Социология в России

Введение

Предлагаемая работа выполнена в жанре описания положения дисциплины (), что требует рассмотрения предыстории, равно как и формирования нынешнего состояния фактуальных знаний и методологии в данной области. Применительно к российской социологии такого рода повествование очень непросто, что связано с извечной проблемой российской интеллигенции: ее отношением к власти, как и с отношением властных структур ко всяческому инакомыслию.

Особенно нелегко определить некоторую взвешенную позицию в повествовании о советском периоде отечественной социологии. На эту тему имеется множество, в том числе и зарубежных, публикаций (см. литературу к гл. 1). Они позволяют выделить полярные взгляды и оценки[1].

По критерию отношений между социологией и властью некоторые авторы склонны абсолютизировать <диссидентскую> роль советских социологов, тогда как другие преувеличивают <сервисные> функции и <тотальную> идеологизацию.

По критерию научной зрелости опять же - альтернативные позиции. Одни (включая и западных авторов) подчеркивают достаточно высокий методологический уровень исследований советского периода, тогда как другие акцентируют внимание на их теоретико-концептуальной слабости, что обесценивает, по их мнению, достижения в области методики и техники эмпирических исследований.

Третий критерий - акцент на мотивационную композицию социологического сообщества: <сервисная> ориентация, диссидентская и академически беспристрастная.

Я думаю, что все идеальные конструкции, как и должно быть, остаются лишь обозначениями полярных <кластеров> в некотором реальном и к тому же многомерном пространстве. Позиция редактора в этом самом деликатном вопросе состоит в следующем:

- надо различать субъективную интенцию исследователя и результат его работы, который подлежит оценке в иных категориях, не связанных с намерениями исследователя;

- не следует смешивать концептуализацию исследования и собственно фактуальное знание, полученное в итоге. Эмпирические данные (если они надежны) могут быть реинтерпретированы;

- в научном сообществе разумно выделять кристаллизующие звенья, т.е. направления, школы, исследователей, чьи работы выступали своего рода эталонами для воспроизводства, независимо от каких-либо внутри- или вненаучных обстоятельств.

Эти три принципа были путеводными в работе редактора. Но все же <совершенно объективную> картину советского периода отечественной социологии, да и настоящего ее состояния, мы гарантировать не можем и не имеем права. Будущие историки российской социологии, наверное, опишут ее более объективно: здесь необходимо уравновешенное отстранение, каковое сейчас невозможно.

Еще одно замечание о советском периоде отечественной социологии. Было бы противоестественным отделять развитие дисциплины в России от развития социологии в других республиках тогдашнего Союза. К тому же сообщество объединялось многочисленными исследовательскими секциями и исследовательскими комитетами Советской социологической ассоциации во всех ее республиканских отделениях.

Вклад социологов из многих республик в процесс становления социологии в России не может быть предан забвению, как, надеюсь, и участие российских коллег в развитии дисциплины в странах, как мы теперь говорим, <ближнего российского зарубежья>.

Взаимоотношения между властью и социологией в России

Документированная история отечественной социологии должна быть понята в контексте бурных событий минувшего почти столетнего периода: ломки политических систем, социальных институтов, господствующей идеологии, самих экономических основ общества. Достаточно сказать, что до 1889 г. издание работ Огюста Конта тормозилось царской цензурой ввиду того, что его сочинения <разрушают господствующие верования>. После революции 1905 г. наступило цензурное <послабление>, хотя социология все еще воспринималась властями как оппозиционная наука. Первая социологическая кафедра была создана в Петербургском психоневрологическом институте незадолго до октябрьской революции 1917г. На фоне разрешенных царскими властями социальных обследований (выдающаяся роль принадлежала здесь земской статистике конца XIX - начала XX в.), поощряемых В.И. Лениным в первые годы советской власти, теоретическая социология начиная с 20-х гг. на долгие годы была втиснута в рамки марксистской идеологии. Советские обществоведы боролись с <буржуазной социологией>, утверждая единственно верное понимание социально-исторического процесса. Гласность и разрушение преград для научного общения после 1985 г. привели к открытому противоборству различных теоретических и идеологических позиций в отечественной социологии. Сказалась давняя российская традиция - идейно-политическая ангажированность социальных исследователей.

Еще с 60-х гг. прошлого века дискуссии между западниками и славянофилами породили противостоящие течения в социологии: позитивистски ориентированное, организмическое, неокантианское против национально-религиозного. В наше время мы наблюдаем всплески этого давнего спора в виде стремления вернуть отечественную социологию в русло российской духовной традиции и стремления сомкнуть ее с развитием мировой науки.

Трудность написания объективной истории развития социологического знания в России заключается и в том, что многие авторы этой книги - живые свидетели и участники возрождения (можно сказать - второго рождения) социологии в конце 50-х - начале 60-х гг. Нелегко следовать веберовской позиции отказа от оценочных суждений в рассмотрении социальных феноменов. Единственное, что можно сделать, - предоставить каждому автору возможность выразить свой взгляд на прошлое и видение настоящего.

Из первой главы читатель узнает о том, что российская социологическая традиция не прерывалась, а в ряде других он обнаружит многоточия между 30-ми и 60-ми гг. - периодом, в течение которого какие бы то ни было социальные обследования в Советском Союзе либо не проводились, либо замалчивались.

Созданное усилиями Г.В. Осипова первое после длительного перерыва социологическое подразделение было санкционировано в Институте философии Академии наук СССР под несколько странным названием Отдела новых форм труда и быта. Как писал Б.А. Грушин, социологам предлагалось положение <членов Ученого совета при Чингиз-хане>; а другой основоположник советской социологии 60-х гг. В.Н. Шубкин любил повторять фразу: <Социология - зеркало общества, но советские руководители не желали смотреть в это зеркало>.

