Элементы социологии досады и сожаления

Предположение прямо было выдвинуто Говардом Беккером в классической статье (Becker, 1960), посвященной «ставкам на стороне» (side-bets, Беккер предлагает этот термин как синоним для commitment), которые стабилизируют биографию индивида. Сделав тот или иной жизненный выбор, говорит Беккер, мы в разных отношениях связываем себя обстоятельствами, делающими его пересмотр невыгодным. Соглашаясь на работу, мы тем самым инвестируем в то, что экономисты назвали бы специфическими активами -- человеческий капитал, который не пригодится, если мы переместимся в другую организацию, и тем более в другую сферу деятельности; социальный капитал (доброжелательные отношения с коллегами), который потеряет значительную часть своей ценности; возможно даже, основной капитал -- если мы переезжаем ближе к работе. Слишком частая смена места занятости может производить плохое впечатление на следующего работодателя. Наконец, нам свойственно выстраивать свою идентичность -- как публичную, так и скрытую от посторонних взглядов -- вокруг таких вещей, как выбор занятия. Резко и внезапно сменив его, мы оставим других и, вероятно, даже себя, с вопросами о том, как это соотносится с той личностью, за которую нас принимали прежде. Подобные незначительные соображения, а не постоянство жизненных ценностей, придают человеческому жизненному курсу стабильность и постоянство (Swidler, 1986; Patterson, 2014)11.

Данные исследований в самых разных областях показывают, что подобная логика выбора широко распространена при принятии решений во всех сферах -- потреблении или финансовом поведении, при принятии политических решений, в обустройстве личной жизни или при физических перемещениях в замкнутом пространстве.

Так исследования музейных посетителей (visitor studies) демонстрируют, что одной из важнейших характеристик передвижения по залам является избегание возвращений; посетителей почти невозможно заставить пройти через зал, в котором они были, чтобы попасть в зал, в котором они еще не были, пока у них есть Идея Беккера получила развитие в исследованиях лояльности рабочему месту (Meyer, Allen, 1984; Matheiu, Zajac, 1990) и способов проведения досуга (Buchanan, 1985). шанс пройти в другой зал, где они не были, прямо, не возвращаясь. Их трудно заставить проделать даже полный круг внутри одного зала: если экспонаты размещены вдоль стен, то большинство осматривает только одну стену, а если в центре -- то объекты в центре осматриваются только с одной стороны. Распространенной интерпретацией этого паттерна является «экономия усилий» (Bitgood, 2006), однако не совсем ясно, что именно экономится. Внимательный осмотр всех экспонатов внутри каждого зала способствует экономии пройденного расстояния в расчете на один осмотренный экспонат. Мы можем найти этому объяснение, если предположим, что посетители музея испытывают инстинктивное отвращение к пересекающимся траекториям и предпочитают ведущие из одной точки в другую кратчайшим путем -- при безразличии к тому, что составляет эти точки.

Люди, которые выбирают работу не потому, что она для них особо привлекательна, а потому, что тогда им пригодится полученное образование, и продолжают жить с теми, с кем не хотят, потому что иначе им не объяснить себе, ради чего они терпели все эти годы, в некотором смысле ведут себя как посетители музеев. Они принимают решение с учетом необходимости застраховать себя от досады или сожалений, связанных с тем, что, прими они эти решения иначе, им пришлось бы сожалеть или досадовать о принятых прежде решениях; они выбирают цели движения так, чтобы уже пройденный участок был движением к этой цели.

Важно добавить к этому, что в свете сказанного выше о причудливых траекториях и о том, что наши выборы являются основой восприятия нами самих себя, необходимость соотносить последующие шаги с предыдущими не всегда предстает перед нами консервативной по своей природе силой. Если последние события в секвенции могут переопределить все предыдущие как удачные, путь к победе, или, наоборот, неудачные, путь к поражению, то и финальные действия могут полностью переопределить характер героя. Этот пример позволяет нам различить контуры важной темы, которая, к несчастью, остается за пределами этой статьи. Выборы, которые совершает индивид, позволяют ему судить себя не только с точки зрения рациональности и способности к принятию решений. Они служат основанием для приписывания себе самых разных моральных качеств и свойств, включая решительность, твердость, способность и выдерживать удары судьбы, веру в себя и свою звезду (Goffman, 1967)13.

