Ученая дружина

«Ученая дружина» и самодержавие

Увлечение Петром способствовало распространению в русском западническом лагере того взгляда, что у нас великие преобразования могут идти только сверху. Этот взгляд разделял еще Белинский, под его влиянием склонявшийся к признанию славянофильского учения о полном своеобразии русского исторического процесса. Мы увидим, что Белинскому и его последователям невозможно было соединить такие понятия в одно стройное целое с другими их общественными взглядами, заимствованными у передовых писателей современной Европы. Эти понятия делали противоречивым социально-политическое credo наших просветителей XIX века.

Не то было с просветителями первой половины XVIII столетия. Социально-политическое credo «ученой дружины» было гораздо проще. В нем не было таких элементов, которые нельзя было бы логически согласить с тем убеждением, что у нас все великое идет сверху. Поэтому они оставались вполне верными себе, когда не только безо всяких оговорок восторгались личностью и деятельностью Петра, но вообще упорно отстаивали идею самодержавия. Прокопович, Татищев и Кантемир могут считаться первыми идеологами абсолютной монархии в России.

Ф. Прокопович

В своем качестве духовного лица Прокопович не скупился на тексты. Он ссылается на слова апостола Петра: «Повинитеся всякому человечу созданию Господа ради: аще Царю яко преобладающу: аще ли же князем, яко от него посланным, по отмщение убо злодеем, похвалу же благотворцем. Яко тако есть воля Божия, бла-готворящым обуздовати безумных человек невежество». Не забывает он, конечно, и знаменитых слов апостола Павла («учителя народов»): «Всяка душа властей предержащым да повинуется. Несть бо власть аще не от Бога: сущые же власти от Бога учинены суть» *. Чтобы не было никаких сомнений относительно того, какого именно повиновения властям требует апостол, Прокопович поясняет, что «не ради страха, но и за совесть повиноватися долженствуем». Затем он обращает внимание своих слушателей на то, как старательно отстаивает апостол Павел царскую власть: «Рекл бы еси, что от самого Царя послан был Павел на сию проповедь, так прилежно и домогательно увещавает аки млатом толчет, тоже паки и паки повторяет». Но христиане не должны думать, будто Павел хотел угодить придержащим властям: «Не тождесловие тщетное се, по данной бо се премудрости учит, не ласкательство се; не человекоугодник бо, но избранный сосуд Христов глаголет; но да чувственных и бодрых христиан сотворит, и да не попустит ниже мало дремати всем, так подвижно долбет. И молю всякого рассудите, что б вящше рещи могл самый вернейший министр царский?»** Но оказывается, что вернейший министр царский мог бы «рещи» и другое. Так думает, по-видимому, сам Прокопович, потому что, не довольствуясь доводами от Писания, он выдвигает в защиту царской власти еще доводы от естественного права. И замечательно, что наиболее выдающийся публицист эпохи Петра ссылается на естественное право раньше, нежели на Писание; недаром ревнители православия считали его малонадежным богословом.

«Вопросим первее, самого естества нашего, что нам сказует о сем: ибо кроме Писания, есть в самом естестве закон от Бога положенный»,-- говорит он. Естественные законы требуют от нас, чтобы мы любили и боялись бога, охраняли свою жизнь, не делали другим, чего не желаем себе, почитали своих родителей и т. п. О существовании этих законов свидетельствует наша совесть. Но к их числу принадлежит и тот, который предписывает нам подчинение предержащей власти. Больше того: это --самый главный из них: «Ибо понеже с стороны одной велит нам естество любити себе, и другому* «Слово в неделю цветную о власти и чести царской, яко от самого Бога в мире учинена есть и како почитати Царей, и оным повиноватися людие долженствуют; кто же суть, и коликий имеют грех противляющиися им» («Слова и Речи», т. I, стр. 249--250). ** Там же, стр. 250-251. не творити, что нам не любо, а с другой стороны злоба рода растленного разоряти закон сей несу мнится: всегда и везде желателен был страж и защитник, и силный поборник закона, и той есть державная власть»*. Это не весьма убедительно, так как от желательности стража, защитника и сильного поборника закона, еще очень далеко до необходимости деспотизма, завещанного московскими царями первому всероссийскому императору и еще более утвержденному этим последним. Феофан говорит, что если бы кто-нибудь был лишен защиты со стороны стража и поборника закона, то люди очень скоро дали бы ему понять, как худо жить без власти. На это можно опять возразить, что власть власти рознь, и что польза, приносимая властью, еще не доказывает преимущества самовластия. Как человек несомненно очень умный, Прокопович, вероятно, и сам более или менее смутно сознавал слабость этого довода. Поэтому он нашел нужным подкрепить его повестью о Бейдевуте, «первом прусском и жмудском властелине». Страдая от внешних врагов и от собственных междоусобий, народ, еще не бывший под властью Вейдевута, обратился к нему за советом, как быть. Вейдевут сказал: «Вам жилось бы хорошо, если бы вы не были глупее своих пчел». Народ, разумеется, этого не понял, и тогда мудрец так пояснил свою мысль: «Пчелы, малые и бессловесные мухи, имеют царя, вы же человецы не имеете». Теперь все стало понятно, и мысль Вейдевута так понравилась народу, что тот немедленно сделал его своим государем. Эта ребяческая повесть тоже совсем неубедительна. Но довольный ею красноречивый проповедник не долго останавливается на ней; он спешит вернуться назад и повторяет, что весь мир свидетельствует о том, до какой степени нужна власть. После этого он считает вопрос окончательно исчерпанным. «Известно убо имамы,-- возвещает он,--яко власть верховная от самого естества начало и вину приемлет». Теперь ему остается только перейти от естественного права к богословию. Переход из одной области в другую совершается с помощью того соображения, что естественный закон написан в сердцах людей богом, создателем естества. Воля бога и поясняется ссылками на писания, вроде указанных мною выше. * «Слова и Речи», т. I, стр. 245, 246. Приводя примеры из истории церкви, Прокопович указывает на то, что христиане считали себя обязанными повиноваться даже языческим царям. Тем более обязательно повиновение царям христианским. Но светские подданные Петра кажутся ему более склонными к повиновению, нежели духовенство. И вот, он находит нужным остановиться на вопросе об отношении духовной власти к светской.

