Уральский рабочий на рубеже XIX-XX века: особенности повседневной жизни и психологии

Размещено на http://www.allbest.ru/

УРАЛЬСКИЙ РАБОЧИЙ НА РУБЕЖЕ XIX-XX ВВ.: ОСОБЕННОСТИ ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ И ПСИХОЛОГИИ

Ю.Коробков

После отмены крепостного права горнозаводской Урал был одним из крупнейших районов страны. Сформировавшись в первой четверти XVIII в., вплоть до конца XIX в., он оставался основной металлургической базой страны.

Для ее обслуживания путем приписки правительством к горным заводам государственных крестьян, отправки туда солдат, рекрутов, преступников, бродяг, переселения из центральных и северных губерний крепостных крестьян и приема на заводы беглых на Урале в XVIII - первой половине XIX в. возник слой прикрепленного к заводам населения, основным занятием которого были работа на металлургических заводах, железных и медных рудниках, золотых приисках и соляных промыслах.

И до, и после отмены крепостного права уральские заводы делились на две основные группы: казенные и частные, что накладывало существенный отпечаток на правовое и экономическое положение их рабочих. В соответствии с Горным уставом в середине XIX в. горнозаводские рабочие делились на три категории: люди казенные, крепостные заводские, люди владельческие1. Наряду с этим наблюдалась существенная внутрикатегориальная дифференциация, приводившая к различиям в правовом и имущественном положении различных слоев и групп рабочих.

После отмены крепостного права вся эта огромная и пестрая масса получила официальный статус свободных работников, лично независимых от работодателя, что способствовало формированию класса промышленных рабочих. Этот социально-исторический процесс, исключительно сложный и трудный сам по себе, на Урале был отягощен многочисленными пережитками и особенностями «оригинального» строя местной промышленности.

Уральская горнозаводская промышленность в пореформенный период развивалась замедленными темпами, прирост населения обгонял спрос на рабочую силу. Ситуация усугублялась закрытием массы нерентабельных предприятий. Замкнутость и оторванность Урала от других промышленных центров и прикрепление к заводам затрудняли миграцию рабочих. Все это привело к образованию в регионе значительной по размерам резервной армии труда и затрудняло приток на уральские заводы новых рабочих. Характерной особенностью Урала было то, что горнорабочие проживали, в основном, не в городах, а в заводских рудничных и приисковых поселках. Они были разбросаны в горнолесистой местности, плохо связаны между собой путями сообщения, что дополнительно привязывало рабочих к «своим» заводам и консервировало их быт.

В совокупности с обязательственными отношениями и земельными наделами рабочих это привело к тому, что уже в 60-70-х годах XIX в. основной контингент этих заводов составляли рабочие из местного горнозаводского населения2. Данная тенденция сохраняется и дальше. В 70-90-х годах рабочие на большинстве металлургических и металлообрабатывающих заводов на 90-95% состояли из местных мастеровых3.

Ведущим структурообразующим элементом их сознания, как и сознания рабочих и крестьян всей страны, несомненно, являлось религиозное мировоззрение. Будучи «несущей конструкцией» всей «картины мира», оно в решающей мере влияло на все другие аспекты воззрений рабочих, их этические, социальные и политические взгляды. Степень прочности религиозных традиций рабочих во многом определяла эволюцию их социально-психологического облика, соотношение в нем элементов «слепого» консерватизма, здорового традиционализма, закономерных изменений и необоснованной ломки.

Эта роль религиозного компонента массового сознания предстает особенно важной с учетом преобладающей неграмотности рабочих, ограниченности их кругозора и ускорения темпов изменения привычных жизненных устоев в пореформенный период.

Значительные разрешающие возможности для анализа реального уровня религиозности заложены в пословицах и поговорках уральских рабочих. Среди них большое место занимали пословицы и поговорки, сакрализирующие божественное начало.

Сакральное отношение к богу реализуется в устойчивых выражениях, формирующих представления о божественной силе как о мудром, всепрощающем творце, любящем и наставляющем свои творения (Богат Бог милостью), как о верховном судье, единственном, справедливом, неподкупном (Бог-то видит, кто кого обидит, Бог-то накажет, никто не укажет), как о вечно пекущемся о своих чадах родителе (Друг о друге, а Бог о всех, В мале Бог, и в велике Бог).

Признание факта вездесущности божественного начала естественно и логично связано с признанием необходимости смиренного отношения к разносторонним проявлениям божьей воли. Такая необходимость констатируется в высказываниях типа: Бог дал, Бог взял - его святая воля; Страшен сон, да милостив Бог. Данные констатации служили, да и сейчас служат общепринятыми формулами утешения в критических жизненных ситуациях, в которых обычно народное сознание обращается к божьей милости. Высказыванием констатирующего характера является и выражение «Человек предполагает, а Бог располагает», спектр использования которого в качестве формулы утешения необычайно широк и возможен практически в любых жизненных обстоятельствах.

Неизбывная вера в зависимость человеческой судьбы от воли божьей фиксируется в высказывании «Бог не захочет - и пупырь не вскочет» и актуализируется блоком пословиц и поговорок, требующих в императивной форме соблюдения норм христианской морали:

С Бога начинай, Господом кончай.

Не так живи, как хочется, а как Бог велит.

Не торопись к капусте: как Бог допустит.

Без Бога - ни порога.

Постись духом, а не брюхом.

Морализаторский, «формульный» тон присущ и выражению «Бог дал два уха, да один язык», также имеющему облик притчевого вывода: слушай, думай, действуй, руководствуясь нормами христианской морали.

Признавая, в целом, наличие сакрального отношения к богу и христианской морали, мы не склонны абсолютизировать или идеализировать данное отношение хотя бы потому, что в среде уральских рабочих на равных актуализировались пословицы, поговорки и присловья, в которых реализуется панибратское, а иногда и довольно фамильярное отношение к божественной силе.

Подобное отношение, осознанно или неосознанно, начало складываться во времена раскола и впервые эксплицировано в сочинениях протопопа Аввакума. Популяризируя священное писание, Аввакум снижает богослужебный стиль за счет использования большого количества просторечий, прямых обращений к богу на «ты», профанизации описания собственных отношений с верой и Христом.

