Социальная пассивность современных россиян: институциональные характеристики

Размещено на http://www.allbest.ru/

1

1

УКД 316

Кубанский государственный университет

Социальная пассивность современных россиян: институциональные характеристики

Касьянов Валерий Васильевич

доктор социологических наук, доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой истории России culture@kubsu.ru

Манучарян Артур Константинович кандидат социологических наук, преподаватель. culture@kubsu.ru

Аннотация

социальный пассивность рыночный постсоветский

В статье исследуются институциональные характеристики социальной пассивности российских граждан в транзитивный постсоветский период, а также институциональные причины доминирования социальных норм и ценностей пассивного социально-адаптационного поведения в современном общественном сознании. Авторы проанализировали социальную пассивность Россиян как важный институциональный фактор, дестабилизирующий модернизационные процессы и препятствующий эффективному социальнополитическому развитию российского социума, рыночным преобразованиям, формированию креативного класса.

Ключевые слова: социология, социальная пассивность, государство, социум, институциональные характеристики.

Annotation

The article examines the institutional characteristics of social passivity of the Russian citizens in the transitive post-Soviet period, as well as institutional reasons dominance of social norms and values of the passive social and adaptive behavior in today's public consciousness. The authors analyzed the social passivity of Russians as an important institutional factor destabilizing the processes of modernization and prevents effective socio-political development of the Russian society, market reforms, the formation of the creative class.

Keywords: sociology, social passivity, the state, society, institutional characteristics.

Современная Россия переживает важный этап социальной трансформации. Это понятие подчеркивает зависимость общественных сдвигов от действий не только реформаторов, но и множества социальных субъектов, функционирующих в дезорганизационной институциональной среде. Отсюда - слабая управляемость процесса, его зависимость не только и не столько от мер, принимаемых правящими элитами, сколько от восприятия этих мер массовыми слоями общества, их ответных социальных действий.

Дезинтеграционные социально-политические и экономические потрясения польский реформатор Л. Бальцерович[1] назвал «моментами чрезвычайной политики». Как подчеркивает В.Г. Федотова[2], российское общество столкнулось с серьезным противоречием: необходимость политической и экономической модернизации советской системы была очевидной, но индустриальная система была уже построена, и поэтому характер дальнейших модернизационных реформ был не очевидным как для населения, так и для властей.

По мнению О.Н. Яницкого[3], дезинтеграция общества сопровождается выделением гигантских масс энергии распада. Прежде всего, распадаются социальные связи. В межличностных отношениях начинает доминировать насилие, которое усиливается обеднением целых социальных групп и слоев. «Хотя насилие присутствует во всех социально-экономических группах, наиболее часто оно наблюдается среди бедных». Западные исследователи подчеркивают, что в современном мире с большим количеством потребительских соблазнов и целенаправленной рекламой «красивого» образа жизни тяжело быть бедным молодым человеком, не иметь хорошего образования и средств, чтобы вырваться из депрессивной местности. Желать обрести права, предоставляемые обществом (и доступные для многочисленных других), видеть, как другие незаконно действуют для достижения материальных целей, наблюдать безнаказанность этих действий - все эти социальные факторы восприятия толкают многих бедных людей к преступлениям и правонарушениям. Это мощные побудители, к примеру, для молодежи избегать формального рынка занятости и присоединяться к «капитализму добычи» на улицах, где, вступив в преступные группировки (которые, к примеру, продают наркотики или занимаются вымогательством у бизнесменов), они могут, по крайне мере, сохранить чувство маскулинной гордости, спасти самоуважение и даже сохранить надежды на некоторое экономическое благополучие[4].

