Постмодернизм

Постмодернизм

Постмодернизм как направление в социальной теории

В 90-е годы ХХ века постмодернизм стал одним из самых модных интеллектуальных течений западного мира в самых разных областях жизни, в том числе и в социологии. Впервые этот термин появился в архитектуре, где он означал протест против бетонных коробок, во множестве настроенных повсюду после второй мировой войны. Затем термин стал использоваться в дискуссиях по проблемам искусства и культуры. Наконец, в конце 80-х гг. им стали пользоваться философы, политологи, экономисты и социологи.

Ряд исследователей считают, что теоретическими корнями постмодернизма явились постструктурализм и деконструктивизм [См., напр.: Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. - М.: Интрада, 1996]. Российский исследователь постмодернизма как интеллектуального течения Илья Ильин считает, что он объединяет в себе несоединимое: “бессознательное стремление, пусть и в парадоксальной форме, к целостному и мировоззренчески-эстетическому постижению жизни, - и ясное сознание изначальной фрагментарности, принципиально несинтезируемой раздробленности человеческого опыта конца ХХ столетия” [Ильин И.П. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. - М.: Интрада, 1998. - С. 5].

При всех вариациях в использовании данного понятия в социологии общим является согласие с тем, что в современном обществе начались серьезные, возможно фундаментальные, изменения, отличающиеся от изменений, свойственных предшествующим фазам развития современной эпохи. В основе социологических теорий лежит имплицитные представления о том, что существуют различные исторические фазы, что есть современная (modern) процедура, а также постмодерновая.

Классики социологической науки XIX века изучали изменения, связанные процессами индустриализации. Именно эти изменения, по их мнению, создали современный мир. Конт и Вебер, в частности, главной тенденцией считали возрастающий триумф научной рациональности.

По Конту, влияние религии, предрассудков, философии должно уступить место “позитивистской” науке. Вебер полагал, что современность будет определяться все возрастающей рационализацией и бюрократией, в то время как аффективные и традиционные действия будут терять свое значение.

В теориях Маркса и Дюркгейма сделан меньший упор на научное и рациональное мышление, однако оба считали, что общество прогрессивно развивается: по версии Маркса - к коммунизму, по версии Дюркгейма - к сложному обществу, основанному на органической солидарности. Все они полагали, что, используя методы научного анализа, они открывают более широкие перспективы для общественного развития определяют будущие социальные изменения.

Для периода перехода от до-модернового к современному этапу характерна вера в прогресс и опора на науку. Ряд социологов полагает, что в до-модерновых обществах, например в родо-племенном, религия, предрассудки и традиции формируют базис, основу социальной жизни. Здесь не существует понятия социального изменения как фактора, контролируемого самим человеком. Вместо этого изменение рассматривается как определяемое другими, вне-человеческими силами.

Считается, что современные (модерновые) способы мышления ведут свое начало от Просвещения XVIII века - широкого европейского интеллектуального движения, стремившегося отбросить предрассудки прежних поколений и заменить их более рациональной основой для социальной жизни.

Один из теоретиков постмодернизма - английский исследователь Дэвид Харви охарактеризовал Просвещение следующим образом: “Главная идея состояла в использовании знания, наработанного многими индивидами, работающими свободно и творчески ради достижения освобождения человека и обогащения повседневной жизни. Научное покорение природы обещало свободу от нужды, дефицитов и произвола природных стихий. Развитие рациональных форм социальной организации и рационального способа мысли обещало свободу от иррациональностей мифа, религии, предрассудков, освобождение от произвола власти, равно как и от темной стороны нашей собственной человеческой натуры” [Harvey David. The Condition of Postmodernity. - Oxford: Blackwell, 1990. - Р. 12]. Надежды мыслителей Просвещения отразила Французская революция, они были унаследованы социологами в XIX веке.

Многие теоретики постмодернизма доказывают, что ХХ век отказался от целей Просвещения. Люди уже больше не верят в неотвратимость прогресса, в способность науки решить все проблемы, в совершенство человечества или же в возможность рациональной организации общества. Люди стали более пессимистичными относительно своего будущего и гораздо меньше склонны верить в то, что истина может быть найдена с помощью великих теорий или идеологий. Сейчас существует гораздо большее разнообразие теорий и большинство людей не склонно признавать, что одна совокупность идей является абсолютно истинной, а все другие - абсолютно ложными. Они не видят простых решений мировых проблем.

