О тенденциях развития культуры в информационном обществе

Размещено на http://www.allbest.ru/

О тенденциях развития культуры в информационном обществе

А.В. Костина доктор философских наук, доцент

Актуальность проблемы, связанной с особенностями культуры в информационном обществе, определяется целой совокупностью взаимосвязанных обстоятельств. Важнейшим из них является построение информационного общества в высокоразвитых странах и перспективами вхождения в это пространство России. Практика показывает, что те теоретические модели, которые сформировались в западной философии и социологии, не могут быть применены без достаточно существенной коррекции для рассмотрения отечественных социокультурных процессов. Более того, даже в тех странах, где признаки информационного общества проявляются явно, теория не позволяет дать достаточно четкого ответа на вопросы о том, какими особенностями будет обладать культура классического, зрелого информационного общества, каким будет субъект его культуры, останется ли в нем место "массовому" человеку или он уступит свою историческую роль индивидуализированной личности новой эпохи.

Начиная с 40-50-х годов XX столетия, после появления работ теоретиков Франкфуртской школы, а также после оформления теории индустриализма, сформулированной Р.К. Ф. Ароном в его лекциях в Сорбонне (1956-59) и У. Ростоу в книге "Стадии экономического роста. Некоммунистический манифест", объектом критики западной философии стала "индустрия культуры" как механизм производства массовизированного обезличенного индивида. Понятие "культуриндустрия", как известно, введенное в научную практику Т. Адорно и М. Хоркхаймером в "Диалектике просвещения" (1948), означало новый способ производства культуры, превращающейся в одну из отраслей экономики. Культуриндустрия в работах франкфуртских теоретиков рассматривалась как орудие осуществления "тотальной" формы господства "организованного общества" - своеобразного "тоталитарного универсума" "технологической рациональности" (Маркузе Г. Одномерный человек. М., 1994. С. 25) - над человеком. Как отмечал Г. Маркузе, личное пространство человека в подобном обществе уничтожается, и индивид, не имеющий альтернативы, интегрируется в существующую систему. Конформистски ориентированный человек становится носителем приобретательски-потребительской идеологии и, составляя вместе с другими "молчаливое большинство", ориентируется на сохранение "тотальности" и незыблемости современного общества. Подобные люди нуждаются в обществе, которое обеспечивает их стереотипами поведения, социальными ориентирами, ценностными установками и системой психологической адаптации. Эти индивиды "организации" (White W. The Organization Man. N.Y., 1956) приобретают такие характеристики, как ориентация на мнение других людей, поиск одобрения своих действий у окружающих, низкий уровень интересов, конформность, податливость чужим влияниям. Авторы отмечали, что аутентичный опыт, естественный для подлинной культуры, в ее деградированном, коммерческом варианте оказывается невозможным, так как индустриальный способ производства культурной продукции отнимает у нее уникальность, заменив ее дублированием, сериализацией, стандартизацией.

Характерно, что подобное критическое отношение к культуре как продукту массового общества, основанного на экономическом, политическом и социальном отчуждении и порождающего специфического субъекта культуры - "человека-локатора" (Д. Рисмен), "одномерного человека" (Г. Маркузе), "самоотчужденной личности" (Э. Фромм), в постиндустриальных концепциях сменилось достаточно лояльным ее восприятием. В этих теоретических системах наиболее значительное внимание отводилось информации, информационным технологиям и средствам коммуникации. В качестве ведущих признаков нового типа общества его исследователи называли ускорение технического прогресса, уменьшение доли материального производства в совокупном общественном продукте, развитие сектора услуг, повышение качества жизни. Вместе с этим, как отмечалось еще в технократической утопии Д. Белла "Приход постиндустриального общества. Авантюра в социальном предсказании" (1973), в обществе, где основным фактором социальных трансформаций становится производство и использование информации, существенному обновлению неизбежно подвергается не только экономика, но и культура. Эта "демассифицированная" культура должна отличаться высоким уровнем инновативности и сложности, что напрямую связано с индивидуализацией и дестандартизацией различных сторон политической и экономической жизни. Д. Белл связывал эти процессы с тем, что в постиндустриальном обществе возникает новый интеллектуальный класс, "представители которого на политическом уровне выступают в качестве консультантов, экспертов или технократов" (Bell D. Notes on the Post-Industrial Society // ThePublic Interest. 1967. No 7. P. 102)., что приводит в итоге к персонализации культуры.

В концепции постиндустриального общества Беллом были выделены в качестве базисного феномена знание и информация, что определило и ведущие векторы содержательной трансформации индустриализма - ведущее значение интеллектуальных технологий и качественно новый способ организации технологической сферы, демонтаж классовых монолитов и формирование профессиональной дифференциации, реорганизация культурной сферы и ее переориентация на интеллектуальные приоритеты, формирование индустрии знания. Показательно, что Белл представил оптимистический вариант доктрины "массового общества", где масса рассматривалась как преобладающая часть населения, удовлетворенная своим положением и отказавшаяся от борьбы, поскольку "определенный образ жизни, права, нормы и ценности, стремления, привилегии, культура - все то, что когда-то составляло исключительное достояние высших классов, - распространяется теперь на всех". (Bell D. The End of Ideology. Glenon (JII), 1964. Р. 20-23).

