Функциональный кризис россйской науки

ФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ КРИЗИС РОССЙСКОЙ НАУКИ

Введение

К основным симптомам кризиса современной российской науки обычно относят резкое ухудшение ее материально-технической базы и информационного обеспечения, стремительное снижение численности ученых, прогрессирующую утечку умов - внешнюю (за рубеж) и внутреннюю (в другие сферы деятельности), снижение результативности исследований, падение престижа научного труда, тяжелое психологическое состояние ученых и т. п. А корень всех ее многочисленных бед обычно видится в убогом финансировании. Денег на науку нет и быть не может, ведь те, кто богат, не вкладывают деньги в науку и производство, а переводят их за рубеж или тратят на предметы роскоши. В результате российская наука по-прежнему почти фатально зависима от государственного бюджета. Казна же постоянно пуста, поскольку мало кто платит налоги, а главные источники сырья - основа ее наполнения в советские годы - приватизированы и теперь плодоносят не в государственный, а в частные карманы.

Все эти довольно часто встречающиеся рассуждения, конечно, верны, но выражают довольно поверхностные причины кризиса российской науки. В основе происходящего с ней лежат более глубокие причины - в первую очередь, серьезный функциональный кризис, переживаемый как ею, так и всей мировой наукой.

1. Наука в отставке

Любой отечественный ученый, сумевший побывать за рубежом, наверняка заметил, что и там, вопреки распространенным у нас мифам о процветании зарубежной науки, с наукой не все благополучно. Свертываются эпохальные научные проекты, сокращается финансирование фундаментальных исследований, и только то, что обещает быстрый эффект и хорошую прибыль, в первую очередь различные компьютерные разработки, получает солидную финансовую поддержку. Фундаментальная же наука переживает трудные времена, что обусловлено не бедностью государства или скупостью предпринимателей, а ее функциональным кризисом.

Уловить основные симптомы этого кризиса можно, рассмотрев науку в рамках широко распространенного в социальных науках функционального подхода - как социальную систему, выполняющие определенные функции. Основные функции науки принято разделять на когнитивные и социальные, причем если для самой науки существеннее ее когнитивные функции, то общество ценит науку главным образом за выполнение ею социальных функций. Главной функцией науки традиционно считается производство нового знания, обладающего как когнитивной, так и практической ценностью - позволяющего понять мир (что ценно само по себе), а также желаемым образом на него воздействовать. При этом фундаментальное научное знание служит основой прикладного знания, которое в свою очередь является базой разработок, позволяющих получить прибыль.

Именно здесь - в сердцевине сплетения функций науки - возникает первая трещина. Несмотря на некоторое соответствие действительности истматовской метафоры о ее превращении в непосредственную производительную силу, давно подмечено, что фундаментальная наука накапливает свое знание быстрее, чем прикладная наука превращает его в практически полезное, прибыльное знание, в результате чего накапливается некоторый избыток фундаментального знания, которое прикладная наука не успевает переварить. Поэтому общество стремится как бы "приостановить" фундаментальную науку, пока произведенное ею знание будет утилитаризировано. И время научных открытий сменяется временем использования плодов этих открытий, когда науке дается временная отставка.

Естественно, это возможно только в условиях расхождения двух функций науки - познавательной и практической, на которые расщепляется функция производства нового знания. Фундаментальная наука продолжает выполнять познавательную функцию, однако на пути выполнения ею практической функции стоит описанное “затоваривание”.

В условиях подобного расхождения решающее значение имеет доминирующий социально-психологический настрой общества, определяющий, что для него важнее - познавательная или практическая функция науки, и соответственно стоит ли наука, исправно выполняющая, хотя и не по своей вине, только первую функцию, того, чтобы на нее тратить большие деньги. Современному обществу свойственна не столько потребительская, сколько “здесь и теперь - психология”, характеризующаяся преобладанием прагматических ориентаций, быстро осуществимых намерений и соответствующих ценностей. Современный человек не любит ждать и видеть свои деньги истраченными на то, что начнет давать осязаемый результат в необозримом будущем. Такие соблазны как полеты на Марс или контакты с другими цивилизациями, будоражившие воображение предшествующего поколения, его мало возбуждают, и он скептически относится к различным “прыжкам в грядущие века” и “открытиям, опередившим свое время”.

