Социально-философские воззрения евразийцев

Размещено на http://www.allbest.ru/

Социально-философские воззрения евразийцев

Сухов А.Д.

Интерес к забытому на несколько десятилетий направлению русской мысли 20-30-х гг., евразийству, в последние годы несомненно возрастает. Изданы многие произведения его представителей, появились посвященные ему антологии, статьи о нем. Идеи евразийства становятся доступными не только специалистам, но и широкому кругу читателей. Они используются и для поисков ответов на вопросы, возникшие в наши дни. При этом, однако, обнаруживается стремление поставить евразийство на службу определенным идеологическим интересам, выдвинуть какую-то содержательную часть его на первый или единственный план, а остальное его наследие замолчать, отодвинуть, убрать. В публицистике подобные приемы, возможно, и оправданы. Настоящая же статья ставит перед собой иную задачу: предоставить слово самим евразийцам, лишь несколько систематизируя выдвигавшиеся ими положения. Пусть евразийство говорит само за себя.

Но сначала немного о его становлении.

Вскоре после Октябрьской революции, в 1920 г., в Софии Российско-Болгарским книгоиздательством, созданным П.П. Сувчинским, была выпущена в свет небольшая книга, насчитывавшая 82 страницы и принадлежавшая перу Н.С. Трубецкого, русского эмигранта, тогда - начинающего, впоследствии - всемирно известного ученого и философа. Пафос ее являлся по преимуществу критическим. В очередной раз развенчивались идеалы, которые принял Запад и на которые с XVIII столетия было ориентировано русское общество.

«Назначение этой книги чисто отрицательное, - пояснял Трубецкой в одном из своих писем в 1921 г. - Никаких положительных, конкретных, руководящих принципов она давать не собирается. Она должна только свергнуть известные идолы...»¹. Читатель пока что пусть сам поищет выход, и этот выход должен быть указан в дальнейшем. Существенное в книге сам Трубецкой находил в том, что здесь отвергнут как эгоцентризм, так и эксцентризм, полагание центра «вне себя, в данном случае - на Западе»². Концовкой книги, написанной позже основного текста, где все же был бегло затронут позитивный аспект, сам Трубецкой, в конечном итоге, остался недоволен, и содержание этого раздела посчитал «туманным суррогатом».

Что же поставило эту книгу, несмотря на известный традиционализм критической части и недостаточную внятность позитивной, в эпицентр некоторых дальнейших событий? Прежде всего, созвучность ее содержания, пусть не во всем нового и не всегда четко выраженного, сложившейся обстановке. В 1914-1918 гг. западные ценности были основательно поколеблены, и на этот раз не теорией, как это случалось раньше, а мировой войной. Россия, став советской, пошла по иному пути, чем Запад. Книга Трубецкого стимулировала понимание новой эпохи.

Автор не считал, что это по силам одному исследователю. Он говорил о необходимости коллективных разработок. «Бросить определенную мысль, поднять известное знамя - может один, - писал он во введении к книге. - Но разрабатывать целую систему, основанную на этой мысли, прилагать эту мысль на практике - должны многие. К этой-то коллективной работе я и призываю всех тех, кто разделяет мои убеждения. Что такие люди есть - в этом я убедился благодаря нескольким случайным встречам. Им нужно только сплотиться для дружной совместной работы. И если моя брошюра послужит толчком или средством к этому объединению, я буду считать свою цель достигнутой»³.

Свое предназначение книга Трубецкого выполнила. Публикация эта позволила ему найти единомышленников. Оказалось, что идейные установки, содержащиеся здесь, разделяются и другими. Целая группа исследователей шла в одном направлении. Между ними состоялись встречи и беседы. Были организованы обстоятельные обсуждения возникших проблем.

В 1921 г. опять в Софии и тем же издательством был опубликован сборник «Исход к Востоку», который подвел итог проделанной работы. В предисловии к нему говорилось о том, что русский народ и другие народы, населяющие Россию, не европейцы и не азиаты, они - евразийцы. Было положено начало евразийству - теории и общественному движению. Его основателями, помимо Трубецкого, стали П. Н. Савицкий, П. П. Сувчинский, Г.В. Флоровский. Сам термин для обозначения того особого мира, к которому принадлежит Россия, «Евразия», был предложен Савицким; производными от него стали понятия - «евразийство», «евразийцы».