Парадоксально, но и Г.С. Батыгин, и Б.А. Грушин вместе с В.Н. Шубкиным правы. Преемственность в отечественной социологии сохраняется в том, что касается глубокого общественного интереса к социально-философским проблемам и стремления официальных идеологов партии поддержать и утвердить в противоборстве с <буржуазной социологией> позиции марксизма как социальной теории. Вместе с тем несомненны и разрывы в преемственности научных традиций, нормального познавательного процесса общественной жизни с опорой на фактуальное знание: вследствие репрессий, запретов на публикации, ликвидации целых научных школ. Последующие поколения исследователей начинали свою работу как бы заново. Часто это оборачивалось полной неосведомленностью об истории российской социологии: имена выдающихся русских социологов не подлежали упоминанию из-за их антимарксизма или антибольшевизма. Поэтому социологи - <шестидесятники> в большинстве начинали с самообучения у западных авторов.

Состоялась ли российская социология? Закономерный вопрос. Социология есть в значительной мере осмысление обществом самого себя. Еще более жесткое утверждение: <Социология в той или иной стране возможна лишь при том условии, что - по меньшей мере - там предпринимаются попытки сформировать собственную фундаментальную теорию с учетом своего уникального социального опыта и признанных стандартов философии и методологии> [3, с. 11].

Давайте обратимся к мировой истории нашей дисциплины. Воспользуемся периодизацией, которую предложил Мартин Элброу [7, р. 6-12], совместив при этом этапы развития социологического знания и социологических сообществ. Эти этапы в концепции автора следующие: универсализм - национальные социологии - интернационализм - индигенизация (в приближенном переводе - обращение к исконным основам) - глобализация.

<Универсализм> - начальная фаза становления социологии как объективного знания об обществе и законах его развития (Конт. Спенсер), своеобразное подражание естественным наукам - физике, биологии - натуралистический образ.

Вторая фаза - <национальные социологии> - период формирования классических теорий прежде всего в европейских странах и в США. Совмещение национальных социологии с принципами универсализма, отмечает Элброу, порождает <концептуальный империализм>, т.е. противоборство теоретических парадигм, связанных с национальными амбициями германской, французской, других школ, каждая из которых претендовала на безусловность адекватного анализа социальной реальности.

Другие авторы, обобщая дискуссии по проблемам социологической теории на XIII Всемирном социологическом конгрессе в Билефельде и после него, отмечают, что теоретическая социология, разрабатываемая в определенной национальной культуре, не может не испытывать воздействия национальной традиции. А.Гоулднер заметил, что <интеллектуальное культурное наследство накладывает отпечаток на теоретика задолго до того, как он становится теоретиком> [9, р. 34]. Как пишет Жак Коэнен-Хютер [8, р. 502-503], французская социология основательно связана с философской традицией, германская формировалась в дебатах с историками, британская - с экономистами, испытывая и до сих пор тяготение к решению экономико-политических проблем. Американская социология, особенно после Второй мировой войны, оказывала сильнейшее воздействие на мировую социологическую мысль в силу доминирующего экономико-политического положения США, распространения американской науки и культуры по всему западному миру и в других странах, проникая и за <железный занавес>. В наше время возник термин <макдоналдизация> американской социологии: концентрация на решении социальных проблем с развитой технологией внедрения социального знания в регулирование социальных процессов.

Третьим этапом - <интернационализмом> - Элброу называет период первой половины нашего века: ответ социологических сообществ на раскол мира в двух мировых войнах. Противоборство политико-экономических систем, особенно после Второй мировой войны, выразилось в противостоянии марксистов и парсонсианцев.

Международная социологическая ассоциация инициировала диалог между сторонниками разных теоретических парадигм. Но в первую очередь - дискуссии между марксистами (и неомарксистами) и парсонсианцами (теорию Парсонса некоторые западные социологи именовали тогда Большой и Единственной). На всех послевоенных конгрессах марксисты (и советские социологи - наиболее активно) вступали в бескомпромиссные дискуссии со структурными функционалистами, упрекая последних в консервативных интенциях, недооценке роли субъективного фактора в социальном развитии. Западные неомарксисты в открытую обвиняли парсонсианцев в лояльности к буржуазному истеблишменту.

<Индигенизацией> Элброу обозначает следующий этап - попытки социологов преимущественно стран третьего мира создать в 70-е гг. собственные социологические концепции применительно к особым культурам этих стран. Анализ социальных проблем <глазами европейцев> оказался непродуктивным. Марксизм представлялся более адекватным, но в национальном облике китайского, африканского, латиноамериканского, северокорейского...

Нынешний период развития социологии Элброу характеризует как <глобализацию> в разных ее проявлениях: осознание перехода человеческой цивилизации в фазу общемирового социального пространства (т.е. расширение его границ за пределы отдельных обществ), заинтересованный дискурс (желание понять позицию представителя иной теоретико-социологической парадигмы) и объединение усилий мирового социологического сообщества в решении проблем всего человечества.

В основных чертах отечественная социология испытала фазы развития, описанные выше. Российские позитивисты, как и французские, исходили из принципа универсальности законов социального развития. Это убеждение разделял и П. Лавров, который к завершению своей научной деятельности стал основателем особой, русской субъективной школы. Наиболее яркие ее представители, наряду с Лавровым - Н. Михайловский и Н. Кареев пытались соотнести объективные закономерности социального бытия с желаемым идеалом справедливого общества Христианская социология и <Философия хозяйства> Сергея Булгакова, выдающееся сочинение Александра Чаянова <Крестьянское хозяйство>, опубликованное в начале нашего века, - не что иное, как попытка найти философско-социологическое и экономическое объяснение особого уклада жизни. Если Вебер по праву признан выдающимся представителем немецкой социологии, а его <Протестантская этика и дух капитализма> - своего рода Социологическая Библия современных западноевропейских обществ, то крестьяноведение Чаянова и до сего дня не утратило эвристических потенций в понимании нашего общества и обрело свое второе рождение в постсоветской России (см. гл. 7). Высланный из страны Питирим Сорокин создал фундаментальную теорию социокультурных систем, основой которых полагал различия типов мировоззрения - чувственного, умозрительного и интуитивного.

