Органическая и механическая солидарность Э. Дюркгейма

Органическая и механическая солидарность Э.Дюркгейма

Проблема социальной солидарности занимала центральное место не только в научном творчестве Эмиля Дюркгейма (1856-1918), как и всей французской социологической школы. О ней писали А.Сен-Симон, Ш.Фурье, О.Конт. Для социологии нет более гуманной задачи, считали ее представители, чем понять, что побуждает людей жить сообща, почему для них стабильный социальный порядок выступает наивысшей ценностью, какие законы управляют межличностными отношениями. Но не только понять, а предложить правительству конкретные рекомендации по устройству современной жизни. Не борьба классов, а совместное существование всесторонне развитых личностей (не замкнутых в классовые, профессиональные или кастовые интересы), "солидарное бытие" является у Дюркгейма высшей целью.

В соответствии с таким гуманистическим замыслом он строит всю программу своей деятельности, которую можно подразделить на четыре части: 1) построение "правильной" методологии должно вооружить социолога надежным инструментом познания; 2) анализ исторической эволюции разделения труда призван показать "правильный" путь движения человечества от механической (примитивно-принудительной) к органической (сознательно-добровольной) солидарности; 3) конкретное (статистическое) исследование сущности самоубийства ставит своей целью выявить аномальные состояния, отклонения от "правильного" пути (т. е. солидарности) и предупредить человечество о возможных последствиях разрушения общественного порядка; 4) учение о религии и воспитании вооружает нас "правильной" технологией преодоления кризисных состояний и укрепления солидарности.

Социальная солидарность - главная сила, цементирующая и сплачивающая общество, создающая общественное целое. Она возникает как логическое следствие общественного разделения труда, т.е. специализации и распределения людей по профессиям. Индивиды, связанные трудовыми функциями в единую систему общественных отношений, становятся уже не просто носителями профессиональных ролей, но и социально зрелыми личностями. Солидарность покоится наколлективномсознании - совокупности общих верований и чувств, которые разделяют члены одной группы или общества. Коллективное сознание отражает характер народа, его идеалы и традиции.

Коллективное сознание

Изучая эволюцию человеческого общества, Э. Дюркгейм столкнулся с особым феноменом, который он назвал коллективным, или общим сознанием. Французский социолог подразумевал под ним <совокупность верований и чувств, общих, в среднем, членам одного и того же общества>, которая и образует определенную систему, имеющую свою собственную жизнь>[140]. Собственная жизнь, определенная система указывают здесь на онтологический статус коллективного сознания. Оно имеет особую, <отдельную реальность>. Иначе говоря, существует объективно, независимо от нашей воли и сознания, хотя такую реальность нельзя ни сфотографировать, ни измерить каким-либо физическим прибором.

Коллективное сознание есть нечто совсем иное, чем частные сознания, хотя оно осуществляется только в индивидах. Оно - психический тип общества, тип, имеющий свой способ развития, свои свойства, свои условия существования, - поясняет сказанное Дюркгейм[141]. А раз так, то для обозначения особой реальности нужен специальный термин.

Коллективное сознание обладает реальной силой, воздействующей на поведение отдельных людей. Это и понятно, так как группа и коллектив действуют и чувствуют совершенно иначе, учил Дюркгейм, чем сделали бы это отдельные, разрозненные индивиды. Все мы устроены так, утверждает Дюркгейм, что во всякое время - в лихолетье или дни торжества - любим общество тех, кто думает и чувствует, как мы. Граждане предпочитают общество своих соотечественников, скорее нежели иноземцев, особенно оказавшись на чужбине. Индивиды притягиваются друг к другу благодаря общим верованиям и сходным чувствам. Последние и составляют условия существования коллектива, важнейшую предпосылку их духовного бытия.

Коллективное создание представляет для общества особую и предпочтительную ценность. Если общие верования, дорогие каждому идеалы и традиции оказываются под угрозой, то все сообща берутся за их охрану. Общие ценности и чувства могут разрушаться в результате нашествия врагов или преступлений самих соотечественников. Оскорбление общих верований как тягчайшее преступление карается особенно сильно. Так коллектив защищает себя от посягательств агрессивной личности, не считающейся с законами и обычаями, обретая в этой борьбе еще большее единство.

Чем больше коллективное сознание как своеобразный голос общественной совести регламентирует социальную жизнь общества, тем теснее и крепче связь индивида с группой.

Ткань социальных отношений уплотняется благодаря коллективному сознанию, т. е. наличию общих интересов и убеждений, верований и стремлений. Разделение труда и специализация индивидов на выполнении какой-то конкретной функции вносят разнообразие в общество. Но чем больше в нем разнообразие, тем сильнее в людях стремление к единству и обмену деятельностью. Символом же обмена, его юридической формой выступает у Дюркгейма договор. Обмен предполагает взятие на себя взаимных обязательств. Из этого проистекают сотрудничество и кооперация. <Кооперировать, действительно, значит разделить между собой общее занятие. Если это последнее разделено на занятия качественно подобные, хотя и связанные друг с другом, то мы имеем разделение труда первой степени или простое. Если они разной природы, то мы имеем сложное разделение труда или собственно кооперацию>[142].

Развитая форма кооперации выражается договором. Договоры между покупателем и продавцом, предпринимателем и рабочими, ссужающими и занимающими, доверителем и поверенным представляют собой известную форму взаимодействия, кооперации. Их отношения регламентируются правом или законом, на которых основаны социальные институты общества. Можно сказать, что подобные отношения уже как-то организованы. Хотя это еще не трудовые организации в строгом смысле.

