Причины распада бывшей Югославии: о некоторых социологических оценках

ПРИЧИНЫ РАСПАДА БЫВШЕЙ ЮГОСЛАВИИ: О НЕКОТОРЫХ СОЦИОЛОГИЧЕСКИХ ОЦЕНКАХ

Введение

Распад бывшей Югославии привлек научное внимание (не говоря уже о вненаучном) большого числа исследователей, преимущественно из стран, затронутых этим процессом, их "школ": так называемые "государственные науки", социология и другие социальные дисциплины. Объяснение событий большой истинной или приписанной глубины, - заманчивая и сложная задача, особенно если использовать простые социально-психологические факторы. Распад Югославии в 1991 г. один из примеров такого объяснения. Было ли это, включая насилие, неизбежным следствием многонационального состава государства, природы наций и их отношений, сложившихся за 70 лет сосуществования в одном государстве?

Основной пример необъективности, даже социологов, связан с этнической стороной действий двух основных участников пост-югославского конфликта 90-х годов. Хорватские социологи считают конфликт сербской агрессией, присущей их национальному характеру [1, 2], иногда облагороженной рациональным выбором [3]. Сербские социологи [4, 5] акцентируют мировое измерение этого события и роль международного сообщества, в основном описываемую как тайный заговор всего мира против сербского народа. Обе школы, хорватская и сербская, принижают категорию этнонационализма до уровня простого "противодействия". Социологи из других образований бывшей Югославии реже прибегали к объяснениям такого рода (за исключением [6]). Мы остановимся на предубеждениях, характерных для англоязычной школы социологии (С. Местрович и его коллеги). От нее можно было ждать объективности, по крайней мере, отсутствия предвзятости.

1. Авторитаризм

Основное социально-психологическое объяснение распада Югославии предполагает несовместимость авторитарности, с одной стороны, и отсутствия авторитарных черт, с другой. Идея авторитаризма как причины коллапса Югославии разработана американским социологом С. Местровичем и его коллегами в книгах 1990-х годов. Местрович следует за Томазиком, претендующим называться "Вебером коммунизма" и "Токвилем славян" [7], сочетая идею авторитаризма, (понимаемую по Т. Адорно [8]) с несовместимостью культур сербов и хорватов. Сербам, которые, как считается, произошли от уральцев и алтайцев [7, p. 50, 51] и традиционно были пастухами, приписаны проявления "социального характера", в котором доминирует авторитаризм, проявившийся в "жажде власти и агрессивности", тенденциях "автократии", "недоброжелательности, обмане, неупорядоченном видении мира". Это сделало их "эмоционально неуравновешенными, жестокими, бунтующими и жаждущими власти личностями". Более того, "дезорганизованная структура личности или тип социального характера, которые предшествовали коммунизму" должны рассматриваться в совокупности с "хроническим алкоголизмом" и высоким уровнем самоубийств. В противоположность им католические народы, особенно словенцы и хорваты, обнаруживают "универсалистскую базу, тенденцию движения к плюрализму, признание ценностей, связанных с правами человека, европейскими политическими идеалами" [7, p. 63, 64, 36].

Томазик (1948) сравнивает два типа традиционного общества на Балканах [9, p. 86, 171, 173 и др.]: Динарик куца и тип Задруга. Он сопоставляет этногенетические, культурные, психологические и политические черты двух образов жизни. Динарик куца, по Томазику, связана с неотчуждаемым правом владения на недвижимое имущество и авторитарную форму правления. При ней лица мужского пола не могут полностью реализовать свои возможности. Государственная власть насаждает набор черт, присущих этому обществу: стремление к власти, эмоциональная нестабильность, злоупотребление доверием, жестокость, склонность к применению пыток и насилию, предательство, кровавая месть, иллюзии и т.д. Напротив, задругский домашний очаг и само общество, основанные в среде землепашцев, характеризуются чертами: "общий дух веселья", "ликование", гармония ("избежание конфликтов"), неприятие насилия, свободное выражение беспокойства и страха, "сильное ограничение семейного влияния и политической власти", достижение "всеобщего благоденствия", общественное благо, "дети рождаются в благоприятных условиях", "отсутствует выраженная стратификация" и т.д. Томазик первый тип связывает с сербами, а второй с хорватами (упоминая другие народы Балкан, но не анализируя их). Такая неопределенность допустима, если бы допущения эмпирически подтверждались. К сожалению, его описание не основано на изучении балканского и югославского типов общества, а опирается на эмоциональные этнографические заметки путешественников. Его исследование роли религии также ограничивается утверждениями типа: "… Католическая церковь в регионах Динарики была инструментом для ослабления клановых связей и уничтожения древних обычаев, которые не соответствовали христианскому учению" [9, p. 86].