Сначала все эти изменения нашли, как уже отмечалось, свое отражение в архитектуре. Модерновая архитектура характеризуется использованием новых, дешевых и эффективных материалов в массовом производстве домов и офисов для городского населения. Тогда широко бытовало представление, что применение научных знаний при использовании таких материалов, как сталь, бетон, стекло, поможет разрешить жилищную проблему. Швейцарский архитектор-модернист Ле Корбюзье рассматривал архитектуру как производителя “машин для современного проживания”. Он был приверженцем строительства функциональных высотных блочных зданий, которые должны были стать типичными приметами городов по всему миру. Однако в 70-х годах блочные башни начали выходить из моды. Чарльз Дженкс датировал конец модернизма в архитектуре разрушением жилищного проекта Прюитт-Игоу в Сент-Луисе в 1972 г.

По контрасту постмодерные архитекторы перестали доверять научному и идеалистическому подходу модернистов и обратились к заимствованиям из прошлого вместо предвосхищения высоко-технологического будущего. Как пишет Харви, образцы постмодерновой архитектуры включают “имитацию средневековых площадей и рыбацких деревень, жилые здания в традиционном стиле, обновленные фабрики и склады и восстановленные ландшафты самых разных типов [Opus cit. - Р. 40]. Осуждение принцем Чарльзом модерновой архитектуры за то, что она лишает такие города, как Лондон, своего лица, может считаться типичным проявлением постмодерных установок.

Понятие постмодерна

По мнению теоретиков постмодерна, эта утрата веры во все великие проекты ради будущего человечества вышла за пределы одной лишь архитектуры и распространилась на все сферы социальной жизни. Мир вошел в ту фазу, когда годится все, дозволены все моды и стили, покуда ни один не воспринимается слишком серьезно. Но если это так, то под сомнение ставятся основные допущения социологии.

Французский теоретик Жан-Франсуа Лиотар утверждает, что постиндустриальное общество и постмодерная культура начали развиваться в конце 50-х годов, хотя темпы развития и достигнутый уровень серьезно разнятся в разных странах и внутри каждой страны [Lyotard J.-F. The Postmodern Condition. - Manchester Univ. Press, 1984]. Лиотар полагал, что различия эти связаны с техникой, наукой и некоторыми социальными сдвигами, однако больше всего - с изменениями в языке. Ключевое понятие, введенное им, - это “языковые игры”. Он считал, что социальная жизнь организована вокруг этих языковых игр, служащих оправданию или же легитимизации поведения людей в обществе.

Допущения, что нечто является правильным или истинным, - это и есть игры, где каждое утверждение является “ходом”, который может помочь участнику в его попытке выиграть игру, заставить принять именно его версию того, что является истинным или правильным.

В до-индустриальных обществах, например в южноафриканском племени кашинахуа, нарратив, рассказ - устная передача историй, мифов, легенд, сказок - является главной языковой игрой. Рассказчик устанавливает свое право говорить и легитимность того, что он говорит, в соответствии с тем, кем он является. Он начинает свой рассказ, называя свое имя в племени кашинахуа, чтобы показать, что он подлинный, аутентичный член племени, которое и передало ему эту историю.

Это является, таким образом, примером самолегитимизации: то, что он говорит, должно быть принято благодаря тому, кем он является. Нарративы помогают закрепить правила, на которых основан социальный порядок, они играют ключевую роль в социализации.

С приходом эпохи Просвещения нарративы, языковые игры были массированно заменены научными “денотативными” играми. Ученый рассматривает нарратив как “принадлежащий к другому типу менталитета: дикарского, примитивного, неразвитого, отсталого, отчужденного, состоящего из мнений, обычаев, авторитетов, предрассудков, невежества, идеологии” [Op. cit. - Р. 27]. В денотативных языковых играх не имеет значения, кто говорит, суждения оцениваются в соответствии с тем, истинны они или ложны. Научные утверждения детально анализируются и “являются предметом аргументации либо доказательства” со стороны других участников игры. Доказательство и рациональный довод используются для установления того, принять или отвергнуть данное суждение.

Однако, углубляя свой анализ, Лиотар утверждает, что наука не способна полностью избавиться от нарративного знания. Наука пытается удержать дистанцию между собой и социальными договоренностями для того, чтобы оставаться объективной. Однако это поднимает вопрос о целях науки. Как могут быть оправданы огромные вложения в науку, если она отделяет себя от жизни общества? В конечном счете наука основывается на “метанарративах”, которые и придают ей смысл. Они придают целевую осмысленность научному предприятию и чувство ориентированности на жизнь общества. Метанарративы, имеющие ключевое влияние на западную мысль со времен Французской революции вплоть до марксизма ХХ века, предполагают, что с помощью науки люди прогрессируют, побеждая невежество и угнетение. За наукой признается способность помочь человечеству покорить природу и стать более сознательным, глубже понимающим самого себя. В дополнение к этому знание считается изначальным благом для людей, позволяющим им реализовать свой потенциал.

