Методология культурологии

Второе лирическое отступление. Российский (православный) фундаментализм. Любому, кто так или иначе соприкасается с системой знания и хотя бы в качестве случайного наблюдателя следил за ее историческим развитием в той или иной конкретной познавательной области, хорошо известно, что универсальные, крупномасштабные теории, охватывающие весь ряд включенных в дисциплинарию предметов, перестали быть актуальными по крайней мере сто лет тому назад. Они ничего не дают, никакого прироста в гносеологических закромах не совершают. Нередуцируемые до уровня реальной процессуальности, такие фундаменталистские концепты никак не верифицируются, оставаясь всегда бесполезным умозрением. Это, разумеется, не означает, что ХХ век оскудел на подобного рода потуги. Прецедентов немало, и наш советско-социалистический исторический опыт -- яркое исключение из общих тенденций движения сферы познания. В сем заповеднике раритетов и заказнике архаики как раз культивировали подобные устремления, всячески их поощряли в силу политико-идеологических причин, о которых немало говорилось в последнее десятилетие. Максималистский, фундаменталистский, универсалистский (другие лики православно-шовинистического задора) зуд -- лейтмотив и советской политики, и советской практики, и советского искусства, и, конечно же, советской науки, осуществлявшей чуть ли не последние в мире исследования фундаментального порядка. Без всякой иронии можно повторить общеизвестный лозунг: советская фундаментальная наука -- гордость всей новоевропейской познавательной стратегии, ее перфектное и последнее, закатное, выражение. В Западных, передовых, державах подобное с каждым десятилетием становилось все большей редкостью. Там все локальности, ситуационности, контектуальности, конкретности процветали, постепенно отвоевывая себе командные позиции и определяя ведущую интонацию познавательных стратегий: узкие специалисты по узким проблемам производили частные исследования, то ли забыв, то ли отчаявшись доподлинно узнать, что же «это» (мир, разряд реальности, профессиональная область) есть «вообще» -- «по истине, по справедливости, по красоте». Знание -- исследования дробились и рассыпались по закоулкам, уже не в состоянии оформиться в какое-либо громкое фундаментально-универсальное речение. Процесс ликвидации и рассеивания крупномасштабных научно-концептуальных монолитов усилился и стал необратим в середине прошлого, ХХ века, когда контуры постсовременности стали более, чем осязательны.

Напомним, что «пост» -- это «после» того, что маркируется европейским Новым временем, культурным стандартом эпохи Модерн, и характеризуется истощением, завершением и распадением запущенных тогда в оборот проектов. Усталость модели, неэффективность ее дальнейшей эксплуатации на любом дискурсивно-событийном полигоне, в том числе, конечно же, и на стезе знания, моральное, физическое и экономическое устаревание контролируемых-поддерживаемых моделью операционных ансамблей стали не только очевидны в «глобальном масштабе», но и на предметно-прикладном уровне: такие комплексы оказались попросту ненужными. Во-первых, они ничего не давали в чисто практическом отношении. Во-вторых, стали чрезвычайно неудобными, ибо под давлением постоянно умножающегося разнородного материала, беспрерывно грозящего их опровергнуть и полностью дискредитировать, требовали бесконечных увязок-согласований (с традицией, с манерой артикуляции, с уже накопленным и пережеванным субстратом), походя все больше на неповоротливых абсолютно фиктивных монстров. Прекрасные, может быть, сами по себе, такие конструкты -- «так оторваны от реальности», даже от реальности научной, тем более -- реальности прагматической. Тупиковые моменты-кризисы за минувшее столетие пережили чуть ли не все традиционные для европейской системы знания науки. Такие повсеместные дисциплинарные сбои требовали коренной перемены в самой идеологии познания, пересмотра и радикальной замене допускаемых/отвергаемых стратегий и тактик, переструктурации предметных полей, их новое обследование. Эпоха «междисциплинаризма» -- деликатное именование той ситуации, когда самостоятельного, автономного и более или менее стабильного, «отдельно взятого» дисциплинарного отсека уже не может сложиться в принципе. Не по отношению к прошлому, к истории-предыстории, но по отношению к сегодняшним задачам исследования, организации, планирования и конструирования познания. Если же вдруг, по какому-то недосмотру, такой концептуально-дисциплинарный, с четкими и неизменными правилами, монолит и объявится, то его пришествие будет расценено либо как очевидное недоразумение, либо как девственная наивность продуцентов, либо как простой бред, в лучшем случае, художественного плана. Уж одними максималистскими притязаниями такой познавательный конструкт сразу, полностью и окончательно себя дискредитирует.