Более того, изучение семей, состоящих из многих поколений на Балканах не было напрямую связано только с одной нацией, а оказалось моно-типичной группой (известной как задруга). Она характеризуется совместным владением недвижимым имуществом и другой собственностью, неотчуждаемостью недвижимого имущества, немобильным положением мужчин (они не покидают семьи), подвижностью женщин (уход из семьи в случае замужества) и последующим их низким социальным положением, относительно низким положением детей в семье [10, s. 345].

Эта группа, по мнению С. Эрлих, отличалась от южных славян и просуществовала до начала XX в. (за исключением Словении), везде постепенно теряя силу под влиянием модернизации. Поэтому основная теоретическая ошибка Томазика состоит в противопоставлении куцы и задруги: на самом деле, несмотря на региональные, религиозные и другие отличия и степень разложения, они представляют один тип. Нет необходимости формировать из них две противоположные группы. Необходимо корректно говорить об эволюции задруги, ее постепенном исчезновении и региональных отличиях.

Это предположение проверяется эмпирически, но не в узком смысле, в котором некоторые авторы употребляют слово "авторитаризм" и другие термины, как они утверждают, являющиеся его противоположностями. Нам же нужно проверить наличие авторитаризма в его классическом значении, введенным Адорно и его коллегами.

Данные по 1990-1991 гг. взяты из исследований под названием "Уровень жизни", проведенных Институтом социальных исследований Университета Любляны на основе выборки более чем 14 тыс. граждан [11]. Условия сбора информации были достаточно приемлемыми в большей части регионов (хотя можно усомниться относительно Косово). Данные собраны в период 1990-1991 гг., за несколько месяцев до исчезновения Югославского государства. Наличие авторитаризма подтвержают тремя составляющими: ("Без руководителя каждый народ как бы обезглавлен", "В мире есть 2 основных типа людей: сильные и слабые", "Основное правило, которому должны учить детей, - подчинение родителям"). Есть и 4-я составляющая, но она обычно не принималась во внимание по причине несоответствия, эмпирического и смыслового: "Начальникам необходимо подчиняться, даже если они не правы". Непонятно, являлись ли эти "начальники" социалистическими или новыми представителями коммерческой сферы, этническими популистами, мелкими собственниками или менеджерами, а возможно старыми аппаратчиками.

Результаты исследования показывают, что в бывшей Югославии авторитаризм преобладал во всех регионах, республиках и провинциях. По шкале от 1 до 3 средняя распространенность авторитаризма составляла 2,44. Его преобладание можно считать результатом экономического кризиса, сопровождаемого делегитимацией системы институтов. Можно его связать и с досовременным образом жизни общества. Авторитаризм бывшей Югославии исследователи всегда считали значимым, доминирующим. Такая ситуация формирует благоприятную социо-психологическую почву для политиков-демагогов: сторонники авторитаризма могут прибегать к манипуляциям, раздуванию коллективных страхов.

Среди основных групп албанцы и македонцы более авторитарны. Можно полагать, что авторитаризм идет на убыль с запада на восток бывшей Югославии. Наиболее западные партии первыми перешли к многопартийной системе, а сербы, по Парето, являются "львами", подавляющими изменения в политической системе. Однако, что касается сербов, мы не наблюдаем среди них тенденции к авторитаризму выше среднего уровня, как полагает Местрович. Более того, словенцы чуть выше среднего показателя авторитаризма, а у сербов уровень чуть ниже среднего. Наличие и интенсивность авторитаризма, очевидно, связаны с уровнем образования и практически полным отсутствием противников авторитаризма в необразованной части населения. Различия между нациями нельзя связывать только с разными уровнями образования. Необходимо отметить, что считавшие себя югославами (в этническом смысле) менее всего подвержены авторитаризму. Они - единственная группа с очень низким уровнем авторитарной ориентации. Интересно, что черногорцы также стоят относительно низко на шкале авторитаризма, что не соответствует традиционному стереотипу их воинственности.

Кроме авторитаризма, который может считаться благоприятной почвой политических манипуляций (и увеличения числа этнических националистов, ксенофобов и политиков популистов-демагогов), эти данные не фиксируют каких-либо значительных различий. Более того, они не подтверждают различий, о которых говорит научная литература о сербском авторитаризме, авторитарных позициях и типах личности, порождающих диктаторство. Напротив, в начале 90-х годов македонцы нашли мирный (для того времени) путь выхода из Югославии, оставшись в результате без харизматического лидера. В свою очередь сербы и хорваты, выдвинув большую часть харизматических лидеров и политиков, практикующих этнонационалистический популизм, в 90-е годы не были авторитарны. Это значит, что авторитаризм скорее связан с традиционализмом, чем с тем, что ему приписали [8].