Евразийство пошло вширь, вовлекая в свои ряды новых сторонников. Социально-философские идеи евразийства разрабатывались не только профессиональными философами, но и представителями различных отраслей научного знания: историками и экономистами, лингвистами и филологами, этнографами и фольклористами, географами и искусствоведами. Евразийство конкретизировалось и прорабатывалось в деталях. В свою очередь, и само оно оказывало влияние на специальные исследования, давало возможность по-новому рассматривать имеющиеся там проблемы. В ряде случаев представители науки, руководствуясь евразийской методологией, становились «пионерами» и «провидцами»⁴.

Евразийство, возникшее в Софии, распространилось затем по многим городам Европейского континента и даже за его пределами. Приверженцы его были в Берлине, Париже, Праге, Брюсселе, Белграде, Лондоне, Харбине... Группы евразийцев и отдельные их представители время от времени практиковали встречи. На некоторых семинарах, которые были ими организованы, присутствовали сотни участников. Согласовывать воззрения и координировать действия евразийцам помогала переписка, которая в период интенсивного развития движения была постоянной.

Евразийцы располагали собственным издательством (Евразийское книгоиздательство), они публиковали сборники статей и монографии, печатались в принадлежавшей им газете «Евразия» (1928-1929 гг.) и близкой им по взглядам периодике. К настоящему времени представлена достаточно полная библиография евразийских изданий, состав их участников⁵.

Евразийство отличалось подвижностью: наряду с притоком новых сторонников наблюдался отход от него некоторых прежних. Наиболее существенной потерей для него был уход Г. В. Флоровского, самым крупным приобретением - приход Л. П. Карсавина.

Границы евразийства не отличались четкой очерченностью. Помимо теоретиков и идеологов, в нем состояли и те, кто разделял уже выработанные воззрения; вместе с убежденными борцами за его дело - сочувствовавшие ему, сотрудничавшие в его изданиях, публиковавшие в них работы, имевшие иногда лишь косвенное к нему отношение. Существовала особая евразийская организация, претендовавшая даже на то, чтобы стать партией. И опять-таки не все приверженцы евразийства состояли в этой организации. Другие же, официально выйдя из нее, продолжали печататься в евразийских изданиях и не утрачивали связей с ее участниками.

Все же суть евразийства и его облик определялись сравнительно узким кругом лиц. Своим построением оно обязано многим, но без некоторых оно просто не могло быть тем, чем стало. К числу этих немногих следует, прежде всего, отнести Н. С. Трубецкого; философ и лингвист, он и предтеча евразийства, и организатор движения, и его ведущий теоретик, идеолог. Другая ключевая фигура евразийства - П. Н. Савицкий. Философ евразийства, он много сделал для него также, будучи экономистом и географом. Л. П. Карсавин, придя в евразийство (на его раннем этапе), имел уже имя в науке, являлся автором трудов по медиевистике и философии истории. Он сразу же приобрел в евразийстве большое влияние, которое в дальнейшем лишь возрастало.

Уже их участие давало евразийству не только философское обеспечение, но также и опору на фактологию из сфер экономики, истории, языкознания, географии.

В евразийстве практиковались не только скоординированные выступления, но также декларации, излагавшие концептуальные принципы и главные положения, которые публиковались анонимно, как документы движения. Суждения о евразийстве складывались как по авторским публикациям, так и по этим программным изложениям, представленным в виде статей или небольших книг.

У евразийцев были предшественники, как и они ориентировавшиеся на самобытность страны. Свое происхождение они вели от славянофилов, противостоявших в XIX в. западникам. Однако, по их мнению, славянофильство и западничество - это видоизменение тех «основных типов», которые существовали ранее. И противоборство между этими типами проявлялось не в одной лишь литературной форме. «Не одни только литературные мнения, - считал Г. В. Вернадский, - а также деяния, чувства и подвиги прошлого должны быть нами по-новому доняты и оценены»⁶. Восточники и западники появляются в глубине веков. Это исконные типы в истории России. Еще в XIII столетии Даниил Галицкий и Александр Невский олицетворяли собой тип западника и тип восточника. «Наследием блестящих, но непродуманных подвигов одного было латинское рабство Руси юго-западной. Наследием подвигов другого явилось великое государство Российское»⁷.