Здесь искусство может снова дать интересный повод для размышления. Одной из форм саспенса, действующего на читателя, является моральный саспенс, проистекающий из неопределенности в отношении мотивов и характера персонажа. Еще до того, как стало известно содержание трех первых серий «Звездных войн», в глазах зрителей классической трилогии 1980-х Дарт Вейдер вытеснил Люка Скай- уокера в качестве главного героя саги. Это было неизбежным следствием того, что кульминацией всей трилогии был выбор между сторонами Силы, который предстояло сделать именно Вейдеру. Если мотивы и характер Люка были понятны (и малоинтересны), мотивы его скрывающегося под маской отца составляли основную интригу Представьте себе, насколько меньшим было бы культурное влияние «Звездных войн», если бы Вейдер выбрал Темную сторону, а счастливый конец наступил бы вследствие большего искусства Люка в обращении со световым мечом. Из этой возможности следуют несколько выводов, методологически неутешительных. Никакое наблюдение поведения индивида на протяжении сколь угодно длительного времени не позволит нам

сказать, что именно будет выбрано в решающей ситуации, и именно потому, что выбор может быть сделан специально, чтобы перечеркнуть предыдущие выборы.. Как и в других случаях, искусство здесь может предоставлять модели, следуя которым индивиды организуют собственную биографию. Если выборы на протяжении секвенций -- это источник, из которого индивиды узнают, кто они такие, то финальный выбор может быть для них способом переопределить то, кем они были все это время на самом деле, в том числе в собственных глазах (Garfinkel, 1956). Это создает для индивида множество искушений однажды стать обладателем совершенно новой идентичности, в решающий момент придав всем предыдущим выборам иное значение; хотя остается открытым исследовательским вопросом, как часто люди поддаются этому соблазну в реальной жизни, а не в художественной культуре. Априорно приписывать перспективной рационализации сугубо консервативное звучание невозможно!5'!6.

Завершая этот раздел, надо отметить иронию того, что в ситуациях, которые, возможно, в наибольшей степени воспринимаются как проявления сокровенного Я, индивид максимально зависит от милости внешних обстоятельств. Лохотро- ны всех типов многим обязаны популярной культуре, героизирующей индивида, готового повышать ставки до тех пор, пока мошенническая схема не прогнется под него. Действительно, Колумб, день за днем удаляющийся от земли за кормой и тем самым делающий свое (и команды) возвращение все менее вероятным, ничем не отличается от любой другой жертвы невозвратных потерь -- кроме того, что он доплыл до нового континента, появление которого прямо по курсу, однако, лишь в минимальной степени было его заслугой. То, что людям, воспитанным на соответствующих культурных мифах, нравится видеть себя в роли Колумба, ответственно за исчезновение множества кораблей, которые так и не увидели берега.

Культивация предусмотрительности. Два предыдущих способа адаптации помогают избежать собственных укоров в создании ситуации, когда потенциально проблематичный шаг уже сделан. Предусмотрительный индивид может, однако, избежать ловушки вовсе. Навскидку мы можем назвать два способа сделать это -- придание событиям обратимости и «биографические контрацептивы». Всевозможные способы придания событиям обратимости, от возвратных билетов и товаров до разводов и отзывов депутата, позволяют вернуться в точку А до принятия решения с небольшими потерями. В случае с товарами и услугами возможность возврата часто предлагается самими производителями как средство для того, чтобы избежать сдерживающего влияния предвидимого сожаления на поведение потребителей. «Биографические контрацептивы» -- это техники построения судьбы, обеспечивающие возможность эвакуации из принятой на себя в данной роли без слишком больших потерь. Они включают в себя различные способы ограничивать затраты времени и иные ресурсы на вхождение в нее, смотреть одним глазом вокруг, чтобы не пропустить подвернувшуюся возможность, и, наконец, избегать шагов, последствия которых было бы трудно аннулировать. Вынужденные получать образование могут намеренно выбрать то, которое будет наименее обременительным, и если они ни разу не воспользуются его плодами, то могут сказать себе, что и не потеряли на него времени; крюк, который им придется сделать, будет все равно небольшим Эта тактика родственна, хотя и отличается от получения образования по профилю, которое обладает наибольшей применимостью в самых разных областях, например, математике (по контрасту с египтологией или обработкой металлов давлением).. Эволюция форм ухаживаний в западных обществах к современному пробному браку представляет собой отличный пример, допуская как относительно быстрый и безболезненный возврат товара, так и органичное развитие в направлении союза до гробовой доски.

