Советская идеология: духовный аспект процесса массовой модернизации в фокусе повседневных практик

Следует особо отметить значение различного рода визуальной продукции в советской системе символического производства. Становление советского общество хронологически совпало с революцией в системе массовых коммуникаций, ростом значения визуальных жанров в профессиональной и повседневной культурной деятельности. Советские плакаты и афиши, газеты и иллюстрированные издания, любительские фотографии, почтовые марки и открытки-- все это оказало весьма существенное влияние на формирование советского "канона телесности". Особенно велика была роль кино, которому большевистское руководство (включая В.И. Ленина) уделяли первостепенное внимание. Кинематограф, как визуальная форма письма, способен не только репрезентировать, но и "заменить" реальное человеческое тело. И даже в случае документальных съемок реальные тела "редактируются", "ретушируются", иначе говоря, (в полном соответствии с мыслью М. де Серто) подвергаясь социально-хирургической правке, дают жизнь своим символическим двойникам. Сохраняя свое пространственно-временное единство, и вследствие визуальной переработки, советский идеологический миф приобрел форму эпоса. "Экранные" (символические) практики образовывали смысловое и знаковое единство, которое может быть определено как образец советского человека, советского образа жизни. Идеология, таким образом, служила средством самоидентификации индивида как человека "советского" (причем кино становится одним из основных (если не определяющим) каналов идеологического воздействия на индивидов (или на социальные группы)). Кинематографические (изобразительные), книжные, газетные образцы (которые могут рассматриваться нами в качестве фрагментов советского идеологического эпоса), постоянно проецируясь на жизнь индивида, воспроизводили не только систему советских (индивидуальных и общественных) ценностей, но и весь советский социальный порядок в целом. Образ отдельного человека всегда давался не просто "в развитии характера", человеческая жизнь представала перед взором зрителя (слушателя или читателя) как результат пересечения индивидуальной судьбы с историей советского общества (т.е. в качестве биографии), а какое-либо событие преподносилось как один из "этапов большого пути".

Вопрос о соотношении индивидуального (приватного) и социального пространств человеческого существования требует особого рассмотрения, он является одним из ключевых в обсуждении темы "модерна". Появление личности-индивидуальности в пространстве "модерна" социологи и историки связывают с усложнением типа социальной связи между людьми, возрастанием роли абстрактных (неличных) посредников и рождением автономной личной морали. Что же касается процесса формирования советской личности-индивидуальности, то он имел ряд особенностей.

Дело в том, что изначально концепт "советскости" определялся в двух взаимно сопряженных измерениях: идеологическом и культурном. Понятие "культурности" носило, прежде всего, жизнестилевой смысл и объективно выполняло двоякую социальную роль. С одной стороны, требование "культурности" было придатком требования "сознательности" (классовой, идеологической и проч.): только грамотный, культурный человек мог стать по - настоящему "идейным". С другой стороны "культурность" воспринималась как индикатор цивилизованности, включенности индивида в новый социокультурный порядок. Таким образом стандарт "культурности" изначально был призван служить согласованию "внешнего" (макросоциального) и "внутреннего" (индивидуально-личного) жизненного пространства индивида. "Внешне" -- "культурность", выступало как средство социальной (жизнестилевой) маркировки, "внутренне" -- "сознательность", как строительный материал для приобретения повседневных привычек, формирования индивидуальных вкусов и особенностей человека, определяющих неповторимость его "лица". Эта неповторимость (сочетающаяся с типичностью поведения в анонимном Большом обществе), структурировали приватное пространство индивида. Наряду со сформированными при посредстве идеологии пространствами приватности существовали и иные пространства обыденного человеческого существования, которые назвать приватными можно лишь весьма условно. Это пространства жизни "простого" человека, так и не ставшего до конца "идейным" и "культурным", т.е. "советским" (об этих людях уже упоминалось выше). Традиционность типа социального поведения такого человека не позволяет говорить о нем как о личности-индивидуальности, как о субъекте социальных отношений, а значит определять сферу его повседневного (микросоциального) существования в качестве пространства приватности. Тем не менее, и в первом и во втором случае онтологическая основа индивидуального существования была узаконена идеологически: только идентифицировав себя с "советскостью" (с советским обществом, с советским образом жизни), индивид получал статус личности, причем как в глазах власть предержащих и окружающих, так и в своих собственных Поэтому он был вынужден постоянно проецировать Большую Историю (как форму Бытия) на свое индивидуальное существование или же воспринимать свою жизнь как рисунок, вытканный на полотне Истории. Так или иначе, траектория индивидуальной жизни реального человека, как и жизни киногероя (героя романа, газетного очерка) помещалась в систему пространственно-временных социальных координат, т.е. представала как (авто)биография. При этом, как уже было сказано, нарративность советского идеологического мифа приобретала принципиальное значение: индивидуальная судьба становилась типичной, а значит и предсказуемой, что создавало дополнительный запас психологической прочности существования человека в обществе. Между тем, следует оговориться, что "классическая" западная "модерн"- (авто)биография отличается от ее советского мифологизированного аналога: если в "классическом" восприятии индивидуальная судьба "первична" по отношению к истории, то в советской биографии Историческое бытие в смысловом плане "предшествовало" индивидуальному. Но это означает, что восприятие советским человеком пространства своего индивидуального повседневного существования как приватного, обособленного от макросоциального, свидетельствовало об определенной степени "обмирщения", деидеологизации системы социальных отношений, по крайней мере, об ослаблении символической нагрузки, воздействующей на эту сферу практик. Это позволяет сказать о том, что идеология, выполнив свою структурирующую работу, начала постепенно "покидать" приватное пространство повседневной жизни, или, по меньшей мере, "след" идеологии стал не столь очевиден, как это было раньше.