Локальные проекты, локальные среды с беспрерывно мутирующими полями, никогда не закрепляемыми «раз и навсегда», а потому и не дозволяющие себе громогласные безответственные (т.е. ничем не подкрепленные, кроме «веры и желания») выкрики об «истине», разумеется, нуждаются и в иных техниках, в других тактическо-стратегических программах, быстро и мобильно реагирующих на текущие изменения, всегда имеющих в своем арсенале разные, позаимствованные из самых разнообразных, а не только легальных или легитимных, источников, не требующих долгих согласований-подписаний, равно как и иерархических многоступенчатых проверок-перепроверок. Иначе говоря, для успешного решения артикулируемых сегодня культурных задач требуется совершенно иная методология схватывания и обработки.

Естественно, эта тенденция в равной степени затронула и область гуманитарного знания, «гуманитарных наук», не оставшихся безучастными к декларациям постсовременности. Здесь также стало «неприличным» пытаться построить какие-либо обще-всеобщие теории, по инерции охватывающие огромный круг объектов, либо целый разряд реальности. Конечно, попробовать то можно -- несть числа попыткам! -- но родившееся в результате такого максималистского соития детище -- либо результат авторской, мягко говоря, неискушенности, либо -- сугубо кабинетная фикция, обладающая лишь эстетической ценностью (что, к слову сказать, не мало).

И вот на этом фоне, в апогее распада фундаментализма, когда новоевропейская познавательная программа рассыпается на глазах, почти рассыпалась, теснимая конкурентами, появляется образцово-показательный, выточенный по всем канонам системы науки, абсолютно «правильный» и заявляющий о своей приоритетности мета-принципа (да не в «одной, отдельно взятой» голове, а в «общественном сознании» вроде бы не самой глупой и не самой неинформированной нации), концептуально-универсальный конструкт, без всякой иронии обещающий сказать, наконец, «всю правду о культуре»! Обратим внимание: не о частностях и деталях речь, не о тех или иных проявлениях культуры в ограниченных пределах слово заводится, но -- «вообще», по сути, по правде, по понятию!

Не чистое ли безумие?!

Безумству храбрых всегда пели осанну лишь в России. Но не на трезвом мелочном Западе. Закардонные коллеги не аплодируют. Не отнеслись всерьез? Не заметили-проглядели? И это при том, что все российско-советское было в последнее десятилетие чрезвычайно популярно на Западе, к там достаточно долго и пристально присматривались, деловито, и без всякой скромности, перетаскивая к себе все -- людей, идеи, механизмы, стратегии и пр. -- действительно ценное.

Но случай с культурологией уникальный и горизонте сегодняшней отечественной познавательной практики. Вздыхай -- не вздыхай, плачь -- не плачь, сетуй -- не сетуй, но и у нас научный фундаментализм стремительно разрушается (через боль изживается!), а само познание переориентируется в сторону решения конкретных прикладных задач. Государство и его «временная» слабость тут, конечно же, ни при чем. Просто -- время подсказывает, что подобного рода организация -- дело прошлое, а потому никакого «подъема» или «взлета» на старый манер уже никогда не будет. На дворе -- другие ритмы. Хорошо это или нет -- пусть каждый решает сам. Те, кому привычнее прислоняться к какому-либо незыблимому стержню вряд ли угомоняться, будут вновь и вновь выдвигать различные, «подновленные» или «радикально пересмотренные», универсалистские проекты. Тут ничего не поделаешь: ментальные структуры, сложившиеся в юности, не корректируются, лишь деформируются и ломаются. Ну а те, кто по мобильнее и поэластичнее -- «Поколение Next -- поколение Пи» -- займутся делом, конкретным делом, т.е. исследованием конкретных и прикладных проблем, отложив решение масштабных вопросов на отдаленное «потом». Они, эти радикальные и принципиальные вопросы, конечно же, решаются. Отнюдь не «сами собой». Но не с помощью манифестации императивного лозунга: «Так есть!» (устаревшей техники ментального формования, в которой весьма активно были задействованы ритуалы научного знания), а через непосредственное освоение и вживление всеми порами своего тела определенную процессуальность, которая скорее всего и не назовет истину словом (дабы не отпугнуть и не разочаровать адептов?), но ею непременно одарит, запечатлев в качестве ведущей, беспрерывно повторяемой, интонации комплексного событийного потока.