Десеквенирование. Помимо предусмотрительности, индивиды могут, опираясь на доступные культурные ресурсы, пытаться изменить свое восприятие секвенций как таковых. Эта форма адаптации соприкасается с чисто психологическими механизмами ликвидации когнитивного диссонанса, но отличается от нее тем, что здесь не просто переоцениваются какие-то состояния, а переопределяется сама их последовательность. Первая опция здесь -- культивация атемпоральности, означающая обращение к многочисленным практикам, которые должны научить индивида думать о каждом мгновении как о цели, и ни об одном -- как о средстве. Список этих практик включает йогу, медитацию и психотерапию; само богатство выбора заставляет задуматься, помогает ли хоть одно из них. Тем не менее, если тотальное разрушение темпоральности и не по плечу большинству, атемпораль- ность, видимо, работает в отношении отдельных жизненных проектов, как когда кто-то заранее приучает себя смотреть на начинающийся роман как на самостоятельное приключение, тем самым заботясь о том, чтобы его неперерастание в семейную жизнь не принесло разочарования.

Следующее приспособление, пересадка, предполагает, что подлежащие переоценке события вписываются в иную секвенцию, в свете которой действия индивида и случившиеся с ним события приобретают более утешительное звучание. Исследованиями подобных защит в основном занимались нарративная психология и связанные с ней формы терапии (Smith, Sparkes, 2008; McAdams, 2008), предлагающие индивиду обрести смысл жизни за счет переосмысления своей личной истории. Подходящий пример подобной работы приводит в классической книге Виктор Франкл:

Однажды пожилой врач общей практики обратился ко мне по поводу глубокой депрессии. Он не мог примириться со смертью жены, которая умерла за два года до того и которую он любил больше всего на свете. Как я мог помочь ему? Что я должен был сказать ему? Я не стал утешать его, а вместо этого спросил: «Что было бы, доктор, если бы Вы умерли раньше, а Ваша жена пережила Вас?» «О, -- ответил он. -- Для нее это было бы ужасно, она бы так страдала!» «Вот видите, доктор, -- сказал я тогда ему, -- от какого страдания вы спасли ее. Но ценой этого спасения было то, что вы пережили ее и страдаете сами». Он не сказал ни слова, но молча пожал мне руку и покинул мой кабинет. В некотором роде, страдание перестает быть страданием, когда оно приобретает значение -- такое как значение жертвы. (Frankl, 1984: 117)

Процедура обретения смысла, которую предлагает Франкл, состоит в трансформации самой воспринимаемой секвенции (добавления новых событий, переопределения связей между ними), превращающей испытание, перенесенное индивидом, в условие наступления состояния, которое он может считать желательным для себя и мира, и которое не наступило бы, если бы испытания не произошло. В некотором отношении Франкл предлагает эксплуатировать слепоту нашего нынешнего Я к ситуации нашего прошлого Я, выдавая ему то, что было ударом судьбы, за свободный выбор индивида, способный придать тому новую значимость в собственных глазах. Именно эта слепота (в других ситуациях добавляющая сожалений) позволяет нам переопределить случайную гибель как осознанную жертву. Кроме того, Франкл предлагает нам эксплуатировать наше культурное воображение, позволяющее представить себе связи между любым прошлым и практически любым последующим событием, тем самым добавляя вроде бы законченной секвенции элемент причудливости. Задолго до того, как Франкл познакомил нас с этим приемом, мир уже был покрыт памятниками солдатам проигранных сражений и неудавшихся революций, надписи на которых на все лады и часто без больших оснований превозносили ненапрасность их жертв. Тем не менее кажется, что все эти уловки имеют лишь весьма избирательную эффективность. Индивид может теоретически допускать, что потеря денег в лохотроне была величайшей удачей в его жизни, поскольку, выиграй он глвный приз, он отправился бы в отпуск вместе с семьей и попал в авиакатастрофу. Мало кто, однако, соглашается утешиться таким образом полностью Во всяком случае, пока ему не приходит на помощь ангел-хранитель, как в «Этой прекрасной жизни» Фрэнка Капры (мои благодарности Дарье Димке, предложившей этот чудесный пример святочной фантазии на тему избегания сожаления). Интересно, что популярность открытого финала как художественного приема, кажется, существенно выросла в эпоху, которая воспринимается как эпоха тирании рационализации.. В случаях, когда можно представить себе все что угодно, ни один вариант не обладает достаточной правдоподобностью.