Эвристичность предложенной Д. Беллом социальной модели была столь высока, что вызвала появление множества уточняющих и вариативных концепций, расширяющих поле данного социокультурного дискурса. Рассматривая историю общества как последовательную смену доиндустриальной, индустриальной и постиндустриальной стадий его развития, теоретики постиндустриализма сопоставляли эти эпохи по таким параметрам, как основной производственный ресурс (соответственно - сырье, энергия, информация), тип производственной деятельности (добыча, изготовление, последовательная обработка) и характер базовых технологий (трудоемкие, капиталоемкие и наукоемкие). Эта схема позволила в качестве принципиального отличия постиндустриальной культуры рассматривать переход от взаимодействий человека с природой в доиндустриальном и преобразованной природой в индустриальном обществе к взаимодействию между людьми, где характер межличностных отношений определяется не имитацией действий других людей и не усвоением опыта предыдущих поколений, а комплексным социальным взаимодействием. (См.: Иноземцев В.Л. Современное постиндустриальное общество: природа, противоречия, перспективы. М., 2000. С. 16-17).

Характерно, что в рамках и европейского варианта постиндустриализма, представляющего радикальное направление развития постиндустриального общества (А. Турен, Ж. Фурастье), и американского, либерального (Д.К. Гэлбрейт, К. Боулдинг, Г. Кан, Э. Тоффлер, З. Бжезинский), постиндустриальное общество рассматривалось как детерминированное не столько экономическими, сколько социальными и культурными факторами, формирующее особый стиль мировосприятия и мышления, свободный от идеологической интерпретации и задаваемых извне пределов творческой активности. В этом обществе социально-политическая сфера должна быть центрирована не на производственно-техническом прогрессе, а на человеке и "качестве жизни потребителя". В рамках этих концепций значительное внимание уделялось проблемам развития массовой культуры, которая трактовалась как образование, создающее определенную социальную и культурную гомогенность, где стандартизация и унификация выступают в качестве признаков демократизации и равенства возможностей. Представление о том, что ведущей тенденцией развития современного общества, перерастающего в общество нового информационного порядка, является интеграция новейших массовых информационных и коммуникационных технологий и существующей социальной системы, лежит и в основе концепций информационного общества, составляющих существенную часть постиндустриальной теории и разработанных Е. Масудой, Дж. Нейсбитом, Дж. Бенингером, Т. Стоуньером, М. Маклюэном, Э. Тоффлером, М. Кастельсом. Критерием прогресса в таком обществе является возрастание скорости внедрения инноваций, увеличение объема и скорости коммуникации, рост объема полезной информации и ускорение ее обработки за единицу времени в контурах управления за счет автоматизации этой сферы. В новом обществе изменяются типы организационных стилей, характер восприятия реальности, семейные ценности.

Осуществляя последовательное сопоставление индустриального и постиндустриального общества, сравнивая их экономическую основу, особенности аппарата управления, исследуя психологические характеристики индивидов, включенных в процесс производства, Тоффлер, в частности, приходит к выводу о том, что супериндустриальное общество характеризуется не только высоким уровнем инновативности, но и демассификацией и дестандартизацией всех сторон политической и экономической жизни.(См.: Тоффлер Э.: Шок будущего (1970), Доклад об экоспазме (1975), Третья волна (1980) и др.). Изменение характера труда и межличностных отношений изменяет систему ценностей и ориентации человека на психологические, социальные и этические цели. Изменяется и профессиональная характеристика индивида, прошедшего многоуровневое обучение, обладающего не только мастерством, но и информацией, развитого не только физически, но и духовно.

Как отмечает автор, современный этап развития цивилизации делает "метакультурную индивидуальность", проявляющую способность к отказу от привычных матриц поведения и восприятия и выходу за рамки привычного видения мира, типичным проявлением новой формирующейся информационной культуры. Для человека новой культурной формации мобильность ориентации в рамках стремительно изменяющейся среды и новый способ ее освоения становятся принципиальным моментом, возможно, вопросом его выживания. "В быстро меняющемся мире прошлый опыт реже может служить надежным компасом, необходимы гораздо более быстрое освоение нового, большая реактивность Я, подвижность, умение действовать методом проб и ошибок". (Дилигенский Г.Г. Историческая динамика человеческой индивидуальности // Одиссей. М., 1994. С. 98).

Тоффлер оптимистически оценивает перспективы роста субъекта "Третьей волны". В этой спецификации мышления футуролог видит формирующуюся способность к восприятию огромных массивов информации, пульсирующих и растущих потоков данных, что соотносится с требованиями новой социальной и технологической реальности. Подобная структура инфосферы, сменившая старую, перегруженную и "изношенную", была изначально определена увеличением объема и скорости обновления информации, необходимой для поддержания устойчивости социальной системы. Для успешной социальной и информационной адаптации в качественно изменившихся условиях субъект новой культуры вынужден постоянно обновлять свою собственную "базу данных". В таких условиях, по замечанию Тоффлера, становится реальностью неизбежный в современной ситуации переход к личности нового типа - информационно-адаптированной, основными характеристиками которой могут быть представлены естественное включение в информационные процессы, способность к адекватному восприятию полученной информации и настроенность на эффективное ее использование в своей деятельности.

В новом обществе под индивидуальные потребительские нужды подлаживается и культура, специфика которой описывается Тоффлером в категориях "приспособления к возрастанию жизненного уровня" и "совершенствования технологий", позволяющих снижение себестоимости "культурных продуктов" даже при условии введения их различных вариантов. (Тоффлер Э. Шок будущего. М., 2003. С. 290). "Поскольку удовлетворяется все больше и больше основных нужд покупателей" - отмечает исследователь, - можно твердо предсказать, что экономика будет еще энергичней идти навстречу тонким, разнообразным и глубоко персональным потребностям покупателя, потребностям в красивых, престижных, глубоко индивидуализированных и чувственно приятных для него продуктах". (Тоффлер Э. Шок будущего. М., 2003. С. 248).