В строгом смысле кооперации и трудовые организации не являются клеточками либо зеркалом коллективной жизни, коллективного сознания. Отношения между предпринимателем и рабочими слишком специальные, чтобы стать предметом общих чувств или представлений. Не всегда гражданам приходится выступать в роли кредитора, опекуна, предпринимателя и т. д. Здесь речь идет о специальных группах, взаимоотношения в которых регулируются техническими правилами, имя которым администрирование. Нарушение правил здесь не вызывает всеобщего негодования или осуждения, не грозит целостности общества. Мало кто убивается по поводу разорения того или иного предпринимателя, кроме близких ему людей.

Малые части общества, организованные внутри себя, также стремятся к целостности и солидарности, как и общество в целом. У них тоже развивается коллективное, а точнее, групповое сознание. Соотношение между групповым и общеколлективным сознанием такое же сложное, как между общественным и индивидуальным.

От механической к органической солидарности

Полагаясь на понятие социальной солидарности, Э.Дюркгейм построил одну из самых плодотворных теорий развития общества в мировой социологии[143]. От степени солидарности зависит состояние общества - нормальное или патологическое. Патология общества получила у Дюркгейма название аномии - ощущение отсутствия норм, возникающее в обществе, членов которого не только убедили, но и воспитали быть законопослушными, однако не позаботились создать для этого необходимые условия, прежде всего законодательные. Общество, по Дюркгейму, это особая реальность, несводимая к сумме составляющих его элементов, а позже он говорил об обществе как о Боге, превосходящем по моральной и материальной силе индивида и навязывающим ему определенное поведение и мышление.

Разделение труда вносит разнообразие, и чем больше оно, тем сильнее у людей стремление к единству и обмену. Символом обмена, его юридической формой выступает договор. Обмен предполагает, что два человека берут на себя взаимные обязательства. Из этого проистекают сотрудничество и кооперация. Кооперироваться, значит поделить между собой общее занятие. Договор покупателя с продавцом или предпринимателя с рабочим - форма социального взаимодействия. Их отношения регламентируются правами и законами, на которых покоятся социальные институты общества.

В книге <О разделении общественного труда>[144] Дюркгейм анализировал также и <ненормальные> формы: аномию (отсутствие законности и порядка), социальное неравенство, рутинизацию труда, деградацию рабочей силы, классовые конфликты.

В этом сочинении Дюркгейм изложил также теорию строения и эволюции общества. Согласно Дюркгейму, развитие человеческого общества проходит две фазы: 1) механической солидарности (доиндустриальное общество); 2) органической солидарности (часть доиндустриального и все индустриальное общество).

Для ранней стадии, механической солидарности, характерны жесткая регламентация, подчинение личности требованиям коллектива, минимальный уровень разделения труда, отсутствие специализации, единообразие чувств и верований, господство обычаев над формальным правом, деспотическое управление, неразвитость личности, преобладание коллективной собственности.

На поздней стадии, при органической солидарности, символизирующей современное общество, сокращается тирания коллективного сознания и возрастает суверенитет отдельной личности, появляется понятие частной жизни. На смену клану приходит вначале семья, а затем трудовая организация. Ее нынешняя форма - промышленная компания. Индивиды группируются уже не по признакам родства, а по содержанию трудовой экономической деятельности. Их круг общения - не род, а профессия. Место и статус человека определяют не единокровность, а выполняемая функция. Классы, заменившие собой кланы, формируются в результате смешения профессиональных организаций с предшествовавшими им семейными формами.

В примитивных обществах, основанных на механической солидарности, личность не принадлежит себе и поглощается коллективом. Напротив, в развитом обществе, основанном на органической солидарности, оба дополняют друг друга. Чем примитивнее общество, тем больше люди похожи друг на друга, тем выше уровень принуждения и насилия, ниже ступень разделения труда и разнообразия индивидов. Чем больше в обществе разнообразие, тем выше терпимость людей друг к другу, шире базис демократии. Чем глубже разделение труда, тем больше появляется новых профессий.

В примитивных обществах, основанных па механической солидарности, индивидуальное сознание во всем следует и подчиняется коллективному. Личность здесь не принадлежит себе, она поглощается коллективом. Напротив, в зрелых обществах, основанных на органической солидарности, оба начала дополняют друг друга, не поглощаясь. Гарантия личности здесь - это не просто словесное признание прав и свобод человека, автономности сознания, но прежде всего признание самостоятельной сферы действия за индивидом[145]. В действиях проявляется свобода человека. Это означает, что коллективное сознание должно быть открыто для индивидуального.

Разумеется, степень свободы личности от коллектива точно измерить нельзя, она величина условная. Даже в своих профессиональных занятиях, выступая членом той или иной организации, <мы согласуемся с обычаями, навыками, которые нам общи со всей нашей корпорацией. Но в этом случае испытываемое нами иго менее тяжело, чем когда все общество давит па нас:>[146]

Если трудовая организация, обладающая своей непохожей на общество корпоративной моралью, служит своего рода мостом между индивидом и обществом, то ее социальную функцию трудно переоценить. Она своеобразный стабилизатор напряжения. Коллектив давит не прямо на индивидов, выравнивая их по единому стандарту, насилуя индивидуальное в человеке, а опосредованно, через организации. Если последние образуются на основании сходства индивидуальных черт группы людей, солидарны внутри себя и в то же время не похожи на других, то внутри них развивается микроклимат, способствующий развитию личностного начала.

Организации защищают личность от насилия коллектива. Стало быть, чем разнообразнее индивиды в обществе, тем более разнообразными должны быть и трудовые организации, их объединяющие. Значит, отношения между организациями и в обществе в целом постепенно становятся все более терпимыми, демократичными. От выигрыша частей целое не проигрывает. Напротив, солидарность в таком обществе обретает новое качество. <Каждый орган... имеет тут свою особую физиономию, свою автономию, и, однако, единство организма тем больше, чем явнее эта индивидуализация частей. На основании этой аналогии мы предлагаем назвать органической солидарность, происходящую от разделения труда>[147].