Следует сказать, что сходные процессы со временем начали происходить и в других сегментах общественного организма, что говорило о постепенном их "обмирщении", т.е. о трансформации способов социальной связи, изменении форм и содержания символического капитала. Однако идеология по-прежнему выполняла важную функцию легитимации господствующей картины мира и порядка социальной стратификации. Она, уже почти не вторгаясь в пределы автономных социальных субпространств, символически обеспечивала их существование, служила их разграничению. В свою очередь, идеологизация того или иного субпространства указывала на кризис механизмов его автономной саморегуляции или на угрозу онтологически безопасному существованию советского общества в целом. Тем не менее, идеология изменялась, не только функционально, но и формально-содержательно: например, в значительной мере, ослабла смысловая роль темпоральной компоненты советского идеологического мифа. Становящаяся все более призрачной коммунистическая перспектива заставляла индивидов пытаться "выстроить" свой собственный "проект", отличный от предлагаемого советским идеологическим эпосом. Однако умение самостоятельно "проектировать" свою жизнь не только предполагает индивидуальную способность мыслить критически (а значит и субъектность индивида). Индивидуализация "проекта" может свидетельствовать, по крайней мере, о стремлении трансформировать письмо идеологии, дать новое толкование советского идеологического мифа и, тем самым, указать на несоответствие действительной жизни ее идеальному идеологическому изображению. Другой способ разрешения данной проблемы может, вообще, состоять в выходе субъекта за пределы мифологизированного идеологического пространства. Исторически различие между романтическим восприятием идеологического мифа и использованием других (националистических, религиозных, либерально-демократических) форм социальной ориентации оформилось впоследствии как различие между движением шестидесятников и инакомыслящих. (Впрочем, следует оговориться, что оба эти движения были весьма пестрыми и по своему возрастному и по социальному составу, и по конечным целям и по средствам их достижения.) Шестидесятничество как социально-политическое движение явилось отражением зародившихся после смерти Сталина надежд среднего советского класса на возможность демократизации сталинского социализма. Именно эти надежды и породили хрущевскую "оттепель" (равно как и были стимулированы ею), а ее окончание знаменовало для некоторых из представителей советского среднего класса полное крушение социалистических иллюзий. Так родилось движение, которое до сих пор принято называть правозащитным. И если для шестидесятников символом надежд на лучшее будущее был образ В.И. Ленина (разумеется, по сравнению с партийными учебниками "исправленный и дополненный"), то для правозащитников знаменем борьбы стал по существу общеевропейский (и мировой) принцип незыблемости права личности.