Таким образом, как считает Тоффлер, уровень потребляемой культуры становится иным: массовая продолжает существовать как уникальный механизм, обладающий компенсаторной и рекреативной активностью, удовлетворяя нужды значительной части общества, однако, она перестает быть единственной культурой, удерживающей монополию на массовое сознание. Элитарная же культура теряет свое значение классово чуждой и недоступной массам, но, наоборот, начинает выполнять роль культурного образца и занимает в иерархии ценностей достойное ее место. Именно этот феномен Тоффлер и обозначает как индивидуализацию личности и демассификацию культуры.

Сегодня в западном мире стали реальностью социокультурные трансформации, которые отмечались Тоффлером как тенденции - в том числе, изменение стиля жизни, "домо-центризм" и "индивидуализм", обусловленные в значительной степени улучшением оснащения европейских домов электронным оборудованием, повышением безопасности жилища и его комфортабельности, "включенностью" в мир при помощи средств массовой коммуникации и посредством подключения к глобальным информационным анклавам через компьютерную Сеть. Тоффлер существенное внимание уделял процессам преобразования социальной сферы, где значительно повысился уровень востребованности профессий, требующих достаточно высокого образовательного уровня, а также ярко выраженному доминированию индивидуальных форм потребления культуры. Все эти социокультурные трансформации рассматривались Тоффлером как признаки рождения иной культуры и формирования такого ее субъекта, который утрачивает качества "массового человека".

Признание унификации в качестве устаревшей установки и утверждение права на отличие проявляется не только в изменении образа жизни и плюрализме в бытовой сфере, но и в многообразии подходов в искусстве и науке, освободившихся от ссылок на авторитеты и реальность. Эти особенности информационной культуры характеризуют ее и как культуру постмодерна. В постмодернизме радикальные изменения западного общества, которые стали очевидными к 60-м годам прошлого столетия, получили оценку не в экономическом аспекте (как в постиндустриальных, а также рассматривающих более узкий - технологический ракурс - информационных теориях), а в аспекте социокультурном. (Взаимообусловленность экономических и социокультурных факторов учитывается в концепции постэкономического общества. См.: Иноземцев В.Л.: За десять лет. К концепции постэкономического общества. М., 1998; За пределами экономического общества. М., 1998; К теории постэкономической общественной формации. М., 1995).

Характерно, что, существуя как самостоятельные теоретические построения, и концепции информационного общества и постмодернистские концепции свой толковательный потенциал обращали на одни и те же экономические, социальные и культурные процессы. Отражением этих процессов стали, с одной стороны, стремительные технологические изменения и отказ от форм индустриального производства, с другой - изменения социокультурные, связанные с принципиально иным уровнем проявления субъективности. Наиболее ярким выражением этих социокультурных трансформаций стали такие процессы, как демассификация и индивидуализация, как трансформация характера потребления и его мотивации, где характерной особенностью обмена начинает выступать не экономический, а символический характер, как замена экономических - постэкономическими ценностями, принципиальной особенностью которых, как отмечали теоретики постмодернизма, является их символическая природа, связанная со статусными аспектами.

Изучая экономические процессы с точки зрения их субъекта, теоретики постмодернизма пришли к выводу, что, в отличие от индустриальной, постиндустриальная экономика провозглашает иной принцип, где вещи артикулируются не в дискурсе потребительной или меновой стоимости, а в дискурсе стоимости знаковой. Данные феномены производят особую семиотическую сферу, выступающую по отношению к реальности пребывания в качестве гиперреальности, событийность при этом реализуется исключительно в акте семиозиса и имеет исключительно перцептивно-символическую форму. Подобная тотальная семиотизация бытия и стремление знаковой сферы к обретению статуса единственной реальности выступает как принципиальная несоотносимость означающего с реальностью, имитация, "симуляция" подлинности. Эта идея является одной из системообразующих в исследованиях Ж. Бодрийяра, С. Лаша, З. Баумана, Д. Келлера, где акцентируется принципиально иная функция вещей, власти и информации.

Соответственно логике экономического развития выделяются и определенные разновидности логики стоимости: на принципе полезности базируется функциональная логика потребительской стоимости, на принципе эквивалентности - экономическая логика меновой стоимости, на принципе различия - дифференциальная логика знаковой стоимости. Именно логикой стоимости была обусловлена историческая система симулякров, рассмотренная Ж. Бодрийяром, который выделял три их порядка. "Подделка", составляющая господствующий тип "классической эпохи", от Возрождения до промышленной революции, действует, опираясь на естественный закон стоимости. "Производство", как основной тип индустриальной эпохи, функционирует на основе рыночного закона стоимости. Господствующим типом нынешней фазы становится "симуляция", опирающаяся на "структурный закон ценности" (Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000. С. 113), а потребление освобождается от его привычного значения как "процесса удовлетворения потребностей", наоборот сам процесс производства и потребления активно формирует потребности. Потребление, как считает Ж. Бодрийяр, отнюдь не является пассивным состоянием поглощения и присвоения, противостоящим состоянию производства, но выступает как активный модус отношения - и "не только к вещам, но и …ко всему миру", именно в нем "осуществляется систематическая деятельность и универсальный отклик на внешние воздействия, …на нем зиждется вся система нашей культуры". (Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1995. C. 164). Современный человек, согласно видению автора, это активная личность, проявляющая свои особые, индивидуальные качества в процессе потребления, чему способствует, в частности, высокое экономическое развитие, обеспечившее первичные потребности человека.