Чем более примитивно общество, тем больше сходства между индивидами, тем рудиментарнее разделение труда и более ярко выражен коллективный характер общества. И в таком обществе репрессивные функции права преобладают над всеми другими. Механическая солидарность подчеркивается принуждением и насилием. Разнообразие же предполагает терпимость и демократию.

По мере дальнейшего разделения труда границы между профессиями стираются, их различия становятся все менее выпуклыми. Зато разнообразие внутри профессий усиливается. Возрастает и количество профессий[148]. Следовательно, разнообразнее специализация индивидов, выполняемые ими функции. Поэтому более сложными и дифференцированными становятся трудовые организации, основывающиеся не на сходстве, а на разнообразии функций.

Солидарность на сходстве, убежден Дюркгейм, слабее солидарности па разнообразии. Если коллектив удовлетворяет какую-то одну социальную потребность индивида, например в защите. то индивид имеет только одну точку соприкосновения с коллективом. Такая односторонняя связь всегда слабое многосторонней, ее легче разорвать. Вот почему в примитивных обществах члены какой-то группы легко входили в нее и легко уходили. Не только калмыки и монголы, па которых ссылается Дюркгейм, но и русские крестьяне легко покидали своего хозяина (помещика), во всяком случае до середины XVII в., как только он начинал сильно притеснять их. Они уходили на свободные земли юго-западной части России и Сибири, основывая новые поселения и трудовые организации. Так сформировалось донское казачество и начиналась колонизация Сибири.

В низших обществах при незначительном разделении труда, хотя и преобладало деспотическое управление, солидарность оставалась слабой. Всякий был свободен удалиться вместе со своей семьей. Социальные связи были не так прочны, как в современном обществе с развитым разделением труда. Римляне с легкостью раздавали права гражданства покоренным племенам, взятые в плен могли легко инкорпорироваться в новое общество, хотя бы через усыновление. В нынешних же обществах процесс гражданской ассимиляции - натурализация - очень сложен и длителен (например, в США).

Чем стереотипнее коллективное сознание, проще обычаи и верования, тем менее развитой должна быть личность. Наоборот, чем сложнее и неопределеннее правила поведения, тем больше требуется индивидуальной рефлексии для того, чтобы общие нормы применить к частным случаям. С прогрессом общества средняя степень интенсивности и определенности коллективного сознания, согласно Дюркгейму, убывает[149]. Если раньше коллективное сознание регулировало все сферы социальной жизни, то впоследствии - все меньшую и меньшую часть их. Если на ранних стадиях авторитет главы семейства почитался общественным долгом, то уже в Древнем Риме уважение к отцу стало частным делом каждого. Общество в целом это уже не интересовало.

Но, выйдя из-под коллективного контроля, семейная жизнь уже изменялась от дома к дому; семейные чувства потеряли свое однообразие и определенность, полагает Дюркгейм. Из коллективной жизни постепенно выделяется новая сфера - частная жизнь. В развитом типе современного общества неприкосновенность частной жизни гарантируется всеми его институтами. Напротив, в менее развитых обществах, особенно тоталитарных, частная жизнь индивидов не защищена от насилия со стороны коллектива.

Регламентация экономической и социальной жизни

В простых обществах регламентированы все стороны экономической и социальной жизни. Дюркгейм ссылается при этом на Фюстеля де Куланжа, который писал, что прежде государство сохраняло свою тиранию до мелочей. <Одежда обыкновенно утверждалась неизменно законами каждой общины: законодательство Спарты регулировало прическу женщин, а афинское запрещало им приданое больше трех платьев. В Родосе закон запрещал брить бороду... В Спарте, наоборот, он требовал, чтобы брили усы>[150].

Вместе с тем при излишней регламентации бытовых мелочей архаическое законодательство неспособно было решить более важные вопросы. Например, редко где однозначно разделялись проступок и преступление соответствующим определением. Все это предоставляло огромный простор личному мнению судей и произволу правителей. Допустим, в Афинах малейшее нарушение религиозных ритуалов квалифицировалось не как проступок, а как преступление, наказываемое смертью.

Из современной истории можно привести в пример репрессивный закон 1941 г., согласно которому за двадцатиминутное опоздание советского рабочего или служащего могли сослать в лагерь на 10 лет. Фактически для многих эта мера была равнозначна смертной казни. Подобные случаи, а их можно привести множество, свидетельствуют о сохранении коллективного контроля, принявшего жестко-репрессивные формы, даже в таком прогрессивном строе, каким мы считаем социализм. По существу же сталинский его этап знаменует ничто иное, как регрессивное возвращение к примитивным фазам коллективной жизни, давно уже пройденным человечеством.

В подобных обществах, где частная жизнь не отделена от коллективной, ее автономия и самостоятельность не гарантированы, авторитет общего сознания носит принудительный характер. Нередко этот авторитет приобретает атрибутику религиозного преклонения, хотя по своему содержанию он является светским, а именно идеологическим.

Для того чтобы увеличилась свобода личности, полагает Дюркгейм, недостаточно, чтобы индивидуальное сознание стало более зрелым. Нужно, чтобы оно увеличилось более чем общее сознание, чтобы оно освободилось от ига последнего, его абсолютной и превосходящей власти[151]. Иными словами, должны расшириться социальные функции индивидуального фактора, его удельный вес относительно других частей социального целого.

Развитие цивилизации по Дюркгейму

Итак, цивилизация развивается у Дюркгейма в сторону сокращения тирании коллективного сознания и возрастания суверенитета индивидуального. Исходной клеточкой или, выражаясь словами автора <О разделении общественного труда>, <социальной протоплазмой> всеобщего коллективизма служила орда. Это идеальный тип (Дюркгейм применяет чисто веберовское понятие) механической солидарности, исключительного сходства индивидов всех и во всем.