Переключение воображения человечества с будущего на настоящее имеет для науки важные последствия. И дело не только в том, что она метафорически характеризуется как “окно в будущее”, которое при всеобщей поглощенности настоящим оказывается не особенно нужным. Как писал Ф. Поллак, на протяжении всей истории развитие цивилизации стимулировалось и направлялось образами будущего, которые создавали наиболее одаренные и талантливые члены общества. Развивая эту мысль, Е. Торранс на основе анализа исторических сюжетов показал, что, во-первых, расцвет науки и культуры всегда происходил на фоне ярких образов будущего, во-вторых, потенциальная сила той или иной культуры пропорциональна отчетливости и энергичности этих образов. В результате их потускнение, вытеснение массовой устремленности в будущее “здесь и теперь - психологией” означает разрушение очень важной предпосылки развития науки.

Одним из проявлений подобной психологии, оказывающим особо заметное влияние на судьбу науки, является глобальная мистификация массового сознания, находящая выражение в таких явлениях как повышенный интерес к оккультным феноменам, широкая популярность колдунов, гадалок, хиромантов, экстрасенсов и т. п. Подобное состояние общества часто и совершенно неадекватно воспринимается как порождение современной российской действительности, где все основные симптомы массового помешательства традиционно проявляются с особой остротой. Однако в действительности бум мистицизма является лишь дошедшей до нас с Запада волной, на пути которой прежде стояли твердый материализм отечественного обывателя и бдительность советских идеологов. В конце 70-х годов известный канадский физик К. Саган, автор одного из публицистических бестселлеров “Драконы Рая” писал, что на Западе (но не на Востоке) наблюдается возрождающийся интерес к туманным, анекдотичным, а иногда и подчеркнуто ложным доктринам, которые, если бы были правдивыми, создали бы более интересную картину вселенной, но, будучи ложными, выражают интеллектуальную неаккуратность, отсутствие здравомыслия и траты энергии в ненужных направлениях. Образцы подобных доктрин, перечисляемые К. Саганом: астрология, учение об аурах, парапсихология, мистицизм и т. д. По его мнению, их популярность выражает активность наиболее примитивных - лимбических - структур мозга, нашедшую выражение в “стремлении заменить эксперименты желаниями”. В конце же 80-х годов, например, на родине Силиконовой долины - в штате Калифорния - профессиональных астрологов насчитывалось больше, чем профессиональных физиков. А сейчас материалы, посвященные науке, регулярно печатают менее 10 % американских газет, в то время как, скажем, астрологические прогнозы - более 90 %.

Связь тотального мистицизма со “здесь и теперь - психологией” достаточно прямолинейна. Человеку свойственно желать чудес - и не только потому, что материализм для многих скучен и в качестве постоянного мировоззрения надоедает, но и в силу более фундаментальных свойств человеческой природы, которые можно найти и у австралийского аборигена, и у строителя коммунизма, и у представителя современного западного общества. В весьма потребной функции создателя чудес довольно долго выступала наука, потрясая воображение обывателя умопомрачительными открытиями и фантастическими возможностями. Однако она обманула и разочаровала его. Научно-фантастические романы, которые у целого поколения в не меньшей степени, чем учебники физики, формировали взгляд на мир, предрекали полеты в глубины галактики, смешанные браки с инопланетянами, превращение антропоподобных роботов в предмет домашней утвари уже в восьмидесятые-девяностые годы, в худшем случае - в начале следующего века. Следующий век наступает, а на Марс на такси не съездишь, да и вообще, как свидетельствуют пробы грунта, там нет ничего интересного.

Обыватель не прощает таких разочарований и в поисках чуда обращает свой взор от науки к, казалось бы, давно побежденным ею магии и астрологии, обещающим свои чудеса “здесь и теперь” и не требующим долгих ожиданий. В результате наука лишается весьма важной для обывателя “чудотворческой” функции и начинает утрачивать еще более важную мировоззренческую функцию, которую она давно и, казалось, навсегда перехватила у религии, определяя преставления массового сознания о том, как устроен мир.

Надо заметить, что, как это не парадоксально, сама наука во многом содействовала порождению идей и настроений, на почве которых расцвел современный мистицизм. Она породила гипотезы - о существовании биополей, возможности экстрасенсорного восприятия, влиянии космоса на организм человека и т. п., которые активно эксплуатируются магами и экстрасенсами в качестве объяснительных принципов. Она подала им пример социальной организации: в процессе происходящей сейчас институционализации сообщества магов и колдунов, они моделируют организацию научного сообщества, создавая институты и академии (здесь трудно не вспомнить НИИЧАВО - Научно-исследовательский институт чародейства и волшебства, прозорливо описанный братьями Стругацкими в романе “Понедельник начинается в субботу”), присуждая себе ученые степени магистров белой и черной магии или профессоров парапсихологии. И, наконец, именно наука своими открытиями, не раз разрушавшими привычное мировосприятие, внушила массовому сознанию, что в принципе все возможно - даже то, что сейчас кажется абсолютно нереальным.