Потребление же Бодрийяр трактует исключительно как деятельность систематического манипулирования знаками, составляющих более или менее связный дискурс, но отнюдь не как материальный процесс. Возникающие при этом символические отношения порождают и новый тип потребления, которому в наибольшей степени соответствует французский термин consommation - истребление (в противовес более привычному - consumation - потребление). Если consumation означает включение в систему эквивалентного обмена, то consommation предполагает "завершение", "исполнение", "осуществление", "доведение до конца". (Baudrillard J. For a Critique of the Political Economy of the Sign // Baudrillard J. Selected Writings. Stanford, 1988. Р. 93). Иными словами, содержание вещи, степень ее полезности определяется не потребительской стоимостью, достаточно универсальной, но его высокоиндивидуализированной символической ценностью. Вещи в такой системе отношений не могут быть сравнимы друг с другом по признаку эквивалентности, более того, ценность каждой отдельной вещи не является закрепленной, но произвольно устанавливается в рамках индивидуальной системы потребностей.

Исследуя этот аспект современной экономики, постмодернисты разграничили потребности человека на социально опосредованные (needs), где индивид выступает как член социума и демонстрирует социально значимое поведение, и индивидуально опосредованные (wants), определяемые исключительно субъективными устремлениями к собственной реализации в потреблении. Удовлетворение индивидуально опосредованных потребностей сопровождается возникновением новых ценностей - сердечности, доверительности, искренности, обаяния личности - то есть, ценностей "индивидуалистическо-демократических". Этот процесс индивидуализации личности проявляет себя в стремлении человека быть самим собой, выступать в качестве "оператора", имеющего возможность свободного выбора и комбинаций, быть отличным от других индивидов и поведением и вкусами, освободиться от предписываемых обществом ролей и социальных правил, "нести ответственность за свою жизнь и оптимальным образом распоряжаться своим эстетическим, эмоциональным, физическим, чувственным и т.д. опытом" (Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. М., 2001. С. 43-45., то есть, быть самостоятельной личностью.

Экономическое изобилие и эра потребления, как отмечает Ж. Липовецки, продолжает проявлять себя как фактор персонализации и повышения ответственности людей, "принуждая их к постоянному видоизменению своей жизни".(Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. М., 2001. С. 161-165). Автор, полемизируя с Тоффлером по поводу его тезиса о размывании границ между производством и потреблением, рассматривает сферу "self service" ("do-it-yourself", "kit", "self-care") ("Самообслуживание", "сделай сам", "конструктор", "самолечение") как примеры предельной персонализации характера потребления. Цель такого потребления - не только гедонизм, но и информация, интерес - не только к наслаждению жизнью, но и к внутреннему обновлению, а результат - появление информированного и наделенного ответственностью индивида, "постоянного собственного "диспетчера"".

В подобных обстоятельствах человек становится более свободным - в реализации повседневных потребностей, в общении и образовании, в страсти к развлечениям и увеличению свободного времени, в одежде, танцах, даже в новых способах лечения, цель которых - освобождение своего "Я". Исследователи отмечают, что та философия гедонизма, которая была характерной для общества 60-х годов, к 80-90-м годам претерпела существенные изменения. Сегодня успех ассоциируется не с обладанием вещами, а с качеством жизни, а сам гедонизм персонализируется и ориентируется на "пси"-нарциссизм. При этом гедонистическая этика 60-х с ее активным сопротивлением пуританству и отчуждению труда, и безоглядным погружением в массовую культуру - "эротически-психопатическую" - сменяется умеренными идеалами, осуждением "потребительской всеядности", неприятием урбанизированной и стандартизированной жизни. "Культ духовности, "пси" и спортивного развития заменил собой контркультуру, feeling - состояние неподвижности; толерантная и экологическая "простая жизнь" заняла место страсти к обладанию; нетрадиционная медицина, основанная на применении медитации, трав, наблюдение за собственным организмом и своими "биоритмами" указывают на дистанцию, которая отделяет нас от hot гедонизма в первоначальном его варианте". (См.: Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. М., 2001. С. 163-173).

Эта система ценностей, означавшая преодоление прежней системы материальной, экономической мотивации и формирование постматериальных, постэкономических потребностей, определяемых не внешними, а внутренними побудительными стимулами к деятельности, была названа "постматериалистической" (post-materialist) (Inglehart R. CultureShift in Advanced Industrial Society. Princeton (NJ), 1990. P. 151) или "постэкономической" (post-economic). (Toffler A. The Adaptive Corporation. Aldershot, 1985. P. 100). Ее появление было обусловлено рядом причин: во-первых, изменением характера производства, основанного на технологическом прогрессе, что позволило человеку удовлетворять материальные потребности достаточно просто и за счет достаточно непродолжительного рабочего времени. Вследствие этого, само по себе материальное благополучие утрачивает свою значимость, а на первый план выходят такие проблемы, как "необходимость сочетать безопасность и свободу, справедливость и ответственность". (Hicks J. Wealth and Welfare. Oxford, 1981. P. 138-139). Во-вторых, превращением науки и знания в производительную силу, что, делает очевидной корреляцию между образованием и достатком и повышает социальный статус их носителей. Это, в свою очередь, изменяет отношение человека к информации, в сторону которой смещается потребление, что стимулирует генерацию новых знаний.