Совершенный образец такой социальной организации можно найти у индейцев Северной Америки. Все взрослые обоих полов ирокезского племени равны между собой. Даже родство, говорит Дюркгейм, здесь еще не организовано, <ибо нельзя дать этого имени распределении) масс по поколениям>[152]. В понятие <организация> Дюркгейм, видимо, вкладывает наличие кровнородственной связи людей, механизма распределения и закрепления социальных функций между ними.

Обширный естественный коллектив - орда - распадается на частные сегменты. Это первобытная семья, т. е. сообщество единокровных родственников. Подобный сегмент социального целого французский социолог называет кланом. Социальные чувства, объединяющие людей в такую ячейку, - это коллективная месть, коллективная ответственность и взаимное наследование собственности. По существу первобытный клан отличается и от современного клана, и от собственно семьи, ибо представляет достаточно многочисленный ареал - до нескольких тысяч человек.

Внутренняя организация клана - Дюркгейм называет ее политико-фамильной - еще достаточно слабая. Каждый взрослый держится по отношению к вождю совершенно независимо, влияние каждого основано на личных заслугах, межличностные отношения строятся на взаимном доверии и терпении, но не социальной зависимости и неравенстве. Каждый клан, иногда это отдельное население, ведет свое происхождение от одного предка. В принципе никто еще не отличает себя от других как самостоятельную личность. Существует только одна коллективная личность и общая собственность. Такой тип неразвитых межличностных и собственнических отношений, где индивид поглощен группой, Дюркгейм называет коммунизмом[153].

Нераздельная собственность примитивного общества над индивидами тесно корреспондирует с поглощением личности коллективом. Однако там, где <индивиды суть простые принадлежности коллективного типа, они вполне естественно становятся принадлежностями воплощающей его центральной власти>[154]. Управляющая власть здесь целиком продукт простоты коллективного сознания как демиурга общественной жизни. Простота же всегда абстрактна, поэтому нужен конкретный орган пли индивид, выступающий глашатаем этой простоты. Верховный орган или вождь в первобытном клане вовсе не узурпирует коллективную власть. Он естественный выразитель коллективной воли, добровольно ему переданной. Наличие сильного коллективного сознания обязательно предполагает наличие сильной личности. К ней переходит и в ней сосредоточивается право нераздельной собственности общества над вещами.

Если управление - это прежде всего определенные профессиональные услуги, то здесь они, говорит Дюркгейм, не имеют особого значения. Их роль второстепенна, на первый план выходит авторитет управляющих как представителей и выразителей коллективной воли, доверия массы людей. Они могут исполнять свои управленческие функции плохо или хорошо, но оценивать их деятельность будут совсем по иным критериям. Главное - насколько они укрепляют коллективное единство, охраняют целостность и чистоту коллективного сознания от расколов, умеют вовремя почувствовать настроение массы. Такой логический вывод напрашивается из кратких размышлений Дюркгейма о примитивном коллективизме.

Наблюдения французского социолога наталкивают нас и на другие суждения, имеющие опять же тесную связь с современностью. Примитивный клан или семья, поскольку она вынуждена заниматься обеспечением своего существования, является производящей ячейкой, трудовой организацией. Но в отличие от более поздних и современных типов первобытно-клановая организация занималась производительной деятельностью не как самоцелью. Ей просто надо было выявить. Куда важнее было осуществление коллективных функций и обрядов. Иными словами, труд для составляющих ее индивидов не был профессиональной деятельностью так же, как не было ею и управление. Они скорее побочные результаты, средство сохранить коллективное целое. Поэтому, видимо, прогресс техники и методов управления в коллективо-центристских обществах замедлен, как замедлен и рост профессионального мастерства личности. Ты зарабатываешь кусок хлеба не потому, что хорошо трудишься, а потому что являешься членом этого коллектива.

Справедливость подобных утверждений доказывается дальнейшим анализом Дюркгейма. В отличие от примитивных стадий в эпоху органической солидарности индивиды группируются уже не по отношению своего происхождения, но по конкретной природе своей социальной деятельности. Их первичная среда не род или племя, а профессия. Место индивида в общественной пирамиде определяют не реальная или фиктивная единокровность, а выполняемая им функция. Зарождающиеся еще только классы и уходящие с исторической сцены касты теперь формируются в результате смешения <профессиональной организации с предшествовавшей семейной>[155].

Но для этого было необходимо, чтобы социальная жизнь людей строилась на совершенно иных комбинациях, организовывалась на других основаниях. Одно из них - дальнейшее разделение труда и возросшее число специализированных занятий. Другое - появление административного и судебного аппарата, развитие обмена и договорного права. На смену политико-семейной приходит экономическая организация, которая и доминирует в устройстве общества. В Римской республике клан и род потеряли значение общественного учреждения. Здесь появляются первые профессиональные организации - корпорации чиновников (сенаторов, всадников, коллегии, жрецов) и ремесленников (ремесленные цехи). Одновременно выделяется понятие о светском государстве[156].

Усиление профессионального начала в производственной и социальной жизни соответствует усилению территориального разделения в структуре населения. Вместо кланов, родов и племен появляются территориальные округа (марка, община, сотня, село, графство, провинция, департамент). Принцип совместного проживания замещает признак совместного происхождения. Возникают новые формы группировки населения, организации коллективной жизни. С одной стороны, город и село, с другой - профессиональные союзы и трудовые (производственные) организации. Новые формы коллективной организации более гетерогенны и открыты. Оседлость и закрепленность уступают место экономической и социальной мобильности - перемещению товаров и движению рабочей силы.

Профессиональная организация общества, проникая вовнутрь сегментарной, разрушает ее. Концентрированным выражением этого процесса служит средневековый город. <Всякий город со своими непосредственными окрестностями образует группу, внутри которой труд разделен>, но организован еще на принципах натурального хозяйства. Ибо, как отметил Г. Шмоллер, город стремится развить все отрасли промышленности и снабжать деревню (округу) всем необходимым[157]. Внутри города жители группируются по профессиям.