Достаточно упоминания этих имен, чтобы убедиться в формировании собственно российской социологической школы, с ее стремлением совместить универсализм социального с национальной культурой.

Отечественная социология в советское время претерпела фазу <концептуального империализма> (непримиримого противоборства с <буржуазной социологией>) и не избежала своеобразной <индигенизации>, т.е. привязки теории Маркса к советскому обществу. Маркс был заменен марксизмом-ленинизмом. Деятельный социальный субъект представлялся исполнителем единой воли авангарда - рабочего класса, а точнее - его партии в лице центрального руководства. Для социологов, как и других обществоведов, в 60-е и первую половину 80-х гг. прямым указанием к разработке научных планов выступали теоретические новации, содержавшиеся в докладах к съездам коммунистической партии. Например, о вступлении СССР в стадию <развитого> и позже - <зрелого> социализма, о движении к социальной однородности общества, в начале перестройки - о <человеческом факторе>.

Очень важным событием явилось выдвижение концепции трехуровневой структуры социологического знания: социально-философская общая теория (исторический материализм) - частные социологические теории - эмпирический базис. Опубликованная в центральном партийном журнале <Коммунист> (1972) Г. Глезерманом, В. Келле и Н. Пилипенко, эта концепция была активно поддержана многими ведущими социологами, а позднее данная формула была включена в преамбулу Устава Советской социологической ассоциации. Открывался путь к эмпирическим исследованиям в рамках частных теорий, опосредующих осмысление данных на общетеоретическом уровне. Вместе с тем в частных, <отраслевых> социологиях марксизм примечательным образом <совмещался> со структурным функционализмом, следовало лишь перевести на русский некоторые ключевые термины. Социальные страты и социальная мобильность конституировались в литературе под именем социальных слоев и социальных перемещений (см. гл. 4); идеология, духовная жизнь общества постепенно концептуализировались в исследованиях иерархии ценностей; воспитание советского человека мало-помалу становилось одним из факторов социализации личности.

В период брежневской стагнации структурный функционализм с его пафосом гомеостазиса представлялся, по-видимому, даже более приемлемым в качестве исследовательской парадигмы для социального планирования, управления организациями и вообще упреждения всяких дисфункциональностей, нежелательных (неконтролируемых) изменений. Работы Парсонса публикуются, выходит обширная книга <Современная социологическая теория> под редакцией Г. Беккера и А. Бескова - приверженцев структурного функционализма. В послесловии Д. Чеснокова к этой книге характерны заголовки разделов: <Бессилие буржуазной социологии решить вопрос о предмете социологии>, <Отказ от законов общественного развития>, <Идеалистический характер и связь с буржуазной политикой>, <Фальсификация марксизма>. <Буржуазные социологи, - писал Д. Чесноков, - по преимуществу занимаются "структурой", "организацией" и "конфигурацией"> [4, с. 838]. Эта критика, по существу, имела символический смысл, призванный дать идеологическую оценку. На деле же названная книга превратилась в учебное пособие по теоретической социологии для целого поколения советских социологов.

Следующий прорыв, открывающий путь к изучению социальной реальности - привлечение в социологическую литературу деидеологизированного концептуального аппарата системного анализа (тем более, что его, наряду с Берталанфи, освящал нобелевский авторитет Ильи Пригожина). Под эгидой этого нового <универсализма> Парсонс оказался уже вполне приемлем.

В годы застоя власти проводили политику удержания социологического сообщества в определенных рамках: в партийных верхах был принят термин <управляемый> и <неуправляемый> интеллигент. Открытое выступление Ю. Левады в 1969 г., в котором он достаточно прямолинейно ставил вопрос о двух парадигмах социологической теории - марксистской и структурно-функционалистской, привело к его остракизму, что, впрочем, сыграло свою положительную роль в просвещении диссидентствующей интеллигенции: изъятые цензурой лекции Левады распространялись <самиздатом>.

Более осторожная (или более рациональная?) тактика других исследователей иногда приводила к результатам социально-практического свойства. Командно-административная система имела то преимущество, что ученый-социолог мог выступать прямым инициатором организованного социального действия. Рекомендации социологов партийному руководству по итогам исследований в 70-80-х гг. находили отражение в области социальной политики движения рабочей силы (исследования текучести рабочих кадров), в государственных новациях относительно высшего образования (отмена ценза для не имеющих производственного стажа), градостроительного планирования и целого ряда других социальных проблем: культуры, положения семьи, женщины, но особенно - в социальном осмыслении положения деревни.

Как только социолог попадал в категорию <неуправляемых>, его исследования табуировались и сам он становился персоной, подлежащей внимательному наблюдению властей[2]. Помимо Ю.Левады, этой участи не избежали И. Кон (ученый с мировым именем, осмелившийся изучать сексуальное поведение и вообще принципиально <неуправляемый>); другой ленинградец - А. Алексеев, который ушел из академического института, чтобы выяснить в рабочей среде, ожидают ли люди перемен в общественно-политической жизни (он неоднократно подвергался приводам в КГБ); эмигрировавшие из страны В. Шляпентох (исследователь массовых коммуникаций и методологических проблем эмпирической социологии), Н. Новиков (серьезный исследователь Т. Парсонса) и др.