Благодаря этому потребление превращается в "элемент производства" (Иноземцев В.Л. Современное постиндустриальное общество: природа, противоречия, перспективы. М., 2000. С. 42)., а отношение человека к самому себе и другим людям влияет - наряду с информацией и знанием - на экономический прогресс. Иными словами, новое общественное устройство характеризуется невиданным усложнением социальной организации, интенсификацией культурных связей и обменов, ростом культурного многообразия, отходом от господствующей в эпоху массового индустриального общества унификации и стандартизации и формированием человека, обладающего критическим сознанием и стремлением реализовать свой творческий потенциал. Своеобразие этого периода составляет верховенство индивидуального начала над всеобщим, психологии над идеологией, связи над политизацией, многообразия над одинаковостью, разрешительного над принудительным.(См.: Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. М., 2001. С. 171).

Итак, постиндустриальное или информационное общество характеризуется не только изменением характера производства, но и, в первую очередь, трансформацией потребностей и ценностных ориентиров человека. Согласно прогнозам и утверждениям теоретиков постиндустриализма и постмодернизма, современная эпоха является эпохой демассификации общества, дестандартизации культуры и персонализации человека.

Вместе с тем, необходимо отметить, что все обозначенные особенности культуры общества, ориентированного на развитие новейших информационных технологий, отнюдь не являются доминирующими и полностью выявленными. Практика показывает, что тенденции демассификации и в постиндустриальном и в информационном обществе, несмотря на их ощутимость, все-таки остаются достаточно поверхностными, а тенденции к унификации усиливаются. Массовая культура, вопреки прогнозам, продолжает существовать, а носитель ее ценностей - "человек массы" - по-прежнему выступает как один из наиболее типичных субъектов социального действия. В этой ситуации становится принципиальным вопрос: является ли актуальность стереотипизированной культуры и воспроизводство ее основного носителя - "человека массы" - временным явлением, и масскульт с неизбежностью уступит место высокоиндивидуализированной культуре и ее носителю - персонализированному индивиду, или эта культура в обществе нового типа сохранит свои позиции как система, выполняющая совершенно особые, присущие только ей одной функции?

Пытаясь определить характер и специфику культуры в постиндустриальном и информационном обществе, прежде всего, необходимо учитывать эволюционный, а не революционный характер развития общества, что, в частности, подтверждает и содержание самой постиндустриальной теории, где все этапы социального развития (доиндустриальный, индустриальный и постиндустриальный), во-первых, преемственны по отношению друг к другу, и, во-вторых, не определяются в четких хронологических границах. Здесь каждый из этапов развития формируется в пределах предшествующего, где новые тенденции "не замещают предшествующие общественные формы как "стадии" общественной эволюции", но "часто сосуществуют, углубляя комплексность общества и природу социальной структуры" (См.: Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. М., 2001. С. 17)1, когда новые экономические, социальные и политические формы взаимодействуют с установившимися, приводя к значительному усложнению всей социокультурной системы.

Так, переход к индустриальному обществу от аграрного привел к доминированию индустриального уклада, но не к исчезновению сельского хозяйства. На следующем этапе развития все большее значение приобретают наукоемкие информационные технологии, а индустриальный сектор существенно сокращает свою долю в валовом национальном продукте. Эта закономерность проявляется достаточно отчетливо на каждом этапе развития общества, что, в частности, позволило М. Кастельсу сделать вывод о том, что качественного различия между обществом индустриальным и постиндустриальным нет: "когда в самых развитых странах занятость в промышленном производстве достигла пика, рост производительности на базе знаний был чертой индустриальной экономики". (Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура / Пер. с англ. ; под науч. ред. О.И. Шкаратана. М., 2000. С. 202).

Именно эти складывающиеся новые формы и дают основание предположить, что в рамках старого типа общества - в данном случае постиндустриального - создаются предпосылки для перехода к качественно новой деятельности человека, где труд как основа экономического производства постепенно сменяется таким новым видом производственной активности, как творческая деятельность, а отношения между человеком и природой замещаются межличностным общением. Между тем (подчеркнем это еще раз!) даже в рамках информационного общества подобные отношения не выступают в качестве доминирующих, но сосуществуют с продолжающей оставаться актуальной осознанной орудийной деятельностью, осуществляющейся в форме материального производства. По существу, подобной коррекции может быть подвергнута любая из тех тенденций, которые характеризуют изменившийся тип производительных сил и производственных отношений нового типа общества, что и позволяет сделать вывод о том, что формирование новых производственных отношений в постиндустриальном обществе является лишь тенденцией, но отнюдь не ведущим процессом.

В частности, это касается и такой существенной особенности постиндустриальных обществ, как приоритет сферы услуг и сокращение производственной сферы, в том числе предприятий, где уровень массовизации - то есть, концентрации рабочей силы - достаточно велик. Вслед за М. Кастельсом, можно сослаться на исследования Коэна и Зисмана, которые утверждают, что многие услуги "зависят от прямых связей с промышленным производством и что промышленная деятельность (отличная от промышленной занятости) является критически важной для производительности и конкурентоспособности экономики". (Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 202). Это позволяет различать в качестве равноправных две модели экономического развития - "модель экономики услуг", представляемую Соединенными Штатами, Соединенным Королевством и Канадой, и "модель индустриального производства", наглядно демонстрируемую Японией и в значительной мере Германией. Но даже в США, делающих ставку на экономические прибыли в сфере услуг, от добавленной стоимости промышленных фирм поступает 24% ВНП, а другие 25% ВНП от услуг, непосредственно связанных с промышленностью. Таким образом, постиндустриальную экономику можно рассматривать как существенно более развитую индустриальную экономику, а демассификация производства, констатируемая теоретиками постиндустриализма, есть лишь тенденция, не перерастающая, возможно, пока временно, в закономерность. Кроме того, здесь необходимо более точно определиться со значением самого термина "услуга", так как попытки раскрыть содержание этого термина посредством выделения некоторых внутренне присущих им характеристик, таких, как "неосязаемость" в противоположность "материальности" товаров, лишаются своего значения в рамках информационной эволюции. Четкая граница между товарами и услугами становится невозможной в таких сферах, как компьютерное программное обеспечение, видеопроизводство, проектирование микроэлектроники, сельское хозяйство, основанное на биотехнологии и т.д., а также многих других критически важных процессах, характерных для развитых экономик, где неизбежно объединяется информационное содержание с материальной поддержкой продукта. (Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 203). Общество услуг не перестает являться при этом обществом развитых технологий и индустриального производства. информационный общество социальный культура