Есть люди,--и их, по словам Прокоповича, много, -- которые думают, что священство и монашество не обязано подчиняться царю. Наш проповедник энергично восстает против этого мнения. Он восклицает: «Се терн, или паче рещи, жало, но жало се змиино есть, Папежский се дух»*. Прокопович утверждает,--и это одна из самых любимых его мыслей,--что духовенство не должно составлять государства в государстве. Оно имеет свое особое дело, подобно тому, как имеют его военные люди, гражданские чиновники, врачи, разного рода художники. Имея особое дело, духовенство составляет особый чин в государстве. Но как и все другие чины, оно обязано покоряться «державным властям». Это ниже подтверждается ссылкой на писание: «Устроевая Бог Моисея вождом быти Исраилю, егда посылает ею к фараону и придает в помощь Аарона, па священство намеренного, заповедует Моисею, да будет в бога Аарону»; левиты всегда подчинялись израильским царям; сам Господь (т. е. Иисус) «даде властям дань от себя» и т. д. и т. д. **В своем огромном большинстве духовенство, особенно великорусское, было против Петровской реформы. Петр и его единомышленники боялись, что оно станет толкать народ па открытое сопротивление преобразованиям. Они еще не знали, до чего лишена была наша духовная власть всякой возможности, а оттого и всякой склонности вступать в решительную борьбу со светской властью. Духовенство в своей оппозиции реформе не пошло дальше тех выходок, которые иногда позволял себе в своих проповедях брюзгливый местоблюститель патриаршего престола. «Папежского» взгляда на политическую власть у нашего духовенства не было и быть * «Слова и Речи», т. I, стр. 257. ** Там же, стр. 258. не могло. В действительности оно уже давно составляло не более, как особый чин в государстве: чин «государевых богомольцев». Но так как в деятельности Петра еще ярче, нежели в деятельности его предшественников, выразилось стремление русских государей совершенно подчинить себе своих богомольцев, то естественно, что при нем большее, чем прежде, число «больших бород» (его собственное выражение) было недовольно. С недовольными легко справлялись не только в царствование энергичного Петра, но и в царствование его гораздо менее энергичных преемников: «ребелизантами» они никогда не становились. Но для «ученой дружины» очень характерно то обстоятельство, что она, не только в лице Прокоповича, безусловно, осуждала всякую оппозицию «больших бород». «Ученость» этой «дружины» существенно отличалась от учености московских столпов церкви. Большие бороды в лучшем случае были сведущими начетчиками, т. е. обладали известным запасом начитанности в области религиозной литературы. О сколько-нибудь серьезном, научном или философском образовании этих благочестивых людей не могло быть и речи. Но люди, вроде Прокоповича, Татищева, Кантемира, обладали значительным образованием. Известно, что Прокопович изучал в Риме светскую литературу, историю и философию. Датский путешественник фон-Гавен, познакомившийся с ним за несколько месяцев до его смерти, дал о нем следующий интересный отзыв: «Этот превосходный человек по знаниям своим не имеет себе почти никого равного, особенно между русскими духовными. Кроме истории, богословия и философии он имеет глубокие сведения в математике и неописанную охоту к этой науке. Он знает разные европейские языки, из которых на двух говорит, хотя в России не хочет никакого употреблять, кроме русского,-- и только в крайних случаях объясняется на латинском, в котором не уступит любому академику. Он особенно вежлив и услужлив со всеми иностранными литераторами и вообще с иноземцами, со смертью его должно прекратиться множество в высшей степени полезных дел» *.

* Цит. у П. Морозова. Феофан Прокопович как писатель. [СПб., 1880], стр. 392. (Сравни также И. Чистовича. Феофан Прокопович и его время. [СПб., 1868], стр. 627-628.) Г. П. Морозов поправляет свидетельство фон-Гавена, замечая, что из иностранных языков Прокопович знал только итальянский и польский.

Другой иностранец, Рибейра,-- католический монах и, стало быть, человек скорее предубежденный против Прокоповича, не раз резко отзывавшегося о католиках в своих проповедях и книгах,-- говорит; «Если его следует порицать за что-либо, так это за его религиозные убеждения, если он их вообще имеет. Его библиотека, открытая для ученых, значительно превосходит императорскую и библиотеку Троицкого монастыря; по своему богатству она не имеет себе равных в России, стране, бедной книгами»*.

Как видим, испанский монах Рибейра не был уверен, что у Прокоповича были какие-нибудь религиозные убеждения. Русское же духовенство упрекало его в непростительной слабости к протестантизму. Во всяком случае, несомненно одно: миросозерцание Прокоповича в значительной степени свободно было от византийской окраски, которая так высоко ценилась московскими начетчиками. В этом миросозерцании был силен тот светский элемент, который и возбуждал неудовольствие «больших бород». Сохранился анекдот о том, как один из архиереев хотел обличить перед Петром Феофана в греховном пристрастии к музыке. Согласно доносу архиерея, Прокопович не только сам наслаждался музыкой, но и угощал ею иностранных министров («нехристей»). Петр сказал доносчику: «хорошо, поедем, батюшка, к нему с тобою и увидим, правда ли то». Подъехав к дому грешника, они действительно услышали звуки музыки. Дальше пусть рассказывает лицо, сохранившее этот анекдот.

«Росударь с архиереем вошли в собрание. Случилось так, что хозяин в то самое время держал в руке кубок вина; но, увидя Государя, дал знать, чтобы музыка замолкла, и, подняв руку, громогласно произнес: Се жених грядет во полунощи и блажен раб, его же обрящет бдяща, недостоин же, его же обрящет унывающа. Здравствуй, всемилостивейший Государь! В ту же минуту подносится всем присутствующим по такому же бокалу вина, и все пьют за здоровье его величества. Государь, обратившись к сопровождавшему его архиерею, сказал: ежели хотите, то можете остаться здесь; а буде не *П. Морозов. Там же, стр. 393. изволите, то имеете волю ехать домой, а я побуду с столь приятной компанией» *.