Другая важная причина функционального кризиса науки состоит в ослаблении ее некогда очень важной и самой “агрессивной” функции. Наука всегда верой и правдой служила военной промышленности, и остановка гонки вооружений во многом оставила ее не у дел. Если учесть, что почти любая оборонная разработка тянула за собой длинный шлейф спин-эффектов - побочных открытий и изобретений, а также открытий и изобретений, применимых не только при производстве оружия, но и в мирной жизни При реализации программы “Апполон”, например, было совершено свыше 400 таких открытий и изобретений, одним из главных потребителей которых явилась ... парфюмерная промышленность. , то нетрудно себе представить, какой урон сворачивание оборонных исследований нанесло “мирной” науке. Впрочем, как не бывает худа без добра, так не бывает и добра без худа...

Кризис науки порождается и отношением к ней, которое с наибольшей рельефностью проявляется в экологистском сознании, хотя в той или иной мере представлено и в современном массовом сознании вообще. Несмотря на внешнюю непрагматичность экологистского сознания, его отношение к науке вполне прагматично и вписывается в традиционную экономическую формулу, соотносящую затраты и результаты. На одну чашу весов кладут достижения науки и то хорошее, что она дает, отдавая должное ее познавательным и практическим возможностям, на другую - средства, которые тратятся на науку, и устрашающие экологические последствия научно-технического прогресса. Естественно, когда на “плохую” чашу весов научные исследования кладутся облипшими тем, что к ним не относится - безответственностью политиков или меркантильностью бизнесменов, использующих научное знание не так, как хотелось бы ученым, она без труда перевешивает. Подобный способ “взвешивания” науки передается массовому сознанию, весьма расположенному традициями западного общества к оценке любой социальной структуры на основе соотнесения затрат и результатов. При этом сама постановка вопроса, обычно сводимая к форме “Что для Вас важнее - полеты на Марс или здоровье Ваших детей?”, оставляет науке мало шансов.

И, наконец, хотя это и весьма спорно, многие аналитики отмечают в западном обществе постепенное разрушение традиционных - протестантских - ценностей. Если это действительно так, то наука утрачивает одну из главных основ своего существования, ибо именно протестантская этика и соответствующая массовая психология явились одной из главных предпосылок формирования и успешного развития науки Нового Времени.

Функциональный кризис науки вживляет в массовое сознание ее образ как дорогостоящей и небезопасной социальной структуры, сулящей весьма призрачные и отдаленные во времени выгоды, и в демократических странах, где именно носитель этого массового сознания, являющийся типовым избирателем и налогоплательщиком, определяет основную траекторию развития науки, неизбежно оборачивается сворачиванием ее социального престижа и финансирования. Можно предположить, что в этих условиях все еще впечатляющее финансирование фундаментальных научных исследований в развитых странах (2-4 % ВВП) осуществляется скорее по инерции, будет сокращаться, и, что особенно печально для нас, зарубежные научные фонды, сейчас оказывающие весьма ощутимую поддержку российской науке, вскоре будут вынуждены переключить свои усилия на спасение науки в собственных странах.

Уже хотя бы в силу последнего обстоятельства функциональный кризис мировой науки проецируется и на российскую науку, открывая перед ней весьма тревожные перспективы. Но этим ее проблемы не исчерпываются, она переживает двоякий функциональный кризис: и в качестве составляющей мировой науки, и в качестве субструктуры российского общества.

2. Функциональный вакуум

Обращаясь к рассмотрению второй слагаемой функционального кризиса российской науки, следует сформулировать предварительное утверждение о том, что в любом обществе наука выполняет когнитивные и социальные функции, и, если ее когнитивные функции достаточно универсальны, то социальные достаточно вариативны и зависят от особенностей общества.

Когнитивные функции отечественной науки были теми же, что и в других странах: состояли в производстве нового знания, объяснении мира и т. д., хотя ее социальный контекст подчас порождал специфические когнитивные образования вроде научного коммунизма или теории Лысенко. А вот ее социальные функции были весьма специфичны и выражали особенности советского общества. Принято считать, что основная социальная функция естественной науки в советском обществе состояла в укреплении оборонной мощи государства, а общественной науки - в “промывании мозгов” и укреплении господствовавшей идеологии. Можно добавить и еще одну - “престижную” функцию: наука позволяла запускать спутники и тем самым использовалась для демонстрации успехов советского государства, преимуществ социализма и т. п., удовлетворяя весьма характерное для советских людей желание быть впереди планеты всей.