В защиту тезиса о переходном состоянии современной экономики и культуры можно также отметить, что многие тенденции развития общества, основанного на знании и информации, еще не стали широкой практикой. И это не позволяет говорить о них как о преобладающих, очевидных и доминирующих. Так, по наблюдениям Кастельса, рост работы через телекоммуникации (teleworking) является "самым обычным допущением, касающимся воздействия информационной технологии на большие города, и последней надеждой плановиков городского транспорта, почти готовых смириться с неизбежностью мегапробок". Автор не без юмора отмечает, что "имеется больше людей, исследующих работу через телекоммуникации, чем фактически работающих". (Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 370).

Ссылаясь на исследование данной проблемы Квортрупом, автор приводит данные, которые позволяют среди работников через телекоммуникации выделить три категории: а) людей, которые заменяют работу, ранее выполнявшуюся в традиционной производственной обстановке, работой дома (telecommuters); б) "самозанятых лиц, работающих on-line из дома"; в) "лиц, берущих на дом из своего офиса дополнительную работу". Из них первая категория охватывает между 1 и 2% общей рабочей силы, причем, как показало национальное обследование 1991 года, проведенное в США, менее половины из них пользовалось компьютерами, а остальные работали с телефоном, пером и бумагой. Большие планы здесь связываются с двумя другими категориями, которые становятся все более перспективными и открывают возможности дезагрегации труда и формирования виртуальных деловых сетей, что подразумевает диверсификацию рабочих мест, особенно для самого динамичного профессионального сегмента населения. (Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 370).

Не изменяют принципиальным образом социокультурной реальности и многие виды деятельности, выполняемыеon-line, в том числе телемагазины, которые, скорее, заменяют традиционные каталоги заказов по почте, банковские операции с помощью телекоммуникаций, которым в большинстве случаев предпочитается продажа финансового продукта путем персонализированных отношений, медицинские услуги в реальном времени. Несмотря на весьма широкие возможности сетевых коммуникаций, используются они достаточно ограниченно, в противовес сфере электронных развлечений, продолжающих выступать в качестве одной из наиболее прибыльных отраслей экономики.

Если же рассмотреть социальную структуру общества, основанного на знании и информации, то можно отметить, что количественный рост управленческих, профессиональных и технических страт, представляющих собой ядро новой структуры, не является единственной тенденцией. Процесс активного развития сферы, связанной со сложными технологиями, сопровождается ростом неквалифицированных занятий в сфере услуг на нижних ступенях социальной лестницы. Причем, по абсолютной численности эти рабочие места составляют существенную долю и постиндустриального и информационного социального организма, образуя вместе с расширяющейся интеллектуальной и управленческой элитой поляризирующуюся социальную структуру, взаимодействия между составляющими которой достаточно напряжены и противоречивы.

Соотношение между этими стратами по уровню дохода начиная с 80-90-х годов радикально изменилось и начало устойчиво определяться уровнем образования. Если в 60-е годы, когда доминировали индустриальные тенденции, реальный доход, к примеру, американцев практически не был связан с образовательным уровнем, то в 80-е различие в заработках между людьми с незаконченным средним образованием и выпускниками колледжей исчислялось 49%, а в 90-е приблизилось к 90%. Именно образовательный уровень в большой степени начинает определять и социальный статус. Статистика показывает, что состав экономической элиты развитых стран за последнее столетие существенно трансформировался. Если в начале XX века руководители крупных компаний принадлежали, по преимуществу, к состоятельным фамильным кланам, и их уровень образования на 70% ограничивался пределами средней школы, то уже к 70-м годам присутствие представителей финансовой аристократии в структурах экономического управления сократилось до 5,5%, общий же уровень профессиональной подготовки вырос до 95% имеющих высшее образование и 65% имеющих ученые степени. (Herrnstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. Intelligence and Class Structure in American Life. N.Y., 1996. P. 58).

Таким образом, сегодня можно констатировать вполне ощутимое имущественное расслоение по признаку образования, где причиной существующих в настоящее время классовых различий становится именно образовательный уровень. (Winslow Ch.D., Bramer W.L. Future Work. Putting Knowledge to Work in the Knowledge Economy. N.Y., 1994. P. 230; Fukuyama F. The End of History and the Last Man. L.-N.Y., 1992. P. 116). Несмотря на то, что стоимость образовательных услуг в частных университетах в высокоразвитых странах с 70-х по 90-е годы выросла почти в 5 раз, инвестиции в образование остаются самой прибыльной сферой размещения капитала, "способной окупить себя в 10-кратном размере, принося в среднем 30% годового дохода в течение 30 лет". (Drucker P.F. Landmarks of Tomorrow. New Brunswick (US)-L. (UK), 1996. P. 127-128). Увеличение производственной сферы, требующей квалифицированной рабочей силы, приводит сегодня к интенсификации конкуренции и в секторе массового индустриального производства и в сфере примитивных услуг, где постоянно сокращается количество рабочих мест.