Лиотар считает, что метанарративы освобождения, эмансипации человечества, самореализации и социального прогресса были подорваны с пришествием постмодерного общества. Развивается “недоверие к метанарративам” [Op. cit. - Р. XXIV]. Люди уже больше не верят, что разум может победить суеверие, что человек может совершенствоваться, что политические изменения могут создать совершенное общество.

Постмодерная эра характеризуется двумя основными чертами:

Первое, она очевидно отказывается от поиска истины, поскольку денотативные языковые игры теряют уважение, респектабельность. Знание оказывается фрагментом множества различных языковых игр, специфичных для конкретных областей науки или социальной жизни, по мере того, как люди теряют веру в поиск одной великой истины, объединяющей и обосновывающей все знание.

Второе, денотативные языковые игры заменяются техническими языковыми играми. В них суждения оцениваются не по тому, истинны ли они, а по тому, полезны ли они и эффективны. Акцент переносится с конечных целей человеческой деятельности на технические средства, с помощью которых может решаться большое разнообразие конкретных задач. В университетах, например, исследователя скорее могут спросить, в чем полезность его исследований, нежели - истинны ли выводы его исследований. Исследование начинает ориентироваться на производство знаний для того, что требует рынок.

Лиотар уделил мало внимания объяснению того, как произошли эти изменения. Однако он придавал наибольшее значение технике. По его мнению, постмодернизм основан на “миниатюризации и коммерциализации” машин. Компьютерная технология стала главной “производительной силой”. Большинство научных достижений постмодернизма связаны с коммуникацией, языком и хранением информации. Знание, которое не может быть транслировано в форму, используемую компьютерами, скорее всего, потеряется, или же его не оценят. Во все большей степени экономическая деятельность сосредоточивается на информационных технологиях. Социальная жизнь во все большей степени становится предметом мониторинга и контроля с помощью компьютеризированной техники, а контроль над знанием становится главным источником власти. Знание не является уже самоцелью, но средством купли-продажи, вероятно, даже борьбы за него. Он предполагает, что будущие войны будут вызваны не спорами по поводу территории, но контролем над знаниями.

По Лиотару постмодерное общество основано на производстве и обмене полезной информацией. Великие теории истины, справедливости и прогресса вышли из моды. Языковые игры сосредоточены скорее на том, являются ли вещи эффективными и поддающимися продаже, нежели на том, служат ли они какой-то конечной цели. Часто анализ Лиотара очень похож на марксистскую критику капитализма. На деле же он восхваляет последствия постмодернизма. Поиск истины в современном мышлении привел только “к такому большому количеству террора, которое мы можем иметь” (в качестве примера он приводит репрессии сталинских времен). Постмодернизм открывает возможности для толерантности и творческого разнообразия, при которых люди не становятся коррумпированными доктринальным метанарративом.

Подобно работам большинства защитников постмодернизма, в трудах Лиотара можно встретить множество парадоксов. Нападая на “метанарративы”, сам Лиотар сделал множество всеобщих обобщений относительно направления развития человечества, а также множество моральных допущений и их желательность. Отвергая возможность объективного знания, он претендует на идентификацию и точное описание процесса развития ключевых сторон современных обществ.

Доказательства, которые он использует для поддержки своих претензий, достаточно расплывчаты, содержат мало доводов, почему читатель должен предпочесть “языковые игры” Лиотара построениям любого другого социального теоретика. Выступая за торжество разнообразия, Лиотар завершает свои выводы похвалой языковым играм, проводимым в соответствии с единым набором правил, таких же, что и для технических языковых игр.

Марксистский критик Лиотара Терри Иглтон видел во всем этом не что иное, как оправдание капитализма и погони за прибылью, невзирая ни на какие гуманные соображения [Eagleton T. Capitalism, modernism and postmodernism // Against the Grain. - L.: Verso, 1986. - Р. 134].

Другим теоретиком постмодернизма является Жан Бодрийар. В своей работе “Симуляции” он доказывает, что претензия социологов на изучение собственного предмета - “социального” или “общества”, в противовес “политическому” или “экономическому” - в настоящее время уже не имеет смысла.

Для Бодрийара, “социальное” в современном мире не существует в качестве объективной реальности, ожидающей чтобы его изучали социологи. Он пишет, что социология “может только отметить экспансию социального и его расчлененных частей... Гипотеза смерти социального является также гипотезой ее собственной смерти” [Baudrillard J. Simulations. - N.Y.: Semiotexte, 1983. - Р. 3].