Доносчик-архиерей, вероятно, имел очень жалкий вид, когда возвращался домой, оставив Петра в «приятной компании» Феофана Прокоповича и его иностранных гостей. Феофан тоже дослужился до высокого духовного сана: он был сначала псковским, а потом новгородским архиереем. Но, при своем образовании и при своих привычках, он, без всякого сомнения, совсем неуютно чувствовал себя в духовной среде. Уже одного этого было достаточно, чтобы побудить его принять сторону Петра в его борьбе с оппозицией духовенства.

Во взглядах других членов «ученой дружины» светский элемент был еще сильнее, нежели во взглядах Прокоповича. Как мы это скоро увидим, Татищев был сильно предубежден против духовенства. Некоторые подозревали его в «афеизме». Сам Феофан, поддерживавший с ним приятельские отношения, смущался подчас его «злоречием» по адресу некоторых священных книг**. Весьма понятно, что при таком отношении к духовенству «ученая дружина» не расположена была ставить его выше других «чипов» в государстве.

Менее понятно то, что Прокопович, при всем своем образовании, сумел выставить в пользу самодержавия лишь очень малоубедительные доводы. Не возвращаясь более к его «Слову о власти и чести царской» и к др. «Словам», я отмечу здесь еще одно его соображение в пользу абсолютизма, заключающее в себе сущность всех остальных.

Оно было высказано Прокоповичем уже по смерти Петра и сводится вот к чему: «Русский народ таков есть от природы своей, что только самодержавным владетельством храним быть может, а если каковое-нибудь иное владения правило восприимет, содержаться ему в целости и благости отнюдь не возможно».

Голиков. Деяния Петра Великого. [Дополнения. М., 1788-- 1797], т. XV, стр. 212; пит. у Чистовича, назв. соч., стр. 628--629. Один из споров с Татищевым дал Феофану повод написать рассуждение: «О книге Соломоновой, нарицаемой Песни песней». (И. Чистович. Назв. соч., стр. 613--614.)

Это соображение высказано Прокоповичем в его описании «затейки» верховников. Мы еще вернемся к этому описанию, когда будем говорить о «затейке». Оно напечатано в приложении к сделанному Д. Языковым переводу «Записок Дюка Лирийского и Бервикского». СПб., 1845. Приводимое мною соображение Прокоповича находится па стр. 199.оно поучительно именно крайней убогостью своего теоретического содержания. Его убогость показывает, что не западная наука, а тогдашняя российская действительность побуждала Прокоповича отстаивать самодержавие. Действительность эта привела «ученую дружину» к тому убеждению, что самой надежной опорой ее просветительных стремлений является рука склонного к просвещению государя. Не в интересах «ученой дружины» было вырывать из этой руки чудотворный «Прут Моисея». Разумеется, дело тут не в одних просветительных стремлениях. При Петре I «порода» давала дорогу выслуге («чину»). При Петре II порода сделала попытку вернуть хоть некоторые потерянные ею позиции. Положение «ученой дружины» сделалось тогда весьма затруднительным. К этому времени относится полное грусти поэтическое,--т. е., точнее, лишь более или менее поэтическое,-- произведение Феофана: «Плачет пастушок в долгом ненастии». Оно недурно выражает тогдашнее настроение наших просветителей. Феофан жалуется: Коли дождусь я весела ведра И дней красных? Коли явится милость прещедра Небес ясных? Ни с каких сторон света не видно, Все ненастье, Нет и надежды, многобедно. Мое счастье; Хотя ж малую явит отраду И поманит, И будто нечто польготит стаду, Да обманет...Находясь в таком положении, оставалось уповать лишь на то, что со временем опять воцарится лицо, умеющее надлежащим образом употреблять в дело.

Как малоросс, Прокопович произносил: многобидно. Выражение «пастушок», как кажется, нередко употреблялось тогда нашими духовными для обозначения пастыря церкви. Пекарский («Наука к литература», т. I, стр. 368, 370) приводит стихотворение, написанное в честь Петра 1 валдайским священником Михаилом и подписанное: «Пастушок Михаил валдайский». Тот же исследователь указывает, что в своих письмах к Петру Яворский часто подписывался: «Стефан -- пастушок рязанский». «Моисеев Прут». Понятно поэтому, что Прокопович и его единомышленники всеми силами должны были противиться всяким попыткам так или иначе укоротить чудотворный инструмент.

На «Моисеев Прут» возлагали большие надежды даже французские просветители второй половины XVIII столетия, т. е. люди, воспитавшиеся в исторической обстановке, мало похожей на русскую. Вера в просвещенный деспотизм была сильна и широко распространена во все продолжение того века. Вольтер умел говорить прекрасные комплименты государям-«философам». Говаривал их даже и Дидро, не рожденный для роли друга царей.

Но мы уже знаем, что русский абсолютизм значительно отличался от западноевропейского. Так как Петровская реформа не только не уничтожила отличительных черт русского социально-политического строя, а, напротив, довела их до крайности, то русским сторонникам просвещенного деспотизма пришлось мириться с такими приемами управления, которые не имели ровно ничего общего с просвещением. Петру принадлежит выражение: «Мы -- новые люди во всем». Но в управлении он сохранил очень много старого. И какого! Если страшный Ромодановский, по его собственному выражению, умывался кровью в Преображенском, то это было совершенно в духе Петровского царствования. Феофан Прокопович прекрасно знал о кровавых расправах царя и... разрешал его,-- как превосходно заметил г. П. Морозов,--«на вся». И не только с кровавыми расправами надо было мириться русским поклонникам «Моисеева Прута»; расправам предшествовали доносы; и новые доносы вырастали в процессе расправ. А так как всякое положение имеет свою внутреннюю логику, то вождю «ученой дружины» пришлось самому упражняться в доносах, разбиравшихся в застенке. В борьбе со староцерковной партией,--особенно в мрачную эпоху Бирона,-- наш «пастушок» показал, что он обладал не только весьма пушистым лисьим хвостом, но также и очень острыми волчьими зубами. «Священников и монахов, как мушек, давили, казнили, расстригали,--говорит один позднейший проповедник, вспоминая об этой эпохе; -- непрестанные почты водою и сухим путем -- куда? зачем? Священников, монахов и благочестивых в Охотск, в Камчатку, в Оренбург отвозят... Была година темная». П. Морозов, у которого я заимствую эти слова позднейшего проповедника, прибавляет к ним: «Главным деятелем этой темной годины был Феофан» . Отводя Феофану первое место, он, без сомнения, имел в виду сферу церковного управления. Однако для характеристики вождя «ученой дружины» достаточно первенства в деле сыска и жестоких расправ хотя бы и в одной только сфере.