Открытый финал. Многие хорошо очерченные секвенции -- опять же, лохотрон или профессиональная карьера, -- имеют также четко обозначенный финал (передача выигрыша, выход на пенсию), до которого проследить их не представляет труда, а за пределами которого это требует очевидного напряжения фантазии. В других случаях, однако, даже вполне распознаваемые секвенции не имеют ясного конца, при этом длятся достаточно долго, чтобы существовали приличные шансы на то, что индивид не застанет ее финальных фаз. Будущее Я, которое могло бы осудить свое прошлое Я за плохо сделанный выбор, просто никогда не возникнет. Печальная сама по себе, смерть избавляет каждого из нас от множества иных сожалений. Она снабжает наши проекты открытым финалом^. Так, одно из преимуществ творческой карьеры состоит в том, что (как знает каждый начинающий ее человек) подлинное признание может прийти к нему после смерти, и, соответственно, смерть в безвестности не является безоговорочным поражением.

Это логически приводит нас к следующей теме -- коллективным проектам, в которых шансы не увидеть их финальные фазы велики для каждого отдельного участника, но в которых всегда есть другие, ответственные перед ушедшими.

Коллективные движения

Все перечисленные выше формы адаптации к угрозе сожаления касались событий индивидуальной жизни и могли быть предприняты в личном порядке. Люди могут досадовать и на исход коллективных предприятий, в которых им случалось принять участие, причем не меньше, чем на исход индивидуальных. Эта досада частично относится к их собственной судьбе -- они могут представлять себе будущее, которое наступило бы, если бы они не примкнули к обреченному на неудачу делу. Помимо подобных эгоистических соображений большинство из нас способны к определенной эмпатии по отношению к другим участникам общего предприятия и, возможно, к самому предприятию. Продолжая проект, в который были вложены силы многих людей, индивид перспективно рационализирует не только свои выборы, но и выборы многих других; человек может делать следующий шаг, чтобы придать смысл предыдущим, сделанным другими.

Следствия поступков индивида зависят не только от самого индивида и слепой судьбы, но и от людей, его окружающих. Они так же, как и он (и иногда в большей степени, чем он) определяют, имели ли его шаги желанные следствия. Преуспеет ли герой, совершающий подвиги ради бессмертной славы, зависит от тех, кто сохраняет о нем память (о чем, очевидно, хорошо были осведомлены те, кто постановлял забыть проклятого Герострата). Героические сообщества типа полисов, стремящиеся поощрить своих членов к воинской добродетели, обычно создают мощные институты коллективной памяти, которые при жизни дают понять молодому человеку, на какую награду он может рассчитывать после смерти -- тем самым побуждая того к подвигам и мотивируя примером памяти о нем уже следующие поколения. У Арендт функционирование институтов, проносящих память о гражданской добродетели сквозь поколения, является условием ее проявления; только они обеспечивают получение награды и, соответственно, придают жизни тех, кто стремился к этой награде, смысл (Арендт, 2000).

В другой статье автор данного текста утверждал, что именно стремление сыграть роль полиса, увековечивающего память своих героев, было решающим в определении направления развития социологии (Соколов, 2015). Общим местом является то, что развитие социальных наук во многом направлялось стремлением уподобиться естественным наукам, в первую очередь физике. Можно, однако, уподобиться физике большим числом способов, подчеркивающих одну ее сторону за счет других По некоторой неведомой причине социологии -- как и экономике, психологии и прочим ее товаркам по несчастью, -- до сих пор не удалось уподобиться физике во всех смыслах сразу, и пришлось выбирать.. Можно стремиться создать дисциплину, формулирующую закономерности в математической форме (этим путем проследовала экономика), обладающую предсказательной силой (data science), беспристрастную и смотрящую на мир с отстраненной прямотой клинициста (человеческая этология в версии Гоффмана), наконец, кумулятивную и помнящую своих предков. Пути во многом исключают друг друга (скажем, предсказательная социальная наука, использующая большие данные, во многих отношениях будет некумулятивна (Hofman et al., 2017)). Из всех этих путей социология на протяжении последних 50 лет (а в некоторых отношениях и раньше) последовательно выбирала те, которые позволяли ей видеть себя именно кумулятивной специальностью. Не преуспев в создании социальной физики, дисциплина стихийно обратилась к формам работы, которые позволяли ей присвоить хотя бы то, что вызывало наибольшую зависть в физике, но другими средствами. Поскольку смысл академической жизни состоит в кумуляции знания, развитие социологии во многом определялось стремлением развивать жанры, которые позволяли современникам ощущать себя «стоящими на чьих-то плечах».