Среди своих предшественников XIX столетия, помимо славянофилов, евразийцы называли и других - Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, Н. Н. Страхова, Н.Ф. Федорова... Евразийство следовало в русле революционной демократии, и родство его с революционным народничеством несомненно, хотя евразийцы отвергали отождествление с ним, которое ему временами приписывалось, рассматривая это в лучшем случае как недоразумение.

Особо надо сказать о тех параллелях, которые просматриваются между евразийством и охранительным консерватизмом. С консерватизмом, который после крушения императорского режима, естественно, перестал быть охранительным, евразийство находилось в постоянном конфликте. Консерваторы обвиняли евразийцев в сочувствии большевизму, евразийцы консерваторов - в намерении повернуть историю вспять. Евразийцы, однако, были восприимчивы к тем идеям самобытности, которые выдвигались и разрабатывались классиками охранительного консерватизма (Н. Я. Данилевским, К. Н. Леонтьевым). Сходство же в главном между двумя направлениями состояло в том, что принимались, как разумные, существовавшие реалии, в каждом конкретном случае принципиально разные, но отличные от западных.

Славянофильство и его постоянный идейный конкурент, западничество, пореформенный либерализм, как охранительный, так и неохранительный, революционная демократия 40-60-х гг. и народничество - все они стремились к созданию таких общественных состояний, которых в России еще не было и которые существовали лишь идеально, в их представлениях. Охранительные консерваторы отстаивали ту действительность, которая была свойственна не воображению, а повседневности, хотя они и не считали ее безупречной (речь идет, разумеется, не о беспринципном конформизме). Подобно им, почву под ногами ощущали и евразийцы, пусть она и не внушала им полного доверия. Этой почвой стала для них действительность советская.

Подлинным своим антиподом евразийцы считали широко трактуемое западничество с его ориентациями на чуждые образцы, «слепое европоклонство». Россия дважды испытала иноземное иго, продолжавшееся каждый раз более двух веков: сначала монгольское, а затем европейское, или романо-германское, причем второе иго - по его воздействию на судьбы страны и ее культуры - оказалось много хуже первого. «Теперь Россия вышла из него, но уже в новом виде - в виде СССР»⁸.

Что представляет собой современный Запад и что ожидать от него России? По этим вопросам евразийцы полемизировали с его приверженцами, в числе которых оказались видные деятели либерализма П. Н. Милюков, П. Б. Струве, А. А. Кизеветтер... Евразийцы не сомневались в том, что русская интеллигенция «в своей массе продолжает раболепно преклоняться перед европейской цивилизацией», что она, как и прежде, мечтает о том, «чтобы Россия в культурном отношении во всем была подобна настоящим романо-германским странам»⁹.

Евразийцы обращали внимание своих читателей и критиков на то, что «лицемерное исповедание» благородных принципов прикрывает на Западе «эксплуататорский капитализм», что демократический строй, которым принято гордиться, проявляет все признаки «обветшания и разложения». Кризис демократии и парламентаризма несомненен, «ветераны либерализма» просто закрывают на это глаза. Престиж демократического строя падает, как упал некогда престиж монархии. Если этот строй и не умер еще, то, по крайней мере, «близок к смерти». Он сроднился с плутократией; свобода науки, искусства, производства и пр. лишь кажущаяся, призрачная.

Как можно было бы возродить утраченные Россией ценности, ориентированные на Запад, вернуть ее на тот путь, которым она следовала до 1917 г., о чем мечтает нынешнее «западничество»? Только вмешательством извне. Но страна дорого заплатит за это вмешательство, в какой бы форме оно ни осуществлялось. Любая из западных держав имеет свой подлинный лик - «лик хищного зверя, жадно лязгающего зубами. Этот зверь - настоящий «реальный политик»¹⁰. Для Запада «Россия есть территория, на которой произрастает то-то и то-то, в которой имеются такие-то ископаемые... Для политики интересна главным образом территория, а туземное население - лишь в качестве рабочей силы»¹¹. Те из стран Запада, которые будут оказывать России помощь в ее реставрации, «сделают это, конечно, не по филантропическим побуждениям и постараются поставить дело так, чтобы в обмен на эту помощь получить Россию в качестве своей колонии... России будет предоставлена тень, видимость самостоятельности, в ней будет посажено какое-нибудь безусловно покорное иностранцам правительство... Важно то, что оно будет фиктивным»¹². Восстановление прежней России «возможно только ценою утраты ее самостоятельности»¹³.