Последний спазм советского политико-идеологического контроля над социологическим свободомыслием пришелся на Т. Заславскую. В 1983 г. вместе с А.Аганбегяном она выступила на семинаре в Новосибирском академгородке с докладом <О совершенствовании производственных отношений социализма и задачах экономической социологии>, главная идея которого состояла в утверждении необходимости радикальных социально-экономических перемен. Доклад попал на Запад, вызвал бурный интерес интеллигенции в стране. Это событие, по существу, ставило точку в истории советского периода отечественной социологии, за которым следует фаза ее развития в годы перестройки и гласности. Российская социология входит в глобальное научное сообщество и начинает осмысливать проблемы страны, освобождаясь от давления <единственно правильной и всеобъемлющей> теоретической парадигмы.

Отечественная социология, теперь институционализированная в системе академических социальных наук, находится в поисках ответа на извечные наши вопросы: Куда идет Россия? В чем состоит гражданская роль социолога?

Теоретический дискурс в социологии на пороге третьего тысячелетия сконцентрирован на проблеме взаимосвязей, противоречивого единства онтологического (= объектного) и субъектного в понимании социальных процессов. Именно в этой точке противополагается структурно-системная парадигма общества феноменологическому и культурологическому подходам. Именно эту проблему должна разрешить теоретическая социология на пороге будущего тысячелетия. В современной России мы являемся свидетелями и участниками дискуссий по тем же проблемам, каковыми сегодня озабочено мировое социологическое сообщество: Возможна ли универсальная социологическая теория? Как соотносятся многообразные теоретические парадигмы? Не является ли социологическое знание полипарадигмальным вследствие самой его природы - влияния социальных теорий на социальную жизнь [6]?

И вновь мы сталкиваемся с российской проблемой: власть и интеллигенция, власть и социология. Должна ли социология быть оппонентом любой власти и тем служить обществу или она призвана просвещать власть и этим отвечать на социальный вызов? Альтернатива чисто российская, ибо диктуется она ролью государства в общественной жизни. Дальнейшее развитие России в сторону демократии и гражданских структур лишает смысла эту дилемму.

Композиция книги и рефлексии редактора

Предлагаемая коллективная работа - далеко не полный обзор становления и развития российской - советской - постсоветской социологии, предпринятый в нескольких ракурсах.

Первый раздел посвящен общим проблемам предыстории и истории отечественной социологии, ее становлению как научной дисциплины.

Глава I вводит читателя в интеллектуальную атмосферу российской социальной мысли конца XIX - начала XX вв. Это особая интеллектуально-нравственная среда, в которой формировалась российская интеллигенция, убежденная в своей миссии служения обществу, верности идеям истины и справедливости. Социология в России не могла формироваться иначе как область социального знания, долженствующего указать <верный путь> обществу. Ее институционализация в рамках марксизма, что является центральной темой главы Г.Батыгина, была противоречивой. Социология признавалась в качестве инобытия социальной философии марксизма - исторического материализма, но долго не признавалась как академическая (т.е. допускающая альтернативные подходы) область социального знания.

Глава 2, написанная З.Голенковой и Ю.Гридчиным, посвящена историко-социологическим исследованиям в России, обращенным, прежде всего, к анализу различных теоретических направлений и школ в конце XIX - начале XX вв.; далее - историко-социологическим работам в русле марксизма и вплоть до нашего времени, когда наблюдается стремление осмыслить историю отечественной социологии в контексте мировой науки. Один из центральных вопросов, обсуждаемых в этой главе - дискуссии о предмете социологии, ее месте в системе социального знания, границах предметной области, ее связи с философией, идеологией и политикой.

Не менее заинтересованно обсуждался и в дореволюционные годы, и в дальнейшем вопрос о взаимоотношениях отечественной теоретической социологии с западными социологическими школами. И сегодня авторы историко-социологических исследований (в том числе и авторы данной главы) возвращаются к этой проблеме, анализируя вклад российских социологов в развитие социологического знания.

В 3-й главе авторы рассматривают развитие методологии и методов исследований во взаимосвязи с соответствующими теоретическими ориентациями. О.Маслова подчеркивает, что интерес к методологии активизируется в определенные периоды, а именно: при обострении потребности научного сообщества в самоидентификации, в случае неадекватных исследовательских результатов и в периоды глубоких социальных кризисов. Если в первой главе речь идет о том, как социология инкорпорируется в систему социального знания, то здесь мы имеем дело преимущественно с саморефлексией научного сообщества на разных стадиях того же процесса.

В специальном параграфе, посвященном развитию математических методов, отмечается, что до революции 1917 г. русские статистики (например, Чупров) работали на вполне мировом уровне, тогда как с конца 50-х гг. советским социологам пришлось усиленно осваивать зарубежную литературу, ибо тридцатилетний отрыв не мог не сказаться на состоянии этого направления в методологии анализа данных. Помимо этого, длительная борьба с <буржуазной> кибернетикой затормозила развитие компьютерной инженерии, и только теперь мы можем говорить о более или менее приемлемом оснащении исследователей современными компьютерами и программами. Многие из описываемых Ю.Толстовой достижений отечественных авторов в области математических методов были их собственными изобретениями, включая и программное обеспечение для советских ЭВМ, и разработки детерминационного анализа, математического моделирования и др.

Раздел второй, посвященный социальной дифференциации, включает проблематику, имеющую давнюю отечественную традицию, и новую. Последняя относится к становлению этнической и особенно - тендерной социологии.