Так вот, оказывается, что и в своем-то Отечестве культурология идет поперек времени. Декларированная принципиальная «междисциплинарность» и «маргинальность» -- конституирование предметно-методической области из разрозненных лоскутков -- ничего общего не имеет с доминантными тенденциями «смешения и перекраивания» традиционных дисциплинарных полей. Ибо в последнем случае речь идет о процессах тотальной ликвидации монолитов, (монолита как принципа устроения): после того, как предметы-методы слиты в одну контекстуально-проективную емкость, она не закупоривается навсегда, или на длительный период, но остается всегда открытой для других вливаний. Вопрос о том, чтобы, растопив старых истуканов и перемешав образовавший субстрат, отлить новые, более совершенные и отвечающие духу времени, даже не стоит. Состав ингредиентов постоянно меняется, он не стабилен. Тогда как в первом случае с культурологией, речь -- как раз об обратном: оторвать ото всюду по лоскутку, сшить их на скорую руку «культурологической ниткой-иглой» и накрыть сложенным мозаичным полотнищем все гуманитарное безбрежье.

Конечно, есть множество причин такой ориентации на архаику: когда дитя сшивалось из фрагментов, то под рукой были лишь выкройки тех

структур сознания, которыми обладали портные, т.е. администраторы, равно как и подавшяющее большинство реальных исполнителей. Других шаблонов еще не ведали, и, что самое важное, собственной шкурой еще не опробовали, каким образом в изменившихся условиях может осуществляться тот же самый дискурс власти, и, соответственно, каких исполнителей в сфере продуцирования знания он потребует. Хочется надеется, что именно это, а не глобалистская российская умилительность, здесь играло первостепенное значение: даже зародыш здравого смысла все же лучше, чем «томительная чувственность», коль дело касается таких серьезных вещей -- о познании ж речь!

Что же получилось в итоге (на сегодняшний день)? Бред, глупость, абсурд -- это первое и поверхностное мнение. Не только скандал и конфуз. Получилась «вещь» во всех отношениях замечательная, завязалась захватывающая интрига. И, что самое поразительное, -- абсолютно современная, отвечающая и духу, и букве эпохи: несвоевременная вневременность -- это, заодно уж, если быть дотошным, со-временность, или «жгучая, горячая, жуткая и завораживающая» современность.

Пост-пост-симулякр

Как стало очевидно из всего вышесказанного, перед нами почти классический бодрийаровский симулякр третьего порядка. Это не симулякр эпохи модерн (первого порядка), ни даже симулякр сменившей ее эпохи постмодерн (второго порядка), ибо постсовременность предусматривает некоторую подлинность, даже если она -- фиктивная событийная подлинность в событийности же без остатка и растрачиваемая, но именно симулякр нынешний, пост-постсовременный, пост-пост симулякр. Причем, абсолютно по всем позициям. Можно еще раз их напомнить.

Культурология -- это декларированная и сертифицированная научно-учебная дисциплина. С научной точки зрения, как наука, не имеющая ни своего метода, ни своего предмета, она -- фиктивна по области исследования, равно как и по стратегии ее захвата. И то, и другое, конечно существует, как имя (или приставка) -- культура. Но это имя-извержение не имеет своего адреса и никак не структурировано, ибо принципиально нередуцируемо в контекст реальности. «Объект» культурологической экспансии -- это «все, что угодно» (и потенциально, и актуально -- весь мир, ибо есть ли что в человеческом мире, что так или иначе не соприкасается с культурой!), что равносильно -- «ничто (реально)». Изучая «все», дисциплина, по сути дела, ничего реального реально не исследует, не совершает никакого приращения знания, но творит лишь безбрежно-безграничные ряды фиктивных последовательностей, дискурсивных цепочек, которые «всегда есть», но и, одновременно, «всегда отсутствуют», их не существует в том качестве и том облике, в котором они провозглашаются и презентируются.