Таким образом, утрата веры, субординации в отношениях с Всевышним в произведениях сторонников раскола церкви рождала иллюзию об особой приближенности к нему, а появившаяся иллюзия, в свою очередь, выросла в новую традицию: возможность отношения к божественным силам как к «своему парню».

Пословицы, открыто профанизирующие отношение к богу, единичны:

Бог сотворил два зла: приказного (чиновника) и козла.

Более представительны присловья, построенные по форме молитвы, в которых «ничтожность» повода обращения к богу в данном жанре оскорбительна по канонам христианской морали:

Господи, владыко, привяжи меня за лыко!

Господи, помилуй,…Оськину кобылу.

Подай, Бог, нашим и вашим: по копейке спляшем.

Господи, помилуй… ожегом по рылу.

Сравнение представленных обращений к богу с присловьями типа «Помни, господи, тамошних, подбери остаточных» показывает, что в первых суетность упоминания Всевышнего ради «красного словца» несовместима с сакральным отношением к творцу, с моральными ценностями христианства.

Более представительны пословицы и поговорки, в которых десакрализация отношения к богу реализуется имплицитно за счет:

а) открытого сравнения творца с его творениями (Бог-то не Никита Пантелеев; Один Бог без греха);

б) выявления особых божественных пристрастий, непонятных или не понятых его «чадами» (Бог пожалел - тепу (умного) полюбел; Угодили Богу баба да корова, согрешили Богу мужик да мерин);

в) уравнивания служения богу со службой «государевой», отношения к христианским ритуалам как к привычному и надоевшему занятию (За Богом молитва, а за царем служба не пропадут).

Пословицы и поговорки «называют» два вида причин десакрализации отношения к богу. К первым, объективным причинам, необходимо отнести тяжелые условия жизни низших слоев общества, ассоциируемые со злом, темными силами и связанными с ними страданиями.

К субъективным причинам, обеспечивающим профанизацию отношения к христианским ценностям, следует отнести несоответствие человеческих и должностных качеств служителей культа нормам христианской морали.

Пласт пословиц и поговорок, реализующих резко отрицательное отношение к служителям церкви, довольно представителен. В устойчивых выражениях, посвященных описанию служителей культа, регистрируется такие их негативные качества, как стремление нажиться на чужой беде; непомерная жадность, готовность забрать последнее; чревоугодие, несопоставимое с христианской умеренностью в еде; распутство и зазнайство; лицемерие и лживость; нерадивое отношение к служебным обязанностям.

Абсолютизация резко отрицательного отношения к служителям культа приводила к переносу негативного отношения не только на церковь в целом как особый общественный институт, но даже и на атрибутику, предметы культа. Справедливость высказанного предположения подтверждает смысловой анализ следующих пословиц и поговорок:

Близко церковь, да далеко от Бога.

В церковной ограде нет места отраде.

От каменной церкви (от каменного попа) железная просвира.

В церкви поют, а в кабаке того веселее.

В целом, наличие довольно представительного блока пословиц и поговорок, реализующих негативное отношение к церкви и священнослужителям, выражений, десакрализующих отношение к богу, свидетельствуют о довольно сложном и противоречивом отношении уральских рабочих к христианской культуре, подтверждая положение о том, что в пореформенный период отношение к религии опосредовалось прагматическими установками, имело довольно осознанный характер, далекий от абсолютизации сакральной тенденции и расходится с мнением ряда исследователей4 о религиозности рабочих в конце XIX - начале XX в.

«Поверхностный» характер религиозности подтверждается и наблюдениями современников. В частности, в «описании Лысьвенского завода» учителя Шалаева указывается, что «не многие жители завода набожны…, в религиозном отношении заботятся только о соблюдении одних обрядов, которые исполняются без душевных убеждений».5

Эти наблюдения созвучны с мнением такого крупного специалиста, как В.О. Ключевский. Религиозность русского народа и церковное богослужение патриарх русской исторической науки, в частности, уподоблял ряду плохо инсценированных и еще хуже исполняемых оперно-исторических воспоминаний6.

На рубеже XIX-XX вв. «внешний» обрядовый характер религиозности не только не сохраняется, но и усиливается разрыв между внешним благочинием и внутренним религиозным «склерозом». Хотя в семейном быту большое место занимали церковные праздники, церковь посещали главным образом старики и женщины. Мужская рабочая молодежь в церковь ходила мало. В общей массе рабочие строго придерживались постов, однако стойкость традиционного уклада отнюдь не определяла духовного облика рабочего. Для рабочих-мужчин был характерен почти полный религиозный индифферентизм, который уживался с традиционным укладом, поддерживаемом в основном женщинами7.

Эти выводы этнографов подтверждаются наблюдениями церковных иерархов. Екатеринбургский архиепископ, в частности, в 1907 г. указывал на «тот печальный факт, что идеи экономического материализма глубоко проникли в народное сознание и через это вера рабочих колеблется, а авторитет церкви не имеет уже никакого значения»8.

Мнение ураловедов напрямую коррелируется с наблюдениями такого знатока русского народа, как А.П. Чехов. В рассказе «Мужики» он писал: «Старик не верил в бога, потому что никогда не думал о нем… В прочих семьях было почти то же: мало кто верил, мало кто понимал. В то же время все любили священное писание, любили нежно, благоговейно»9.

Классической иллюстрацией особенностей религиозности уральского рабочего служит его «чудесное» и мгновенное превращение в социалиста в 1917 г. По меткому замечанию В.В. Розанова «переход в социализм, а значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой…»10, что лишний раз подтверждает неукорененность религиозной веры в массовом сознании, внутренние скрепы которой в начале ХХ в. значительно ослабли, и она характеризовалась лишь «поверхностным натяжением».