Жанровые конвенции социологии в том виде, в каком они сформировались, подразумевают, что любой ее представитель, занятый исследованием, сможет ощутить себя наследником парадигм, созданных классиками и развитых множеством последователей (за неспособность перечислить которые в первых абзацах статьи автор нещадно карается рецензентами). Вводя переменные в регрессионные уравнения, мы ссылаемся на имена, стоящие за введением каждого из них; часто не имея никакого иного значения, наши коэффициенты являются поводом перечислить тех, кто стоял за их появлением.

Я остановлюсь за шаг до того, чтобы сказать, что социология является примером лохотрона -- без мошенников, но с добровольными жертвами. Возможно, нынешний курс выведет нас к берегам, на которые хотели попасть Конт, Вебер, Парк или Парсонс, -- или в еще более прекрасное место. Но даже если этого и не случится, это наверняка станет ясно уже после того, как мы выйдем из комнаты. Как жертвы лохотрона, мы остаемся в игре, чтобы отложить момент, возможно, неутешительного конца (закрытие социологических факультетов неолибералами? Их захват экономистами?), но, в отличие от лохотрона, мы можем с хорошими шансами задержать этот момент достаточно надолго, чтобы не застать его вовсе. В этом смысле коллективные движения -- такие как дисциплины или национальные государства, -- в глазах каждого конкретного поколения имеют открытый финал: они могут, безусловно, пресечься навсегда, тем самым обратив усилия предшественников в прах, если нынешнее поколение не приложит достаточно усилий -- но могут и не пресечься, будучи переданными заботам потомков, к которым таким образом перейдет вся ответственность.

Коллективные движения, таким образом, порождают новые формы обязательств и взаимной ответственности, распространяемой в том числе на тех, для кого их участие в этом проекте уже завершилось открытым финалом. Помимо этого, они открывают своим участникам совершенно новые возможности в области избегания сожаления. Сожаление предполагает неблагоприятный исход того или иного выбора, а определение исхода как неблагоприятного предполагает возможность благоприятного исхода. Пока наш индивид может лелеять в себе веру, что С1 лучше С2, его траектория в его собственных глазах может быть образцом рациональности. Как показали Фестингер и другие, в этой ситуации он может целенаправленно избегать получения информации о С2. Однако другие люди обычно становятся для индивида источником принуждения к тому, чтобы замечать те вещи, которые ему полагается замечать, включая те, которые он не хотел бы заметить Ученым полагается знать все релевантные факты в своей области, однако что такое «своя область» -- в высшей степени расплывчатая материя (к какой области принадлежит эта статья?), в ней практически границы определяются тем, что находится в поле зрения рецензентов журнала и других читателей, которые могут призвать автора к ответу.. Если индивиды не оказывают давление друг на друга, а вместо этого более- менее неявно поддерживают друг друга в подобном невнимании, то шансы, что их взгляд никогда не сфокусируется на свидетельствах их ошибок, велики. Более того, группы индивидов могут, видимо, усилиями коллективного воображения находить гораздо более убедительные продолжения секвенций, переопределяющие их смысл, чем это сделал бы кто-то из них по отдельности.

Социальные науки могут послужить здесь удачным примером. Еще Роберт Мертон замечал, что одно из наибольших разочарований, которое настигает ученого, -- его могут опередить другие как раз в тот момент, когда работа завершена и текст готов к публикации (Merton, 1957). Помимо того, что это явная карьерная неудача (мало кто помнит имена тех, кто воспроизвел знаменитое исследование, даже если они сделали это полностью самостоятельно), повторение чужих данных рушит основания для претензий ученых на смысл их академической жизни, где главное состоит в том, чтобы ни один кирпичик не пропадал зря, и каждый строитель здания науки обретал в ней свое уникальное бессмертие.