Однако, начиная примерно с XIV в., натуральный характер промышленной организации города исчезает. По мере развития международного разделения труда политические и национальные границы в специализации размываются. Вначале каждый город имел столько суконщиков, виноделов, каретников и т. д., сколько это было нужно для его жителей. Но постепенно конкуренция разрушила натуральную замкнутость: базельские суконщики у себя в городе были вытеснены эльзасскими, быстро и без особых усилий доставлявших продукцию лучшего качества. Европейская промышленность переступила национальные границы, начала исчезать еще одна черта сегментарной организации общества. Города все больше специализируются, среди них появляются университетские, фабричные, портовые, бюрократические и т. д. Профессиональная организация общества уже мало повторяет семейно-клановую или территориальную. Эволюция общества, заключает Дюркгейм, идет в таком направлении, что в будущем и социальная и политическая организация его приобретут исключительно или почти исключительно профессиональное основание[158].

Исторический очерк коллективной жизни Э. Дюркгейма

Таков в общих чертах исторический очерк коллективной жизни Э. Дюркгейма. Можно соглашаться или не соглашаться с его теоретической схемой пли отдельными утверждениями. Но то, что первая не лишена эвристической силы, а вторые - исторической точности, нельзя отрицать.

Некоторые наблюдения французского социолога представляют немалый интерес и сегодня. Блистательные способности тонкого анализа Дюркгейм проявил при рассмотрении вопроса о соотношении личности и коллектива. Возвращаясь к генезису примитивного общества, он дополнил свои рассуждения о природе коллективного авторитаризма следующим пассажем: <Индивиды, вместо того чтобы подчиняться группе, подчинились тому, кто ее представлял, и так как коллективная власть в диффузном состоянии была абсолютна, то и власть вождя... естественно приняла тот же характер.

<Вместо того, - пишет Дюркгейм, - чтобы выводить умаление личности из установления деспотической власти, нужно, наоборот, видеть в этом первый шаг на пути индивидуализма. Вожди... суть первые индивидуальные личности, выделившиеся из социальной массы. Их исключительное положение, ставя их вне ряда, создает им отличную физиономию и, следовательно, индивидуальность. Управляя обществом, они не обязаны следовать всем движениям его. Без сомнения, силу свою они черпают в группе, но раз эта сила организована, она становится автономной и делает их способными к личной деятельности. Открывается, значит, источник инициативы, который до этого не существовал. Впредь есть уже личность, которая меняет производить новое и даже в известной мере идти против коллективных обычаев>[159].

Подобные рассуждения натолкнули нас на следующие мысли. Неисчислимые беды России, ее экономическая отсталость, политическая неразвитость и социальная дисгармония проистекают - пока это лишь гипотетическое утверждение - из неразвитости личного начала в исторической судьбе народа. Тезис о неразвитости личного начала и, наоборот, преобладании в русской истории коллективно-общинного начала, причем порой в самых примитивных, варварских формах, выдвинут был еще представителями русской государственной школы, такими выдающимися историками, как С. М. Соловьев, П. Н. Милюков, Б. Н. Чичерин.

Неразвитость личного начала означает отсутствие в России аристократии. Речь идет не об отдельных выдающихся деятелях в литературе, политике, науке, которыми богата история страны, а о целом социальном слое. Слое, имеющем прочную экономическую базу, политическое и культурное влияние. Слое, занимающем самостоятельное место в общественной организации и разделении труда, в социальной структуре населения. И не просто занимающем, но и доминирующем, обладающем огромной социальной силой и владеющем исторической инициативой.

Под аристократией надо подразумевать не классовую элиту общества, господствующего над всеми и пользующуюся подчас незаслуженными привилегиями. Речь надо вести о социальном авторитете лучших людей, готовых жертвовать собой и своим достоянием ради общества в трудную минуту. Лучшие люди, или аристократы, есть в любом социальном слое, группе, классе. Передовые рабочие, дорожащие профессиональными ценностями, зажиточные крестьяне, собственным трудом сколотившие крепкое хозяйство и кормящие страну, инициативные руководители, предприниматели и т. п. Прогрессивно развивается лишь то общество, которое создало надежный механизм воспроизводства аристократии, умеет ее поддержать и предоставляет свободу действий.

К сожалению, в истории России чаще происходило обратное: лучших и инициативных безжалостно губили. Репрессивный механизм, будь то опричнина Ивана IV или сталинская Административная Система, воспроизводил и отвоевывал жизненное пространство скорее для середняков и наихудших. Исполнительность ценилась выше профессионализма, конечные результаты труда ставились не выше его затрат, качество подменялось количеством. Уравнительный социализм и военный коммунизм утвердили примат абстрактно понятой коллективной воли, единственным выразителем которой стала бюрократия, - а она в любом обществе рассматривается как символ посредственности и консерватизма, - над индивидуальной личностью.

По привычке мы полагаем, что личностное начало выражается в классовой борьбе народных масс, выковывается в гуще низовой демократии. Но к личности толпой не приходят. Согласно Дюркгейму, первыми индивидуальными личностями становились вожди, уже в силу своего социального положения способные противопоставить свое мнение воле коллектива. Если на минуту допустить, что на это способен рядовой член коллектива, то подобное утверждение окажется невозможным: рядовое - это всегда анонимная сила коллектива. История свидетельствует, что не средние, а лучшие являлись прообразом и генотипом личности. Подавить мнение рядового члена коллектива и раньше и сейчас ничего не стоит. Вожди мобилизуют силу коллектива для расправы с одиночкой. Да и сам коллектив не позволит выскочке быть индивидуальным, не таким, как все. Только вожди черпают свою силу в группе, даже если выступают против ее воли.