Социально-экономическое неравенство существовало и в советское время, несмотря на социальную политику, уравнительную идеологию и примерное равенство. По мнению исследователей, уже в 1983 г. реальные шансы молодежи, происходившей из семей с высоким достатком, превосходили таковые у молодежи из малообеспеченных семей примерно в 1,7 раза[5]. «Номенклатурная» молодежь могла с легкостью позволить себе то, чего были лишены большинство их сверстников: поступление в престижные МГУ и МГИМО, дорогую заграничную одежду и хорошие продукты питания, «статусные» вещи (например, магнитофоны) и даже поездки за границу.

Существовавшее неравенство было одним из факторов роста общественного недовольства номенклатурой (которая критиковалась диссидентами как «паразитный» социальный слой). Постепенное снижение социального неравенства (если не считать небольшой слой партийной, советской и хозяйственной верхушки, а также некоторых дельцов теневой экономики) не способствовало социальнополитической стабилизации. Напротив, в соответствии с «парадоксом Токвиля»[6] чувствительность к социальному неравенству растет именно в период уменьшения экономических различий.

Западные социологи исследовали причинную связь между социальной депривацией и возникновением психологического процесса фрустрации - агрессии[7]. Они подчеркивают, что, вероятнее всего, революции будут происходить в тех странах («революции ожиданий» по выражению А. Токвиля), где вдруг резко ухудшаются вполне удовлетворительные для большинства населения экономические и социальные условия. Таким образом, особенно склонны к протесту не те люди, которые привыкли к жизненным трудностям и лишениям и считают их неизбежными, а те, кто узнал вкус лучшей жизни, но вынужден снова существенно снижать текущий уровень потребления по экономическим, социальным или политическим причинам. Как указывает Т. Шибутани, «маргинальны не люди, а их связи и отношения»[8]. Депривированные социальные слои маргинализировались. Произошел разрыв социальных связей, включая экономические узы.

Незначительные советские неравенства выглядели практически полной уравниловкой по сравнению с гипертрофированными социально-экономическими разрывами в 1990-х гг., когда «важной характеристикой современного российского общества» стала «его социальная поляризация, расслоение на бедных и богатых»[9]. Россия оказалась на 1-м месте среди развитых стран по индексу Джини - социального расслоения неравенства доходов. Однако в 90-е годы власти практически ничего не делали для смягчения экономической ситуации. Согласно мнению В.С. Сычева, социальные показатели в государстве в это время перестали играть роль ориентира в социальной политике, они лишь информировали общественность о расширяющейся бедности в стране[10].

Согласно известному экономическому определению, «благосостояние - мера, степень обеспеченности людей жизненными благами, средствами существования. Благосостояние характеризует уровень жизни людей»[11]. Таким образом, благосостояние включает физические блага жизни - пищу, кров, обеспечение здоровья, физический комфорт, а также развитие и использование физических и умственных потребностей и социальную самореализацию. А.М. Нагимова полагает, что сегодня «в жизни населения ключевое место занимает благосостояние, важной составной частью которого выступают доходы населения. Результаты исследований из года в год свидетельствуют о высокой неудовлетворенности населения основными компонентами качества его жизни - уровнем своего благосостояния»[12] .

В постсоветской России возник социальный слой «работающих бедных». Это люди, у которых формально есть рабочее место, но они недостаточно зарабатывают для покрытия элементарных жизненных потребностей. По мнению Л.А. Беляевой, можно выделить два основных социальных фактора, «способствующих высокому уровню бедности в России: низкие доходы занятого населения, особенно в сельской местности и малых городах, и неполный состав семей или большая семейная нагрузка на работающих в семьях с детьми. При наличии 3-х и более детей доля бедных домохозяйств полных семей составляет уже 70,2%. Еще хуже обстоят дела в неполных семьях. При наличии 3-х и более детей число бедных домохозяйств среди них приближается к 100%. Таким образом, дети составляют значительную часть бедного населения России - одна четвертая часть детей проживает в семьях с доходом ниже величины прожиточного минимума на человека»[13].