С социально-психологической точки зрения, стремительный разрыв со старой верой может быть объяснен социологическим механизмом инверсии, т.е. резким обращением в новую веру, предполагающим полное изменение «картины мира». При этом характерная черта «обращенных» - большая убежденность в новом, полное отрицание и даже презрение к старым верованиям11. И хотя данное объяснение в большей мере применимо к послеоктябрьскому периоду, оно справедливо и для послефевральской России. Сказались, по-видимому, и особенности национальной психологии, в частности, такие ее черты, как отсутствие меры и склонность к шараханиям из одной крайности в другую.

С другой стороны, сохранялась приверженность традиционной обрядности, прочно вошедшей в повседневный быт. Типичной картиной российской, в том числе и уральской, действительности весной 1917 г. было сочетание революционных демонстраций и митингов, звавших народ в светлое будущее, с торжественными молебнами и церковными богослужениями. Это переплетение старого и нового было настолько распространенным явлением, что не будем утомлять читателя перечнем примеров и сошлемся лишь на первомайскую демонстрацию в Кизеловском заводе, во время которой несли знамена с революционными лозунгами «Вечная память борцам за свободу», «Да здравствует свободная демократическая Россия», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», а затем пели гимны с музыкой в церкви, где и был отслужен молебен12. И, право, трудно сказать, чего тут больше: традиций или новаций.

В то же время есть большая доля истины в подчеркивании религиозности русских людей. Суть ее, видимо, в том, что в ментальности русского человека заложена глубинная тяга к воображаемому совершенному, справедливому будущему миру, способность высоко ценить этот мир и стремиться к нему. Религия была и есть одной из духовных форм, удовлетворяющих эту потребность, точно так же, как этой же потребности служил идеолого-герменевтический феномен светлого будущего коммунизма. Думается, в основе религиозности русского человека лежит и его определенная склонность к мистицизму, слабость в трезвой оценке реальности.

Исходя из этого, на наш взгляд, отношение уральских рабочих к религии можно выразить эффектом «двойного дна сознания», в котором религиозность составляла его внешний, «поверхностный» слой, а реальное отношение к ней определялось не искренней верой, а привычкой к молитве (религиозность как следование «заветам отцов»), отрицательным отношением к божьим слугам, иллюзией («детская религиозность», по определению игумена Иннокентия), которая, в конечном счете, выполняла функцию психологической защиты униженных и оскорбленных. Подобная модель «марксистской религиозности» была характерна и для основной массы советских людей.

Наряду с присущим уральским рабочим покорности судьбе, смирению с ней и терпеливому принятию всех жизненных невзгод их отличало равнодушие к человеческой жизни как таковой, привычка к смерти и готовность умереть. Они не воспринимали в целом жизнь как высшую ценность на земле, которую нужно беречь и охранять. Такое отношение к ней было естественным следствием той повседневности, которая их окружала. Высокий производственный травматизм, опасность «огневой работы» как таковой, которая усиливалась отсутствием техники безопасности и несоблюдением ее правил самими рабочими, перманентная борьба за выживание, постоянное состояние фрустрации, определенная заданность, предопределенность своего жизненного пути и отсутствие реальных возможностей разорвать этот замкнутый круг - все эти жизненные реалии особым образом формировали проблему жизни и смерти для рабочих края.

Следствием изначальной заданности и предопределенности жизненного пути заводского человека, непродолжительности его активного жизненного цикла, когда за 15-20 лет огневой работы он «вырабатывался», выходил в тираж и, как отмечал Д.Н. Мамин-Сибиряк, если у него не успевали подрасти дети, «ему грозила положительная нищета»13, являлось фаталистическое отношение к жизни.

В очерке Д.Н. Мамина-Сибиряка «Сестры» приводится оценка рабочими очередного случая производственного травматизма: «У нас, почитай, каждую неделю кого-нибудь срежет у машины. Мы уже привыкли… оно только спервоначалу страшно, поджилки затрясутся, а потом ничего. Двух смертей не бывает, одной не миновать»14. Еще одним следствием «тех исключительных условий, которыми обставлена жизнь рабочих»15 являлась их непрактичность, которую современники считали одной из особенностей психологии «заводских людей», не дорожащих грошом и живущих одним днем.

Подобные настроения еще более актуализировались во времена российских революций, вызвавших мощный выплеск деструктивности и негативных эмоций. Как отмечалось в письме неизвестного автора из Пермской губернии в Санкт-Петербург 12 марта 1906 г., «жизнь котировалась за бесценок: «дай, что имеешь, нет - пулю в лоб и делу конец»16. Причем, такая рефлексия отличала как массовое сознание, так и (в гораздо большей степени) была присуща рабочим-активистам и естественным образом вытекала из первого.

Рост преступности и смертоубийства, в свою очередь, был напрямую связан в 1905-1907 годах с увлечением потребления спиртного. Рапорты низших полицейских чинов приводят массу тому подтверждений, позволяя говорить о «бытовизации» данной проблемы. Приведем лишь одно свидетельство управляющего Уфимским горным округом, позволяющее оценить ее остроту. Во время празднования очередного праздника рабочие доменного цеха Симского завода, находясь в гостях у своего товарища, убили его по пьяной лавочке, оставив без отца пятерых малолетних детей. В ответ на предложение администрации кормить вскладчину детей убитого, только двое из десяти согласились на это, «остальные отказались наотрез, удивляясь, что из-за таких пустяков как убийство в пьяном состоянии, желают, чтоб они расходовали деньги»17.

Для рабочих-активистов была характерна оценка жизни как пустой, бесцельной, бесперспективной («наша жизнь есть ничто»), что в совокупности с установками массового сознания формировало психологию жертвенности, когда во имя какой-либо цели не дорожили ни своей, ни чужой жизнью, и общее равнодушие к чужой судьбе. Вот только несколько примеров подобной рефлексии. Рабочий Катав-Ивановского завода Слепенков, ноябрь 1903 г.: «… в случае восстания я тоже не подорожу своей жизнью»18. Заключенный Нехаев, июнь 1906 г.: «Я смертную казнь предпочту каторге, помни: жизнь - движение, а не прозябание на каторге»19 Говоря о подобном типе мотовилихинских рабочих, Артем (Ф.А. Сергеев) писал 29 января 1907 г.: «Публика не побоится идти на виселицу»20.