Производители официальной идеологической нормы не могли не сделать выводов из произошедшего во второй половине 50-х -- 60-х годах: в официальном идеологическом дискурсе появилось замысловатое понятие -- "реальный социализм". Это было знаком частичной демифологизации советской идеологии и постепенного размывания ее нарративной целостности -- настоящее начало довлеть над будущим, эпоха "развитого социализма" обещала затянуться надолго.

Нарастающий (с конца 70-х годов) социально-экономический и духовный кризис вынуждал партийно-государственную элиту начать поиск путей реформирования советского общества. С этим же процессом связана и последняя отчаянная попытка (в 1983 г.) восстановить былую эффективность идеологии путем переведения идеологической борьбы "в психологическую плоскость", т.е. путем де сакрализации идеологии, "вкрапления" ее фрагментов в обыденное мировоззрение советских людей. Однако эти попытки оказались тщетными: дополнительная идеологическая "обработка" вызывала только раздражение, фрагменты идеологического дискурса подвергались в повседневных практиках жесточайшей метафорической перверсии;^ллл основной формой повседневного воспроизводства "идеологии" стали политические анекдоты и слухи.

Однако мнение о социальной смерти советской идеологии во время "перестройки" является ошибочным. Продолжающийся до сего дня постсоветский кризис поставил людей на грань социального (а то и физического) выживания, и они начали интенсивно воспроизводить свою "советскость". Актуализируя в своей повседневной социальной практике "встроенные в тело" идеологические комплексы ("имперский комплекс", "комплекс врага", "комплекс "Искры" и др.), люди до сих пор пытаются восстановить (хотя бы психологически) былую устойчивость социального существования: идеологически подтвердить (в своих собственных глазах и в глазах окружающих) легитимность своего социального статуса, вернуть "попранные права" и приобрести новые, возобновить прерванные социальные связи, продемонстрировать сплоченность социальной группы. По-прежнему эффективным инструментом выживания в экстремальной социальной ситуации остается "двоемыслие" -- система двойного стандарта в социальных оценках и поведении, отражающего специфику существования человека в дихотомичном макросоциальном/ микросоциальном пространстве.

(Например, разглагольствования о "разграблении России" и развале системы социального обеспечения вполне сочетаются со стремлением "взять то, что плохо лежит" или упорным нежеланием платить налоги в государственную казну.)

Эти так называемые "повседневные идеологии", представляющие собой "осколки" советской идеологии, сегодня все более переплетаются с новыми идеологическими практиками, приобретающими синкретический характер. Как уже отмечалось в самом начале данной работы, сегодня некоторые исследователи считают, что "классическая" (рациональная) политическая идеология, как нормативно-символическая система общества modernity, вытесняется на историческую периферию⁷⁴⁷⁴"*. Сегодня все более очевидной становится тенденция роста индивиду ализированности и ситуативности оценки происходящего; прагматизма и контекстуальной привязки в принятии решений, как отдельными индивидами, так и государством. Сегодня идеология все более визуализируется, театрализируется. Но если в эпоху становления советского общества визуализация была формой трансляции и средством усвоения индивидами официального идеологического дискурса, то сегодня пространство визуальной коммуникации само становится не просто "эпицентром политики", а основным полем воспроизводства "власти-знания". Ведущую роль в этом процессе играют электронные (интерактивные) СМИ, ставшие "демиургами событийного ряда", формирующими "самое информационное поле, в т. ч. в виде гиперреальности". Таким образом, основной формой социальной (само) идентификации и становится визуальная (само)репрезентация; а "главным системообразующим оператором в нормативно-символической сфере оказывается имиджа. Имидж (социальный и политический) и составляющий его неотъемлемую часть стиль жизни, благодаря сочетанию гедонистического принципа и "реалистической ориентации в социальной сфере", провоцируют возникновение бесконцептуальных социальных практик (в том числе, и политических и идеологических). При этом предлагаемый индивидам "коллаж" потребительских жизненных стилей не просто выступает в качестве средства "соблазна" (в бодрияровском смысле слова), но и утверждается в качестве главной человеческой добродетели, социального долга индивида. Однако пространство воспроизводства новых социальных (символических) практик невелико ~ это обусловлено тонкостью того социального слоя, который может позволить себе жить "стильно".

Размещено на www.allbest.ru