Еще более разрушительной для самооценки индивида может оказаться ситуация, когда искомый результат был получен не просто конкурирующей группой, а был где-то совсем рядом все время и не был им замечен исключительно по вине несостоявшегося изобретателя. Разочарования можно избежать, если ограничить контакты с внешним миром. Это обычно не удается отдельным ученым (если они не Симон Кордонский), поскольку ученые не упускают случая упрекнуть своих ближних во вторичности. Однако группа ученых, в силу относительной изоляции от внешнего мира надзирающих друг за другом, не подвергаясь контролю извне, может совместно создать «кокон умолчаний», или, по выражению Зеруба- веля, conspiracy of silence (Zerubavel, 2006), который будет защищать их от разочарований. Заметим в продолжение сказанного ранее о придании смысла биографии как коллективном действии, что шансы каждого ученого на внесение уникального вклада в копилку человеческих знаний определяются не только его следованием нормам, требующим составить обзор литературы перед тем, как пускаться что-то исследовать, но и тем, насколько им следуют другие, поддерживающие необходимую инфраструктуру и карающие за то, что кто-то воспроизведет его результаты, не сославшись на первоисточник (именно этой силе противостоят группы, пытающиеся создать вокруг себя кокон коллективной неосведомленности). Дисциплина в этом смысле мало отличается от арендтовского полиса; она прежде всего является организацией коллективной памяти. Вместе актеры и зрители делают историю об уникальном вкладе в науку правдой.

В статье (Соколов, Титаев, 2013) создание неформальной организации, саботирующей подобный взаимный контроль и ставящей уникальность под сомнение, было названо «туземной наукой» и связывалось, прежде всего, с географической локализацией и языковыми барьерами. Ссылаясь на уникальность местного контекста и важность обращения к местной публике на ее языке, ученые могут с относительно чистой совестью игнорировать всех, находящихся за пределами их «кокона». Важно помнить, однако, что дисциплины по самой своей природе являются такими заговорами умолчания (во всяком случае, в социальных науках) и играют подобную роль даже там, где более одиозные формы туземности изжиты. Социолог, проявляющий хоть какой-то интерес к тому, что происходит за дисциплинарными заборами, наверняка может вспомнить, сколько раз ему приходилось обнаруживать, что революционные идеи социологов оказываются трюизмами по меркам философов, антропологов, психологов или экономистов.

Продолжая тему коллективного неведения, группа, (само)оценка которой связана с оценкой некоторого проекта, может не только изолировать себя от информации, поступающей из внешнего мира, но и полностью предотвратить появление информации, способной в чьих-либо глазах послужить почвой для неблагоприятных сравнений ее достижений с достижениями конкурирующих групп. Примером может считаться история советского общества, для которого такой сензитивной темой была любая информация, выставляющая СССР в неприглядном свете по сравнению с его капиталистическими соперниками (тем самым представляя выбор социалистического пути развития как ошибку). Это настороженное отношение к потенциально дискредитирующим сведениям было одним из лейтмотивов истории советской социологии; оно приводило не просто к массовому засекречиванию статистики, но и к отказу собирать ее. Кроме того, хотя сами по себе социологические исследования были полностью легитимированы к началу 1970-х, многие темы оставались запретными. Едва ли ни самые ревностно насаждаемые запреты касались сравнительных исследований, предстающих в воспоминаниях современников как табу, нарушения которого, даже вполне безобидные, пресекались, а виновный мог стать объектом репрессий (см., например, «дело Голофаста», который недостаточно отчетливо противопоставлял развитие семьи в капиталистических и социалистических обществах (Божков, Протасенко, 2005)). Причины вполне объяснимы: сравнительное исследование было исследованием того, в какой мере советский эксперимент мог считаться успешным по сравнению с достижениями развитого капитализма. Вопрос об этом был вопросом об ответственности инициаторов эксперимента за его исход и, в конечном счете, о легитимности Партии и Правительства, непосредственно инициировавших его (Sokolov, 2017). Более того, поскольку советское общество -- согласно его официальной идеологии, -- развивалось по всеобъемлющему плану, отставание в любой сфере могло трактоваться не в пользу его «руководящей и направляющей силы» -- КПСС. Чтобы избавить тех, кто доверился ей, от сожалений по этому поводу, руководящая и направляющая сила пыталась предусмотрительно ликвидировать почву для любых неблагоприятных для нее сравнений.