В декабре 1905 г. рабочий Златоустовского завода Рябов организовал вывоз с территории завода нескольких мастеров и рабочих, в том числе своего отца, сказав при этом: «жертвы необходимы»21. Рабочий Саткинского завода С. Осокин, член боевой с-д группы, в разговоре с агентом говорил о неумелом ведении розыска, т.к. вместо него посадили невинного парня: «Но это не важно, он из народа и пусть страдает, не все ли равно, он будет сидеть или я»22. Названные особенности вытекали также из таких, отмеченных Н.А. Бердяевым черт национальной психологии, как догматизм, аскетизм, способность нести страдания во имя веры и содействовали формированию особого типа революционера, способного во имя своей идеи принести в жертву сотни и тысячи людей.

Несмотря на внешний сервилизм, покорность, вытекавшие из огромной зависимости рабочих от заводов и администрации, их отличало внутреннее достоинство, гордость. Об этом говорил еще в нач. XIX в. Н. Демидов: «молвишь жесткое слово, и он с полудни, покинув работу, пойдет»23.

Эта базовая черта психологии уральского мастерового, несмотря на его полуторавековое угнетение и полное бесправие в условиях крепостничества и сохранения огромной зависимости от начальства в пореформенный период, не была вытравлена и во многом определяла его поведение и мироощущение. Во второй половине XIX в., как отмечал Д.Н. Мамин-Сибиряк, это проявлялось в ценности для рабочих истинно просвещенного и гуманного отношения со стороны всякого рода начальства24, в стремлении рабочих стать независимыми от завода с помощью покоса, ценность которого рабочие Сысертских заводов помимо материальной стороны видели в том, что: «Сам себе хозяин. Не кланяйся». «Да вон Гусак росчисть себе загоил, дак ему теперь черт не брат»25.

Прекрасно осознавая свое тяжелое положение, социальную несправедливость и смирившись, в целом, с такой ситуацией, рабочие стремились сохранить свое внутреннее достоинство. Характеризуя несправедливость заводских порядков, нижне-тагильские рабочие говорили В.И. Немирович-Данченко: «только душа у нас не обмякла, гордость эту еще в себе держим. Мы работать согласны и грабь ты нас, коли в тебе совесть, что лохань поганая да кривая, а только душу мы тебе не отдадим. Душа у нас дорогая, ни по какой цене не ходит»26.

В начале XX в. требование вежливого обращения, уважения личности рабочего наряду с повышением заработной платы и введением 8-часового рабочего дня становится одним из основных в конфликтах с администрацией, особенно в годы первой буржуазной революции27. Как следует из жалобы рабочего Чусовского завода Е. Щукина в августе 1903 г., «вы, господин мастер,… право не имеете бить рабочих»28.

Чувство собственного достоинства рабочего определялось, прежде всего, достоинством человека, созидающего своими руками материальные ценности и прекрасно осознающего, что богатство его хозяина, как и процветание страны, держится на его труде. В повести А.М. Горького «Исповедь», рисующей картины быта Верх-Исетского завода, устами ее героя, полукрестьянина, полумещанина Матвея, так говорится о верхисетцах: «Много в них чего-то солидного, видно, что земля под ними твердо стоит», «видимо, считают они себя людьми зажиточной души». В другом месте: «Свободный, бесстрашный народ. Не похож он на странников и холопов земли, которые обижали меня своей робостью, растерянной душой, безнадежной печалью, мелкой жуликоватостью в делах с богом и промеж себя. Эти люди в мыслях дерзкие, и хотя озлоблены каторжным трудом, - ссорятся, даже дерутся друг с другом, - но ежели начальство нарушает справедливость, все они встают против него, как один»29.

Рост собственной самооценки, самоуважения в своей среде в конце XIX в. отмечали и сами рабочие. В своем прошении министру земледелия и государственных имуществ летом 1904 г. рабочие Алапаевского горного округа указывали на сильное развитие у них осознания своих прав, внутренний духовный рост, нежелание опеки над собой и вмешательства в их дела30, что подтверждается и оценкой Уральского горного управления, которое считало, что «уральский рабочий отличается значительной самостоятельностью и вовсе не представляется тем элементом, которого бы могли эксплуатировать…»31.

Профессиональная гордость формировалась с детства, когда 12-15-летние подростки-ученики («шаровка»), по свидетельству П.П. Бажова, «старались не отличаться от взрослых… гордились своей «огневой работой» и старались это подчеркнуть»32, и проявлялась, в частности, в таком типичном явлении заводского быта, как отказ от вспомогательных работ. П.П. Бажов отмечал, что «выход на поденные работы считался позором для фабричных рабочих»33. Это же подтверждали и сами рабочие. Мотивируя свой отказ от работы по заготовке дров, рабочие Кусинского завода в своем прошении 20 октября 1883 г. говорили, что «способны к высшему сорту работ и были бы более полезны заводу»34. Рабочие мартеновского цеха Нижне-Тагильского завода в 1891 г. считали, что «не каждый, кто обладает физической силой и умением трудиться, способен успешно выполнять нашу огневую работу», т.к. для этого требуется «знание техники дела, сноровка, практика и вообще… осмысленное понимание своей профессии»35.

Свидетельством консерватизма уральского рабочего, приверженности его патриархальной системе отношений в рамках «своего» завода или горного округа служит ситуация с отказом от введения расчетных книжек на уральских заводах. Рабочих Кыштымского и Сысертского горных округов, Воскресенского медеплавильного завода пугало, прежде всего, включение в правила о найме пункта об их ответственности в случае стачки, рабочие Ревдинского завода вообще не желали «связывать себя никакими обязательствами»36. Как отмечалось в донесении управляющего Нижне-Тагильскими заводами 18 сентября 1893 г., «печатание в книжках подробного изложения ответственности рабочих с буквальным изложением статей закона из Уложения о наказаниях… может лишь побудить рабочих к положительному упорству принять такие книжки и привести к повторению 1874 г.»37

Рабочие Златоустовского завода отказались брать новые расчетные книжки в 1896 г., поскольку «в старых книжках было указано, что рабочие пользуются всеми правилами, представленными им положением 8 марта 1861 г., в новых этого не было»38, и администрация требовала оплаты за новые книжки.