Именно эти слои представляют потенциальных потребителей продукции культуриндустрии: в ее традиционных формах - преимущественно, низшими слоями неквалифицированных работников, средним же классом и элитой - в новых формах, связанных, в частности, с информационными технологиями. Здесь необходимо отметить, что культурная индустрия сегодня ориентируется, во-первых, не на удовлетворение креативных потребностей личности, а на "экономику здравого смысла". Во-вторых, новые экономические формы достаточно стандартизированы, что предполагает и достаточно существенную унификацию культурного продукта. И, в-третьих, "метакультурная индивидуальность" Э. Тоффлера, становящаяся субъектом нового типа культуры и характеризуемая способностью дифференцировать поступающую информацию, точно так же нуждается в рекреации, сублимации и психологической разгрузке, как и "массовый" человек.

Об этом, среди прочего, свидетельствует тот факт, что доминирующая стратегия в обогащении культуры, связанная с потенциалом новых коммуникационных технологий, направлена не на области здравоохранения, образования, а на разработку гигантской системы электронных развлечений ("видео по заказу", тематических парках (theme parks) виртуальной реальности), привлекающей наибольшие инвестиции. Так, в Соединенных Штатах отрасль индустрии развлечений была в середине 1990-х годов наиболее стремительно растущей: покупатели тратили свыше $350 млрд в год, а занятость в этой сфере достигла 5 млн человек, возрастая на 12% ежегодно. В Японии в 1992 году на развлечения приходилось 85,7% объема продаж, тогда как на образование только 5%. (Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 346)

Если говорить о влиянии Интернета на современную культуру, то необходимо признать, что такие свойства, как интерактивность и индивидуализация, в отличие от средств массовой коммуникации в "галактике Маклюэна", встроены в новейшие коммуникационные системы технологически и культурно. Электронный формат изначально предполагает проявление творческой активности. Виртуальное искусство, сетевая литература, практика общения в сети - все это, даже если не принимать во внимание огромный информационный потенциал Интернета, свидетельствует о новых формах креативной активности и формировании личности нового типа, весьма далекой от "человека массы", доминирующего в индустриальном обществе. Однако практика показывает, что этот потенциал не всегда обеспечивает новые структуры социальной коммуникации. В новой информационной культуре точно так же, как и в любом социальном организме, в том числе и в том, где была рождена массовая культура, выделяются собственные страты, становящиеся потенциальными производителями и потребителями либо массовой, либо элитарной продукции, равно представленной в цифровом формате.

В виртуальных сообществах намечается формирование двух очень разных популяций: "малого меньшинства жителей электронной деревни", "первопоселенцев электронного пограничья", и "бродячей толпы", для которой случайные вылазки в различные сети равносильны исследованию "нескольких, хотя и эфемерных, существований".(Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 343) И если для первых специфичен язык компьютерной коммуникации как нового средства, предполагающего неформальность, спонтанность и анонимность и стимулирующего новую форму "оральности", выраженную электронным текстом, то для вторых, к примеру, e-mailпредставляет собой реванш письменности, возвращение к типографскому мышлению и восстановление конструируемого рационального дискурса.

Кроме того, здесь необходимо учитывать, что компьютерная коммуникация специфична, по преимуществу, для образованной и экономически обеспеченной части населения наиболее развитых стран, чаще всего, в больших, наиболее высокоразвитых метрополисах, в глобальном масштабе выступающей в качестве элиты.(Как отмечает М. Кастельс, "обследования владельцев персональных компьютеров показывают, что они материально обеспечены выше среднего, заняты полную неделю и одиноки, реже - на пенсии или удалились отдел. Большинство из них (как и среди пользователей BBS) - мужчины. Что касается пользователей Интернета, обследование, проведенное на национальной выборке в США, показало, что 67% пользователей - мужчины и свыше половины из них принадлежат к возрастной категории 18-34 года. Их семейный доход-$50-75 тыс., среди занятий наиболее часто отмечаются сфера образования, торговля и инженерные профессии". Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 340). Эта та часть общества, которая проявляет способность выбирать свои мультинаправленные цепи коммуникации и проявляет глубокий интерес к использованию мультимедиа для доступа к информации, политической деятельности и образованию. Подобные элиты составляют свое собственное сообщество, формируя символически замкнутые общины, и определяют свое сообщество как пространственно ограниченную межличностную сетевую субкультуру. Именно пространство информационных потоков, состоящее из персональных микросетей, образованных элитой, является тем источником, откуда посредством глобального множества взаимодействий в пространстве потоков ее интересы передаются в функциональные макросети.