В противовес марксистам Бодрийар доказывает, что общество отходит от состояния, основанного на производстве и определяемого экономическими силами, вовлеченными в обмен материальными благами. Центральное значение покупки и продажи материальных товаров и услуг заменяется на продажу и покупку знаков и имиджей, имеющих весьма малое отношение, если оно вообще есть, к материальной реальности. Бодрийар не очень подробно объясняет, что он имеет в виду в этом контексте, однако примеры показывают способы, когда автомобили, сигареты, поп-звезды и политические партии стали больше ассоциироваться с представляющими их имиджами, чем с сутью, их составляющей (соответственно, с моторами, содержанием никотина, музыкой, политикой).

Категория симулякрума

Бодрийар доказывает, что знаки человеческой культуры прошли четыре главных этапа:

1) знаки (слова, имиджи и т.д.), являющиеся “отражением базовой реальности”;

2) знаки, “маскирующие и извращающие некую базовую реальность”, имиджи, становящиеся искажением истины, однако они не потеряли всех связей с материальными объектами;

3) знаки, “маскирующие отсутствие некой базовой реальности”, непример: иконы могут скрывать тот факт, что Бог не существует;

4) знаки, “не имеющие никакого отношения к какой бы то ни было реальности; они являются своими собственными чистыми симулякрумами”.

Симулякрум - это имидж того, что не существует и никогда не существовало. По Бодрийару, современное общество основано на производстве и обмене свободно плавающих сигнифайеров (слов и имиджей), не имеющих никакой связи с тем, что они сигнифицируют, означают (вещами, с которыми соотносятся эти слова и имиджи).

Для иллюстрации этого положения Бодрийар приводит ряд примеров. Так, он описывает Диснейлэнд как “совершенную модель” симулякрума. Он является копией вымышленных миров, таких как “пираты, новые земли, будущий мир”. Симулякры не связаны с тематическими парками. Согласно Бодрийару, весь Лос-Анджелес - это нечто, составляющее придуманный мир, основанный на рассказах и имиджах, не имеющих подосновы в реальности, он “не что иное, как огромный сценарий и вечно продолжающаяся кинокартина” [Op. cit. - Р. 26].

В современных обществах преобладание сигнифайеров стремится уничтожить любую “реальность”, с которой они могут быть соотнесены. Он приводит примеры филиппинского племени тасадай, мумии Рамзеса II и семьи Лудов, которые были предметом документальных фильмов в США. Индейцы тасадай были обнаружены в затерянном уголке Филиппин и антропологи начали их изучать. Однако правительство решило, что этот процесс может разрушить традиционную культуру тасадай, и вернуло это племя к изоляции от современной цивилизации. Таким образом, они были превращены в симулякрум, модель “первобытного” общества. Они не столько были возвращены к своему первоначальному и естественному состоянию, сколько стали представлять для западного общества все примитивные народы.

Ученые также разрушили первоначальное состояние мумии египетского фараона Рамзеса II. Будучи раз перенесенной со своего первоначального места и помещенной в музей, она начала рассыпаться, и необходимо было применить научные методы, чтобы попытаться сохранить ее. Одновременно, однако, мумия изменилась, и ее аутентичность разрушались.

Семья Лудов была разрушена аналогичным образом. Выбранная в качестве “типичной” калифорнийской семьи, она стала объектом трехсотчасового фильма, и ее жизнь была показана по всей Америке. Во время этого процесса семья распалась и различные члены семьи пошли своими путями. Было это следствием вмешательства телевидения или нет, но семейная реальность неизбежно изменилась благодаря факту, что они стали объектом публичного спектакля. Попытки “сфотографировать, снять” реальность неизбежно ведут к ее трансформации, иногда к разрушению. Таким образом, наука и телевидение снимает прежде всего имиджи вещей, а не сами вещи.

Бодрийар был весьма пессимистично настроен в отношении последствий такого рода событий. Если стало невозможным зафиксировать реальность, то, значит, также невозможно изменить ее. Он рассматривал общество как “взрывающееся вовнутрь” и становящееся подобием черной дыры, в которой невозможно избежать обмена знаками, не имеющими реального смысла. По мнению Бодрийара, нельзя сказать, что власть распределена неравномерно, она просто исчезла. Никто не может воспользоваться властью для изменения хода вещей. Если президент Кеннеди был убит, поскольку он мог воспользоваться реальной властью, то Джонсон, Никсон, Форд и Рейган были просто марионетками, не имеющими ни малейшего шанса изменить Америку или любую другую часть мира. С концом “реального” и его заменой симулякрумами и окончанием эффективной власти мы все попали в ловушку наподобие виртуальной тюрьмы, лишившей нас свободы изменять вещи и приговорившей нас к неотвратимому обмену бессмысленными знаками.