В частности, в заявлении цеховых депутатов Златоустовского заводского товарищества 11 ноября 1896 г., исходя из положения 8 марта 1861 г., содержалась просьба оплаты заводом земских дорожных повинностей рабочих, бесплатного лечения за счет завода членов рабочих семей, открытие бесплатной школы, предоставления покосов «беспокосным», предупреждения за три месяца о снижении зарплаты39. Насколько сильным было желание рабочих законсервировать прежние порядки говорит тот факт, что и в 1903 г. главной причиной конфликтов на Златоустовском заводе стал отказ от введения новой формы расчетной книжки на основании закона от 11 марта 1902 г. При этом, настаивая на восстановлении прежнего порядка найма, рабочие, по свидетельству горного начальника Златоустовских заводов, требовали практически одного - исключения из книжек выдержек из законов об обязанностях рабочих40.

Как бы обобщая эту ситуацию на горнозаводском Урале, управляющий Алапаевским горным округом В.Е. Грум-Гржимайло на примере «своих» рабочих следующим образом объяснял причины их отказа от принятия новых книжек. «Поступая в завод малолетним, - писал менеджер в октябре 1905 г., - рабочий входит в установившуюся атмосферу и уверен в том, что веками сложившийся заводской порядок изменен не будет. Введение новых книжек, а следовательно, и порядков… вызывает в людях страх и упорство»41.

Наряду с этим, упорство рабочих психологически объяснимо существовашими до этого правилами для рабочих, где обозначались лишь два нарушения трудовой дисциплины: пьянство и воровство, причем за первое наказание не назначалось42. В такой ситуации естественно стремление любого человека к консервации сложившихся и устраивающих его отношений и ностальгия по прошлому.

Проявлением (в данном случае неважно осознанной или бессознательной) самоконсервации рабочими данной системы являлся и их отказ от введения номерков на уральских заводах. Долгое время противясь этому, рабочие Юрюзанского завода смирились с ними в 1901 г. только после уговоров священника и обещания администрации «компенсации морального ущерба» за счет восстановления таких черт дореформенной системы отношений, как бесплатное пользование лесом и сенокосом и «безштрафное» опоздание на работу на полчаса. Когда же директор пожертвовал 200 рублей на церковь и 100 рублей на угощение рабочих, после молебна они начали качать на руках заводскую администрацию и златоустовского исправника43.

Вообще, коллективная память рабочих в пореформенный период регулярно обращалась к старине, подталкивая их к воспроизводству патриархальных отношений, которые имели самые разные проявления. Рабочие Очерского завода, например, в июле 1881 г. просили о наделении землей, бесплатного отпуска леса, «презрения от владельца престарелых и увечных мастеровых»44. Как отмечал в мае 1897 г. Уфимский окружной инженер, заявления рабочих Усть-Катавского завода сводились главным образом к желанию «иметь все льготы и работать только дома»45. Более того, рабочие соглашались на самые невыгодные условия, лишь бы только работать на своем заводе, тем самым невольно консервируя отжившую систему. поведенческий насилие заводской администрация

Многие рабочие Юрюзанского завода, доносил уфимский губернатор в Департамент полиции, «для того, чтобы иметь летом работу на заводе, зимой, не имея лошади, нанимают за себя других и, получая за доставленные дрова от завода, например, 4 рубля, платят от себя 5 рублей, а иногда и более»46. Наиболее массовым проявлением ностальгии уральских рабочих по обязательственной системе отношений в начале ХХ в. являлись требования от заводоуправления «пайков» (покосных и земельных участков) и работы47.

Стремление к консервации сложившейся системы или неумение действовать в другом режиме развития во многом отражало такой устойчивый компонент психологии рабочих, как уравнительность.

На уравнительную психологию уральского рабочего оказывала влияние, прежде всего, специфика окружной системы, которая формировала ее с XIX в. Как отмечал Р. Попов, в сер. XIX в. «половина всего мужского населения заводов занята была горнозаводским трудом; остальная же распределялась между несовершеннолетними, престарелыми, неспособными к работе и занятыми побочными заводскими службами и в конце концов, тем или другим способом пропитывалась от того же горнозаводского труда. Как ни скудно было содержание трудящегося на заводах населения, оно все-таки обеспечивалось за всеми»48.

В пореформенный период, несмотря на отмену данной системы, рефлексию рабочих определяли, главным образом, сложившиеся установки дореформенной психологии. По-прежнему, это проявлялось в стремлении обеспечить всех работой и одинаковым заработком. Причем, оно характеризовало действия рабочих не только в типичных ситуациях различных производственных конфликтов, происходивших на этой почве, когда, например, рабочие Чермозского завода, добившиеся повышения на 15% заработной платы в результате забастовки зимы 1905-1906 гг., «решили общую сумму заработной платы возможно равномернее распределить по цехам, не давая никому преимущества»49, или в практике «гулевых дней», «когда работают из трех недель две или по 4 часа в сутки, чтобы дать работу возможно большему числу лиц, и работа опять распределяется одинаково между искусными рабочими и неискусными»50, но и в действиях рабочих в новых для себя ситуациях. Речь идет о попытках организации ими в нач. ХХ в. трудовых артелей, которые создавались «по тому же принципу - дать заработок возможно большему числу рабочего населения»51, что ограничивало качественный состав персонала данной традицией.

Стоит при этом заметить, что об истинной «глубине проникновения» уравнительной психологии в сознание рабочих судить достаточно трудно, поскольку в к. XIX - нач. XX в. она носила вынужденный характер, связанный с консервацией в горнозаводской промышленности полукрепостнических отношений в процессе российской модернизации, которые привели к падению жизненного уровня, усилению стрессогенности жизненных ситуаций и естественному для традиционного мышления упованию на сложившиеся установки сознания. По крайней мере, множество примеров внутригрупповых отношений наводит на эту мысль. Уравнительность к тому же выступала и средством преодоления внутригрупповой дифференциации и искусственным путем способствовала единству рабочих в их борьбе за свои права.