Естественно, эти функции науки носили макросоциальный характер, далеко не всегда трансформируясь в соответствующие мотивы ученых и определенное содержание конкретных научных исследований. Отнюдь не каждый советский естествоиспытатель думал об укреплении оборонной мощи государства, равно как далеко не всякий советский обществовед преследовал идеологические цели. Но наука как социальный институт пользовалась поддержкой властей предержащих и щедро финансировалась (в советские годы на нее выделялось до 5-7 % ВВП) главным образом благодаря выполнению ею именно этих функций, жизненно важных для советской системы. И вполне закономерно, что, как отмечают историки науки, практически любое естественнонаучное исследование имело если не прямое, то, как минимум косвенное отношение к военным целям, а любая работа в области общественных наук - идеологическую подоплеку, пусть во многом ритуальную - в виде ссылок на работы классиков марксизма и (или) решения партийных съездов, но необходимую.

Изменения, произошедшие в нашем обществе, сделали все три основные социальные функции отечественной науки не востребованными, поскольку на смену гонке вооружений пришла гонка разоружений, общегосударственная идеология отсутствует, а о престиже государства властей предержащие иногда вспоминают лишь в своих предвыборных речах. Все это сделало основные социальные функции советской науки не только не нужными, но и противоречащими преобладающим в современном российском обществе установкам.

Свято место пусто не бывает, и было вполне естественным ожидать, что наука у нас никогда не останется не у дел, а на смену ее специфически советским функциям придут функции, которые она выполняет в цивилизованном обществе - такие как обеспечение технического и социального прогресса, ускоренного развития экономики и др. Особые надежды, разумеется, возлагались, на “рыночную” функцию науки - создание ею нового знания, которое позволяет производить новую, более конкурентоспособную продукцию и получать прибыль. В идеале - для нашей страны - и в реальности - для цивилизованных стран - это выглядит так: ученый совершает открытие, инженер делает на его основе изобретение, производитель материализует это изобретение в новой продукции, которую бизнесмен успешно продает, делясь полученной прибылью с ученым, инженером и производителем, - чтобы цикл вновь повторился. Естественно, эта цепочка работает, если присутствуют и исправны все ее звенья: не только ученый и инженер, но и производитель, жадно ждущий новых разработок и всегда готовый их материализовать, и бизнесмен, нацеленный на получение прибыли именно в сфере производства, понимающий необходимость финансировать науку, и др. Если же какая-либо из этих социально необходимых фигур отсутствует, то цепочка, связывающая науку и рынок, разрывается. Если производство чахнет, а общество устроено так, что прибыль образуется где угодно, но не в сфере производства, то общество оказывается неспособным потреблять научное знание. Неприспособленность всей нашей экономики, построенной преимущественно на спекулятивно-финансовых операциях, к потреблению научного знания лишает нашу науку возможности исправно выполнять свою “рыночную” функцию. В результате девальвация советских функций отечественной науки не компенсирована обретением ею “рыночной функции”. И на месте ее социальных функций возник функциональный вакуум, который в массовом сознании неизбежно трансформируется в представление о ненужности науки нашему обществу.

В принципе вакуум на месте социальных функций науки может быть заполнен за счет ее когнитивных функций - путем утверждения в массовом сознании веры в то, что наука производит новое знание, и этого самого по себе достаточно для того, чтобы ее холить и лелеять. Именно данный прием “функционального замещения” - замещения социальных функций науки ее когнитивными функциями, усиленный метафорами вроде “наука - путь в будущее”, “наука открывает неизведанное” и т. д. - обычно и используют защитники отечественной науки, взывающие к нашему обществу и власть имущим не разрушать ее дальше. Акцентирование когнитивных функций науки обычно сопровождается утверждением ее самоценности, лежащим в основе увещеваний сохранить отечественную науку в виду ее уникальности или славных традиций.

Подобная агитация, естественно, предполагает определенного адресата - члена правительства, министра финансов, влиятельного политика, рядового гражданина или кого-то еще, в иерархии ценностей которого такие ценности как постижение нового (но необязательно практически полезного), самоценность познавательного процесса, приоткрытие завесы в будущее (но опять же без прагматического умысла) занимают ведущие места. Было бы ошибкой объявлять подобного адресата мифическим персонажем, аналогичным строителю коммунизма или абсолютно честному российскому предпринимателю. Достаточно вспомнить, что вплоть до 80-х годов сознание советских граждан было пропитано своеобразным “романтическим сциентизмом”: убежденностью в том, что наука вскоре не только решит все земные проблемы, но и откроет завесу в прекрасное будущее, которое виделось не на Земле - в скучных склоках между политиками, а в космосе - в увлекательных контактах с иноземными цивилизациями.