Отличие Бодрийара от Лиотара состоит в следующем. Он рассматривает людей как попавших в определенного рода ловушку безвластной униформности, но не как освобожденных с помощью плюрализма и разнообразия. Бодрийар еще более неопределенен, чем Лиотар, в объяснении того, как наступает постмодерная эра. Однако он придавал особое значение средствам массовой информации, и особенно телевидению. Он писал о растворении жизни на телевидении: “... телевидение следит за нами, телевидение отчуждает нас, телевидение манипулирует нами, телевидение информирует нас” [Op. cit. - Р. 56]. Представляется, что именно телевидение главным образом ответственно за наступление ситуации, когда имидж и реальность уже неотличимы друг от друга.

Социологическая критика постмодернизма

Бодрийар не предлагает нам каких-то систематизированных доказательств своей позиции, но обращается к использованию анекдотов для иллюстрации своих аргументов. В этом смысле его работа демонстрирует ограниченность философского подхода, который не имеет ничего общего с доказательством, основанном на детальном социальном исследовании. Например, Бодрийару не удалось показать, что люди поглощаются миром телевидения, что Диснейлэнд является чем-то большим, нежели фантазии своих посетителей, или что жители Лос-Анджелеса живут в мире менее “реальном”, чем жители Парижа.

Его критик Брайан Тернер указывает, что исследование о воздействии СМИ демонстрирует, что аудитория не просто пассивно поглощает содержание СМИ неким стандартным образом [Turner B. Baudrillard for sociologists // Forget Baudrillard? - L.: Routledge, 1993. - Р. 83].

На самом же деле мы стремимся воспринять сообщения СМИ активно, в соответствии с нашими конкретными нуждами и потребностями и нашими конкретными социальными контекстами. Его анализу политики также недостает основательности. Например, он описывает Рейгана как марионетку, не имеющюю, подобно другим “постмодерновым политикам”, власти. А Дэвид Харви комментирует, что хотя избрание Рейгана во многом произошло благодаря его имиджу в СМИ, существует жесткая реальность его политики и ее последствий для жизни американских граждан.

Харви пишет: “Поднимающаяся волна социального неравенства захлестнула США в годы правления Рейгана, достигнув послевоенного пика в 1986 году... С 1979 по 1986 г. количество бедных семей с детьми выросло на 35 процентов... Несмотря на сокращение безработицы (превышающей 10 процентов по официальным данным в 1982 году), процент безработных, получающих хоть какую бы то ни было федеральную помощь, упал до всего лишь 32 процентов, то есть до самого низкого уровня в истории социальной защиты” [Harvey D. The condition of Postmodernity. - Oxford: Blackwell, 1990. - Р. 330-331]. Вдобавок почти 40 миллионов человек остались без медицинского страхования.

В одной из своих работ Тернер показал, что не существует основы в новизне идей Бодрийара и его убеждениях, что они делают социологию ненужной. Его критика концепции “социального”, как пишет Тернер, была предвосхищена предостережением Вебера относительно использования терминов “социальное” и “социология” [Turner B. Op. cit. - 1993].

Английский социолог Майкл Манн возражал против использования понятия “общество”, предлагая взамен анализ различных сетей власти, действующих на различных уровнях и в различных областях в рамках глобальной матрицы наций и государств [Mann M. The Sources of Social Power, Vol. 1. - Cambridge Univ. Press, 1986. - Р. 138-139].

Критика постмодернистами объективного социального знания также была темой дебатов в социальных науках с конца XIX века. Тернер считает, что анализ постмодерновой культуры уходит своими корнями в зиммелевский анализ повседневной жизни в современных урбанистических центрах и в анализ современной культуры Даниэла Белла, содержащийся в работах последнего: “Приход постиндустриального общества” (1973) и “Культурные противоречия капитализма” (1976).

Белл доказывал, что с 20-х годов существует противоречие между культурой капитализма с ее продвигаемым СМИ упором на удовольствия и потребление и реальными потребностями капиталистической экономики, требующей аскетизма и дисциплины веберовской протестантской этики.

Скорее он, нежели Бодрийар, был первым, кто указал, что реалии культуры и “знаки” автономны от экономики. Зигмунд Бауман также доказывал, что корни постмодерновой социологии могут быть выведены из стремлений Гарольда Гарфинкеля “раскрыть хрупкость и неустойчивость социальной реальности, ее “чисто” вербальные и конвенциональные основы, ее договорной характер, постоянное использование и непреодолимую недодетерминированность [Bauman Z. Intimations of Postmodernity. - L.: Routledge, 1992. - Р. 40].