Конечно, «благочестивые люди», так сильно страдавшие от просвещенного «пастушка», сами ровно ничего не имели ни против сыска, ни против застенка, если могли воспользоваться ими для своих целей. И не только ничего не имели против них, но и на самом деле прибегали к ним в борьбе с тем же Прокоповичем. Они, в свою очередь, заставили его пережить много тяжелых минут. Но ведь то были сторонники застоя, а Прокопович, вместе со всей «ученой дружиной», стремился вперед, хотел распространять просвещение!

Г. П. Морозов превосходно выяснил, что отвратительные поступки Прокоповича подсказывались ему строгой логикой его положения.
«Признавая дальнейшее развитие России возможным только в том направлении, какому он был всецело предан и какое было дано Петром, следовательно, исходило от правительства, Феофан является безусловным сторонником правительства, хотя бы даже и Бироновского. Во всех его рассуждениях этого времени видно развитие силлогизма: мероприятия Петра Великого имели целью народное благосостояние; эти мероприятия не отменены, а, напротив, охраняются правительством; следовательно, Россия благоденствует; утверждать противное могут только «свербоязычные буесловцы», которых следует уничтожить, как врагов государства. Роль официального публициста, взятая па себя Прокоповичем,-- роль, которой он не покидал до конца своей жизни,-- не допускала иной линии рассуждений. Достаточно вспомнить, что в самую блестящую эпоху его деятельности ни одного печатного листа не выходило без высочайшего повеления, ни о какой гласности, кроме официальной, не было и речи, а «обмен мыслей» происходил только в Преображенском приказе,-- достаточно вспомнить все это, Назв, соч., стр. 357. чтобы понять, почему Феофан Прокопович не мог рассуждать иначе».

Теперь я попрошу читателя вникнуть в следующий отрывок из проповеди противника Прокоповича Стефана Яворского, произнесенной еще в 1708 г.

Яворский тоже выступал в ней защитником Петровской реформы. Но здесь для нас интересно то, что и Яворский, не одобрявший многих действий Петра, настойчиво и по-своему образно предостерегал Россию от всякой мысли о сопротивлении власти государя.

«Нагружай корабли различными товарами и в различных государствах куплю действуй, продавай, купуй, богатися,-- гремит он, обращаясь к России,-- только блюдися, мати моя, блюдися, раю мой прекрасный, ползущих змиев, то есть бунтовщиков, который по подобию змия райского на зло подущают и шепчут в уши неосторожных, глаголюще: никакоже умрете, но будете яко бози, точию пожелайте высочайший власти. Таковых ты змиев и скорпиев вселютейших блюдися; раю прекрасный, и бесовским словесам не веруй, что глаголют. Ложь есть ложь. Погибнут и змие прелщающи, погибнут и прелщенныи и в яму юже соделаша впадут, а тебе, раю мой, аще им уха приклониши, великого бедства набавят. Не тако бо бедствиям вред наносят врази посторонний, яко врази домашний».

Как по форме, так и по содержанию этот отрывок вполне равноценен с нападками Прокоповича на противников царской власти и на критиков Петровых действий, «свербоязычных буесловцев». А это значит, что в политическом отношении вождь «ученой дружины» ни на шаг не подвинулся дальше той точки, на которой стоял его непримиримый противник Яворский, склонный к консерватизму и лишь с большими оговорками одобрявший реформу. Назв. соч., стр. 360. Цитир. у Морозова, назв. соч., стр. 86-87

Петр I и идеология «Ученой дружины».

Время Петра I ознаменовалось быстрой европеизацией России, резким сломом обычаев и традиций отечественного средневековья. Несмотря на это, обращение к Западу было благом; оно открывало путь к усвоению опытных наук и технических усовершенствований.

Тем самым обновлялись и политические представления. Петр I проявляет интерес к сочинениям С.Пуффендорфа, одного из самых выдающихся идеологов западноевропейского Просвещения. По его инициативе на русский язык переводится его трактат «De officio nominis et civis justa legem naturale» - «О должности человека и гражданина по естественному праву». В нем обосновывался тезис о необходимости секуляризации политических институтов, отделения естественного права от богословия. Любая власть, по мнению автора, возникает в результате разумного соглашения людей, добровольно ограничивающих свои права в Пользу соответствующих властных учреждений. Следствием естественного договора (pactum) является и возникновение централизованного государства в форме монархии. На его взгляд, именно монархия наиболее гармонирует с естественными стремлениями людей, ограждая их от частного насилия и устанавливая равенство в подчинении. В разряд основных прав личности входит не только защита частной собственности, но и право на образование, продвижение в должности и службе, безотносительно к родословию и богатству. Влияние Пуффендорфа сказалось на всех политологических построениях русского Просвещения, и это во многом было обусловлено благосклонным отношением к нему Петра I.

1. По примеру Ивана Грозного. Однако создатель «Российской Европии» слишком жестко соединил идею естественного права с идеей централизованной государственности, идею власти с идеей абсолютной монархии. В этом он скорее уподоблялся Ивану Грозному, которого считал своим «предшественником и примером», называя «глупцами» тех, кто признавал его «тираном». Характерна параллель, которая проводится между московским самодержцем и Владимиром Святославичем, великим князем киевским, в отредактированном им лично Предисловии к «Морскому уставу» (1720). О последнем сказано: «...Владимир Святый наставлен быв в богословии, не наставлен, показался в политике. И как привидением России от тьмы неверия в познание истинны вечных похвал явился достоин, так российския монархии разделением не малый славы своей урон зделал: понеже превеликий вред народу рускому принес». Напротив, Иван Грозный «управил сердце... ко уврачеванию вреда Владемером соделанного» и избавил Россию от «смертоносные болезни» удельного «рассечения», соединив «многие немощные и взаим себе вредящие части... в едину монархию ».