В главе 4 (З. Голенкова и Е. Игитханян), посвященной изучению социальной структуры, читатель обнаружит сведения о том, как происходила трансформация марксистского классового подхода в проблематике социального расслоения к стратификационной парадигме, а в последние годы - к исследованиям социального неравенства в концептуальных рамках феноменологических подходов (в особенности - Бурдье и его идеи противоборства групп, обладающих различным символическим капиталом).

Здесь особенно важны разделы, посвященные изучению современного российского общества с несложившейся, достаточно неустойчивой, аморфной социальной структурой, в которой лишь обозначаются реальные стратообразующие критерии. Было бы сильным упрощением сводить критериальный фактор исключительно к имущественному положению или отношению к собственности. Немалую роль играют и такие социальные ресурсы, как вхождение во властные структуры, неформальные взаимосвязи, компетентность в современных, необходимых в постсоветском обществе знаниях, традиционные связи с деревней и сельским хозяйством, региональные различия, даже этнонациональный статус лиц, не принадлежащих к так называемой титульной нации в данной республике.

Глава 5, написанная В.Семеновой, посвящена социологии молодежи, каковая хотя и приобрела самостоятельный статус, но оставалась пограничной областью социологических исследований, тесно связанной с социологией образования (гл. 13) и исследованиями социальной структуры. В.Н. Шубкин, работавший в проблематике социологии молодежи и образования, по существу, изучал процессы социальной стратификации и социальной мобильности.

Главы 6 и 7 - о социологии города и социологии села, - которые отсутствовали в пробном издании этой книги (1996 г.), описывают принципиально разные подходы советской идеологической доктрины к селу и сельскому крестьянскому хозяйству, каковое следовало преобразовать в коллективно-колхозное, а образ жизни селян <подтянуть> к условиям индустриального города. Город представлялся символом социально-экономического и культурно-политического прогресса; отсталое русское село выступало тормозом в развитии <зрелого социализма>.

Как отмечает Р.Рывкина, именно исследования села обнаруживала реальные социально-групповые (<внутриклассовые>) различия в большей мере, чем изучение городского населения. Они существенно подрывали официальный тезис о сближении города и деревни. По сути, работы новосибирской социологической школы Т.Заславской и экономистов во главе с А.Аганбегяном подготовили аналитическую почву для реформ периода <перестройки>.

В социологии города наблюдалась резкая трансформация коммунистических проектов в сторону рационального анализа реальных социальных проблем урбанистики, о чем пишет лидер этого направления 60-70-х гг. О.Яницкий.

Глава 8 - о социологии пола и тендерной социологии (Т.Гурко) - повествует о том, что исследование социального положения женщины в Советском Союзе было одним из ведущих в рамках общей идеи достижения социального равенства полов. Что же касается тендерной парадигмы, возникшей в послевоенные годы в западной социологии, то это направление в современной России только еще разворачивается в полную силу, сохраняя немало традиционных связей с предшествующим периодом и акцент на собственно женскую проблематику.

Глава 9 - об этносоциологии, - написанная одним из видных представителей этого направления Л. Дробижевой, повествует о социальной дифференциации этносов в советской и постсоветской России, хотя официальная советская идеология утверждала полное социальное равенство народов и наций. В этнонациональной проблематике социологи содействовали переосмыслению общей теоретической парадигмы этой предметной области. В основном их работы привели к тому, что этнология выделилась в особую область, отпочковавшись от историко-культурного <древа> этнографии. Усилиями социологов Ю Арутюняна, автора главы и этнолога В.Тишкова этнология как область изучения современных (не только <примитивных>) этносов и народов утверждается как крайне важное направление. Социологам предстоит отвечать на нелегкий вопрос: какова же роль социокультурных традиций в реформирующемся обществе?

Третий раздел, посвященный исследованиям в области труда, производства, институтов образования и науки, описывает одну из наиболее развитых предметных областей отечественной социологии. В дореволюционный период эта проблематика была сосредоточена вокруг дискуссий о русской сельской общине и <рабочем вопросе>. Решающую роль сыграла работа В.Ленина <О развитии капитализма в России>. Ленин эмпирически обосновал (опираясь на данные земской статистики) вывод о становлении капиталистического уклада и пришел к заключению о неизбежности пролетарской революции.

Поскольку базисные (социально-экономические) отношения в марксистско-ленинском понимании играют безусловно доминирующую роль в общественном развитии, именно социология труда и производства (глава 10, написанная А.Кравченко при участии В.Щербины) получила наилучшие возможности для развития после тридцатилетнего перерыва - после того, как в 20-30-е гг. были репрессированы выдающиеся социоэкономисты и теоретики производственной организации - А. Богданов, А.Гастев, П.Керженцев и многие другие.

<Шестидесятники> в социологии труда и производства вынуждены были ориентироваться скорее на работы американских социологов в рамках этой проблематики, нежели на отечественную традицию, созданную усилиями талантливых <врагов народа>.

В советской социологии труда и производства во весь голос прозвучало утверждение о личности человека, его человеческих потребностях, мотивах отношения к труду, короче - о собственно человеческом факторе экономики. Академические исследования этого направления переросли рамки лабораторий и кафедр и послужили <пульсаром> создания многочисленных социологических служб на предприятиях и в отраслях производства. Работник неожиданно предстал не в качестве <рабочей силы>, но как субъект чувствующий, страждущий и требующий должных условий самореализации.

Непосредственно причастный к этому направлению, вспоминаю примечательный эпизод (1967 г.), когда в разговоре с директором крупного предприятия, где мы намеревались провести повторное обследование, услышал такую фразу: <Что вы, социологи, можете нам сказать нового? Понятно, что рабочий не придаток машины, а человек. У нас есть социолого-психологическая лаборатория. Мы все это прослеживаем, беседуем с увольняющимися, ведем учет претензий. Даже мастеров подбираем по вашим тестам... Что вы еще хотите?> О повторном исследовании мы, конечно, договорились. Но я почувствовал невероятную гордость за наше сообщество социологов, которое сумело преобразовать выпускника инженерного вуза, технократа в специалиста иной формации.