Наконец, Тернер предположил, что идея о том, что современные общества принципиально новы, - исторически неверна, и что “упрощающая периодизация модерна/постмодерна должна быть отброшена” [Turner. Op. cit. - Р. 84.] Он доказывал, что модерн ведет свое начало от протестантской Реформации, развития аграрного капитализма и экспансии колониальной мировой экономической системы, но что существовала реакция против “метанарратива” протестантского Барокко в XVIII столетии.

Культуру Барокко он описывал как “имеющую сильное чувство фрагментированной и построенной природы социального, развившего выраженное чувство беспокойства и субъективности “Я”, которая практиковала пародию и иронию в качестве риторических стилей” [Turner. Op. cit. - Р. 83-84]. Американский исследователь Фредрик Джеймсон разрабатывал проблематику политического действия в рамках постмодернистской концепции. Его монография “Марксизм и форма: диалектические теории литературы ХХ века” (1971), продолжая марксистскую традицию, стремится демистифицировать иллюзии, подвергая критике “ложное сознание”. Вышедшая десять лет спустя его книга “Политическое бессознательное: повествование как социально символический акт” написана с позиций позитивной герменевтики, стремящейся добраться до “сущностных истоков жизни”, и перекликается с концепциями диалогичности и карнавальности Михаила Бахтина, социальной критикой Франкфуртской школы, “принципом надежды” Эрнста Блоха.

Социальный географ Дэвид Харви предложил альтернативный взгляд на постмодерное общество. Он признавал, что в обществе произошли важные изменения, но не рассматривал их как абсолютно фундаментальные. Харви отверг положение о том, что метанарративы пережили свою полезность, поскольку он использовал марксизм в качестве основы своего анализа. Он предпринял более серьезные попытки объяснить изменения в современных обществах, нежели большинство других теоретиков постмодернизма, и сделал особый упор на экономические факторы, влияющие на изменения. И в этом отношении его работа является более социологичной, чем работа Лиотара или Бодрийара.

Харви утверждает, что капиталистическая экономическая система остается ядром современных западных обществ. Эта экономическая система сохраняет три базовых характеристики:

1. Капитализм основан на экономическом росте и считается находящимся в кризисе, когда нет роста.

2. Капитализм основан на том, что рабочим платят меньше, чем стоимость производимого ими товара для того, чтобы произвести прибыль. “Динамика классовой борьбы, следовательно, является характеристикой капиталистической экономики и капиталистического общества”.

3. Капитализм динамичен. Он постоянно производит новые способы организации работы и технологические инновации, поскольку бизнес стремится опередить своих конкурентов.

Эти базовые характеристики означают, что капитализм всегда склонен к изменениям. По мере его развития новые способы развития контролирования труда и попытки гарантировать прибыльность становятся необходимыми. По мнению Харви и большинства марксистских теоретиков, периоды кризиса - неизбежны. Эти кризисы ведут к изменениям в экономике, которые могут иметь важные последствия для общества и культуры.

Харви рассматривал постмодернизм как реакцию на один из таких кризисов и датировал его появление 1973 годом. С конца второй мировой войны и до 1973 года глобальная капиталистическая экономика была исключительно стабильна. Существовал стабильный рост в большинстве стран, рос уровень жизни и существовала относительная гармония между социальными классами.

Однако после 1973 года мировую капиталистическую экономику настигла серия экономических проблем. Производители нефти повысили цены на нефтепродукты, стала расти безработица, упали прибыли, многие страны испытали стагфляцию (стагнацию + инфляцию), то есть высокую инфляцию без экономического роста. Эти проблемы привели, по мнению Харви, к изменению “режима накопления” [Op. cit. - Р. 121], применению различных методов, пытающихся обеспечить рост и прибыльность. Это, в свою очередь, привело к некоторым культурным изменениям, которые были названы постмодерновыми и создали новый, ассоциированный “способ социального и политического регулирования” [Op. cit. - Р. 121].

Харви подчеркивает, что многие аспекты эры постмодерна не являются новыми. Капитализм всегда содержал в себе противоречивые тенденции, которые можно найти на протяжении всей его истории. “Никогда не было некой одной зафиксированной конфигурации, но колебания между укреплением и демонтажом, между иерархией и анархией, между постоянством и гибкостью” [Op. cit. - Р. 339]. Тем не менее, он полагал, что капитализм сейчас больше подвинулся ко второму полюсу, он сегодня ближе к постмодерновому набору характеристик и отдалился от предыдущего, модернового состояния.