Наш анализ авторитаризма был основан, прежде всего, на гомогенности (в статистическом смысле) 3-х перечисленных составляющих. Однако мог ли анализ этих составляющих по отдельности представить иную картину авторитаризма накануне распада? Ни один из 3-х пунктов не указывает на возможность неожиданностей.

Исследования молодежи в период распада Югославии дали те же результаты (1998 год). Исследование проводилось путем анкетирования. Молодежь в Хорватии была авторитарна немногим ниже среднего уровня (37% в сравнении с 51%). Показатели по сербской молодежи не отклонялись от средних величин [12, s. 189]. Эти результаты можно трактовать так: многопартийная демократия и мягкий переход к ней "спасли" Словению и Македонию от возможного установления этноцентристского режима и конфликтной политики (Македонию лишь на время). Они также делают неправдоподобным любое предположение о наличии глубокой культурной базы демократизации. Переход к демократии не был культурно и социально-психологически глубоко укоренен в какой-либо этнической среде. Напротив, этот вопрос в основном решался внутри элиты, где преобладали или не преобладали умеренные силы.

2. Эмоциональная неустойчивость

На социально-психологическом уровне интересно наличие показателей эмоциональной неустойчивости и дезорганизации личности, на что ссылаются Местрович [7, p. 59-81] и другие авторы. Рацкович на основе психиатрического опыта подходил к проблеме в узком смысле, связывая деятельность хорватов в критические моменты истории с кастрационным комплексом, сербов с эдиповым, а мусульман с анальным комплексами [13, s. 128-129]. В ранней антропологической литературе С. Эрлих отмечает частый диагноз у призванных на военную службу в Австро-венгерские вооруженные силы из Боснии и Герцеговины психических проблем [10, s. 383-387], не уточняя причин, по которым этнические группы стали предметом рассмотрения.

Местрович связал авторитаризм с эмоциональной неустойчивостью, выраженной в злоупотреблении алкоголем, играющем роль отдушины [7, p. 64]. Уровень потребления алкоголя в Сербии и восточной части бывшей Югославии значителен. Полученные результаты указывают на эти отличия, но они не совпадают с утверждением, что православные верующие не являются сильно пьющими, хотя потребление алкоголя - привычка. От культурных факторов, судя по всему, зависит регулярность употребления алкоголя: Ислам запрещает потребление алкоголя. Очень характерно, что это влияет только на этнических албанцев, не распространяясь на мусульман/босняков, как известно, вступивших в полосу модернизации. Влияние общественной дозволенности употребления алкоголя и модернизации также трудно не заметить. Фактически есть лишь две, преимущественно католические нации, слегка превышающие средний уровень потребления алкоголя, - хорваты и сербы. Такие же показатели у них и по потреблению транквилизаторов. Исследования последних 12 месяцев по проявлениям беспокойства, депрессии и других психических проблем не подтверждают высказанных предположений. Средний уровень психических проблем составлял 6,8%, что ниже сегодняшних показателей.

Из ранних исследований можно выделить работы С. Эрлих о югославской семье, начиная с 1930-х годов. Она отмечала незначимые различия потребления алкоголя в Сербии, "христианской Боснии" и континентальной Хорватии. Более половины мужского населения "христианской Боснии" потребляли алкоголь в значительных дозах. Два других региона незначительно отклонялись от этого показателя. Частота и количество потребляемого алкоголя у боснийских мусульман росли после первой мировой войны. Словения не исследовалась [10, s. 322-329]. Автор также не касалась теории "эмоциональной неустойчивости", считающей алкоголизм отдушиной, особенно присущей сербам.

Другим, и возможно самым ценным, свидетельством эмоциональной неустойчивости и дезорганизации личности могут быть показатели самоубийств. Наш взгляд на эту проблему выявил, что в 80-е годы уровень самоубийств в Югославии колебался в диапазоне 1.6 - 1.8, с небольшой тенденцией к увеличению. В Хорватии этот уровень составлял 2.12 в 1982 году и 2.33 в 1986. В Словении - 2.42 и 3.42, что превышало средний уровень самоубийств по Югославии, в то время как мусульмане (0.94, 0.88) и в особенности албанцы (0.02 и 0.02) занимали самое низкое место. Сербы и черногорцы имели показатели примерно среднего уровня Югославии (статистика 1982 и 1986 гг., статистика 1988 и 1990 гг.) [14, 15]. Эти различия объяснимы религиозными факторами, но проще и достовернее связать их с модернизацией. Эти данные, однако, скрывают основной вывод о том, что уровень самоубийств выше в северных частях страны, в особенности в паннонийском поясе бывшей Югославии. Эта проблема породила множество вопросов, ответы на которые будут иметь асоциологический характер.