Таким образом, объяснение социальной роли управляющих, их силу и влияние надо искать, по мысли самого Дюркгейма, не в их личных качествах пли превосходстве положения, а в природе управляемых. <Надо наблюдать, каковы общие верования, общие чувства>, которые сообщили отдельной личности такое могущество. Узурпация отдельной личностью коллективной воли - явление довольно частое там, где общество и коллектив не достигли высокой степени зрелости. Сильный коллектив вовсе не означает, что составляющие его люди сплошь окажутся сильными личностями. Конечно, сильный коллектив требует сильной личности, но в единственном числе. Отсюда и деспотическая власть, отсутствующая в индивидуалистически развитых плюралистических обществах. Пожалуй, можно согласиться и с таким суждением Дюркгейма: <Деспотизм, раз он не является патологическим явлением упадка, есть ничто иное, как измененный коммунизм>[160]. Разумеется, если термин <коммунизм> понимать так же, как понимал его сам Дюркгейм, т. е. как характеристику примитивного коллективизма, а не какого-либо современного общества.

Он возражает теоретикам, которые считают началом человеческого общества изолированного индивида. Если это так, размышляет французский социолог, то совершенно непонятно, каким образом отдельные индивиды перешли затем к кооперации и сотрудничеству. Ведь это равносильно переходу из состояния независимости к подчинению и зависимости; <для существ, родившихся для свободной и одинокой жизни, подобная жертва тяжелее всего... Коллективная жизнь не возникла из индивидуальной, но, наоборот, эта последняя возникла из первой>[161].

Кооперация, служившая результатом довольно зрелой стадии разделения труда, представляет собой явление недавнее. Ее более ранний прообраз - ассоциация отражает примитивную коллективность, в которой есть диффузия, но еще нет дифференциации индивидов и функций. В ассоциации, т. е. группировании людей по сходству, не существует развитой личности и глубокой специализации занятий. Лишь на том этапе, когда оба эти процесса достигли высокой стадии, формируется кооперация. Первоначальная механическая солидарность зиждется на кровном родстве, привязанности к общей земле, на культе предков, общности обычаев. Поздняя стадия, т. е. кооперация, предполагает корпоративную (внутригрупповую) солидарность, профессиональную мораль, взаимные обязательства и обмен, договорные отношения. Она же предполагает свободу выбора деятельности и вместе с тем социальную регламентацию.

Разделение труда, приводящее к возникновению кооперации, уже предполагает существование общества, общества, которое основано на юридической регламентации. Конкуренция существовала и в примитивном обществе, но протекала она также примитивно. Вытесненные из одной сферы деятельности, люди не прибегали к другой. Они вообще убегали на незанятое пространство и там воспроизводили прежний род занятий. Но по мере развития общества и уплотнения населения конкуренция толкала людей не к перемене места жительства, а к перемене труда. Возникали новые профессии, расширялись специализация и разнообразие труда. Особенно высокой плотность населения была в городах, поэтому именно в них наиболее очевиден технический прогресс.

Причем разделение труда, согласно Дюркгейму, должно происходить стихийно, самопроизвольно, оно <не может быть сделано по предварительному плану>[162]. Ведь невозможно заранее предусмотреть всю совокупность случайных факторов. Люди сами распределяются но родам деятельности, притираясь друг к другу, свободно выбирая потребителей и работодателей, составляя контракты и беря на себя обязательства. При столкновении частных интересов, борьба и конкуренция неизбежны. Но если в обществе сильны юридические регламентации, то оно способно правильно организовать соперничество в сфере профессионального труда.

По-настоящему разделение труда, полагает Дюркгейм, произошло только в Европе, ибо оно стало здесь интернациональным. Но еще раньше, к концу XVIII в., <стало образовываться коллективное сознание европейского общества>[163]. Таким образом, уровень разделения труда в Европе соответствует уровню и глубине социального устройства общества. Это принципиальный момент.

Однако подобное совпадение происходит не всегда. По уровню экономического развития, широте разделения труда нельзя <судить о месте, занимаемом обществом на социальной лестнице>. Страны, расположенные рядом с промышленно развитыми, но сами, будучи менее цивилизованными, способны легко усваивать поверхностные признаки цивилизованности. <Дух подражания, столкновение с более утонченной цивилизацией> оказывают двойственное влияние. В одном случае заимствование передовой технологии и подтягивание социального устройства до мирового уровня. Во втором подобное соседство ведет лишь к мнимому развитию. Стремясь догнать передовых соседей, страна фактически топчется на месте.

Так произошло с Россией в конце XIX в. На отсталый социальный строй с характерными для него диффузной коллективностью (механической солидарностью) и неразвитым личностным началом наложились технические завоевания Запада. Усвоение передовой технологии происходило поверхностно, не затрагивая глубины народной жизни (она по существу еще не была готова к стремительному индустриальному скачку) и утонув в конечном итоге в стихии русской бесхозяйственности. Так было и в ХУ111, и в XIX в. При встрече различных культур форма заимствуется прежде содержания.

Нельзя целиком и полностью согласиться с мнением В. И. Ленина, высказанным им в своем раннем произведении <Развитие капитализма в России>, что в стране капитализм западноевропейского образца стал фактом, ибо сложилось внутреннее разделение труда и сформировалась наемная рабочая сила[164]. Целиком и полностью, если оставаться в рамках аргументации Дюркгейма. Для него факт разделения труда был вторичным, производным от уровня социальной жизни. Как производной от нее была и сама экономика. <Дело в том, что разделение труда, будучи... явлением производным и вторичным, происходит на поверхности социальной жизни, и особенно верно это относительно разделения экономического труда. А во всяком организме поверхностные явления по самому своему положению доступное действию внешних причин, даже тогда, когда внутренние причины, от которых они зависят, вообще не изменились. Достаточно, чтобы какое-нибудь обстоятельство вызвало у народа более сильную потребность в материальном благосостоянии, и у него разовьется разделение экономического труда без того, чтобы заметно изменилось социальное строение>[165].