Не будет, конечно, недостатка в кадрах, обслуживающих новое «иностранное иго». Благоприятные условия для этого создает та часть интеллигенции, которая превозносит Запад, а собственную родину считает отсталой. Сама она «без зазрения совести пойдет на службу к иностранным поработителям и будет не за страх, а за совесть помогать делу порабощения и угнетения России»¹⁴. Не оскудеет и правительственный аппарат, «с виду - настоящая русская власть, а фактически - проводник иностранной колониальной политики. Кому может улыбнуться работа в таком «аппарате»? Мелким честолюбцам, стремящимся к атрибутам власти, хотя бы фиктивной? Или беспринципным авантюристам, мечтающим обеспечить личное благополучие хотя бы ценою собственного позора и гибели родины? Такие люди всегда были, есть и будут... Помешать им в этом невозможно. Но пусть у других откроются на них глаза, пусть знают все, что это - предатели!»¹⁵. В таком правительстве могут появиться и честные люди, стремящиеся хоть как-то послужить России. Но деятельность их, несмотря на благие намерения, в такой обстановке «заранее обречена на полную неудачу»¹⁶.

С точки зрения «западничества», 1917 г. прервал естественный ход исторического развития. Евразийцы не соглашались с этим. Они рассматривали революцию как исторический процесс, глубокий и существенный. В обществе дает о себе знать историческая необходимость, она существует объективно; русская революция была необходима исторически. Евразийцы ощущали ее как эпоху «зоревую», «поворотную и героическую»¹⁷.

Получал поддержку у них и социальный идеал, выдвинутый в порядок дня в ходе революционных свершений. Признание этого идеала - осуществление социализма - объединило республики, составившие СССР. И даже если со временем этот идеал претерпит какие-то изменения по сравнению с тем, как он трактуется сейчас, «все же самый принцип обязательной наличности общего идеала социальной справедливости и общей воленаправленности к этому идеалу должен продолжать лежать в основе государственности тех народов и областей, которые ныне объединены в СССР»¹⁸.

Евразийцы выступали за плановое начало в экономике и даже доказывали здесь свой приоритет: еще за 2-3 года до перехода страны к первой пятилетке они делали свои предложения на этот счет и элементы своей программы обнаруживали в официально принятом проекте.

Плановость хозяйства, по их представлению, должна органически дополняться государственным регулированием культуры и цивилизации. Государство и в будущем, даже если бы у его руля оказались они сами, «не может допустить вмешательства каких-либо не подчиненных ему, неподконтрольных и безответственных факторов - прежде всего частного капитала - в свою политическую, хозяйственную и культурную жизнь и потому неизбежно является до известной степени социалистическим»¹⁹.

Для евразийцев был приемлем и государственный строй, каким он сложился после революции. По их мнению, форма народного представительства успешно решена в системе советов, опирающейся на территориальные единицы и профессиональные объединения, а также на национальные части государства. «Советы с их одинаковой архитектоникой являются мощным орудием объединения национальных и территориальных частей, входящих в Советский Союз. Было бы прямым безумием отказаться от этого объединяющего начала... Каждое правительство поставит себя перед бесконечным количеством новых и неожиданных затруднений, коль скоро попытается отменить систему советов...»²⁰.

Евразийцы одобряли национальную политику, проводимую советским правительством. Они заявляли, что в национальном вопросе «стоят на основе осуществления братства народов в пределах России-Евразии», и средством для осуществления такого братства признавали «федеративный строй СССР»²¹.

По мнению евразийцев, национальная политика эта базируется на географических, экономических и исторических реалиях. Самой природой и историей народы Евразии призваны к совместной жизни. Их сосуществование является органичным; это не случайный конгломерат, а подлинное единство.

Россия-Евразия в географическом смысле -- особый материк, континент, часть света. Данное географическое образование представляет из себя также самодовлеющую хозяйственную область. Пространства Евразии как бы изначально предназначены к тому, чтобы составить одно государство.

Впервые территория Евразии была объединена усилиями Чингисхана и его ближайших преемников, создавших здесь монгольскую империю. Частью ее стала и русская земля. Это объединение рассматривалось в евразийстве как успешное решение исторической задачи, поставленной самой природой, и как дело созидательное. В дальнейшем, после распада монгольской державы, освоение просторов Евразии стало делом Русского государства, так что «процесс русской истории может быть определен как процесс создания России-Евразии»²². Россия стала наследницей государства Чингисхана.