Переход от модернизма к постмодернизму характеризуется сдвигом в сторону “гибкого накопления”. Харви является одним из тех теоретиков, кто доказывает, что гибкость в бизнесе (часто называемая пост-фордизмом) начала заменять фордизм. По Харви, гибкая аккумуляция (накопление) включает в себя:

быстрые изменения на рынках труда, товаров и образцов потребления;

более быстрые технологические изменения;

возрастающую занятость в сфере услуг;

уменьшение влияния профсоюзов;

высокий уровень безработицы;

снижение уровня защищенности рабочих, от которых ожидают, что будут достаточно гибкими для приспособления к постоянно меняющимся запросам своих работодателей.

Бизнес не может больше рассчитывать на регулярные и долгосрочные прибыли, и поэтому он должен постоянно адаптироваться для выживания. Внедрение потребления новых товаров, таких как компьютерные игры и новые услуги в индустрии досуга, привело к культурным изменениям. Капиталисты преуспели в практике быстрых изменений моды (например, в одежде и музыке), что позволяет постоянно возобновлять прибыли.

Эти экономические изменения лежат в основе культурных, политических и социальных изменений, являющихся предметом изучения теоретиков постмодернизма. В частности, проникновение капитализма в столь многие области досуга, чтобы увеличить потребление, привело к “постоянному бурлению, нестабильности и неустойчивым качествам постмодерной эстетики, которая поднимает на щит различия, эфемерность, умение поднести себя, моду и постоянные модификации культурных форм” [Op. cit. - Р. 156].

По мере того как массовая продукция становится менее прибыльной, гибкая аккумуляция привела к выдвижению капиталистов из следующих относительно небольшие рынки с более специализированными запросами, поощряющие тем самым культурное разнообразие. В этом отношении, как пишет Харви, постмодернизм “символизирует не что иное, как логическое распространение силы рынка на весь спектр культурного производства” [Op. cit. - Р. 62].

Социальное время и пространство на стыке веков

Возросшая географическая мобильность и развитие дальнего туризма привели ко всевозрастающему перемешиванию мировой культуры. Более быстрые и более дешевые путешествия, а также убедительность средств массовой коммуникации повлияли, по мнению Харви, на способы, какими люди оценивают пространство и время. И то и другое как бы скомпрессовалось, и исследователь связывает это с ускорением процесса производства и с использованием технологий, таких как “точно в срок” [Op. cit. - Р. 365-367].

Чувство времени и пространства стало ослабленным в эпоху постмодерна. Например, в главных городах вы можете есть пищу со всего света - французские круассаны, японские суши, американские орешки, китайскую жареную утку; слушать музыку со всех континентов; покупать “кенийские бобы, калифорнийские авокадо, североафриканскую картошку, канадские яблоки и чилийский виноград” в супермаркетах. Более того, “географическая сложность мира еженощно редуцируется до серии картинок на статичном телевизионном экране” [Op. cit. - Р. 300].

Времена перепутываются, когда люди получают возможность посетить “старый мир” в Диснейленде или соответствующим образом одеться для проведения средневекового уикэнда в замке. Времена, места и культуры перемешиваются в очень узком пространстве. И все это отражается в искусстве, философии и социальной мысли и типизируется как “эфемерность, коллаж, фрагментарность”. Твердая граница знаний и убеждений сегодня кажется подорванной этим разнообразием и фрагментарностью, однако, по мнению Харви, эти основы не должны исчезнуть.

Время и пространство скомпрессовались и в мировой финансовой системе. Торговля корпоративными ценными бумагами, акциями, валютой продолжается 24 часа в сутки и с помощью компьютерной технологии производится почти мгновенно. То, что случается в Токио, моментально влияет на рынки в Лондоне, Нью-Йорке и Сиднее. Все страны мира ощущают на себе последствия огромных долгов третьего мира западным странам. По Харви, мировая финансовая система стала сегодня настолько сложной, что национальным правительствам почти невозможно понять ее, не говоря уже о контроле.

Эти сдвиги вкупе с переходом к гибкой аккумуляции вызывают политические изменения. Это, в частности, касается повышения роли имиджей в политике. Несмотря на проблемы, которые ощутили на себе многие американцы во времена правления президента Рейгана, ему удалось переизбраться в качестве “жесткого, но теплого, имеющего добрые намерения человека, который предан идеям величия и справедливости Америки” [Op. cit. - Р. 330].

Как Рейган, так и Маргарет Тэтчер (в Британии) поймали экономическое настроение своего времени, поддерживая предприимчивость необходимую в период гибкой аккумуляции. Оба подчеркивали ограничения власти правительства и необходимость доверять “рынку”, хотя оба были вынуждены вмешиваться в экономику для решения таких проблем, как долги третьего мира. Оба ослабили силу профсоюзов, облегчив тем самым капиталистам возможность повысить свои прибыли.