Там, где коллективное сознание достаточно примитивно, диктуемые им нормы поведения мало способствуют прогрессу разделения труда. У славян община, или задруга, говорит Дюркгейм, <увеличивается часто в мелких размерах, что нищета там бывает велика; однако так как семейный дух очень силен, то вообще продолжают жить сообща вместо того, чтобы взяться за какие-нибудь посторонние занятия, как занятия моряка, купца>[166]. Замечание Дюркгейма в известной мере верное. Так называемое отходничество, т. е. посторонние промыслы зародились в российском крестьянстве довольно поздно. И то оно оставалось временным занятием, связь с землей русских полукрестьян-полурабочих не прерывалась никогда.

Отходничество (или вторичная занятость, выражаясь словами Дюркгейма) - <отречение от непрочного и все более оспариваемого существования>[167], существования в качестве земледельца. Кроме отходничества к таким формам отречения Дюркгейм относит эмиграцию, колонизацию, специализацию и самоубийство. Все они возможные формы исхода в борьбе за существование.

Вместе с тем, если прибегнуть к современной терминологии экзистенциализма, они суть формы ухода, или отречения (отчуждения)-от родины (места жительства), от прежней профессии, от самой личности (самоубийство).

Чем шире миграция населения, т. е. <подвижность социальных единиц>, тем слабее роль традиций в жизни общества, тем <более размыто общее коллективное сознание, опирающееся на авторитет традиций и обычая. Большие города - это центры миграции и очаги технического прогресса. Они все больше разрушают старые механизмы коллективной преемственности в труде. В городах резко сокращается удельный вес людей пожилого возраста и увеличивается - молодежи, которая склоняется скорее к моде, нежели традициям, мобильному, нежели устойчивому. Социальные нововведения, <волны прогресса> и увлечения делают коллективную жизнь дискретной. Индивид, ускользая от ига коллективных привычек, вопреки Тарду, не подпадает под них снова, но становится к ним более индифферентным[168]. В больших городах индивид гораздо больше свободен от коллективного ига, чем в малых. Ведь нигде так хорошо не скроешься, говорит Дюркгейм, как в толпе.

Стало быть, чем многочисленнее группа людей, тем слабее в ней социальный надзор и сила коллективной цензуры. Но вот парадокс: стоит коллективному надзору ослабнуть, как появляется взаимное равнодушие, но одновременно с этим исчезает и местечковая замкнутость. Горизонты личности расширяются, интенсифицируются общение и взаимодействие, возрастает интерес к международной жизни. Подобный процесс особенно заметен в странах Западной Европы, где плотность населения издавна была велика, а коллективный надзор не принимал жестко-тоталитарных форм.

В отличие от преимущественно городских цивилизаций в странах с редким населением коллективный контроль со временем не ослабевает. И это не противоречит общей логике рассуждений Дюркгейма. Взять хотя бы Россию: огромное пространство не позволяет населению проживать плотной урбанизированной общностью. Напротив, оно рассредоточено в замкнутых на себя общинах, связь между которыми относительно слабая. Чем сильнее роль местной власти и коллективного надзора, тем слабее развито индивидуальное начало в человеке.

Наследование занятий сохранялось веками потому, что отвечало каким-то важным индивидуальным потребностям, т. е. выполняло первостепенную социальную функцию. Его нельзя считать искусственным изобретением, которое выгодно узкой группе людей. В противном случае оно довольно быстро исчезло бы с исторической сцены. Но этого не случилось. Гиппократ был семнадцатым врачом в своей семье[170], он сам и другие верили в высокое общественное предназначение врачебной профессии и каждого, кто наследовал сложное искусство. Это создавало порядок и социальную стабильность в общество.

Нередко наследование профессии закреплялось традицией не за семьей, группой или индивидом, а за целым пародом или расой. В Абиссинии евреи обычно были каменщиками, магометане - кожевенниками и ткачами, греки и копты - ювелирами и оружейниками. В восточной Германии в течение веков славяне были рыболовами[171]. Понятно, что такое социобиологическое разделение труда изменялось очень медленно. Сейчас, говорит Дюркгейм, случаи наследования профессии становятся все реже. Возможно, что наследственность явилась первой и довольно элементарной формой трудовой организации. Ее доля в социальной организации труда тем выше, чем этот последний менее разделен[172].

Наследование может стать социальным учреждением только при известных условиях. Рождающийся в семье врача получая от родителей все необходимое для профессиональной деятельности: книги, знания, инструменты, снадобья и т. д. Хотя по своим способностям он может и не выделяться среди сверстников. В результате то, что он должен приобрести сам, составляет весьма немногое но сравнению с тем, что он получает по наследству[173]. Наследование - это не передача особых способностей, а создание соответствующих предпосылок для профессиональных занятий детей. Но если само общество или другие институты, кроме семьи, могут создать равноценные условия, то роль института профессионального наследования падает.

<Когда индивид имеет меньшую долю в образовании своего ума и характера, то он не может иметь - пишет Дюркгейм, - большую в выборе своей карьеры... В конце концов с наследственностью функций дело обстоит так же, как и с наследственностью имущества. В низших обществах наследство, переданное предками и состоящее чаще всего в недвижимости, представляет самую важную часть каждой отдельной семьи; индивид вследствие слабой жизненности тогдашних экономических функций не может прибавить многого к наследственному фонду. Поэтому не он владелец, а семья, существо коллективное, состоящее не только из всех членов данного поколения, но из всего ряда поколений. Вот почему вотчинные имущества неотчуждаемы; ни один из кратковременных представителей семейного существа не может располагать нм, так как оно не его. Оно принадлежит семье, как функция - касте>[174].