3. Этническая стратификация

Еще одно часто повторяемое утверждение, имеющее идеологическую основу и фигурирующее в научной литературе (изучена Флером [16], используется Летицей и Местровичем [1]), состоит в том, что распад югославского государства не только результат доминирования одной национальности, но и проявление социальной стратификации. Говоря языком социологии, социальная стратификация в своей основе имеет этническую стратификацию. Одна нация не только доминировала политически, но ее положение определялось и социальной структурой. Летица ссылается на исследования стратификации бывшей Югославии, проведенные Лазичем.

В статье "Генезис современной войны на Балканах", Летица рассмотрел социальную стратификацию бывшей Югославии и смело утверждает, что этническая стратификация выражена уже в том, что "социальный статус сербов был чем-то вроде "правящей нации" в Хорватии". Взывая к Лазичу (но, не цитируя его), Летица подчеркивает, что сербы были чрезмерно представлены в Коммунистической партии Югославии, "что являлось необходимым условием движения наверх". Он сослался и на то, что "схожая система существовала в среде элиты, сосредоточившей всю политическую и финансовую мощь". Он оговорился, что "исследование демонстрирует легкость, с которой сербы, а точнее "югославы", получали государственное жилье, в отличие от хорватов" [1, p. 96, 97, 98]. "Легкость", о которой говорит Летица, трудно измерить или проверить. Возможно, он хотел сказать, что сербы и югославы чаще получали государственное жилье (так называемые "жилищные права").

Лазич действительно эмпирически изучил стратификацию в Хорватии накануне распада бывшей Югославии. Он рассмотрел и жилищный вопрос, но результаты его исследований полностью расходятся с утверждениями, приписываемыми ему. "Хорваты живут в несколько более просторных квартирах, чем сербы и югославы (хотя статистически различия не значительны), их квартиры также лучше оснащены, но югославы, наряду с сербами чаще получают жилищные права" [17]. Конечно, это только одна деталь стратификации, но Лазич, скорее всего, согласился бы, что она достаточно важна. Тем не менее, данные Лазича полностью отличны от Летицы и Местровича: "Ни хорваты, ни сербы в значительной степени не были представлены (в начале 90-х годов) ни в самом верху, ни в самом низу социальной лестницы" [17]. Лазич не утверждает, что стратификация рассмотренных этнических групп полностью идентична. Тем не менее, они все больше выравнивались. Сербы в основном были земледельцами и неквалифицированными рабочими, имели низкий образовательный уровень и чаще всего работали в охране и силовых структурах. Но он предупреждает, что чаще всего эти профессии имели рутинный характер: надсмотрщики, сторожа, полицейские. Лазич критикует социальную систему бывшей Югославии. С позиции марксизма он считает, что в этом обществе доминирует класс "коллективных собственников" и признает определенные результаты политики этнического равенства в бывшей Югославии в стратификации: сербы более мобильны по сравнению с их низкими стартовыми возможностями в Хорватии.

Нет сомнения, что в Хорватии сербы чаще являлись членами Союза Коммунистов. Но этот факт нужно детально изучить. Во-первых, само по себе членство не обязательно означает, а фактически для большинства и не означало, получения какой-либо доли при распределении властных полномочий, так как эта организация была гигантской по размерам. Для достижения такой задачи следует учитывать состав элит. Во-вторых, членство в Союзе Коммунистов следует анализировать с позиций его роли как инструмента социальной защиты и безопасности в условиях положения этнического меньшинства. Однако членство югославов в Союзе Коммунистов объяснимо как форма общественного капитала, которая влекла за собой облегчение и благоприятствование как социальной мобильности, так и социального контроля. Лазич объясняет этот отправной факт историческим прошлым: сербы чаще участвовали в партизанском движении (не в Сербии), что способствовало их поддержке Коммунистической партии, используя ее в как средство социальной мобильности в условиях недостаточных, по сравнению с хорватами, ресурсов образования. Однако этот процесс завершился с началом распада Югославии [17, c, 181-184]. И, наконец, следует учитывать определенную культурную избирательность и близость православия к коммунизму, хотя здесь легко оказаться предвзятым.

Что касается членства в Союзе Коммунистов, этническая принадлежность не столь универсально структурирована в про-сербском тренде, как считает Летица. В 1991 г. по данным Светлика [11], сербы были чрезмерно представлены в Союзе в масштабах всей Югославии. Но, если говорить только о Сербии начала 90-х годов, число сербов в Союзе было немного ниже средних показателей (18.8% в сравнении с 19.9%). Этот вывод подтверждает наши разъяснения социальной (но не культурной) природы такого явления. Уместно в связи с историей указать и на то, что сербы, происходившие именно из Сербии, не поддерживали сторонников Тито. Было много сербов и среди покинувших Союз, что Летица также не учитывает. В условиях, когда члены Коммунистической партии - большая часть активного населения страны, для определения элиты уместен другой критерий.