В целом, как отмечал И.Х. Озеров, «общий строй уральской жизни не содействовал развитию инициативы среди населения. Оно жило под вечной опекой и с этой идеей сжилось. Завод кормил население, и население сжилось с мыслью, что завод должен его кормить»52. Среди причин профессионального консерватизма современники выделяли низкий культурный и общеобразовательный уровень рабочих масс, который затруднял становление современного типа работника в условиях модернизации. Другой причиной консерватизма уральских рабочих являлось влияние поселкового образа жизни, в рамках которого они продолжали жить на старых дедовских усадьбах, в тесных родственных и соседских связях, в окружении деревень и регулярном общении с крестьянами, что в совокупности оказывало моральное давление на консервацию традиционных устоев быта. «В нашем небольшом селении, - вспоминал о своей молодости в Бисертском заводе П.П. Ермаков, - не только приезд нового человека, но даже появление у какого-нибудь местного охотника новой собаки и то являлось событием. Местные жители настолько хорошо знали друг друга, что темной ночью по походке узнавали, кто идет»53.

Главной же причиной отсутствия типа «подвижного рабочего» все заинтересованные лица считали такие психологические особенности уральских рабочих, как безынициативность, покорность судьбе, терпеливость54 и его «жесткую сцепку» со своим заводом. «Они (заводовладельцы, администрация), - писал И.Х. Озеров, - сделали его - рабочего несамостоятельным, превратили его в улитку, сросшуюся со своей раковиной… и от той раковины он не может оторваться. Его воспитывали веками: он для завода, и завод его прокормит, не о чем ему беспокоиться»55. В результате, рабочий множеством нитей был привязан к среде своего обитания и, по справедливому замечанию В.Д. Белова, изменить для него сложившийся образ жизни означало «разрушить весь свой мир, бросить и землю, и хозяйство, и семью»56.

Приверженность основной массы рабочих сложившейся системе отношений характеризуют и патерналистские установки массового сознания, проявлявшиеся во взаимоотношениях с заводской администрацией. «В глазах рабочих, - писал А. Уральский, - вся администрация, от мала до велика, являлась начальством, от которого они вполне зависели и в стенах завода и дома; владельцы заводов были барами и «благодетелями». Когда бары и «благодетели» прибывали в свои латифундии и заводы…, рабочие снимали шапки, шли к ним на поклон, поздравляли с приездом и, получив на водку…, усиленно угощались за их здоровье»57. На многих заводах в пореформенный период ежегодно в день рождения заводовладельца, по случаю его приезда на заводы или в честь какого-либо религиозного праздника устраивались обеды для всех рабочих, демонстрирующие «отеческую заботу» заводовладельцев о своих рабочих и единство их интересов58.

Действительно, по многочисленным сообщениям представителей власти (а в этом отношении им можно доверить, поскольку они тщательно отслеживали и структурно фиксировали любое проявление недовольства, и за несколько веков деспотизма система была отлажена) в отношении рабочих к заводуправлениям на рубеже XIX-XX вв. массового недовольства не возникало. В отчете за 1896 г. кунгурский уездный исправник указывал на почтительное и послушное отношение рабочих всех заводов к администрации59. В докладной записке товарища прокурора Екатеринбургского окружного суда по Верхотурскому участку в мае 1898 г. отмечалось отсутствие брожения или враждебного настроения по отношению к администрации на заводах Верхотурского уезда60. Прекрасной иллюстрацией данного тезиса является эпизод с вывозом на тачке за ворота Катав-Ивановского завода в январе 1905 г. инженера Гостищева. Несмотря на серьезность инцидента, он был завершен в духе старых традиций: «выпустив пар», рабочие отслужили молебен «за драгоценное здоровье государя императора», прослушали государственный гимн и, прокричав «громовое ура», спокойно приступили к работе61.

Свидетельством устойчивости патриархальных отношений, на наш взгляд, являются и некоторые особенности забастовочного движения на Урале. К ним мы относим кратковременность стачек, преобладание в 1905 г. забастовок продолжительностью от одного до трех дней62, что в понимании рабочих должно было стать предупреждением для начальства и говорило о их заинтересованности в непрерывном заводском действии, определявшем уровень их достатка; и незначительное (на общем фоне массового характера претензий к администрации в 1905-1907 гг.) число требований о ее удалении. По данным Л.С. Юдиной, они выдвигались рабочими в 6,8% стачек, а в 1906 - в 3,6%63.

При этом во многом конкурентный или кооперативный (по М. Дойчу) характер взаимоотношений определялся уровнем компетентности, человеческими качествами и степенью расположенности к рабочим первого лица.

Рабочие Саткинского завода жаловались в марте 1891 г. на нового управляющего Писарева, до которого они «жили спокойно и сравнительно безбедно», а теперь «бедствуют в высшей степени»64. В противоположность этому на Симском заводе до 1883 г. отношения между рабочими и администрацией были достаточно напряженными. После прихода нового управляющего Умова «враждебность улеглась благодаря льготам, предоставленным рабочим»65. Когда в декабре 1905 г. он собрался уезжать из Сима, рабочие на сходе просили его остаться66. В ответ на удовлетворение просьбы рабочих механического и литейного цехов Чусовского завода ввести 8-часовой рабочий день они, «поблагодарив г. директора, прокричали «ура», разошлись по домам и со вчерашнего дня в надлежащем порядке приступили к заводским работам»67. Рабочие Аша-Балашовского завода в январе 1905 г. не решались потребовать от заводоуправления объяснений по поводу использования собираемых с них в течение ряда лет денег «благодаря гуманного обращения с ними управления»68. Рабочие Луньевских копей жаловались в ноябре 1905 г. главноуправляещему Нижне-Тагильским горным округом на недоступность администрации и предлагали при недоразумениях обращаться прямо к заведующему, «который должен разобрать дело в присутствии рабочих и служащих»69. Управляющий Алапаевским горным округом В.Е. Грум-Гржимайло, пользовавшийся авторитетом у рабочих и прекрасно осознававший это, писал в апреле 1906 г.: «Если дружными усилиями клевретов правления и наших революционеров меня из Алапаевска удастся высадить, тут начнется такая вакханалия, что упаси бог!»70. Во время переговоров с управляющим Верхне-Синячихинского завода, пользовавшегося большим авторитетом у рабочих за справедливое отношение к ним, депутаты некорректно повели себя с ним. После этого общее собрание рабочих лишило их депутатских полномочий и избрало новых71.