Более того, даже сама «предметно-дискурсивная реальность» (регламенты сцепления дискурсивных звеньев) абсолютно фиктивна и независима сама от себя. Иначе говоря, она -- ситуационна, контекстуальна, локальна, мобильна и зависит в первую очередь от конкретных перформативных режимов, или, выражаясь проще, -- от тех обстоятельств времени, места и исполнителей, которые осуществляют «разовый» конкретный перформативно-исследовательский (либо первормативно-дидактический) жест.

Принципиально нередуцируемая в реальность, от нее полностью очищенная и замкнутая только на самой себе, культурология даже в собственных пределах фиктивна, ибо существует не иначе, как «нормативная директива». Она лишена имманентности, а значит -- логики движения и разворачивания. Даже историческая разверстка -- туманные исторические дали, которые в некоторых случаях могут выступать структурообразующим принципом логического предметного конструирования (как оно случилось со многими гуманитарными дисциплинами, когда в качестве логического стержня-принципа была принята традиция наследования, ставшая, со временем, и центром, и имманентностью), -- в данном случае полностью отсутствует. Вся, так называемая история-предыстория культурологии -- фикция, легенда, выдумка, некорректная подгонка отдельных, разрозненных, концептуальных комплексов под новомодный культурологический дизайнерский формат, что прекрасно осознают даже самые рьяные защитники дисциплины культурология. Культурология, таким образом, не обладает никакой внутренней волей, абсолютно «бесхребетна», целиком и полностью завися от каприза тех инстанций, которые ее подталкивают, сопрягают, перекраивают, направляют.

Культурология -- наука наук в том смысле, что является формулой науки, сжатым и циничным ее изложением, совершенная грифельная начертанность, лишенная всякого позитивно-познавательного значения. Просто набор ячеек-позиций, которые любой может занять и заполнить каким угодно субстратом: готовая машина по тиражированию подсистем системы. Причем, организованная «задним числом»: вначале -- вереница тиражных копий (отдельных как гуманитарных, так и негуманитарных наук), а затем -- эталон, музейная выжимка, вполне пригодная для экспозиционной демонстрации того, «как это делается», как это функционирует и с какой целью. Своеобразный аналог «игры в бисер».

Итак, первая мета-позиция -- предметно-методологическая, просвечиваемая благодаря научно-учебной стратегии. Но есть и еще одна мета-установка, более широкого охвата, касающаяся общекультурной стратегии сегодняшнего дня. Она стало понятна в полной мере после выхода нового, датированная 2000 годом, государственного образовательного стандарта, подписанного, как и в первом случае, тем же самым г-ном В.Д. Шадриковым [3]. Что касается учебной сверхзадачи, то здесь будто бы все ясно и понятно, открыто и наглядно: культурология вроде бы становится отныне полностью и без остатка идеологической дисциплиной почти что классически-марксистского толка, имеющая одну единственную цель -- промыть и сформовать мозги подрастающего поколения под текущие государственные задачи. И дело даже не в том, как будут рассматриваться и трактоваться те или иные сюжеты. Это -- вторично. Структурирование сознания происходит не на стадии разрешения проблем или ответа на вопрос, но на стадии артикуляции-оглашения, их постановки. Таким способом создается определенная дискурсивная поверхность, укомплектовывается ее ландшафт, те бугорки-паузы-срывы, которые будут привлекать в последующем внимание, создавая требуемые натяжения и ритмы, а значит -- и способы реагирования. Только так, как мнится, так и может сплестись мировоззренческая сетка, что регулирует культурно-операционные зрение и слух.

Однако -- и это самое замечательное -- все подобные лукавые «заскобочные» дидактическо-психологические ухищрения абсолютно бесполезны, бьют мимо и не имеют принципиального значения, ибо ментальные структуры сегодня формуются отнюдь не на школьной скамье и не в студенческой аудитории, но на «вольных» просторах жизни, где техники властного захвата и приобщения адептов гораздо более изысканы, ненавязчивы и деликатны, в них громогласное возглашение принципа -- устаревший прием -- уже ничего не значит, является «пустым саундом-шумом», они очень эффективны и конкурентов подобного рода -- властных менторских перстов -- ничуть не страшатся. Следовательно, и дискурс то власти, в случае с культурологией, оказывается номенклатурно-риторической фикцией. Да и сама власть -- официальная, легитимная, декларированная и представленная, -- давно уже перешла в разряд симулякров, уступив место теневым закулисным структурам. Принцип харизаматического государственного устроения, как известно, -- рудимент, а если и продолжает существовать, то в качестве дизайнерского идеологического придатка. То же самое можно сказать и о культурологии: должна вроде бы как воспитывать, но даже «как бы» не получается -- ни на кого и никак не влияет, бесцветна и безвкусна, в лучшем случае -- сообщает изначально обесцененную культурной ситуацией информацию, не приложимую в принципе ни к какому «позитивному»/продуктивному деянию.