Разумеется, к обществу, пропитанному “романтическим сциентизмом”, можно апеллировать с утверждениями о самоценности науки, равно как и с видением ее функционального предназначения в “расширении горизонтов познания” или “приоткрытии завесы в будущее”. И вполне закономерно, что, как показывали социологические опросы того времени, большинство родителей мечтали видеть своих детей учеными и космонавтами. Большие затраты на науку тоже не вызывали раздражения, верным индикатором которого служили анекдоты и другие порождения “кухонной политики”.

Но все изменилось. Современное российское общество не менее прагматически ориентировано и пропитано “здесь и теперь - психологией”, чем общество западных стран. Степень прагматической ориентированности наших сограждан, конечно, не следует переоценивать. Опросы показывают, что в иерархии их основных жизненных ценностей ориентации на создание хорошей семьи или получение интересной работы занимают более высокое место, чем ориентация на заработок; среди основных мотивов выбора профессии предоставляемые ею возможности самореализации преобладают над материальными соображениями; а конкурс на гуманитарные факультеты МГУ и РГГУ уже несколько лет подряд выше, чем в вузы, дающие потребное на нашем рынке экономическое и юридическое образование.

Тем не менее, в современном российском массовом сознании отчетливо проступают установки, идущие вразрез с прежним отношением к науке. “Здесь и теперь - психология” наиболее рельефно проявляется в нежелании чего-либо ждать, а тем более жертвовать удовольствиями сегодняшнего дня ради будущего, что явилось естественной реакцией на длительное навязывание “модуса ожидания” - преодоления “временных трудностей”, коммунизма, светлого будущего или чего-то еще. Наука же предполагает достаточно длительное ожидание результата, который к тому же далеко не гарантирован, и поэтому она не делается и не поддерживается нетерпеливыми.

Выраженный интеллектуализм, подчас доходивший до настоящего культа мысли, как одна из главных характеристик социально-психологической атмосферы советского общества, по крайней мере, его образованной части, проявлявшийся в том, что, скажем, красота мысли ценилась не ниже, чем прагматические ценности, любимыми способами времяпровождения были “почитать” и “поговорить”, а популярность таких людей как М. Мамардашвили, для которых мышление являлось их образом жизни, была сравнима с популярностью звезд эстрады, сменился весьма антиинтеллектуалистическим “культом дела” (деланием денег, заключения сделок и т. п.), на фоне которого прагматически ненаправленное мышление презрительно квалифицируется как пустая “болтовня”. Ну и конечно для типового носителя нового русского менталитета мало значат такие ценности как престиж государства, а перспективы превращения России в отсталую страну или в сырьевой придаток развитых стран оставляют его равнодушным.

Основные установки его менталитета противоречат ценностям, на которых основана система научного познания, и могли бы ужиться лишь с “рыночной” наукой, которой, как было показано, в современном российском обществе быть не может. В результате прежние социальные функции отечественной науки не только не замещаются ее “рыночной” функцией, но и не могут быть компенсированы ее когнитивными функциями, что превращает вакуум на месте социальных функций в ее общий функциональный кризис.

Функциональный кризис, конечно, затронул не всю нашу науку. На фоне остановленных синхрофазотронов и опустевших институтов естественнонаучного профиля наблюдается интересное явление, в возможность которого еще лет двадцать назад, когда естествознание считалось “настоящей” наукой, а общественные науки - их не слишком полезным придатком, было бы трудно поверить: процветание таких наук как социология, психология и политология. За последнее десятилетие в нашей стране возникло более сотни (!) новых социологических центров, количество политологов перевалило за пятьдесят тысяч, а психологи уверенно обосновались при всех известных политиках, во всех крупных банках и коммерческих структурах.

Чтобы понять это явление, недостаточно ограничиться общим тезисом о том, что основные проблемы нашего общества - социальные, политические и психологические, а полеты в иные миры для нас не столь актуальны, и поэтому наше общество предъявляет основной социальный заказ именно к социальным наукам. Функции науки полезно рассмотреть еще в одно плоскости - в зависимости от их адресата. Нетрудно заметить, что основные социальные функции советской науки были ее “государственными” функциями - состояли в укреплении оборонной мощи, престижа и идеологии тоталитарного государства. Функции, выполняемые наукой в цивилизованном обществе - производство нового знания, ускорение технического прогресса, “рыночная”, да и “чудотворческая” функции - это “общественные” функции, выполняемые ею в интересах всего общества или, по крайней мере, его значительной части. Консультирование политиков и обслуживание бизнесменов - это “элитарные” функции науки, выполняемые ею ради политической и экономической элиты.

