалы, равно как и каким образом их совершать. (Исполнителей уже «напекли», на и помещения оборудованы). Культурологический познавательный конструкт с первого шага своего появления на свет чрезвычайно озабочен тем, чтобы отыскать хоть какую-то полянку, еще не оккупированную другими дисциплинами, пасть на нее, застолбить-огородить, и начать ее в срочном порядке обрабатывать. Какой именно инвентарь использовать при вспашке -- тоже не ясно. Разумеется, существует этикетный словесный набор, вроде умилительного придыхания «Культура», да княжеского пришепетывания «Широкий культурологический подход». Однако, что сие реально, и в научно-практическом, и в научном-теоретическом отношениях значит, как потреблять-использовать сей экзотический инвентарий, едва ли кому ведомо. Кроме неясных и задушевных томлений, да боевой готовности действовать, здесь ничего иного, собственно научного, регламентированого, выстроенного-организованного («внутренне институализированного) отыскать невозможно. Понятно, что культурология -- это «за культуру». Если ж поточнее, то остается «развести руками», ибо это «все обо всем», или, что равносильно, «ничего ни о чем», в лучшем случае -- «общая тенденциозность». Если не для светских барышень и не в качестве аналога сельского ликбеза, современного способа заполнения существующих благодаря общеобразовательным огрехам лакун из серии «это должен знать каждый приличный гражданин» (правда для чего именно высшеобразованному человеку надлежит усваивать массу бесполезной как в профессиональном, так и в житейском отношении информации, так же не совсем понятно. Не иначе как для разгадывания кроссвордов, да для участия в играх типа «Что? Где? Когда?), но -- «всерьез» и «научно», то совершаемый ныне с помощью культурологии подкоп заведомо ведет в тупик. Ибо, повторим, никакой такой насущной нужды, социально-объективных предпосылок, для обнаружении еще одной «научной области» как не было при прошлом социализме, так нет и при нынешнем капитализме. А потому «песня и не слагается»: поперек времени, места, культурного контекста. То, что прогрессивный и образцовый для нас Запад, который прекрасно обходится без культурологического зуда, не ощущает себя от этого ущербным, и никак -- ни словом, ни делом -- не откликается на наше познавательное новшество -- тому лучший пример.

Кто и что определяет область культурологического знания, если отталкиваться при разработки предмета-метода научной дисциплины от существующих вузовских стандартов (а это единственный осязаемый, почти непререкаемый административный ориентир)? Сродство имен, включенных сюда подразделов? Общность -- или предметная, или процессуальная -- полей? Тактика и технология дискурсивных поворотов? Неизбежность прибытия в одну и ту же операционно-смысловую точку? Взаимная приязнь? Генетическая общность? Короче, какова логика, а еще лучше мета-до-логика (если исключить прагматику социально-властного планирования, которой, в случае с научным познанием, а не только учебной дисциплиной, еще не достаточно: только внешняя поддержка, никак не подкрепленная внутренней целесообразностью -- не эффективна, и не много стоит) конституирования данного познавательного ансамбля, ему и только ему имманентная? Увы. Таковой не обнаружилось. Даже беглого сличения выведенных в качестве дидактических единиц подразделов -- они, как и ожидалось, создали первичную матрицу, по которой кроилось культурологически-познавательное тело в минувшее десятиление -- достаточно для того, чтобы понять, что никакой внутренней закономерности просто быть не может. Различны пространства, тематические пласты, манеры сопряжения друг с другом отдельных фрагментарный объединений, градусы и плоскости пересечения; и операционные, и событийные, и смысловые взаимоотношения; режимы сцепления и ритмы организации, инструментарий захвата… Обосновать соединение под одной шапкой двух, или, если поднатужиться, трех конкретных дисциплинарных сегментов можно, но отыскать мета-логику, кроме мета-до-логики социального порядка, все равно невозможно.

Теперь можно сделать некоторые выводы, повторив основные положения сказанного. Итак, культурология как политическо-идеологический конструкт явилась в результате социальных трансформаций, стала отзвуком поверхностных перемещений, происшедших в системе Российской высшей школы в постсоветский период. Здесь она сразу же заняла мета-позицию по отношению к другим наукам как гуманитарного, так и негуманитарного профиля. Логика ее появления, или мета-до-логия, определялась задачами политического, властно-административного характера и никак иначе, ибо ей предназначено было очерчивать-освежать репрезентативный иконостас государственной идеологической конъюнктуры. Тем не менее, вознесение культурологии на столь величественный пьедестал нельзя считать чем-то экстраординарным,.вздорным и лишенным всякого смысла. Безусловно, не милость двигала рукой «совокупного администратора», но некоторая прагматическая необходимость, сродни той, что дала шанс состояться институту науки как таковой на заре новоевропейской истории. А именно: в качестве области, легализующей и проговаривающей директивные истины, властно-дискурсивного вектора, указующего направление официально-канонического движения, а заодно уж -- и надзирающего за ним. В этом смысле культурология -- «вещь» одновременно и своевременная (в контексте новой-старой-новевропейской культурной модели, активно осваиваемой ныне Россией), и невременная (с точки зрения эволюции новоевропейской же системы знания или способах ее конституирования), и вневременная (с точки зрения культурного прогнозирования, о чем речь -- ниже).