О том, насколько важно для конструктивного взаимодействия тактичное отношение к рабочим говорили и они сами (устами рабочего Катав-Ивановского завода эта проблема в январе 1905 г. формулировалась так: «мастеровые очень ценят человеческое к себе отношение со стороны старших»)72, и представители администрации. В частности, В.Е. Грум-Гржимайло указывал на народное требование «справедливости и честного отношения к делу» со стороны заводоуправления73.

При этом, данная черта психологии уральских рабочих сформирована исторически, о чем свидетельствует такая особенность уральского горнозаводского фольклора, как рассказы о справедливых начальниках (в фольклоре других регионов такие сюжеты отсутствовали), в роли которых выступали П.П. Аносов и П.М. Карпинский. В бытовавших среди рабочих рассказах о великом русском металлурге акцентировалось внимание на таких его качествах, как профессионализм, демократичность и скромность в обращении с подчиненными, патриотизм, трудолюбие, чувство юмора, выдержка. Личность управляющего Кыштымским горным округом П.М. Карпинского импонировала рабочим его человечным отношением к ним и пониманием их нужд. Совокупность сохранившихся преданий о нем позволяет нарисовать довольно цельный и живой облик героя, определяющими (и стало быть самыми важными для рабочих) чертами которого были такие как демократичность, находчивость, чувство юмора, «чудинка», благодаря которой рабочие видели в нем «своего человека» и защитника своих интересов74.

Свидетельством приверженности уральских рабочих патерналистским ценностям в процессе их взаимодействия с администрацией служат и критерии подбора ими представителей низшей администрации. Психологически точно, образно и типизировано описание данного сюжета предложено П.П. Бажовым. «Шоша» (мелкое заводское начальство) рекрутировалось из рабочих и в большинстве случаев старалось с ними ладить. В таком случае начальство заменяло их «подходящими» людьми. «Такой «подходящий» человек оказывался совсем «неподходящим» для рабочих, и они старались его убрать» с помощью «служебного подвоха» и, если это не помогало, - «учи». В силу двойственного положения «шоши» и необходимости постоянно лавировать между администрацией и рабочими, отношение мастеровых к ней было разное: одних считали за лучших товарищей, на других смотрели как на злейших врагов»75. С учетом того, что желающих занять вакантное место проштрафившегося мастера или надзирателя всегда хватало, «верхи» смотрели на это сквозь пальцы. Сказывалось и знание психологии своих рабочих, которые, если не дать им выпустить пар «снизу», могли перевести «стрелки» наверх76.

Избрание администрации в революционные периоды происходило, в целом, в соответствии с моделью П.П. Бажова, а критериями отбора становились не профессиональные и деловые качества, а «удобность» для рабочих. Рабочие Нижне-Салдинского завода предлагали в ноябре 1905 г. выбрать на должность уставщика «вполне честного» человека77. По свидетельству управляющего Алапаевским горным округом Карпова, после Февральской революции рабочие старались «сделать такой подбор лиц, с которыми они хотели бы работать, по их выражению, «рука в руку»78. Косвенным доказательством типичности данного явления служит история с управляющим Чермозским, Кизеловским и Полазнинским заводами Пивинским, который несмотря на доставшееся ему тяжелое наследство, благодаря энергичному и грамотному руководству сумел не только расплатиться с долгами, но и сравнительно благополучно пережить кризисные годы79, но был обут в лапти и дерюгу рабочими Чермозского завода и с позором выведен с территории завода80.

В 1917 г. ситуация была аналогичной. Из 55 выявленных нами в 1917 г. причин удаления администрации лишь три напрямую связаны с непрофессионализмом, семь - с халатностью (хотя она может и не коррелироваться с некомпетентностью), в то время как в 29 случаях начальников выгоняли за грубость и несправедливость81.

Патриархальная модель, во многом определявшая характер взаимоотношений рабочих и администрации в мирное время, сжималась в революционные периоды, которые переводили накопленный груз обид и унижений в режим возмездия, а ведущим аргументом рабочих в общении с администрацией становится насилие, принявшее характер универсального средства разрешения любого конфликта.

Вспышки насилия и рост девиантного поведения в революционные годы не выходили, в целом, из рамок патерналистских отношений и были обусловлены следующими социально-психологическими факторами. В первую очередь мы относим к ним огромный груз обид и притеснений, которые в рамках российского долготерпения рано или поздно должны были достичь критической точки и найти выход в бунтарских формах. Во-вторых, огромная роль насилия как универсального средства решения межгрупповых и межличностных конфликтов в традиционном обществе. Эта социологическая категория на Урале конкретизировалась в таких проявлениях заводского быта, как драки, «учи» по отношению к низшему административно-техническому персоналу. По свидетельству П.П. Бажова, одним из критериев взросления заводских подростков-подмастерьев и предметом зависти остальных сверстников становилось их участие в заводских драках наравне со взрослыми. «В глазах заводских малышей, - отмечал писатель, - «шаровка» казалась чем-то заманчивым, героическим. «Легко ли? Работают «по огневой», ходят на «колодках, дерутся в заводских драках!»82. На насилии было построено и обучение в заводских школах, и отношение администрации к рабочим.

Рабочие считали физические наказания нормой и привыкли к ним. Их недовольство проявлялось, в основном, в случае несправедливого наложения взыскания. Не удивительно, что и для рабочих насилие являлось естественным и единственно знакомым средством достижения своих целей. Об этом знала и администрация, которая боялась именно стихийности и бунташности «действий скопом» с их стороны.