Подражание Ивану Грозному в сильнейшей мере определило линию поведения Петра I. Прежде всего это сказалось в его отношении к боярству и церкви. Он почти не обращается к услугам Боярской думы, заменяя ее вскоре на Сенат - высший распорядительный и исполнительный орган при царе. При нем прекращается вообще само пожалование в бояре. Важнейшие государственные дела поручаются только преданным ему лицам, отличавшимся не родовитостью сана, а способностями и талантами. Известно его выражение: «Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую». В сознании Петра I укореняется идея о власти как учительстве, и это находит свое выражение в самом титуле Отца Отечества, императора Всероссийского, который он принимает в день празднования Ништадтского мира 30 октября 1721 г.

Серьезным изменениям подвергается и положение церкви. Продолжая линию Ивана Грозного, Петр I настойчиво добивается упразднения двоевластия. После учреждения патриаршества в 1589 г. с новой силой оживает соперничество светской и духовной власти. Патриарх Никон откровенно заявляет о превосходстве священства над царством. Не скрывают своих «наставительских» амбиций и его преемники. Патриарх Иоаким требовал от царей Ивана и Петра Алексеевичей всячески пресекать влияние «иноземцев»: «отнюдь бы иноверцы... обычаев своих иностранных на прелесть христианом не вносили бы, и сие бы им запретить под казнию накрепко». Когда после смерти патриарха Адриана Петр I отменил выборы нового главы русского православия, недовольство сложившейся ситуацией прозвучало из уст местоблюстителя патриаршьего престола Стефана Яворского. Он заявил о различии компетенции церкви и государства, потребовав автономии для духовной власти. («Царие бо христианстии, -- пишет Стефан Яворский в своем трактате «Камень веры», -- начальствуют над христианы не по елику христиане суть, но по елику человецы, коим образом могут начальствовати и над иудеи, и над махометаны, и над языки. Тем же властительство царей о телесех паче, нежели о душах человеческих радение имать. Духовная же власть о душах паче, нежели о телесах владомых печется. Царие имуть в намерении покой привременный и целость людей своих во плоти. Духовная же власть имать в намерении живот и ублажение и по плоти и по духу. Царие подвизаются со врачами видимыми, духовная же власть с невидимыми».).

Немаловажным было и то, что политические устремления церкви находили поддержку в народных массах. Это не было тайной и для Петра I. В составленном им совместно с Феофаном Прокоповичем «Духовном регламенте» (1721) говорится: «...простой народ не ведает, како разньствует власть духовная от самодержавной, но великою высочайшего пастыря честию и славою удивляемый помышляет, что таковый правитель есть то вторый государь самодержцу равносильный или болши его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство, и се сам собою народ тако умствовати обыкл».

Петр I принимает ряд самых крутых мер с целью ослабления духовной власти. Прежде всего санкционируется изъятие части церковных доходов в казну и ограничивается право духовенства безраздельно пользоваться трудом зависимых крестьян. При монастырях открываются «гошпитали», в том числе для незаконнорожденных младенцев, которых монахи обязывались растить и обучать. Строгой регламентации подвергались и штаты церковнослужителей: на 100-150 дворов прихожан полагался один священник, все «излишние» подлежали включению в тягло, причем за беглого бывшего церковника устанавливался штраф в том же размере, что и за беглого крестьянина. Значительно осложняется процедура назначения на церковные должности. Каждый кандидат обязывался иметь соответствующее «званию своему должное искусство», т.е. владеть грамотой. Кроме того, от них требовалось выучить наизусть две книги: «Краткии катехизис» и «О должностях всех чинов». Автором второй книги был Пуффендорф. Обе эти книги священники должны были, согласно «Духовному регламенту», читать в воскресные и праздничные дни в течение года для воспитания паствы. Вводятся особые «табельные дни» в церковное богослужение, для «всегдашнего напоминания» духовенству о коронациях, тезоименитствах и победах русского оружия, примеру, в «Реестре торжественным и викториальным дням» 1723 г. таких дней насчитывалось 44. Все «упущения» по табели рассматривались Тайной канцелярией, и виновные подвергались неукоснительному наказанию.

Венцом петровских преобразований в церковной сфере становится учреждение Духовной коллегии, или Синода, отменявшего институт патриаршества. Церковь лишается своего самостоятельного значения и превращается в орудие правительственной системы. Синод возглавляет обер-прокурор, светское лицо, находящееся на государственном жалованье. Служители культа также приравниваются к обычным чиновникам. С подчинением церкви государству отпадает вопрос о двоевластии и старомосковское царство окончательно трансформируется в Российскую империю.

Сущность политики Петра соответствовала общепросветительским идеалам. Его прежде всего заботит благо отечества, которое он непосредственно связывает с «береже-нием крестьян», земледельцев. В подготовленном им специальном наказе поместному дворянству говорилось, что крестьяне «суть артерии государства и как де через артерии (т.е. большую жилу) все тело человеческое питается, так и государство последними, чего ради надлежит оных беречь и не отягощать через меру, но паче охранять от всяких нападков и разорений, особливо служилым людям порядочно с ними поступать». В данном контексте устанавливался запрет на раздел помещичьих имений между наследниками («от того разделения казне государственной великий есть вред и людям подлым разорение»), а также намечалось облегчение крестьянских податей. До дела это, однако, не дошло: помешала длительная Северная война, обескровившая государственные финансы. Тогда более мягкое подворное обложение было заменено подушной податью, которая распространилась на все население: горожан и крестьян. Следствием явилось то, что предвидел и сам Петр, - массовая неуплата налогов, а значит, «вред и убыток государству». Тем не менее Петр не теряет оптимизма, подходя к «тягости народной» как временной мере, обеспечивающей «государственный интерес». Зато он неизменно убежден в одном: «Надлежит трудица о пользе и прибытке общем, который Бог нам пред очи кладет как внутрь, так и вне, от чего облехчен будет народ». Это и была его мечта-идея, двигавшая его громадным умом и волей.

Секуляризация государственной власти потребовала не только разработки новой политической идеологии, но и создания ее социальной опоры - в виде нового сословия интеллигенции как носителя светского научного знания. При Петре это сословие еще не велико, оно только начинает самоопределяться, уясняя свое общественное и политическое призвание. Формирующаяся интеллигенция «идейна», но «беспочвенна», т.е. оторвана от национальных корней, лишена исторических привязанностей и воспоминаний. В большей своей части это инородцы - французы, голландцы, немцы; к ним присоединяются и «киевские нехаи» - украинцы, белорусы, которых Петр ценит за образованность и толерантность. (Примечательно, что в петровский период интеллигент как инородец вообще ассоциировался с немцем; отсюда недовольство московитов Немецкой слободой. Особенно резко это выплеснулось во время стрелецкого бунта 1698 г. По словам одного из его участников, они «и Немецкую де слободу разорять и немец рубити хотели для того, что де их вошло в царство много и чтоб царством не завладели». Неприязнь к «немцам» имела и религиозную подоплеку: в средневековой Руси именно им вменялось в вину распространение астрологии и ересей.)