Основная “клиентура” науки определяется характером общества. В тоталитарном обществе она выполняет преимущественно “государственные” функции, в демократическом - “общественные”, в элитаристском Автор ввел этот термин для выражения специфики нашего и подобных ему обществ и их отличий от обществ демократических. Несмотря на обилие критериев и дефиниций демократии, в политологической литературе вычленяются два ее ключевых признака: а) наличие системы демократических институтов (парламентов, политических партий и др.) и б) вынужденное действие политической элиты в интересах основной части общества. В нашей стране первый признак демократии не только присутствует, но и, как все хорошие начинания, доведен до абсурда. А второй признак отсутствует, поскольку политико-экономическая элита откровенно действует в своих собственных интересах, отчетливо противоречащих интересам основной части общества. Поэтому термин “элитаристское” представляется наиболее подходящим для характеристики современного российского общества. Если использовать традиционные понятия, такие, например, как либеральная демократия (но не в том смысле, который придал ему В. Жириновский), этот тип общества может быть квалифицирован как либеральный, но не демократический, как либерально-недемократический. - “элитарные”. Наше общество - элитаристское и поэтому потребляет науку, в основном, в ее “элитарных” функциях. Политическая элита использует ту науку, которая полезна для зондирования (и зомбирования) общественного мнения, создания политических имиджей и подготовки избирательных компаний, бизнес-элита - науку, которая помогает подбирать персонал и продавать продукцию. В результате наблюдается внешне парадоксальный расцвет политологии, социологии и психологии, в то время как большинство других пребывает в “коме”.

Впрочем, расцвет отдельных научных дисциплин, точнее, их весьма специфической, ориентированной на практику, части, мало влияет на общее состояние российской науки и не размывает вывода о том, что она находится в глубоком функциональном кризисе. В массовом сознании этот кризис проявляется как ощущение ненужности науки и соответственно ученых нашему обществу, за которое это сознание возлагает ответственность не на общество, не способное использовать новое научное знание, а на отечественную науку, якобы не способную адаптироваться к рынку. Проявления такого отношения улавливаются опросами общественного мнения. Разговоры о разрушении российской науки и о нищете ученых вызывают не сочувствие, а раздражение у большинства наших сограждан, лишь незначительная часть которых видит пользу от фундаментальных наук. А научный труд превратился в одну из самых непопулярных профессий, причем не только из-за его смехотворной оплаты, но и из-за массовой убежденности в том, что наука нам не нужна.

3. Вторичные функции науки

Сами российские ученые, похоже, тоже смирились с мифом о ненужности науки нашему обществу. Предлагаемые ими стратегии радикального сокращения численности ученых, консервации ядра научного сообщества (предполагающей жертвование всем остальным), а то и просто перехода к импортированию всей наукоемкой продукции (зачем изобретать самим, когда можно купить уже готовое?) имеют общую основу - признание полного функционального вакуума российской науки и соответственно ее ненужности современной России. Эта позиция глубоко ошибочна, поскольку учитывает только первичные социальные функции науки, но не берет в расчет ее скрытых - вторичных - функций (табл. 1).

Табл. 1. Основные функции науки*

Одна из таких вторичных - относительно традиционного социального заказа науке, но не по значимости - функций состоит в подпитке системы высшего образования. Наивно думать, что и здесь можно пойти по пути импортирования: не вырабатывая нового научного знания в своем отечестве, преподносить студентам знание, которое производится за рубежом. Чтобы передавать другим новое научное знание, надо самому им обладать, для чего необходимо находиться на переднем крае развития науки и уж во всяком случае заниматься ею. Кроме того, как известно, наука производит огромное количество описанного М. Полани “личного”, неформализованного знания, которое может быть усвоено только в процессе “живого” общения с коллегами - учеными. Можно утверждать, что качество преподавания пропорционально удельному весу передаваемого студентам “личного” знания, а вообще не обладающий им преподаватель попросту не нужен, ведь существуют учебники.

В результате даже у нас в стране, несмотря на более выраженное, нежели в других странах, разделение научной и преподавательской деятельности, практически все хорошие преподаватели - это ученые. “Чистый” преподаватель, не занимающийся наукой, не способен быть хорошим преподавателем, потому что, оторванный от науки, он может обладать в лучшем случае знанием “не первой свежести”. По той же причине, как установлено, качество высшего образования зависимо не столько от уровня социально-экономического развития страны, сколько от уровня развития национальной науки, в результате чего многие, например, голландцы или финны, предпочитают учиться за рубежом. А отечественная система высшего образования своим общепризнанным высоким качеством была обязана прежде всего отечественной науке.

Все это, конечно, не делает “импортный” путь развития образования невозможным: теоретически можно импортировать не только обезличенную научную информацию, но и ученых-преподавателей. Но это обошлось бы куда дороже, чем содержание всей нынешней российской науки, ведь зарубежные профессора не будут работать за те гроши, к которым привыкли их российские коллеги. Да и вообще трудно представить себе какого-нибудь известного, да и неизвестного, американского или английского профессора постоянно работающим где-нибудь в Томске или Хабаровске. Так что импорт здесь не поможет, и высокий уровень российского высшего образования может быть обеспечен только отечественной наукой.