Результаты исследований 1991 г. позволяют рассматривать этническую стратификацию с использованием лучших социологических инструментов. Обратим особое внимание на некоторые измерения социальной стратификации. В 1991 г. анкетирование югославов не выявило значимых отклонений. Когда людей спрашивали, связаны ли их профессии с решением административных задач (менеджмент, руководящие должности), этническая принадлежность реально не указывала на постоянные привилегии какой-либо этнической группы. Никаких свидетельств тому нет. Определенные отклонения могут быть обнаружены среди малочисленных групп. Исследования образовательного уровня по критериям меритократии обнаруживают меньше отклонений в представленности черногорцев по сравнению с югославами и словенцами, что тоже не подтверждает вышеизложенного.

Приведенные выше исследования показывают, что, пожалуй, в Югославии существовала политика этнического равенства. Однако она не привела к достижению высшей цели - этнической гармонии. Только высокообразованные албанцы и черногорцы менее представлены в должностях руководителей (возможно, потому, что доля людей с высшим образованием у них меньше). У народов, где доля людей с высшим образованием выше, более четверти респондентов занимают руководящие посты. "Югославы" находятся среди молодых респондентов, еще не достигших руководящих должностей.

Для окончательной оценки рассмотрим исследование, проведенное на основе анкетирования 1987 г. ("Классовая сущность", Н. Толь). Когда респондентам задавали вопрос, занимали ли они когда-либо должность внутри самоуправляемой однопартийной системы, появились значительные отклонения от среднего показателя - 14.8%. Три группы (черногорцы, "югославы" и словенцы) несколько превышали средние величины. Никаких указаний на национальное неравенство отсюда не следует.

От этнической стратификации как причины распада Югославии можно решительно отказаться за одним возможным исключением, относящимся к "нише" карательных служб (армии и полиции). Они не имели особого значения при нормальном функционировании политической системы, но проявились во время войны в форме распада федеральной армии в 1991-1992 гг. Однако этот процесс был обусловлен не этнической стратификацией, а недостатками политической системы, позволившей вооруженным силам остаться без главнокомандующего. Во времена должного функционирования государства Югославия это не влияло заметно как на продвижение по службе, так и на отсутствие его у какой-либо этнической группы. Не влиял непосредственно этот процесс на изменение природы социальной стратификации. Ни один из двух авторов, имеющих дело с социальной стратификацией в пору завершения югославской эры, не уделяет внимания этим этническим группам [18, 17, 6].

Нет эмпирических оснований считать, что в бывшей Югославии существовала одна правящая нация (мы не затрагиваем вопрос об институциональном устройстве преобладающей национальности, так как это очень сложная задача). Разумеется, некоторые национальности были более многочисленны, что вело к их большему представительству на постах управленцев и функционеров. Главные диспропорции - чрезмерное представительство Черногории в исполнительной власти и слишком низкая представленность албанцев, группы наименее образованных и развитых в других отношениях людей. Некоторые могут задать вопрос, кем же тогда являлись югославы? Но ответ на него вне рамок этой статьи [см. 19].

Вопрос стратификации и распада Югославии подробно изучен Хафнер Финком на основе опросов 1987 г. с использованием доступных видов статистического анализа. Его выводы указывали на основные различия между республиками и провинциями бывшего государства, в основном относящиеся к различным уровням модернизации и культурным традициям, а не к системному, привилегированному положению какой-либо национальности. При этом различия в положении классов определялись их размерами: чем ниже был социальный статус класса, тем больше он представлен в Косово и меньше в Словении. Обратное положение наблюдалось в отношении высшего класса. Тем не менее, что касается типа стратификации, Хафнер Финк выяснил, что только Косово отошло от базового глубинного паттерна (образца). Там экономическое положение не зависит от образовательного уровня и занимаемой должности. Прежде всего, такое положение вещей объяснялось низкой развитостью провинции (низкий уровень развития экономики, высокие безработица и неграмотность, исключительно высокий уровень воспроизводства потомства - в сравнении со всеми образованиями экс-Югославии), наличием семей, состоящих из нескольких поколений и другими значимыми обстоятельствами [6, s. 66, 125-127]. В любом другом случае можно выделить две основные иерархии: общее социальное положение (состоящее из образовательного статуса и уровня профессиональной занятости, экономического уровня покупательной способности и культурного статуса/стиля жизни) и политический статус. Очень важно, что социальное положение не связано с политическим. Тем самым усиливается отрицание часто звучащего положения о том, что стратификационная структура доминировала в югославском социализме. Хафнер Финк допускает лишь то, что преобладание политической сферы утверждалась через идеологию и пропаганду, создавая картину, где образовательная иерархия - основное стратификационное измерение [6, s. 75-92]. Однако он не касается культурной несовместимости наций, заключая, что "социальные расхождения, ведущие к распаду государства, не совпадают полностью с границами республик" [Там же, с. 189].