Для чего же тогда все это нужно? Если отбросить праздность или интерес праздности, для которых трудятся кроссворд-мейкеры и «о-счастливчик»-мейкеры (если быть точным, то и здесь происходит эксплуатация аналогичной, ставшей абсолютной фикцией, мифологемы, для которой азарт интереса -- весьма эффективная технологическая оснастка), то останется «широкий культурный дидаксис»: наглядность состояния (возможность пребывания в состоянии) пост-постсовременности, когда присутствующее «феноменально», бытийствующее наглядно (до такой степени, что можно протянуть руку и дотронуться) начисто и изначально лишено бытования. Иначе говоря: назидательный пример того, как можно продолжать быть при этом полностью и навсегда утратив бытие -- «жизнь после смерти».

В нашем случае «развернутого» бытия так никогда и не было, только -- форма дисциплинарного бытийствования. Но другие научно-образовательные конструкты какое-то время им обладали (или, что одно и тоже, думали, что обладают), а потому посмодернистское расслоение и рассыпание воспринималось достаточно болезненно. Состояние же пост-постсовременности уже не нуждается в столь радикальных процедурах, прекрасно демонстрируя, как без всякого деструктивного, неконструктивно деконструктивного террора, мягко и ненавязчиво можно лишить феномен собственного бытия. Причем так, что он сам того не заметит: будет продолжать жить, не живя, развиваться, не развиваясь, что-то держать в руках и все равно им не владея. Состояние тотальных фикций, которые до такой степени совершенны в своих виртуальных пределах, что могут позволить себе роскошь даже не оглядываться на реальность, не кивать в ее сторону, не замечать ее вовсе, а развиваться по собственным, локально-технологическим законам, и в этом модусе осуществлять какие угодно, в том числе, конечно же, и глобалистские, проекты. Если же возникнет необходимость, то всегда найдется лазейка ситуационно-контекстуальных смотрин. В нашем случае -- перформативная реальность исполнителя, который либо устраивая публичные шоу-акции, либо налаживая интимные отношения с ректоратом, непременно обеспечит себе место в студенческой аудитории. Кто на что горазд!

Существует и фикция выбора: уже года три высшие российские учебные заведения наделены невероятно суверенным правом решать какие именно дисциплины из 12 позиций общегуманитарного и социально-экономического блока они могут выбирать. Контрольный минимум составляет пять единиц. Но и пяти в нынешних условиях -- довольно, чтобы контролировать процесс. Даже если, что не исключено, со временем весь блок перейдет в разряд факультативов и будет бесповоротно изгнан из вузовских курилок, все равно ничто принципиально уже не изменится: механизм будет продолжать исправно работать, с ним ничего не случится, ибо, повторим, от реальности он уже давно избавился.

Так в чем же состоит мета-до-логия (методологии) культурологии в современных условиях? Еще раз: служить назидательным образцом того, как надлежит действовать, чтобы сохранить-обрести все, ничего не имея, продолжать жить, толком так и не родившись.

Примечания

[1] С научными званиями тоже не обошлось без конфуза: ввели, открыли советы, успели осчастливить множество людей модными погонами, потом, вдруг, одумались и упразднили, поставив недавних счастливчиков в двусмысленную ситуацию: года два вполне заслуженно и официально соискавшие звания кандидата или доктора культурологических наук находились почти на таком же нелегальном положении, как и, допустим, доктора изотерических наук, не имевшие никогда к властному официозу никакого отношения. Опять подумали, и вновь ввели: открыли заново советы по присуждению культурологических научных званий, и процесс формования «остепененных» культурологов продолжился. До сих пор продолжается, только вот на долго ли хватит запала?