Еще одна вторичная социальная функция науки состоит в создании интеллектуальной элиты и в обеспечении “мозгами” других сфер деятельности. Где только нет выходцев из науки, но наиболее заметны они в самых престижных видах деятельности - в политике и в бизнесе, причем многие политики до сих пор не порывают связь с наукой, в перерывах между политическими баталиями защищая диссертации. Почти половина членов любого из наших с калейдоскопической частотой сменяющих друг друга правительств имеет ученую степень, бывшие ученые составляют примерно треть руководителей крупных коммерческих структур, а такие персоны как Е. Гайдар, А. Чубайс, И. Хакамада, К. Боровой, известны каждому, хотя и не каждый знает, чем именно они занимались в науке и с какими успехами.

Обильный приток “мозгов” из науки в другие сферы деятельности, особенно наиболее престижные и высокооплачиваемые, объясняется не только тем, что долгие годы лучшие умы нации в силу особенностей советской системы концентрировались в науке. Наука служит школой мышления, которая органично дополняет высшее образование, предполагающее получение знаний, но не обучение мышлению. В отсутствие национальной науки различные сферы деятельности могут насыщаться вполне квалифицированными специалистами, которые обладают приличными знаниями, но не прошли школы мышления, и поэтому имеют невысокие интеллектуальные возможности. Наука осуществляет интеллектуальную подпитку других сфер деятельности, не только делегируя туда выращенные у себя “мозги”, но и снабжая идеями. И, если сейчас естественнонаучные и технические идеи в нашем обществе невостребованы в виду описанных выше причин, то социально-политические идеи пользуются большим спросом - и у каждой из политических партий, и у общества в целом.

Еще одна вторичная функция науки носит весьма аморфный характер, но это не делает ее малосущественной. Она состоит в создании в обществе интеллектуальной атмосферы или, говоря словами К. Мангейма, “интеллектуальной напряженности”, проявляющейся в постановке перед ним некоторых проблем (например, есть ли разум в других мирах и возможен ли машинный интеллект, подобный человеческому), без раздумий над которыми наша духовная жизнь была бы убогой; в поддержании системы отбора и специального обучения наиболее одаренных детей и т. д. Подобный способ влияния науки на общество внешне не очень заметен, но невыполнение ею данной функции привело бы к тотальной деинтеллектуализации массовой культуры. Наиболее тривиальной иллюстрацией мог бы стать кинематограф, если из него исключить все сюжеты, порожденные наукой - киборгов, звездные войны и др.

Как ни странно, подобные вторичные функции науки более стабильны и независимы от сиюминутной социальной конъюнктуры, чем ее первичные функции, переживающие сейчас кризис и в нашей стране, и за рубежом. Трудно представить себе современное общество, которое не нуждалось бы в передовой системе высшего образования, интеллектуальной подпитке различных видов деятельности, интеллектуальной атмосфере. А, если и можно представить, то только в виде страны дураков, образ которой вдохновил немало сатирических произведений.

Из этого следует, что наука нужна любому современному обществу и нужна постоянно, а социальные стратегии вроде консервации научной элиты или временного приостановления научных исследований напоминают замысел временно - на время бедности - поглупеть с тем, чтобы, разбогатев, по звонку будильника поумнеть снова. Временно перестать развивать национальную науку означает “временно” разрушить систему высшего образования, деинтеллектуализировать общество, лишить различные сферы деятельности притока идей и людей, умеющих мыслить. Подобная утопия куда более нелепа и несбыточна, чем те утопии, которыми наше общество жило почти столетие.

Из неспособности современного общества обойтись без вторичных социальных функций науки следует еще один вывод, который многим, конечно же, покажется дискомфортным. Результативность выполнения наукой этих функций пропорциональна количеству научных идей, вживленных в массовую культуру, и ученых, преподающих в вузах, а также перешедших в другие виды деятельности, которое относительно пропорционально общему количеству ученых в стране. То есть, чем больше страна, тем крупнее должна быть национальная наука, в противном случае выполнение ею обозначенных функций будет носить не массовый, а элитарный характер: ученых хватит только на преподавание в элитарных вузах и интеллектуальную подпитку элитарных видов деятельности. Малая наука в большой стране, быть может, способна эффективно выполнять когнитивные Это, впрочем, тоже очень сомнительно: весьма популярная у нас идея о том, что неплохо бы уволить из науки всех посредственностей, а оставить одних гениев, представляет собой очередную утопию, поскольку гении лишь тогда на что-то способны, когда черновую работу за них делают эти самые посредственности. Предложения оставить в науке лишь высокопродуктивных ученых сродни идее о том, чтобы оставить в доме один лишь верхний этаж, убрав все предыдущие: такой дом попросту рухнет. , но не вторичные социальные функции, которые предполагают “распыление” научных идей и их носителей в обществе, что требует большой науки. Малая наука, в большом обществе эффективно выполняющая свои социальные функции - такая же утопия, как бедная, но эффективная наука.