4. Этническое размежевание

Еще одним социологическим объяснением распада Югославии считается раскрытие возросшего уровня социального размежевания, выраженного как в образе поведения (межэтнические браки), так и измерением степени социальной дистанции. Утверждалось, что перед распадом Югославии социальное размежевание увеличилось, став глубинной причиной этого процесса.

Этническое размежевание эмпирически исследовалось в бывшей Югославии. Этим вопросом специально занимались социальные психологи, сделав возможным показать его основные тенденции. После 1966 г. уровень этнического размежевания в основном снижался, а в 1980-е годы поднимался. Выявленные данные показывают культурные, лингвистические, исторические и другие особенности, а также различия в вероисповедании. Факт подъема социального размежевания во второй половине 80-х годов мог бы объяснить как распад государства, так и утверждение об определяющем значении этнического размежевания (в плане браков) между словенцами (65%) и албанцами (69%) (политическое поведение этих 2-х наций можно определить как склонное к сепаратизму или национальной эмансипации). Такое возможно лишь, если рассматривать это явление как внезапное и стихийное. Среди остальных групп оно минимально, в наименьшей степени проявившись у тех, кто называет себя югославами (22%) [20, s. 103]. Оно незначительно у народов, участвовавших в конфликтах в Хорватии, Боснии и Герцеговине. Среди участников вооруженных конфликтов только у албанцев это явление было массовым во всех отношениях. Этническое размежевание в Хорватии ниже средних показателей по Югославии и составляло 29%, что не превосходило значений Боснии и Герцеговины (цифры отсутствуют), обе из которых не превысили средний югославский уровень в 44% [20, с. 103-105]. По другим подсчетам за 3 года до этого сильные настроения социального размежевания наблюдались в Хорватии (около 22%) и в Боснии (31%). Тем не менее, в любом случае это не совпадает с ходом югославского конфликта, а также не подтверждает тезиса о том, что распад Югославии был спонтанным процессом, не сопровождавшимся политическим вмешательством и пропагандистским подстрекательством. В то время, когда Пантич и Бачевич занимались сбором информации (1990 г.), пора не только экономического кризиса, но и пропаганды войны, идеологического подстрекательства и речей, разжигающих ненависть, миновала.

Ходсон и его коллеги [21] по-своему отрицают глубокий психологический этнический конфликт, как причину распада Югославии. Они изучают ряд свидетельств "этнической терпимости" в бывшей Югославии. Фактически Ходсон и его коллеги пришли к выводу, что этнический конфликт - результат определенного размера этнической группы, а также то, что "в наиболее однородных образованиях предпосылки вооруженных конфликтов практически отсутствуют" [21, с. 1554, 1555]. Так, несмотря на относительно низкий уровень терпимости, Словения осталась наиболее тихим и мирным регионом.

Детальный анализ этнического размежевания в бывшей Югославии указывает, что крупные этнические группы демонстрировали меньшую степень разобщенности (были более открыты). Культурные отличия от сербско-хорватского языкового большинства играли важную роль (албанцы и словенцы проявляли большую степень отдаленности). Ситуация осложнялась определенным количеством людей, называвших себя югославами в этническом смысле (они были наиболее терпимы, открыты и универсальны, фактически таким было скрытое значение их заявления). Во второй половине 80-х годов, когда разразился общий кризис и авторитарный образ мышления стал доминировать, требуя "козла" отпущения, размежевание увеличивалось. Высокие показатели этого процесса, обнаружившиеся в Югославии накануне ее распада, не имели аналогов в Европе, например, в Финляндии, 2/5 населения не готовы признать мусульман даже в качестве соседей. Сходные по показателям социального размежевания румыны и словаки имели более 30% населения, считавшего такое соседство нежелательным. Ситуация указывает, что рост уровня социального размежевания в 80-е годы не мог считаться фактором распада бывшего государства. Тем более он не мог стать причиной войны, развернувшейся в местах, где уровень социального размежевания был весьма низким (Хорватия, Босния, Герцеговина).

Выводы

Социологические объяснения столь сложных явлений необходимы и возможны. Но они редко встречаются. Многие исследования по вопросам распада Югославии необъективны, не нужны. Они имели временное историческое значение и диктовались преходящими обстоятельствами. Социологическая работа, претендуя объяснять события и явления предвзятыми характеристиками национальностей, не имеет ничего общего с современной теорией, уделяющей особое внимание природе наций и рассматривающей их как "сообщества" или "сообщества памяти".