Вокруг него складывается «ученая дружина» - когорта интеллектуалов, поднявшая стяг европеизации России. Во главе ее стояли Феофан Прокопович и Татищев, два крупных мыслителя-прагматика, сыгравших важную роль в сплочении русского раннеин-теллигентского движения.

2. Феофан Прокопович (1681-1736). Знакомство его с Петром состоялось в 1709 г., во время пребывания царя в Киеве, по случаю победы русских войск под Полтавой. Он произнес похвальное слово, которое понравилось монарху и заставило его обратить внимание на просвещенного проповедника. С того времени он постоянно покровительствует Феофану, а в 1715 г. вызывает его в Петербург для подготовки церковной реформы.

Феофан отличался свободой ума и антицерковными наклонностями. На его взгляд, Священное писание должно восприниматься не догматически, а «риторским разумом», т.е. аллегорически. Это позволяло ему примирить Библию и систему Коперника, защищать науку от нападок ортодоксов. Философское основание его взглядов составляла теория двойственной истины, которую перенял от него М.В.Ломоносов.

Однако главный интерес Феофана лежал в русле политики. Он прекрасно знал труды Т.Гоббса, Ю.Липсия, Г.Гроция, С.Пуффендорфа, И.Буддея, обосновывавших принцип сильной централизованной власти. Из его собственных работ, помимо составленного им при участии Петра I «Духовного регламента», выделяются прежде всего «Слово о власти и чести царской» (1718) и «Правда воли монаршей» (1719), которые обрели статус государственных законодательных актов.

Феофан Прокопович - сторонник договорной теории происхождения государства, истоки которого он возводит к договорным отношениям в семье. «Брачное сочетание, -пишет он, - есть от рода контрактов или договоров, а во всех контрактах равно дело разоряется, когда сия или оная сторона артикулов договора не сохраняет». Именно договор, контракт, по мнению Феофана, обеспечивает равенство сторон как в семье, так и в государстве. В своих суждениях о догосударственном состоянии он старается примирить позиции Гоббса и Пуффендорфа. Для него неприемлема ни точка зрения первого о войне всех против всех в древних сообществах, ни точка зрения второго о царившем в них всеобщем мире. Феофан полагает, что и в естественном состоянии люди совершали добро и зло, мирились и воевали, следуя свободной воле, дарованной им от Бога. Изначальный закон жизни человеческой, «с стороны одной велит нам естество любити себе и другому не творити, что нам не любо, а со другой стороны злоба рода растленнаго разоряти закон сей не сумнится», а потому «всегда и везде желателен был страж, и защитник, и сильный поборник закона, и то есть державная власть». Следовательно, государство учреждается вследствие необходимости защиты богоустановленного закона жизни. Но совершается это не по насилию и утеснению одних другими, а по добровольному соглашению, воле всего народа. Не входя в подробности относительно способов сплочения народной воли, Феофан ограничивается признанием ее соответствия божественным замыслам: «Ведати же подобает, что народная воля... бывает не без собственного смотрения Божия, но Божиим мановением движима действует. И того ради вся долженства как подданных к государю своему, так и государя к добру общему подданных своих не от единой воли народной, но и от воли Божией происходит». Таким образом, для государственной власти оставляется удобный зазор, позволяющий ей соизмеряться с обстоятельствами и действовать от имени народной или божественной воли.

Феофан неспроста дуализирует источник государственной власти. Ему ясно, что она не может оставаться лицом к лицу только с народной волей. Люди подвержены страстям и переменчивы в своих намерениях. Это может легко воспалить их воображение и направить их волю к свершению бунта. Власть черни для Феофана отвратительна: «Меры в ярости не знает простолюдное свирепство, когда видит вся по воле своей». Поэтому одной их главных задач верховной власти является обеспечение мира и безопасности граждан, что достигается, во-первых,  «умалением народных тяжестей» и, во-вторых, всемерным поощрением «великих честных учений», т.е. просвещения. Но в основе всего этого должно лежать «искусство экономическое», т.е. развитие производства и сельского хозяйства. Всякий иной путь чреват недовольством народа, бунтами. Власть, заботящаяся только о собственном интересе, есть власть «лютая и паче монаршества страшнейшая».

Феофан Прокопович выступает апологетом централизованной власти, не сковывая ее не только путами церковности, но и народности. Она имеет абсолютный характер и не подлежит никаким юридическим ограничениям. Монарх соединяет в своем лице и законодательную, и судебную власти, и долг подданных - «без прекословия и роптания» исполнять его указы и повеления. Народ своей воли не имеет, он отдал ее полностью монарху при его избрании. И если монарх не тиран, не деспот, он помнит: «Всякая власть верховная едину своего установления вину конечную имеет всенародную пользу». Такова суть политических размышлений Феофана Прокоповича.

3. В.Н.Татищев (1686-1750). Другим мыслителем петровской эпохи, стоявшим во главе «Ученой дружины», был Татищев, крупный администратор, автор множества сочинений на исторические, научные и политические темы. Среди них наиболее значительны «Духовная» и «Разговор двух приятелей о пользе науки и училищах», сердцевину которых составляет теория «всемирного умопросвящения».

В истории человечества Татищев выделяет три этапа: первый - создание письменности, второй - возникновение христианства и третий - «обретение тиснения книг», книгопечатание. С созданием письменности связана кодификация законов у разных народов: их правители «зачали законы сочинять и, на лучшее наставляя, лучи малого сияния и благоразумия им открывать». В Персии это был Зороастр, в Египте - Озирис, в Греции - Минос, в Риме - Янос, или Нума Помпилий. «Близ потопа», как пишет Татищев, обрели свои письмена и законы китайцы. Аналогичным образом обстояло дело и у «славянов»: как только была изобретена азбука, тотчас началось «сложение закона». Речь в данном случае идет о «Русской правде» - выдающемся памятнике правовой мысли древнекиевской эпохи.