Заключение

Эта статья преследовала две основные цели. Одной из них было разобраться с тем, чем исследования досады и сожалений, развивающиеся в соседних дисциплинах, могут быть полезны для социологов. Второй целью было понять, какие услуги социологи могут оказать другим дисциплинам в их изучении этой области. Как, вероятно, понял добравшийся до этого места читатель, автор скептически настроен в отношении теории, гласящей, что социально-научные дисциплины разделяют непреодолимые барьеры когнитивных стилей. Тем не менее исторически развивавшиеся сензитивности разных специальностей делают их более или менее приспособленными к анализу разных сторон общих проблем. Одной из задач этой статьи было обозначить некоторые возможности для развития социологии сожаления Например, на сегодня, 8 апреля 2019 года, «sociology of regret» не дает ни одной статьи в Google Scholar. В opus magnum Хокшильд описывается ситуативная типология эмоций, но сожаление или досада отсутствуют (Ho^scWld, 1983: 230-233)..

Говоря о том, что теория сожалений может дать социологам, мы прежде всего укажем, что она позволяет распознать общую логику за многими индивидуальными и коллективными практиками, перечисленными в предыдущих параграфах. Помимо этого, она предлагает отправную точку для пересмотра наших теоретических моделей рационального действия и для переформулирования социологии эмоций. Сожаления позволяют поставить под вопрос некоторые традиционные социологические оппозиции, рассмотрев парадоксальный случай поведения, которое во многом не укладывается в обычные рамки рационального и иррационального. И правда, действия, мотивированные предвкушаемой досадой, представляют собой значительную сложность для размещения в одной из ячеек стандартной веберовской классификации. Их можно рассматривать как расширение целерациональных действий, однако, в отличие от веберовского понимания целерациональности, они по своей природе являются реакцией на прошлые события, а не на будущие возможности. Более того, они часто состоят в подыскивании адекватных целей для уже выбранных средств, а не средств для целей. Они могли бы считаться ценностнорациональными, однако совершающий их редко согласится признаться, что они осуществляются лишь для того, чтобы утвердить в собственных глазах свою рациональность -- странная ценность, носитель которой не готов признать ее присутствия! Они по своей природе связаны с аффектом, но это виртуальный аффект (Zeelenberg et al., 2018), который как раз и не наступает в результате того, что индивиды ощущают его угрозу. Разумеется, действия могут осуществляться без особой рефлексии и граничить с традиционными, но во многих случаях не являются таковыми. Более того, непонятно даже, можно ли считать их социальными: если социальное действие определяется Вебером как ориентированное на смысл, который будет придан ему другими, то для них характерно то, что главным из этих других является сам индивид, каким-он-сегодня-считает-что-он-будет-завтра.

В отличие от homo economicus, индивид, движимый предвкушаемыми сожалениями, с одной стороны, совершенно рационален в достижении своих целей, с другой -- самые важные его цели относятся не к приобретению чего-либо, а к конструированию идентичности или производству впечатлений о себе сегодняшнем на себя-завтрашнего, с третьей стороны, идентичность, которую он с таким упорством конструирует, -- это идентичность полностью рационального субъекта. Действительно, то, что кажется внешним наблюдателям иррациональностью его поведения, вытекает из стремления быть совершенно рациональным в собственных глазах. Далее, перенос акцента с максимизации полезности на избегание сожалений добавляет к горизонту планирования справа, в будущем, горизонт слева, в прошлом. Действие, мотивированное избеганием сожаления, в этом смысле является тем, что Дэвид Блур описывает в своей классической статье как «монстра» -- сущность, не укладывающуюся в нормальные классификационные порядки (Bloor, 1978). Как он указывал там же, самые плодотворные периоды науки есть периоды приручения ею своих «монстров».

Для социологии эмоций сожаления -- с одной стороны, возможность расширить репертуар изучаемых ею чувств, с другой -- выйти за пределы несколько исчерпанного конструктивизма. Арли Хокшильд в «Управляемом сердце» замечала, что теоретики, писавшие об эмоциях, как правило, выделяли одну из них как свой излюбленный объект: Фрейд -- тревогу, Гоффман -- смущение и неловкость, и так далее (Hochschild, 1983: 216; см. также: Scheff, 2003). Здесь делалась попытка наметить контуры социологии эмоций, центральным предметом которой было бы сожаление. Конструктивистская социология эмоций самой Хокшильд подчеркивала, что чувства являются производными от определения ситуации, а сами определения ситуации исторически условны и могут изменяться агентами в своих целях. Исследование сожалений показывает и силу, и ограничения этого взгляда. Наши представления о секвенциях, допускающие удачные или неудачные исходы выбора, во многом заданы институциональным контекстом и исторически изменчивы, но при этом для конкретного индивида определения конкретной ситуации достаточно ригидны, чтобы их сложнее было изменить, чем саму ситуацию. Эмоции (или одна угроза столкнуться с неприятными их разновидностями) обладают принудительной силой.