Следует изучать взаимодействие следующих факторов и условий:

Особый набор исторических решений и событий, связанный с навязыванием силой политического и институционального устройства. Подразумевается, что это устройство никогда не являлся следствием внутреннего консенсуса, характерный для Югославии и лишенный связей с демократическими процессами в XX в. Вопрос этот мы не можем обсудить здесь, но он затрагивает и предвоенную и послевоенную Югославию времен второй мировой войны.

Постмодернистские условия, когда государство перестает иметь прежнее значение, бывшее у него век назад.

Крушение государственного социализма, влекущее за собой общий развал и переустройство общества.

Особая роль выступлений в СМИ, разжигавших ненависть в конце 80-х годов.

Конец уникальной роли Югославии, как буферной зоны между "лагерями" холодной войны, устранение внешнего давления, активизировавшие внутренние конфликты и их проявление.

Роль старой элиты и новых претендентов на это место в конце 80-х годов, когда стало очевидно, что коммунизм рухнет на уровне новых государств. Элиты пытались сохранить или получить власть, манипулируя и провоцируя дезинтеграционные процессы, т.е. процессы создания новых государств (успешно доведенные или не доведенные до конца, в особенности "Великая Сербия"). Эти обстоятельства достаточны для объяснения распада Югославии, но нуждаются в уточнении описания феноменов этого процесса и объяснении взаимодействия факторов.

Созревание национальностей, стремящихся к созданию национальных государств. Процесс, посредством которого югославские народы во время кризиса 80-х годов были объединены по национальному признаку, но не могли стать новой единой нацией.

Это оказалось основным фактором, в который вписываются все остальные и который придает им смысл. Все формы кризиса, геополитических изменений, использование пропаганды и злоупотребления ею, поведение старой и новой элиты, их лидеров, а также их взаимодействие, - все это имеет смысл только в рамках утверждения о том, что югославские народы к тому времени созрели, стали "совершеннолетними" и фактически не нуждались в многонациональном попечителе или покровителе, под защитой которого они должны действовать. Понимание наций как дюркгеймовских социальных фактов в то время помогает отбросить не относящиеся к делу утверждения (видимость серьезных конфликтов между словенцами и сербами, различные повседневные события и личности). Им больше не было нужно Федеративное государство Югославия, даже если бы она было лучше организовано и более легитимно. При существовании государства Югославии основные этнические группы развивались как отдельные и особые единицы, как в культурной, экономической, так и других областях, имея лишь оболочку общегосударственного устройства. Структура федерации, несмотря на авторитарное содержание, была в то же время полиархична. Полиархия имела многонациональную природу, благоприятствовала развитию отдельных этнических групп и их политических образований внутри Югославии. Проводимая Тито политика этнического равенства, действовала против возникновения отдельных этнических образований, против формирования консенсусного, всеобщего многонационального единства, поскольку их лидеры все больше и больше зависели от собственной этнической властной базы. Факт, что Югославия была сформирована на основе национальных, а не институционально-территориальных единиц, можно иллюстрировать различием судеб моно-этнического Косова и многонациональной Воеводины, не говоря уже о последовавших войнах. Кто-то может указать на исключение при отсутствии функциональности Югославии по отношению к остальным нациям: сербы, живущие за пределами Сербии - это фактор, который помимо случайных обстоятельств, явился искрой основного конфликта.