С приходом христианства человечество достигает новых ступеней «умопросвящения». Учение Христа принесло с собой не только «душевное спасение, царство небесное и вечная блага»; благодаря ему прежде всего «все науки стали возрастать и умножаться, идолопоклонство же и суеверия исчезать». Но оно стало жертвой церковных разделений, и это привело к тому, что «едва не повсюду науки нуждные человеку погибли». Говоря о средних веках, Татищев замечает: «Оное время ученые время мрачное именуют». К наибольшим бедам, проистекшим от церкви, он относил политическое властолюбие, равно присущее и «римским архиепископам», и «нашим митрополитом и патриархом», которые «от гордости и сластолюбия противобожного» возомнили, что «якобы власть духовная выше государственной». «Тиснение книг», просвещение представляется Татищеву важнейшим средством полного преодоления негативного воздействия церкви на развитие государственности и политических институтов. Он отстаивает идею веротерпимости, основанной на поддержке наук и училищ. «Разность вер великой в государстве беды не наносит»,  констатирует русский мыслитель.

Как и Феофан Прокопович, в вопросе о происхождении государства Татищев придерживается договорной теории. Согласно его учению, человек «по естеству» обладает свободой воли; она ему «толико важна и полезна, что ни едино благополучие ей сравняться не может...»; «человек, лишенный воли, есть невольник». Но воля полезна, если она употребляется с разумом и рассуждением. Именно разум убеждает нас в том, что «человеку и в лучшем возрасте и разуме на себя единаго надеяться не безопасно, и потому видим, что воле человека положена узда неволи для его же пользы». Эта «вторая, своевольная, неволя», вытекающая из «нужды» и основанная на «договоре», как раз служит причиной возникновения государства и разнообразия его форм.

Хотя Татищев сторонник монархического устройства России, он все же не считает монархию единственно целесообразной формой правления. На его взгляд, каждый народ, «разсмотря положение места, пространство владения и состояние людей», избирает такую систему, которая наиболее приемлема для общенародного благополучия. «Например, - пишет он, - в единственных градех или весьма тесных областях, где всем хозяевам домов вскоре собраться молено, в таком демократия с пользою употребиться может, а в великой области уже весьма неудобна. В областях хотя из нескольких градов состоясчей, но от нападений неприятельских безопасной, как то на островах и пр., может аристократическое быть полезно, а особливо если народ учением просвясчен и законы хранить без принуждения прилежит, тамо так острого смотрения и жестокого страха не требуется. Великие и пространные государства, для многих соседей завидуюсчих, оные ни которым из объявленных правиться не может, особливо где народ не довольно учением просвясчен и за страх, а не из благонравия или познания пользы и вреда закон хранит, в таковых не иначей, как само- или единовластие потребно». Россия, естественно, подпадала под действие третьего принципа и потому не могла быть никакой иной, кроме как монархической. Вместе с тем Татищев предлагает «пункты», которые существенно ограничивают монархию. В частности, он предусматривает создание двух палат: «Вышнего правления» из 21 человека и «другого правительства» для занятий «делами внутренней экономии» из 100 человек. В первой палате сосредоточивалась основная сфера законодательной деятельности, что фактически низводило монархическую власть до уровня отправления чисто исполнительных функций.

В соответствии с этим на первый план выдвигается проблема общих принципов законотворчества, или, по терминологии Татищева, «законописи». Для русского мыслителя не составляет тайны то, что само по себе существование законов еще не гарантировало их исполнения. Поэтому независимо от того, кто и как издает гражданские законы, должны соблюдаться некоторые общезначимые условия, равно обязательные для всякой власти. Таких условий Татищев устанавливает четыре. Во-первых, «чтоб закон внятен и всем подзаконным вразумителен был». Он должен быть написан на том «речении», которым говорит «большая часть общенародия», без всякого витийства и иноязычных слов. И притом «всякий закон что короче, то внятнее». Во-вторых, законы должны быть выполнимы. Татищев и в теории, и на практике ратует за смягчение существующего законодательства: «Воздаяния за добро и злодеяния чтоб умеренные и делам достойные предписаны были, ибо неумеренные казни разрушают тем закон, что от сожаления принуждены будут наказания уменьшать и закон сами судии нарушат, а у подданных безстрастие родится». В-третьих, «чтоб законы один другому ни в чем противен не был, дабы как судящие, так и судящияся не имели случая законы по своим прихотям толковать и тем коварством законы скрытно нарушать». Наконец, в-четвертых, Татищев формулирует демократическое требование, «дабы всякой закон всем немедленно явен и известен был, ибо, кто не зная закона, преступит, тот по закону оному осужден быть не может». Позаботиться о своевременном и широком объявлении законов обязано правительство, которое несет ответственность за общественное благо.

Не обходит Татищев и такой принципиальный вопрос, как соотношение закона и обычая. Он признает, что обычай обычаю - рознь. Не все в прошлом было только темным и варварским. Так, до Бориса Годунова «в Руссии крестьянство было все вольное». Он же сделал их крепостными, заставив народ «волноваться». Следовательно, таким «пременением древних обычаев иногда немалой вред наносится». Однако не все обычаи таковы, и «где польза общая требует, тамо не нуждно на древность и обычаи смотреть»: надо смело идти на обновление и преобразования.

Татищев видел Россию единой с Европой, не тиранической, а легитимной и просвещенной. Это ставило его на голову выше других просветителей петровской эпохи, в том числе и Феофана Прокоповича. Он дал начало целому направлению русской политической мысли, которое получило название западничества.

4. И.Т.Посошков (1652-1726). На волне петровских преобразований вознесся из низов и талантливейший мыслитель-самоучка Посошков, известный главным образом своей «Книгой о скудости и богатстве», написанной специально для представления российскому монарху.