Постмодернизм не просто повлиял на правительство, он также привел к развитию политических и социальных движений. Положение классов и рабочее движение стали менее значимыми как источники оппозиции капитализма. Политическая оппозиция стала более раздробленной в разнообразных движениях, представляющих частные группы или интересы. Существуют “религиозные, мистические, социальные, коммунальные, гуманитарные движения, определяющие себя непосредственно в терминах антагонизма к власти денег, или же в терминах рационализированных понятий пространства и времени над повседневной жизнью” [Op. cit. - Р. 238]. Возросло влияние таких проблем, как феминизм, этнические неравенства, экология и бедность, в странах третьего мира.

Однако Харви также приводит свидетельство того, что эти различные социальные движения могут начать объединяться. Некоторые политические лидеры, такие как Джесси Джексон в США, привели к созданию “Радужной коалиции” угнетенных меньшинств. Харви заявил, что он нашел признаки “нового интернационализма в экологической сфере... и в борьбе против расизма, апартеида, мирового голода, неравномерного географического развития” [Op. cit. - р. 358].

Совершенно ясно, что существует множество причин, чтобы отвергнуть взгляды постмодернистских философов не знакомых с социологической теорией и исследованиями, а также позиция, согласно которой проект, начатый эпохой Просвещения, частью которого является социология, уже был или должен быть отложен. Современные общества можно систематически изучать и понять. А способы улучшения их и людей живущих в них можно идентифицировать, несмотря на то что претворение этих идей на практике часто оказывается довольно трудным. Социальная жизнь людей состоит не только из языковых игр или симулакрумов, но и включает реальные отношения между живыми людьми, а также множество форм реального сопротивления существующим отношениям власти и господства.

Все это делает изучение данных социальных отношений с помощью научных дисциплин, таких как социология, делом достойным, действительно важным и заостряет внимание на необходимости понять множество теоретических перспектив, вытекающих из изучения человеческих и социальных отношений.

Некоторые выводы

Делая обзор социологических теорий и исследований, мы не замечаем “смерть” социального, сопровождаемую отмиранием социологии, как об этом говорят философы, такие как Деррида. Вместо этого мы видим разнообразный спектр теоретической и эмпирической работы, включающей в себя:

новое понимание теорий прежних социальных теоретиков, включая Вебера, Дюркгейма, Зиммеля, Парсонса, Франкфуртскую школу и других, используя их идеи новыми способами для анализа современных социальных условий и их исторической укорененности в предшествующих периодах;

развитие новых социологических перспектив, включающих, в частности:

использование работ Мишеля Фуко о власти и правительстве, Алена Турена - о теории действия и современных социальных движениях;

новую формулировку социологической методологии и социологического понимания культуры, языка, действия и социальной репродукции в трудах Пьера Бурдьё;

открытия Норбертом Элиасом “цивилизующего процесса” и его “процессуального” социологического подхода в изучении различных тем - от меняющегося управления эмоциями до глобализации культуры и государственного строительства;

продолжающееся изменение социологической теории под влиянием феминистских дебатов и интеграцию феминистской перспективы в основную социологическую теорию и исследования;

эмпирические исследования:

исторических процессов, являющихся причиной возникновения современных социальных условий;

изменений, вызванных классовыми отношениями, государственным строительством, образованием, сексуальностью и полом;

глобализации и ее отношений с локально базирующимися идентичностями;

культуры и этничности и их отношений к государственному строительству;

отношений между экономикой, гражданским обществом и государством;

изменений в семейной жизни;

процессов индивидуализации в современных обществах и влияния рыночных сил на социальные отношения;

природы научного, литературного и обыденного знания и его социального конструирования.

Все это - лишь немногие из тем, изучаемых социологами и используемых другими научными дисциплинами, такими как история, антропология, экономика, психология и география. В действительности одна из наиболее ярких черт обществоведения сегодня - это его всевозрастающая интеграция и взаимное оплодотворение. Таким образом, предполагаемый постмодернистский упадок дисциплинарных метанарративов, как представляется, на самом деле вдохнул новую жизнь во все обществоведческие дисциплины, увеличивая значение вклада каждой из них.

Многие из перечисленных выше тем являлись центральными для социологии с момента ее зарождения в XIX веке и останутся значимыми по мере того, как социальная жизнь будет развиваться в XXI веке. Другие же - это новые проблемы, отражающие изменяющуюся природу социальной жизни. Но все они показывают важное значение вклада, который с социологического понимания может внести более глубокое понимание человеческого мира и того, как он меняется.

Литература

Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. - М.: Интрада, 1996.