Заводские социологи сыграли неоценимую гражданскую роль в повышении социального статуса социологии (и социальной психологии, с представителями которой они работали содружественно).

В главе 11 (В.Щербина) показано, как это сообщество, объединенное в особую секцию Советской социологической ассоциации, постепенно эволюционировало и, возможно, наиболее органично входит в рыночную экономику, будучи подготовлено и к управленческому консультированию, и к решению конкретных проблем трудовых конфликтов в современных условиях.

В.Радаев - представитель нового поколения российских социологов, в главе 12, посвященной экономической социологии, формулирует исследовательскую программу этой дисциплины. Ее предпосылки многообразны, но сам предмет в современном его понимании пока еще находится в стадии становления. Генеральный вопрос: может ли классический <экономический человек> Вебера иметь русскую фамилию? Как скажутся наши российско-советские традиции на экономическом поведении всех рыночных агентов (начиная с предпринимателя), как скоро <новые русские> будут признаны в обществе собственно предпринимателями, деловыми людьми, а не своекорыстными выскочками? Исследовательская программа Радаева заслуживает внимательного изучения и студентами, и зрелыми исследователями в этой области. Тут есть над чем размышлять.

Глава 13 - о социологии образования (А. Астафьев и В. Шубкин) - включена в данный раздел потому, что в советской системе образование рассматривалось преимущественно в двух планах: во-первых, как инструмент социализации и, во-вторых, как институт подготовки подрастающего поколения к полезному общественному труду. Один из авторов главы, инициировавший это направление, изначально <диссидентствовал>, так как в качестве основной гипотезы рассматривал систему образования в ее латентной функции - <воспроизводства и легитимации> социального неравенства в социально однородном обществе. Описываемые в этом разделе исследования свидетельствуют о двух интенционально различных тенденциях в отечественной социологии. Одна (В. Шубкин и его коллеги) преследовала цель понять, в каком обществе мы живем; другая (А. Овсянников) была ориентирована на <инженерный> эффект, т.е. внедрение социального знания в практику разработки общегосударственной политики среднего и особенно высшего образования. В этой главе читатель обнаружит пафос фундаментальной социологии советского периода (в той мере, в какой она могла быть относительно деидеологизированной) и пафос прикладной социологии, стремящейся продвинуть советский социализм к социализму <с человеческим лицом>, т.е. с признанием суверенности человеческих прав, созданием условий для свободного развития личности.

Глава 14 - о социологии науки (В. Келле при участии Р. Винклер) - органичная часть данного раздела, ибо наука в марксистской парадигме - производительная сила и потому рассматривалась как институт производства знания (отсюда большое внимание проблемам организации науки). Социология науки формировалась в рамках особой дисциплины, которая в СССР получила название <науковедение>. Здесь следует заметить, что отечественные исследователи - экономисты, социологи, психологи, ученые-естествоиспытатели - реализовали проект английского ученого Джона Бернала, выдвинувшего идею создания <науки о науке>. Сейчас, впрочем, науковедение распалось на дисциплинарные области, в числе которых - собственно социология науки. Авторы описывают сегодняшнее состояние науки в условиях развития рыночных отношений. Новая для постсоветской России ситуация, с одной стороны, стимулирует таланты (грантовая система), с другой - ставит фундаментальную науку в положение падчерицы <спекулятивного рынка>, не обеспокоенного будущим отечества в третьем тысячелетии, когда наука действительно становится ведущей производительной силой и формирует конкурентоспособный капитал общества и государства.

Раздел четвертый посвящен не столько социальным институтам и социальным структурам, сколько субъектной составляющей социальных процессов.

В российской социологии конца XIX - начала XX вв., как и в западной, общество рассматривается доминирующим над личностью. Но если в западной традиции, начиная с Э.Дюркгейма, общество ассоциировалось с культурой, то в России оно ассоциировалось с государством. В марксизме культура представляется надстройкой над экономическим базисом, а личность - продуктом социально-экономических отношений. Субъект исторического процесса в теории Маркса - массы, организованные социальные классы прежде всего. Концепция субъектно-личностной составляющей социальных взаимоотношений проникала в советскую социологию из пограничной области - психологии и социальной психологии

Глава 15 в этом разделе - <Социология религии> (В. Гараджа) - повествует о драматических взаимоотношениях между внутренним миром человека и духовным, надындивидуальным миром. В российской истории эта проблема остается неразрешенной, ибо церковь со времен Петра Великого была опорой государства, а после Октябрьской революции - его институционализированным врагом. Социология религии в советском обществе утверждала враждебность религии и церкви социальному прогрессу.

Парадокс новой демократии в современной России состоит в том, что первая глава Российской Конституции утверждает права человека, а все существующие социальные институты, кроме православной церкви и других церквей, по-прежнему остаются антиличностно направленными (или державность, или национальные приоритеты, или приоритеты корпораций). Духовность как символ индивидуальной свободы и высшей нравственности остается не более чем культурно-историческим символом загадочной русской души. В реальной социальной жизни человек постоянно сталкивается с жестким государством в лице чиновников и малопонятных законов. Этим во многом и объясняется анализируемая в данной главе динамика <религиозного поведения>, отношения россиян к религии и церкви. Сегодня церковь - единственный социальный институт, пользующийся относительно высоким престижем, ибо гражданские институты не сформированы, государственные и экономические - дисфункциональны, и даже политики (многие из которых - заведомые атеисты) прибегают к авторитету церкви ради того, чтобы символизировать солидарность с российской культурой и народом.