Российские социологи вывели определенную социально-экономическую формулу устойчивости домохозяйства по доходам. Это сохранение не более 3-х иждивенцев на 1 работающего члена семьи. Иначе вероятность попадания в число бедных возрастает в 3 раза. Это проблема особенно актуальна для российских женщин: среди бедных по доходам женщины составляют две трети. Бедность разрушает базовые социальные связи человека: о том, что отношения в семье хорошие, говорят 44% бедных россиян и 69% небедных. Бедность приводит к серьезным психологическим деформациям сознания, в частности, осознанному отказу от личностной ответственности: бедные чаще склонны перекладывать ответственность на среду, а богатых граждан обвинять в изворотливости и непорядочности. Большая часть бедных связывает надежды с действующей властью. Социологи подчеркивают, что в бедности, когда чувствуешь себя ущербным и стесняешься своего положения, есть некоторая «точка невозврата». Это в среднем 3 года[14].

Здесь следует отметить важную институциональную особенность социального поведения современных молодых россиян - субъективность восприятия поведенческих паттернов. Речь идет о субъективности восприятия уровня общественной пассивности и активности, присущей российскому социуму[15]. Это соотнесение социального поведения с социальными действиями других в контексте происходящих социальных процессов маргинализации, деградации социальных связей, социально-экономической трансформации и пр. Чаще всего в качестве референтной группы для непосредственного сравнения выступает социальное окружение индивида - друзья, знакомые, коллеги по работе, соседи. Это люди, с которыми себя в мерную очередь идентифицирует тот или иной индивид.

Представление о допустимости или недопустимости социальной пассивности, о том, как живут окружающие, может складываться из других источников, в частности, электронных средств массовой информации, интернета и пр. Но особое значение имеет личный опыт индивида. По мнению О.В. Кобяка, «человек выбирает приемлемую для него модель экономического поведения из достаточно ограниченного числа возможностей. Выступая в роли хозяйствующего субъекта, он проявляет свою экономическую активность в контексте сложившихся в обществе производственных и распределительных отношений, которые задают правила игры»[16].

Социальная пассивность в современной России принимает множество институциональных форм. Е.М. Авраамова указывает, что «социально-экономическая адаптация становится доминирующим макросоциальным процессом, определяющим тенденции общественного развития России. Задача адаптации связана с мобилизацией всех имеющихся индивидуальных ресурсов».[17]

Известный российский социолог М.А. Шабанова считает, что «индивиды и домохозяйства в ходе адаптации к новым условиям, желая сохранить или повысить прежний уровень жизни, осваивают новые или активнее используют традиционные модели поведения: обучаются новым профессиям и специальностям (расходуя на это свое время и деньги), больше работают на садово-огородном участках или в личных подсобных хозяйствах, собственным трудом восполняют отказ от ряда платных услуг (парикмахерская, ремонт квартиры, пошив одежды и др.), меньше рожают и занимаются воспитанием детей, реже берут больничные и т. д.».[18]

Неоинституционалисты подчеркивают, что трансформационный кризис в России активизирует «нестандартные» поведенческие модели и непрерывно расширяет их институциональный ассортимент. Маргинализированное экономическое сознание породило новую форму социальной мобильности - дауншифтинг. Это радикальная смена образа жизни обычно преуспевающего дауншифтера (как правило, бизнесмена, который, к примеру, отправляется в Тибет и становится монахом и т. п.). Подобный стиль жизни «новых богатых» (которые готовы и имеют возможность проводить длительное время за границей) противоречит этики гедонизма и постоянного расширения потребления, но отвлекает от гражданского участия. Как правило, дауншифтеры покидают страну и не проявляют особого интереса к политическим и социальным процессам в России.

Более распространенной институциональной формой социальной пассивности стала виртуализация общественной жизни. Многим индивидам легче проводить время в виртуальном пространстве, чем вступать в реальные социальные взаимодействия.