Его острый ум жаждал правды, и он постоянно обличает все то, что «ветхо» и «гнило», взывая к воле и силе государя самодержца. «Царь яко Бог, еже возхощет, в облости своей может сотворить», - утверждает Посошков. Россия представляется ему огромным, застарелым Домом, в котором ничего невозможно исправить, сперва «не разсыпав его и подробну не разсмотря». Начать же все необходимо с составления нового Уложения, взамен прежнего, утвержденного еще царем Алексеем Михайловичем. Доказывая, что в нем «неправда велми твердо въкоренилась», он обусловливает это игнорированием «народосоветия». Поэтому для составления нового Уложения Посошков предлагает Петру I созвать представителей (по 2-3 человека) от всех сословий - духовенства, администрации «высокаго и нискаго чина», дворянства и купечества, «фискалов» (людей сыска и надзора), солдат и знатных крестьян из старост и сотских, «которые во всяких нуждах перебывались», а также «детей боярских» - холопов. Они-то и должны «освидетельствовати самым вольным голосом, а не под принуждением» составленный правовой кодекс, «дабы в том изложении как высокородным, так и нискородным, и как богатым, так и убогим, и как высокочинцам, так и ниско-чинцам, и самым земледельцам обиды бы и утеснения от недознания коегождо их бытия в том новоисправном изложении не было». Затем решение «многонародного совета», как называет Посошков всесословный совещательный орган при царе, поступает на утверждение монарха. Последний мог отредактировать кодекс, вплоть до исключения ряда статей.

По мнению Посошкова, введение «народосоветия» не снижает роли «его величества самодержавия», но, напротив, позволяет ему действовать со знанием дела. Примечательно, что аргументация его при этом совпадает с позицией Курбского. «...Без многосоветия и без вольного голоса, - заявляет от, - никоими делы невозможно сладить, Понеже Бог никому во всяком деле одному совершеннаго разумения не дал...». Следовательно, на всякого человека довольно простоты, и это уравнивает всех в правах -великих и малых. Посошков надеется, что «великий наш монарх повелит суд устроити един, каков земледельцу, тако и купецкому человеку, убогому и богатому... чтоб всякому и нискочинному человеку легко было его доступить...». Ему хотелось видеть Россию «общежительством любовным», в котором все прекрасно - «как в духовности, тако и во гражданстве». С такой мечтой он и умер в тюрьме, где оказался вскоре после смерти Петра I «по важному секретному государственному делу», вероятно, за свои «домо-строительские» идеи.

Феофан (Елисей в миру) Прокопович (1677-1736) - выдающийся деятель «Ученой дружины Петра I», один из основных ее интеллектуальных наставников. Начиная с 1709 г., он участвовал в разработке различных «указов», «регламентов», «распоряжений», программ внутренней и внешней политики, в том числе относительно церкви и духовенства. Человек ближайшего окружения Петра I, Феофан отличался редким трудолюбием, однако оценка его участия в Петровых реформах никогда не была однозначной.

Между тем жизнь Феофана Прокоповича не была легкой, творческий путь - гладким, а посмертные характеристики его роли в истории духовной культуры России и поныне тенденциозно неадекватны. Даже краткий обзор его жизни, ознакомление с отдельными сторонами мировоззрения убеждают в сказанном.

Выходец из купеческой семьи, Елисей родился в Киеве. Он рано был определен сначала в начальную школу Киево-Братского монастыря, а затем - десяти лет - отдан после смерти отца попечителем, дядей по линии матери, в Киево-Могилянский коллегиум (академию). Протектор академии В. Ясинский и профессор философии Г. Одорский, обратив внимание на незаурядные способ-ности Елисея, много сделали для формирования мировоззрения будущего мыслителя. Вряд ли в стороне от забот о племяннике оставался и дядя (выбранный ректор академии Феофан Прокопович). После Киева Елисей продолжал свою учебу за рубежом (1695-1701), в частности в Риме, в иезуитском Коллегиуме св. Афанасия. Обучение здесь было нелегким, хотя и успешным, скитания за границей - тяжкими. С радостью вернулся он на родину (1704), где вскоре принял монашество, получив при пострижении имя дяди - Феофан Прокопович.

Система деизма: формы выражения

В Киеве началась практическая, общественная и политическая деятельность Ф. Прокоповича - профессора, протектора, а затем и ректора Киево-Могилянской академии. Сначала он преподавал поэзию, риторику, философию и этику. Блестящий лектор, Феофан становится и знаменитым проповедником, создателем многих оригинальных трудов и переводов философско-богословской литера-туры древних и современных ему авторов, мастером поздравительных и поучительных «слов», активным деятелем церковного и граждан-ского движений своего времени. После победы русских войск над шведскими полками под Полтавой (1709) Петр I все больше и больше приближает к себе Феофана, берет его в Прутский поход (1711), а через пять лет переводит в Петербург. Включившись в государственную, научную и церковную работу, Прокопович переживает «период наиактивнейшей общественной деятельности» (1716-1725).

Заслуживает особого вникания деятельность Феофана Прокоповича в качестве руководителя Святейшего Синода, архиепископа Новгородского и Великолуцкого, влиятельного в церковных кругах богослова, крупного знатока философии, логики, риторики, этики, эстетики, истории и гомелетики. В 20-ЗО-е годы исключительное значение имело его участие в подготовке нескольких проектов будущих «указов» (1716-1724), в делах по реорганизации академии при Заиконоспасском монастыре, в создании Петербургской Академии наук, а также столичной духовной академии (1725). Параллельно с этим в относительно короткий срок он завершил несколько фундаментальных философских, богословских, политических и публицистических трактатов: «Духовный регламент», «Слово о власти и чести царской», «Правда воли монаршей», «Рассуждение о безбожии» и др. (1717-1733). В этих работах в связи с деятельностью по защите петровских преобразований Прокоповичем предлагался целый ряд концепций, получивших в его творческом наследии весьма глубокое обоснование. По словам его биографов, он отстаивал необходимость «секуляризации общественной мысли», освобождения ее от «богословского плена», являлся теоретиком системы философ-ского деизма и принципов «естественного права», обоснователем новейших для его времени принципов риторики, логики и теории истины, эстетических понятий и канонов. Соглашаясь с этими утверждениями, было бы неправильно сводить к ним всю гамму творческих интересов Прокоповича: многие стороны его творческой и общественной деятельности в приведенном перечне даже не упоминаются. Бесконечно богаче и мировоззрение Прокоповича, разработанное с присущей ему глубиной и талантом, но не лишенное противоречий, изломов, двойственности и парадоксальности.