Для того чтобы подчеркнуть, что Евразия, в рамках которой сложилась Россия, а затем СССР, является единым целым, евразийцы пользовались новыми понятиями и терминами. Категория «месторазвитие» призвана была свести воедино начала географии и истории. Они считали даже, что месторазвитием, как явлением, должна заняться специальная наука - теософия, синтетически соединяющая географию и историю.

Личности, действующие в истории, ее субъекты - это не только отдельные индивидуумы. Могут быть и коллективные, соборные, симфонические личности. Подобной симфонической личностью является Евразия. Европа - также симфоническая личность, но особая, другая.

Что же делается в СССР для создания подлинного общеевразийского братства, для которого всегда существовали объективные предпосылки? В этом плане евразийцами отмечался «отказ от русификаторства, органически чуждого исторической стихии России и усвоенного правительством антинациональной монархии... Признание национальных прав всех народов, входящих в состав России-Евразии, предоставление каждому из них самой широкой автономии при сохранении единства государственного целого вполне соответствует правильному взгляду на историческую сущность русской государственности...»²³.

В результате происшедшей революции в стране возрождается множество национальных культур, увеличивается число литературных языков. Но русский язык не утрачивает при этом своего культурного и государственного значения. Он становится, и без какого-либо насильственного навязывания, орудием культурного, политического и делового общения между народами.

Вносились и предложения, призванные корректировать действительность, улучшать ее. Одобряя плановый характер экономики и ее государственное регулирование, евразийцы находили, что недостаточно учитываются те начала экономической жизни, которые можно обозначить понятием частного хозяйства. Необходимо «сопрячь воедино» план, государственное и частное хозяйства. Мелкое производство, осуществляющееся за личный счет трудящихся, является не врагом крупного (государственного и обобществленного), а его сотрудником и восполнителем. Предстоит также теснее связать выдвинутые грандиозные национальные и социальные задачи с личной заинтересованностью осуществляющих их людей.

Евразийцы высказывались за «сохранение основ создавшегося в процессе революции строя, при внесении в него определенных изменений»²⁴. Речь шла при этом об эволюции, о частичных улучшениях и поправках, об освобождении от «пережитков старого», в частности, не изжитых еще элементов «западничества», но признавалось, что все это - сфера органической работы.

Подвергавшиеся постоянным нападкам справа, обвиняемые в «сменовеховстве» и соглашательстве, сдаче позиций, поддержке советского режима, евразийцы стремились всячески подчеркивать свою независимость от каких бы то ни было влияний, самостоятельность своих оценок прошлого и настоящего. Расхождения с большевизмом, который не был им, конечно, идентичен по своей природе, нередко еще нарочито гипертрофировались. В переписке же между собой ими самокритично признавались в связи с этим проявления тенденциозности и демагогии.

Имелся, однако, существенный принцип, который разделял евразийство и большевизм. И консерваторы, и либеральные конституционалисты считали возникшее в 1921 г. новое направление в эмиграции «близким к большевизму, за исключением вопроса о религии»²⁵. Сами евразийцы придерживались, в общем, того же мнения. Уже в коллективном предисловии к их первому сборнику «Исход к Востоку» говорилось: «Смиряясь перед революцией, как перед стихийной катастрофой, прощая все бедствия разгула ее неудержимых сил, -- мы проклинаем лишь сознательно - злую ее волю, дерзновенно и кощунственно восставшую на Бога и Церковь»²⁶.

Приветствуя революционные перемены и выражая им свою поддержку, пропагандируя идеи народоправства и социальной справедливости, евразийцы подчеркивали также свою принадлежность к религии. Религиозность их, по большей части, была не только вполне искренной, но, с точки зрения религиозных рационализма и умеренности, даже экстравагантной.

В век религиозного модернизаторства, когда широкое распространение по отношению к традиционным понятиям получили аллегорические и метафорические подходы, всевозможные иносказания и толкования, евразийцы не пренебрегали известным фундаментализмом. Ими отстаивалось, например, учение о сатане как о реальной личности; при рассмотрении вопроса о богах других религий утверждалось, что «большинство их является бесами»²⁷. Допускалась возможность религиозных чудес. Считалось реальностью появление «знамений славы Божьей (церковные золочения и обновления)»²⁸.