Что может добавить к изучению досады и сожаления именно социологический взгляд на них? Первым ответом, разумеется, будет сама каталогизация практик, в которых мотивированные ими действия проявляются в социальной жизни. Некоторые из них мы перечислили в рубрике «индивидуальные адаптации». Второй задачей будет исследование имплицитных каузальных теорий, которые позволяют индивидам в своих мыслях объединять события в последовательности. Их логику -- и логику, стоящую за их распространением и восприятием, -- социолог способен расшифровать с гораздо большим успехом, чем психолог, сосредоточенный на том, как основанные на этих теориях эффекты проявляются в индивидуальном сознании, или экономист, рассматривающий, как они проявляются в специфически экономическом выборе. Наконец, как мы видели в части, посвященной коллективным действиям и коллективной памяти, избегание сожалений -- и поддержание смысла жизни -- это во многом следствие (и цель) социального взаимодействия. Соответственно, оно является источником моральных норм и взаимных обязательств, мотивирующих индивидов в их взаимодействиях с другими -- той материи, которая составляет дисциплинарный heartland социологии.

Литература

1. Андерсон Б. (2001). Воображаемые сообщества: размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Г. Николаева. М: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле.

2. Божков О. Б., Протасенко Т. З. (2005). Гляжу в себя как в зеркало эпохи // Телескоп. № 6. C. 2-13.

3. Соколов М. М. (2015). Социология как чудо: процесс sense-building в одной академической дисциплине // Социология власти. Т. 27. № 3. С. 13-57.

4. Соколов М. М., Титаев К. Д. (2013) Провинциальная и туземная наука // Антропологический форум. № 19. С. 239-275.

Аннотация

В статье рассматриваются некоторые социологические приложения двух идей, до сих пор развивавшихся преимущественно в поведенческой экономике и исследованиях организационного поведения: 1) что люди принимают решения, ориентируясь на избегание сожалений о возможной ошибке, а не на максимизацию полезности (regret theory), и 2) что новые решения принимаются в надежде оправдать прошлые решения (sunk cost fallacy). В статье утверждается, что две соответствующие области исследований, в настоящее время изолированные, могут быть объединены, если мы учтем, что выборы организованы для действующего в секвенцию, в которой удачность каждого прошлого выбора может переопределяться следующим выбором. Мы рассмотрим некоторые общие условия, предполагаемые феноменом сожаления: предвкушаемое взаимодействие со своим будущим «Я» и секвенциональную организацию выборов и событий, и коротко суммируем некоторые подходы к ним в социальных науках. Затем мы обсудим различные явления, которые можно интерпретировать как индивидуальные поведенческие реакции на предвкушаемые сожаления -- ликвидацию когнитивного диссонанса, перспективную рационализацию, культивацию предусмотрительности, де-секвенирование и открытые финалы. В заключение мы рассмотрим формы коллективных действий, направленных на избегание сожалений, на примере развития социологической дисциплины.

Ключевые слова: теория сожалений, невозвратные потери, социология эмоций, рациональность, принятие решений, множественные «Я», секвенции

The paper looks into sociological implications of two discussions currently developing in behavioral economics and organizations theory: (1) regret theory, exploring the proposition that human decision making is governed by avoiding anticipated regret, rather than maximizing expected utility, and (2) studies of sunk cost fallacy, consisting in making decisions aimed at justifying previous decisions. We argue that these two areas of theorizing, presently isolated, are dealing with essentially the same phenomenon. This becomes evident if we recognize that choices are organized in sequences, with the merits of each particular choice being evaluated in the light of outcomes of the whole sequence. We then explore some general conditions of the ability to anticipate regret: interaction with one's future Self and sequential organizations of states an individual find him/herself. We then discuss some widely spread forms of individual adaptations to the threat of experiencing regret: dissonance avoidance, prospective rationalization, cultivation of prescience, de-sequencing and open endings. We further explore various forms of collective actions involving regret avoidance, using the development of the sociological discipline as an example.

Keywords: regret theory; sunk cost; sociology of emotions; rationality; decision making; multiple Selves; sequences

Размещено на Allbest.ru