Дюркгейм не точен, пожалуй, только в одном. Роль семьи и неделимого имущества как единого коллективного фонда сильна не только в низших, но и в высших обществах. В нынешнем постиндустриальном обществе роль семейной кооперации ничуть не уменьшилась. Так, в США существуют семьи, которые одновременно контролируют несколько крупных корпораций. Одно, только семейство Меллонов контролирует (прямо или косвенно) 4 крупнейшие нефинансовые корпорации, инвестиционный банк, страховую компанию и 15 крупных коммерческих банков. Такая семья, имея небольшую долю акций во многих корпорациях и разветвленные связи, может оказаться влиятельнее более крупного, чем она, но индивидуального держателя акций[175].

При помощи особого механизма браков среди семей-собственников формируется правящая элита, которая оказывает значительное влияние па функционирование всего капиталистического производства, систему управления и распределение власти. Основываясь на тезисе Й. Шумпетера о том, что семья есть истинная единица классовой теории, американский социолог М. Цейтлин на основе эмпирических данных показал, что классы как социальные группы конституируются свободными браками представителей семей, занимающих различное положение в системе общественного производства и отношений собственности, но имеющих сходные экономические возможности, социальные интересы и обладающие определенной <психологической совместимостью>[176]. Не только высший, по и средний класс, если иметь в виду американских фермеров, формируется на основе семейных ячеек, семейных ферм.

Прогресс общества по Дюркгейму

Прогресс общества, но Дюркгейму, происходит по мере того, как сокращается доля наследуемого и возрастает доля индивидуально приобретаемого в судьбе отдельного человека. Капитализм, уничтоживший или, по крайней мере, существенно уменьшивший роль наследования занятий, заменил его другим институтом профессионального продвижения - деловой карьерой. Каждый продвигается в бизнесе сам, соразмерно своим способностям и таланту, а не унаследованным от предков имуществу, должности и привилегиям.

Наследственность и закрепление индивида за данным видом труда приводят к тому, что профессиональные типы людей различаются между собой и социальным положением, и образом жизни, и одеждой, и манерой поведения. В примитивном обществе носители различных общественных функций разнились также анатомически: на фиджийских островах вожди хорошо сложены, высокого роста, мускулисты, а <люди низшего сословия> очень худые вследствие чрезмерного труда и плохого питания. В современном же обществе эти различия в значительной мере исчезли[177].

Чем шире контакты между людьми, в том числе и профессиональные, чем многочисленнее население, тем выше плотность социальных связей и интенсивность взаимодействия людей, <но эта интенсификация и составляет цивилизацию>[178]. В этой связи Дюркгейм вводит в оборот понятие <закон тяготения социального мира>, под которым понимает динамику социальной массы, рост плотности населения как следствие разделения труда и прогресса цивилизации[179]. Разделяющие народы социальные слои и профессиональные перегородки все более исчезают, и последние притягиваются с силой, пропорциональной плотности населения и уровню развитости специализации труда.

Закон Дюркгейма действует таким образом, что социальная среда, т. е. все общество как совокупность конкретных социумов (малых обществ), никогда не может прийти в стационарное состояние. Это означало бы смерть. Прогресс останавливается, когда в мире все одинаково. Но страны развиты неодинаково, плотность населения и социальной жизни у них различна. Значит, миграция людей, их приток и отток из городов, как и общественные контакты, будут происходить постоянно[180]. Чем большее число индивидов живет вместе, тем богаче и разнообразнее их жизнь, тем выше роль и значение чисто социальных факторов, тем <больше общественности> в обществе.

Однако высший уровень солидарности предполагает иной тип индивидуальности и коллективности. В то время как индивид становится развитой личностью, коллективная жизнь становится не жестче, а, наоборот, мягче, гибче. <Бесспорна та истина, что нет ничего в социальной жизни, чего не было бы в индивидуальных сознаниях, по все, что в них находится, взято ими из общества. Большая часть наших состояний сознания но появилась бы у изолированных существ и происходила бы совсем иначе у существ, сгруппированных иным образом. Значит, они вытекают не из психологической природы человека вообще, но из способа, каким ассоциировавшиеся люди воздействуют друг на друга, сообразно числу их и степени сближения. Так как они продукты групповой жизни, то только природа группы может объяснить их: Спенсер сравнивает: работу социолога. - пишет Дюркгейм,-с вычислением математика, который из формы известного числа ядер выводит способ, каким они должны быть комбинированы, чтобы держаться в равновесии. Сравнение это неточно и неприменимо к социальным фактам. Здесь скорее форма целого определяет форму частей>[181].

Сравнение социолога с математиком здесь не случайно. Оно проясняет общие принципы методологии Дюркгейма. В противоположность Спенсеру и Веберу он отталкивается от целого и выводит из него свойства частей. Ведь форма коллективного целого определяет форму индивидуальных частей. Поскольку свойства индивидов вытекают не из их психологической конституции, а являются продуктом групповой жизни. Совместное бытие людей, способ их взаимодействия добавляют каждому новые качества, которые не существовали прежде. Позже эти представления войдут в отечественную социологию коллектива и станут основополагающими.

Дюркгейма меньше привлекал анализ непрерывной линии эволюции человеческого общества с древнейших времен до современности и построение глобальных метафизическим схем истории. Ему нравился историко-сравнительный метод, который ныне называется компаративистикой. Его вклад заключался в том, что в поле научного поиска он вовлек не только современную Европу, но также архаические цивилизации и племенные общества. Он полагал, что если появляется какой-то социальный институт, например, семья, то это кому-то нужно. Конкретно это нужно прежде всего обществу. Институты возникают потому, что они выполняют полезную функцию. Функция - это и есть вклад социального института в стабильное функционирование общества. Поэтому его социологию именуют функционализмом.