Впрочем, еще один вывод, вытекающий из выполнения наукой вторичных социальный функций, прозвучит еще более неутешительно для желающих сэкономить на ней: как ни парадоксально, в современных условиях только богатые страны могут позволить себе не иметь собственной науки. Дело в том, что выполнять социальные функции науки путем импортирования - импортировать преподавателей, консультантов для бизнесменов и политиков - гораздо дороже, чем выращивать их у себя, и поэтому такую роскошь могут позволить себе лишь богатые страны. При нашей же бедности единственная возможность не превратиться в общество дураков - содержать собственных ученых и оплачивать их дешевые услуги. А постоянно развивать науку гораздо экономнее, чем “консервировать” ее, а затем возрождать снова, ибо для ее возрождения, как и для ее создания, опять придется приглашать “немцев и прочих шведов”, услуги которых, в отличие от труда наших ученых, недешевы.

Из всего сказанного, впрочем, не следует, что наше общество неизбежно образумится и перестанет разрушать свою науку. Его отношения с наукой напоминают его отношения с природой, без которой оно не может жить, но при этом делает все возможное для ее разрушения. Основные причины подобного отношения к науке определяются состоянием этого общества.

Во-первых, результаты невыполнения наукой ее основных функций губительно скажутся на обществе, но не сейчас, а в будущем. Для общества же, пропитанного “здесь и теперь - психологией”, не живущего, а выживающего, существует только “сейчас”. Поэтому обращения к массовому сознанию с позиций завтрашнего дня, разъяснение того, что произойдет с нашим обществом, если оно лишится науки, - такой же глас вопиющего в пустыне, как упор на самоценность науки и ее когнитивную функцию.

Во-вторых, политико-экономическая элита невыполнение наукой ее вторичных функций компенсирует другими путями. Ее представители отправляют своих детей обучаться за рубеж, и поэтому уровень российской системы образования им безразличен. Поддержание интеллектуальной атмосферы в обществе их тоже не интересует, поскольку они окружают себя “придворными” интеллектуалами. А для интеллектуальной подпитки бизнеса и политики, которыми занимается элита, для того, чтобы организовать очередную избирательную компанию, следить за динамикой общественного мнения или провести маркетинговое исследование, достаточно небольшой “придворной” науки, существующей в виде ряда аналитических центров. Наука и ученые, безусловно, нужны России, но не слишком нужны российской политико-экономической элите, что в условиях, когда практически все происходящее в стране зависит от этой элиты, оставляет науке мало шансов.

Все это означает, что отечественной науке не следует особенно уповать на развитие рыночных отношений и сопутствующие им преобразования общества. Даже если в нашей стране в ближайшие десятилетия удастся сформировать цивилизованный рынок, что крайне мало вероятно, это создаст спрос на прикладную, но не на фундаментальную науку. Последняя же в лучшем случае окажется в том незавидном положении, к которому она приближается в развитых странах, где наблюдается “затоваривание” фундаментального научного знания.

Больше шансов открывает науке социально-политическое развитие нашего общества. Если когда-нибудь в нашей стране будет построена истинная демократия, то есть правящая элита будет выражать интересы основной части общества, это вынудит ее поддерживать науку - хотя бы в силу выполнения ее вторичных социальных функций, основной носительницей которых является именно фундаментальная наука.

Для того, чтобы направить развитие нашего общества по этому пути, а также для того, чтобы выжить в нынешнее трудное для российской науки время, отечественное научное сообщество должно научиться оказывать большее влияние на политику властей и общественное мнение. Это предполагает идейное и организационное сплочение ученых, создание собственной политической структуры (в перспективе - политической партии), способной отстаивать их коллективные интересы, четкое осознание этих интересов и выработку “профсоюзного сознания”, очень развитого у представителей других профессиональных групп и начисто отсутствующего у нашей научно-технической интеллигенции. А также восстановление мировоззренческой, просветительской функции отечественной науки, отнятой у нее сначала советской идеологией, а затем ангажированными (различными финансовыми кланами) средствами массовой информации, и состоящей в разъяснении людям происходящего в нашем обществе.