Казалось бы, исследования в области социологии культуры должны пробить брешь в противостоянии между безличной системой и частным индивидом. И действительно, исследования в этой области существенно (а возможно, и радикально) такую функцию выполняли. Л.Коган - патриарх советской социологии культуры (глава 16) - ставит вопрос: каков же предмет этой области?[3] Культура пронизывает решительно все социальные отношения и является важнейшим компонентом любой человеческой деятельности. Социология культуры, как она сложилась после паузы, вслед за разгромом пролеткультовцев - вульгарных марксистов в культуре-ведении, возродилась в годы <хрущевской оттепели> преимущественно как изучение социальных институтов культуры в парадигме культурной коммуникации (кто производит культурный <продукт>, по каким каналам он распространяется, как он воспринимается населением).

Мы узнаем, что <потребитель> культуры - субъект, не просто <реципиент> культурной коммуникации. Мы находим, что советские социологи культуры (кстати, вполне сплоченное профессиональное сообщество из многих регионов бывшего СССР, где балтийцы, украинцы и белорусы играли немаловажную роль) установили явное несоответствие между официальной доктриной о культурном процветании в <самой читающей стране мира> и реальностью, в которой обнаружились и различия типологических групп потребителей продуктов культуры, и <андерграунд> (поклонники Высоцкого и других народных бардов), и телеманы-обыватели, и культурная элита либерально-демократического направления, систематически обращавшаяся к <самиздату>. Этот срез социокультурных исследований остается нетленным свидетельством реалий культурных практик того времени.

Вместе с тем редактор должен был решить вопрос: каково будущее отечественной социологии культуры? Вписывается ли данная <субдисциплина> в современное направление ее предметной области, как она складывается в мировой социологии? А.Согомонов в главе 17 - о теоретической парадигме социологии культуры - обсуждает именно эту проблему Современная социология культуры дистанцируется от системно-структурной парадигмы и заявляет права на культурную интерпретацию социальных процессов. Ее самая сильная сторона - стремление осмыслить социоисторические процессы в контексте особых культур. В нашем повествовании это проблема русского национального характера, <советского простого человека> и человека постсоветского.

Каков вклад этих культурно-исторических факторов в социально-исторический процесс, если идея естественно-исторического процесса представляется сегодня сомнительной? П. Штомпка пишет вслед за К.Поппером, что прогресс астрономии не влияет на движение планет, тогда как социальные теории - социальные идеи влияют вполне определенно [5]. Социокультурная парадигма интерпретации социальных изменений, к формированию которой причастен и россиянин Сорокин, имеет достойное будущее. Эта концепция вписывается в новые направления социологической теории, называемые иногда активистскими, иногда деятельностными, но по сути своей акцентирующими роль социального субъекта, личности в той же мере, как и групповых общностей.

Понятно, что в советской социологии субъектно-личностная детерминанта социальных процессов могла быть исследуема не иначе как в парадигме К. Маркса: <личность есть ансамбль общественных отношений>. Эта глубокая мысль была низведена в <Кратком курсе истории ВКП(б)> Сталина и в работах официальных теоретиков, развивавших его идеи, до вульгарного утверждения о жесткой зависимости человеческого субъекта от социально-экономических условий его деятельности.

В этом идеологическом контексте исследования в области социологии личности (им посвящена глава 18, написанная В.Ольшанским) и тесно связанной с этой проблематикой социальной психологии (глава 19 - Г.Андреевой) имели особое значение. Они провоцировали внимание социологов других <отраслевых> направлений к активной роли индивидуального субъекта, в годы начала перестройки обозначенного в официальной терминологии <человеческим фактором>. Будучи пограничными с социологией, исследования психологов в меньшей мере испытывали давление идеологического контроля (избежать его было невозможно и в этой области) и предлагали разные теоретические подходы, различные парадигмы, что создавало в рамках <теорий среднего уровня> почву для формирования теоретического плюрализма и в социологии, без чего ни одна наука развиваться не может.

Социопсихологи и социологи, избравшие своей предметной областью проблематику личности (И Кон должен быть здесь назван как пионер в советской социологии личности) и межличностных отношений, как и всю гамму потребностно-мотивационных импульсов социальной динамики, сыграли неоценимую роль в истории отечественной социологии. Они, наряду с исследователями общественного мнения, экономсоциологами (т.е. теми, кто акцентировал роль человека как субъекта экономики - Т. Заславская и ее школа), теми, кто выделял в качестве важнейшей социологической категории <интерес> (А.Здравомыслов), и даже осмеливался говорить о социологии политики (А. Галкин, Ф. Бурлацкий), имея в виду различия социальных интересов, - эта когорта советских социологов выдвинула на первый план субъекта, деятеля. Каким-то непонятным образом один из наших коллег Н.Лапин был удостоен Государственной премии за работу, посвященную молодому Марксу. В своей книге он объяснял <фундаментальным марксистам>, что Маркс не только утверждает теорию естественно-исторического процесса, но придает решающее значение субъектам этого процесса.

Пятый раздел - о проблематике <народонаселения> и образа жизни, повседневного быта и досуга человека.

Эта проблематика имеет славную историю в дореволюционной России благодаря земским статистикам, подвижничеству народников, традициям русской интеллигенции, не только просвещавшей, но изучавшей народный быт, образ жизни и мировосприятие.

О. Захарова в главе 20 анализирует демографические процессы и особенно детерминанты воспроизводства населения. Эта глава повествует о бурных теоретических дискуссиях по проблеме воспроизводства населения и оставляет читателя перед вопросом: а что в будущем? Демографические модели, как и социологические, демонстрируют трудный поиск, выбор между натуралистической и социокультурной версиями общественного развития. В этом пункте социальная демография смыкается с социальной теорией.