В определенном социологическом смысле как проявление социальной пассивности можно рассматривать эмиграцию. Обычно уезжают наиболее образованные и талантливые. Это те жители России, которые обладают высокой квалификацией, и которые могут легко найти высокооплачиваемую работу в других странах (бизнесмены, программисты, ученые, журналисты, художники и пр.). Показатель эмиграции квалифицированной рабочей силы из России в страны ОЭСР составляли в 2010 годы в среднем 250-270 тыс. чел. в год.[19] Улучшение качества жизни в России позволит удержать от выезда на Запад наиболее перспективные и талантливые кадры, которые составят фундамент для перехода страны на инновационный путь развития. Но важно отметить, что по данному показателю положительной динамики за последние годы не наблюдается.

Основные принципы модернизационного развития исходят из необходимости максимально полного развития личности, реализации ее конституционных прав и свобод, обеспечения личной безопасности, повышения производительности труда, качества и уровня жизни. Это необходимо, чтобы достигнуть экономического и социального уровня западных стран. Однако этих целей невозможно достичь, если в общественном сознании граждан доминируют иждивенческие, патерналистские, традиционалистские и социально-пассивные установки. Поэтому социальная пассивность становится не просто феноменом общественного сознания, но и важным фактором дестабилизации общественного развития, роста социальных разочарований и апатии.

Литература

1. Бальцерович Л. Социализм, капитализм, трансформация. Очерки на рубеже этих эпох. М.: Наука, 1999. С. 167-172.

2. Федотова В.Г. Анархия и порядок в постсоветской России// На перепутье. М., 1999.

3. Яницкий О.Н. Социология риска. М., 2003.

4. Касьянов В.В. Молодёжь России XXI века: особенность и проблемы самореализации. Краснодар. 2016. С.126.

5. Чередниченко Г.А. Молодежь России: социальные ориентации и жизненные пути. СПб., 2004. С. 250.

6. Токвиль А. Демократия в Америке / Пер. с франц, предисл. Г. Дж. Ласки. М.: Прогресс, 1992. 554 с.

7. Turner J. Toward a General Theory of Social Emotions // Journal for the Theory of Social Behavior, 1999. Vol. 29(2). P.134.

8. Шибутани Т. Социальная психология. Ростов н/Д: Феникс, 1998. С. 195.

9. Голенкова З., Игитханян Е. Социальная структура и стратификация // Социология в России / Под. Ред В.А. Ядова. 2-е изд. М.: Изд-во ИС РАН, 1998. С. 123.

10. См.: Сычева В.С. Проблемы имущественного неравенства в России // Социальная структура и стратификация в условиях формирования гражданского общества в России. Кн. 2. М.: ИС РАН, 1995. С. 228.

11. Борисов А.Б. Большой экономический словарь. М.: Книжный мир. 2004. С.69.

12. Нагимова А.М. Благосостояние населения как наиболее важный показатель качества жизни в современных условиях развития общества // Тезисы докладов и выступлений на Всероссийском социологическом конгрессе «Глобализация и социальные изменения в современной России»: в 16 т. Т. 3. Экономическая социология и социология труда. М.: Альфа-М, 2006. С. 142.

13. Беляева Л.А. Социальная стратификация и бедность в т регионах России (к

14. Гаранты О. О российской бедности и точке невозврата // Южная столица Ростов. 2013. № 14(156). 18 июля. С. 7.

15. Касьянов В.В. Государственная молодёжная политика в России: опыт, проблемы, перспективы. Краснодар: Периодика Кубани, 2010. С. 184.

16. Кобяк О.В. Экономическая социология. Минск: ФУАинформ, 2002. С. 23.

17. Авраамова ЕМ. Воспроизводство адаптационных практик в период российской трансформации // ОНС. 2005. № 6. С. 5-15.

18. Шабанова М.А. Социоэкономика: от парадигмы к новой науке // ОНС. 2006. № 1.

19. Docquier F., Lowell В., Marfouk A. A Gendered Assessment of the Brain Drain // Policy Research Working paper. 4613. The World Bank, 2008, may.

Размещено на Allbest.ru