Элита информационного общества отнюдь не виртуальна - ее пространства, где сконцентрированы доминирующие функции и откуда возможны мобильные перемещения к иным культурным комплексам искусства и развлечений, тщательно изолированы. Они венчают вершину более низких "социопространственных иерархий", каждая из которых подобным же образом стремится к изоляции от общества путем "последовательной иерархической сегрегации". Пространством пребывания элиты, имеющей открытый доступ к информации, становится глобальное цифровое пространство, и именно этот факт определяет культурную универсальность этой субкультуры, нацеленной на "унификацию символического окружения", гомогенизацию стиля жизни, нивелирование культурных границ. Узкий круг корпоративной элиты добивается гомогенности пространства своей культуры: это универсальные, изолированные пространства "международных отелей, убранство которых, от дизайна комнат до цвета полотенец, должно создавать ощущение принадлежности к внутреннему кругу и абстрагирования от окружающего мира, а потому повсюду делается одинаковым", "комнат отдыха для VIP-персон в аэропортах, предназначенных для поддержания дистанции между собой и обществом на магистралях пространства потоков"; это универсальная система обслуживания поездок с услугами секретарей, взаимными приглашениями и приемами гостей, где соблюдаются одинаковые ритуалы. Универсальными становятся формы жизни: "регулярное пользование тренажерными залами, джоггинг; обязательная диета - лососина-гриль и зеленый салат, заменяемые в Японии национальными аналогами - удоном и сашими; стены цвета "светлой замши", создающие в интерьере атмосферу уюта; вездесущие компьютеры с жидкокристаллическими мониторами; сочетание деловых костюмов и спортивной одежды; стиль "унисекс" в одежде и т.п.". (Кастельс М.Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 340). Символы этой специфической глобальной, интернациональной культуры, игнорирующей культурное разнообразие, создают определенную идентичность, связанную с принадлежностью к структурам управления информационной экономикой. Вторая "популяция", состоящая из "включенных во взаимодействие", будет снабжаться первой "заранее упакованными вариантами выбора", среди которых наряду с межличностным общением по электронной почте и политикой (в том числе, электронным голосованием) традиционно будут присутствовать развлечения во все более изощренных формах - "от садистских видеоигр до бесконечных спортивных матчей", от виртуальной реальности до компьютеризованной сексуальной стимуляции.(Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М., 2000. С. 342-247). Характерно, что эти социальные слои, остающиеся основными носителями национальных культур, через мир массовых коммуникаций и массовую культуру аналогичным образом унифицируются. Однако, в отличие от мировой информационной элиты, осознанно стремящейся к самоизоляции и гомогенности, вторая часть общества вынуждена принимать эти унифицирующие стратегии через потребление универсальной продукции, в том числе, культурной, а также посредством приобщения к новым коммуникационным технологиям.

При этом даже весьма специфические особенности национальных культур - такие, как стремление к совместному проведению досуга и, в частности, хоровое пение в барах, "абсорбируются" миром электронных коммуникаций, что, в частности, иллюстрирует повсеместное распространение по всей Азии караоке, где исполнитель поглощается машиной, почти физически внедряясь в мультимедиасистему, и становится частью музыкального гипертекста. Характерно, что продвижение караоке в индустрии развлечений сопровождалось обустройством специализированных залов (от менее 2000 в 1989 году до более 107000 в 1992-м) и почти тотальным участием, к примеру, японцев (в 1992 году около 52%, в том числе 79% всех девушек подросткового возраста) в этой технизированной забаве.

Таким образом, можно заключить, что формирование новой культуры - демассифицированной и персонализированной - и ее субъекта - высокоиндивидуализированной личности, обладающей креативным потенциалом, а также становление постматериалистической мотивации к деятельности, в рамках постиндустриального и информационного общества является лишь тенденцией. Более явно она проявляет себя в развитых общественных системах, которые можно с достаточным основанием характеризовать как постиндустриальные и информационные, и достаточно слабо - в системах с индустриальной экономикой, в рамках которых утилитарные стимулы все еще остаются доминирующими, а формирующаяся постматериалистическая общественная система ценностей пока сосуществует с проявляющей себя даже более явно традиционной материалистической. Естественно, по мере удовлетворения экономических потребностей, они перестают играть в системе ценностей главенствующую роль, а на первый план выходят такие проблемы, как "необходимость сочетать безопасность и свободу, справедливость и ответственность". (Hicks J. Wealth and Welfare. Oxford, 1981. P. 138-139).

Вместе с тем, говоря о формировании персонализированного субъекта и демассифицированной культуры, необходимо осознавать, во-первых, отсутствие непосредственной корреляции между уровнем материального благосостояния и формированием новой мотивационной системы. Удовлетворение насущных потребностей создает лишь потенциальную возможность приобщения к ним человека, но вовсе не означает немедленного и автоматического использования этих открывающихся возможностей и тем более активного формирования новой иерархии ценностных ориентиров в масштабах всей общественной системы. (См.: Иноземцев В.Л. Современное постиндустриальное общество: природа, противоречия, перспективы. М., 2000. С. 94). Кроме того, ценностная система является достаточно инертным образованием, слабо подверженным каким-либо модификациям; усвоенные ценности редко поддаются трансформации, и для утверждения новых ценностных приоритетов необходима целая совокупность условий - как экономических, так и социокультурных, в том числе, возможность пользоваться всеми материальными благами с рождения, что и позволяет говорить о распространении постматериалистических предпочтений в соответствии с замещением старых поколений новыми. (Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. Princeton (NJ), 1990. P. 100. 171)

Во-вторых, здесь нельзя не учитывать, что процессы информатизации, влияющие на резкое повышение уровня специализированной подготовки, на качество оплаты труда, неизбежным следствием имеют и усиление расслоения общества по экономическому и образовательному признаку. Социальной основой распространения стандартизированной культуры в системе информационного общества остается та его часть, которая занята в областях, связанных с формализованной деятельностью, отчуждена от структур управления экономикой нового типа и вынуждена соответствовать стратегиям подчинения и "включения во взаимодействие", а также часть технической элиты, имеющая возможность выбора между разными формами и типами культуры. Носитель ценностей этой культуры - недифференцированный субъект с невыраженным личностным началом, особенностями которого являются некритичность, управляемость, духовная инфантильность. В качестве социальных предпосылок распространения стандартизированной культуры в информационном обществе выступают напряженный ритм деятельности, экзистенциальные проблемы, проблемы адаптации, проблема свободного времени, а также обусловленная объективными причинами неподготовленность определенной части общества к восприятию сложных проблем и феноменов высокой культуры. Сами же информационные технологии, которые в первую очередь влияют на характер культуры и ее субъекта, развиваются, как показывает практика, по преимуществу, как "технологии развлечений".