Изложение фактов о Югославии, включая ее распад, соответствует тому, что принято называть модернизмом в теории национальностей: Югославия была средством "строительства наций" словенцев, хорватов, босняков, македонцев, албанцев и даже черногорцев, в меньшей степени для сербов, и точно - не мелких этнических групп. Это имело место, несмотря на то, что сами они почти не знали об этом и считали государство Югославию, что бы ни случилось (на их горе или радость), одним из главных институтов. История вершилась за спиной Югославских наций. В этом типе создания наций из большого числа национальностей в рамках одного федерального государства Х. Ситон-Уотсон увидел весьма точно, очевидно, процесс создания "новых наций" [22], связанный с общей социальной модернизацией. Сегодня различные уровни модернизации этнических единиц и регионов могут быть определены как факторы, стимулирующие дезинтеграцию не сами по себе, а ростом этнонациональной идентичности и понимания Югославии все больше как "оков" для своего этнонационального развития. Роль религиозной веры стала яснее: несмотря на многочисленные декларации о поддержке терпимости, религия "не является ее выразителем или рычагом в той же степени, как важной частью таких (национальных) идентичностей" [23, p. 13], подчеркивает Руби, указывая на трансформацию первоначального предназначения религии. Картину распада можно рассматривать как результат альянса этнических политиков и интеллектуалов (так называемых независимых, оппозиционных, диссидентских интеллектуалов), сформировавших коалицию ради разжигания чувства этнической фрустации и необходимости немедленного действия (объясняя причину кризиса их государства несоответствием положения их нации внутри Югославской федерации). Старые и новые элиты того времени (в некоторых странах, например Хорватии, политиков почти не было) использовали идеологический инструмент этнической ненависти для очернения других групп, как инструмент в ситуации развала коммунизма и борьбы за формирование новой политической элиты. Эти новые элиты (на уровне каждого нового государства) использовали, нередко не по назначению, все доступные средства пропаганды в самых разнообразных формах, включая то, что сегодня называется разжиганием ненависти, особенно в форме распространения слухов о событиях, которые будят глубоко укорененные коллективные страхи. Использование телевидения имело наибольшее значение. Югославская драма с конца второй половины 80-х годов являлась драмой симулякров (телевизионные истории не обязательно были правдивыми, но служили мобилизации масс, не намного отличаясь от гитлеровской пропаганды ксенофобии. Они представали в форме невероятных рассказов о мнимых жестокостях). Отсутствие пан-югославской телевизионной системы стало фактором, позволившим элитам монополизировать "правду". На более глубоком уровне югославы тех времен столкнулись с невозможностью адаптировать политическую и экономическую систему бывшей СФРЮ к изменившимся условиям окружающей среды, особенно по институциональным причинам. Это означало, что кризис легитимности не мог перерасти в устойчивую трансформацию политической системы, даже, вероятно, при крупной помощи извне (за исключением протектората, что трудно представить). На самом глубоком уровне многонациональное государство Югославия не могло действовать бесконечно по причине истории этнических конфликтов (почти исключительно на протяжении XX в.), раздувания идеологами всех крупных этнических групп каждого кризиса до размеров драмы и апокалиптичных интерпретаций, делая акцент на том, что нации становились зрелыми "социальными явлениями".

Список литературы

Mestrovic S.G. Genocide after Emotion. The Postemotional Balkan War. L.-NY. 1996.

Sakic V. Opci okvir proucavanja srpske agresije na Hrvatsku 1991 // Drustvena Istrazivanja. 1993. (21), p.217-245.

Stulhofer A. Testirajuci teorije etnickog sukoba: Occamova ostrica i pocetak rata u Hrvatskoj / Drustvena Istrazivanja. 1993. (21), p. 365-378.

Peculic M., Nakarada R. Slom Jugoslavije I konstituisanje novog svetskog poretka. 1995 / Nakarada R. Evropa I raspad Jugoslavije. Beograd. 1995.

Obrenovic Z. Raspad Jugoslavije u svetlu dva drzavotvorna projekta I pomoc medunarodne zajednice / Sociologki Pregled. 1994. (XXVIII), p. 167-187.

Hafner M. Socioloska razsezja razpada Jugoslavije. Ljubljana. 1995.

Mestrovic S.G., Letica Z., Goreta, M. The Habits of the Balkan Heart. Social Character and the Fall of Communism. Kingsville, TE. 1993.

Adorno Th., Frenkel-Brunswik R., Levinson D.J., Stanford N.R. The Authoritarian Personality. NY. 1950.

Tomasic D. Personality and Culture in Eastern European Politics. NY. 1948.

Erlich St., Jugoslavenska porodica u transformaciji: Studija u tri stotine sela. Zagreb. 1991.

Svetlik I. (head of research) Social Structure and Level of Living. Ljubljana. 1991.

Pantic D. Vrednosti mladih u vreme krize. 1990 / Mihajlovic S. et. al. Deca Krize. Omladina Jugoslavije krajem osamdeseti. Beograd. 1990.

Raskovic J. Luda zemlja. Beograd. 1990.

Demografska Statistika 1982. Beograd. 1986.

Demografska Statistika 1988. Beograd. 1990.

Flere S. Cognitive Adequacy of Sociological Theories in Explaining Ethnic Antagonism in Yugoslavia / Rupesinghe K., King P., Vorkunowa O. Ethnicity and Conflict in a Post-Communist World. NY. 1992.

Lazic M. Sistem i slom. Raspad socijalizma I struktura jugoslovenskog drugtva. Beograd. 1994.

Lazic M. U susret zatvorenom drugtvu. Zagreb. 1987.

Sekulic D., Massey G., Hodson R. Who were the Yugoslavs? Failed Sources of Common Identity in the Former Yugoslavia // American Sociological Review. 1994. (59), p. 83-97.

Pantic D. Nacionalna distanca gradana Jugoslavije / Bacevic L. Jugoslavija na kriznoj prekretnici. Belgrade. 1991. p. 97-109.

Hodson R., Sekulic D., Massey G. National Tolerance in the Former Yugoslavia // American Journal of Sociology. 1994. (99), p. 1534-1558.

Seton-Watson H. Nations and States. L. 1977.

Ruby J. Bitter Icons // New Left Review. 2000. (Series 2:7), p. 5-15.