В главе 21 - о социологии семьи - А. Клецин, так же, как и многие из авторов нового поколения отечественной социологии, довольно критически описывает <свою> проблемную область. Рассматривая различные теории, автор заключает, что семья в современной России уже не вполне соотносится с ее патриархальным образом и приближается к либеральной модели семейных отношений, о чем свидетельствует теоретическая концепция С. Голода, каковая нуждается в дополнительной репрезентативной проверке представительными эмпирическими данными.

Л.Рыбаковский в главе 22 рассматривает проблемы миграции населения. Автор, возможно, в чем-то субъективен, утверждая, что распад СССР нарушил естественно-исторический процесс миграции. Но его позиция вполне оправдана: она направлена против политического диктата в отношении культурно-демографических тенденций, каковые могут возобладать, хотя это остается вопросом будущего устройства России и СНГ.

Глава 23 - об изучении бюджетов времени - возвращает нас к отечественной традиции. Несгибаемый сторонник фактуального знания Григорий Пруденский в самые трудные для проведения эмпирических исследований годы организовывал изучение повседневного расходования суточного бюджета времени граждан. Автор главы, Василий Патрушев - его ученик и достойный последователь - создал уникальный банк эмпирических данных о распределении времени различными группами населения СССР, и России в особенности. Более того, методика самофотографии бюджетов суточного времени, предложенная Г.Пруденским, была взята за основу для единственного в эпоху <железного занавеса> международного исследования (руководитель - А.Салаи), которое и сегодня является документальным свидетельством повседневного образа жизни народов, разделенных политико-идеологическими границами.

Глава 24, написанная коллективом авторов (Л.Гордон, А.Возьмитель, И.Журавлева, Э.Клопов, Н.Римашевская), - продолжение бытописания образа жизни россиян. Здесь показано, как развитие исследований бюджетов времени переросло в изучение типологических структур повседневного быта и качества жизни. Самое ценное, что было получено в исследованиях быта и образа жизни советских людей, - это явные свидетельства социальной неоднородности. Наличие разнообразных моделей и ведения семейного хозяйства, и стилей жизни. Начатый усилиями экономистов и социологов уникальный проект <Таганрог> вот уже более 30-ти лет остается важным источником знаний в этой области. Последние исследования по этому проекту, выполненные под руководством Н.Римашевской, фиксируют драматические изменения в быту, доходах, маргинализацию социального статуса большинства российских семей, поляризацию населения на малую долю богатых или состоятельных и подавляющую массу, претерпевающую нисходящую мобильность. Эти данные следует рассматривать и в контексте социально-структурных изменений, описываемых в главе 4.

Заслуживают внимания исследования здоровья населения, каковые свидетельствуют о крайне низкой его самоценности в восприятии российских граждан, об инструментальном отношении к своему здоровью, которое важно в основном для чего-то еще более важного: существенно иной тип культуры в сравнении с индивидуалистической доминантой на Западе.

Раздел завершает глава 25, посвященная экологической социологии О. Яницкий затрагивает также новую для отечественной социологии проблему массовых движений. Понятно, что само направление могло возникнуть не раньше, чем появился его предмет - социальные движения. Надо заметить, что, помимо движения <зеленых>, российские социологи (например, Л.Гордон, Э.Клопов, В.Костюшев и др.) интенсивно исследуют проблемы рабочего и профсоюзного движения. Как показано в других разделах этой книги, изучаются женское (глава 8) и национальные (глава 9) движения. Специально проблематике общественных движений посвящена глава 27 в следующем разделе.

Последний, шестой раздел посвящен проблемам политической социологии и некоторым другим, связанным с общественно-политической жизнью общества.

Собственно политическая социология (глава 26, написанная В.Амелиным и А.Дегтяревым), как и социология массовых социальных движений (глава 27 Е.Здравомысловой), формируется лишь в годы перестройки. Авторы данных глав анализируют относительно краткую, но богатую содержательным материалом историю политической жизни в трансформирующемся российском обществе

В отличие от политической социологии исследования общественного мнения имеют довольно продолжительную историю, они были предприняты после перерыва с 20-х гг. уже в середине 60-х. В.Мансуров и Е.Петренко в главе 28 показывают, что до Октябрьской революции существовали некоторые предпосылки таких исследований (например, опросы читательской аудитории), в 30- 50-е гг. какие-либо опросы населения не допускались. Сбор информации о <настроениях трудящихся> был прерогативой КГБ и партийных органов. В наше время изучение общественного мнения стало одним из наиболее распространенных и широко разветвленных направлений, а в массовом сознании социологию все еще отождествляют именно с этой ее тематикой.

Глава 29 рассматривает широкую проблематику исследований многообразных форм девиантного поведения. Как и другие главы, она структурирована в исторической хронологии, но вместе с тем и дооктябрьский период, и последующие имеют подразделы, посвященные анализу различных форм девиации: пьянству и алкоголизму, преступности, самоубийствам, проституции и др. Я.Гилинский показывает, что в проблематике девиантного поведения отечественная социология имела богатейшую традицию и потому потерпела, возможно, наиболее существенный ущерб с началом массовых репрессий в 30-е гг. и вплоть до конца 60-х гг., когда эти исследования либо были прекращены, либо их результаты не публиковались. В официальной идеологии преступность рассматривалась по формуле <пережитков капитализма>, пьянство было предметом борьбы, проституции как бы не существовало. Возобновление исследований по этой проблематике в 60-е гг. было стремительным и в академическом их аспекте, и в прикладном.