В-третьих, поведенческие модели рабочих во многом формировал опыт предшествующих поколений, который в соответствии с данными конфликтологии, в первую очередь определяет глубину и характер конфликтного взаимодействия, личные и групповые стереотипы. Все остальные компоненты ситуационного контекста выполняют роль фона, условий, играющих или не играющих свою роль в зависимости от опыта прежних отношений83.

Действительно, факты насилия или угрозы его применения по отношению к представителям администрации являлись стабильным фоном многих социальных конфликтов на уральских заводах и в дореформенный период84, и после отмены крепостного права. Во время стачки на Режевском заводе в 1876 г., например, рабочие подожгли заводские дрова и уголь, угрожали расправой служащим завода85.

В ответ на массовый прием пришлых рабочих местные рабочие Ижевского завода в октябре 1880 г. подбросили арендатору завода анонимное письмо, в котором просили его отказать приезжим, угрожая емув случае невыполнения их требований убийством и поджогом завода86. На почве земельных неурядиц в 1895 г. в Верхне-Уфалейском заводе «были покушения на служащих и чиновников путем подбрасывания динамита»87, в апреле 1897 г. рабочими был избит начальник прокатного цеха Катав-Ивановского завода Гринберг88.

18 апреля 1900 г. директор Горного департамента «просил начальника уральских заводов сообщить ему, действительно ли «на Майкорском заводе наследников Демидовых между рабочими и заводоуправлением установились крайне неприятные отношения, вследствие чего управляющий завода держал одно время для охраны квартиры пушку, а со стороны рабочих неоднократно делались выстрелы в квартиру управляющего»89. Ответ окружного инженера подтвердил эту информацию.

Пример рабочих Майкорского завода вызвал соответствующую реакцию на соседнем Пожевском заводе, где в сентябре 1900 г. на цеховых воротах рабочие написали, что убьют смотрителя и выбили стекла в доме уставщика. Свои действия они обосновывали тем, что «в Майкоре славно со смотрителями управляются»90.

Это не только закрепляло насилие в социокультурном коде уральских рабочих и переводило его на уровень коллективного бессознательного, но и легитимировало его в их глазах, поскольку на основе своего социального опыта они убеждались в гораздо большей эффективности подобных методов. Не случайно, главный начальник уральских горных заводов П. Боклевский, обобщая уроки забастовки рабочих Воткинского завода в марте 1902 г., указывал на беспомощность администрации в такой ситуации и появившуюся у рабочих убежденность в возможности достичь гораздо больших результатов силовыми методами91. Об этом же в 1903 г. говорили и рабочие Ревдинского завода92.

Эмоциональная заряженность и иррациональность поведения были визитными карточками подобных действий. При этом повышенная эмоциональность, возбудимость во многом являлась оборотной стороной повышенной терпеливости уральских рабочих, вытекающей из их привязанности к своему производственному и бытовому ландшафту. В этой ситуации накопленный до критической массы груз прежних обид и «несправедливостей» при малейшем поводе приводил к мощному эмоционально-негативному всплеску и циркуляции эмоций, подавлявших сознание.

Иррациональность поведения классиками социальной психологии понимается как проявление коллективного бессознательного, которое выходит на внешние орбиты сознания. Соглашаясь с данным подходом, мы считаем, что для уральских рабочих внешняя иррациональность повышенно-эмоциональных действий была проявлением их внутренней рациональности и служила одним из осознанных средств давления на администрацию (рабочие прекрасно знали о ее страхе перед их бунтарством и о том, что если ее припугнуть, то она может пойти на уступки) и использовалась для максимально быстрого и эффективного в их понимании решения своих проблем. В случае же удачного для рабочих исхода конфликта, в соответствии с лежащим в основе массовых движений механизмом заражения, «микробы» насилия распространялись вовне, на другие заводы.

Естественно, что в условиях революционной свободы, ощущения вседозволенности и безнаказанности полученный социальный опыт актуализировал именно гены насилия, которые направляли действия рабочих как на сознательном, так и на бессознательном уровнях вне зависимости от отраслевой принадлежности, величины и типа собственности предприятия.

Мгновенный и мощный выплеск деструктивности и негативных эмоций можно объяснить и действием защитных механизмов психики, выраженных в стремлении освободиться от излишнего накопившегося пара и вернуть себе психическое равновесие, и особенностями национального характера, когда сверхпокорность приводит к сверхкомпенсации за прошлые обиды и «несправедливости». Представляется, что в данном случае применимо и психоаналитическое объяснение, акцентирующее внимание на роль бессознательного в мотивации поведения людей. В свое время Г. Тард указывал, что «в жизни тех бедняг, которые в детстве или юности испытали горькую нужду, тяжкие унижения, жестокое обращение, наступают такие дни, когда в них подспудно зреет необъяснимый гнев, неясная злоба и жажда мести, зависть и алчность», и эти эмоции, испытанные ранее, «могут вызвать бессознательные взрывы ненависти или жажду мщения, неведомые сознанию»93.

В общем плане можно говорить о «пронизанности» насилием заводской повседневности, применение которого предопределялось самим характером заводской жизни. Рабочему приходилось постоянно напрягать мышцы, его повседневные дела предрасполагали тело к насилию, насилие было как бы формой труда. Осуществление насилия и его претерпевание входили в число неотрефлектированных способов поведения. Били скотину, чтобы заставить ее повернуться, били женщину, чтобы указать ей ее место, били соседа, сказавшего неверное слово, незнакомца, попавшегося на пути. Акт насилия - не случайный результат приступа ярости, а закономерный продукт существования мира, нашпигованного потенциальными конфликтами, выработавшего правила поведения, разрешающие насильственные действия. Вспыхивавшая в драке ярость воспринималась как должное, и сама драка не становилась помехой в дальнейших отношениях. Повседневный опыт указывал и на собственную предрасположенность к неконтролируемым способам поведения, поэтому забыть поведение соседа, коллеги, было нетрудно. Ссоры не рассматривались как нечто непреодолимое, общая солидарность сохранялась.