Евразийцы были убеждены, что никто не является менее реставраторами, чем они, но связи религии с обществом, государственностью, бытом они призывали восстановить. Безбожие, антирелигиозность, по их мнению, - европейское изобретение; империя же Чингисхана и Московская Русь отличались приверженностью к религии. Религиозность следует обрести и новой России, ее культуре.

Религией, которая властвовала над умами и сердцами евразийцев, являлось православие. Оно, как считали евразийцы, представляет собой самый чистый вид подлинного христианства. Даже остальные христианские конфессии не идут с ним ни в какое сравнение. Католицизм не уберегся от сатанинского соблазна, который и одолел его. Протестантизм поражен соблазном гордости человеческого ума и бунтом против авторитета. В буддизме человек вместо бога обретает сатану. Индия, где распространен индуизм, является самой прочной цитаделью сатаны. Вообще от всех религий, кроме православной, «явно или скрыто веет дух сатаны»²⁹.

Заявляя о своей православности, евразийцы оговаривали свое особое видение ее. Православие, каким оно было до революции, совсем не устраивало их. Они требовали «подлинного православия». Прежнее же - это синодально-обер-прокурорское православие. Говоря о возвращении к религии и укреплении религиозной стихии, Н. С. Трубецкой подчеркивал: «Это вовсе не значит, чтобы нужно было создать опять тот внешний союз между государственной властью и официальной церковью...»³⁰. Этот союз оказенил православие, лишил церковь способности развития и стремился «превратить ее в полицейское орудие государственной власти»³¹.

Трубецкой считал, что борьба с Русской церковью -- явление не новое. Петр I, учредив синод и пост обер-прокypopa, нанес церкви «гораздо более тяжелый удар, чем советская власть арестом патриарха. Екатерина II, закрывшая 80 % монастырей, реквизировавшая столь же значительную часть церковного имущества и сгноившая ц ревельской крепости епископа Арсения Мациевича, стойко сопротивлявшегося ее антицерковной политике, предвосхитила поход советской власти против церкви»³².

Императорская власть и в дальнейшем, чтобы сделать церковь «совершенно безгласной», преследовала ее при малейшем проявлении независимости духа. Иерархи и священнослужители подвергались слежке и при самом незначительном уклонении от курса, предписанного правительством, смещались и отправлялись в ссылку. В закабаленной церкви был уничтожен всякий «живой дух» и усвоен дух «империализма и шовинизма». «Словом, делалось систематически все, чтобы не только оказенить и обездушить церковь, но и сделать ее непопулярной. Это было самое злостное преследование церкви, тем более злостное, что с виду оно прикрывалось лицемерным высочайше утвержденным ханжеством»³³.

О церкви, ставшей в императорской России одним из органов государственного аппарата, о постигшем ее «параличе», о застое, в котором оказалось «официальное» богословие, писал Г. В. Флоровский. Он находил даже, что положение церкви после революции предпочтительнее, чем до нее, что перед ней открываются перспективы, неведомые ей прежде: «...на наших глазах поместная русская церковь, не выступая ни на шаг из самим временем освященных форм и одеяний, стала действенной, горящей, властною и учительной, - снова, как древле, сделалась церковью торжествующей - в силе Духа, с какою бы давно не являющеюся силой натиска ни бушевали вокруг нее богоборческие стихии...»³⁴.

Религиозный вопрос, хотя евразийцы и придавали ему немалую значимость, все же в общей системе их воззрений занимал второстепенное место. Попытка выдвинуть его на первый план и по сути дела теологизировать евразийство была предпринята Флоровским. Но сочувствия и поддержки у его коллег она не получила, и это стало, в конечном счете, одной из причин выхода из движения его самого.

Отношение евразийства к религии являлось внутренне противоречивым, и содержащиеся в нем коллизии были без большого труда выявлены его критиками, в их числе теми, кто сам прежде находился в его рядах. Одним из оппонентов его стал Флоровский. В 1928 г. он опубликовал в журнале «Современные записки» статью «Евразийский соблазн». Прежде представлявший в евразийстве «правый уклон», он теперь критиковал его извне и, конечно, справа.

Повторяя претензии к своим бывшим соратникам, ставшие уже обычными: что они «зачарованы» советской действительностью и людьми, творящими ее, что ими проявляется «торопливое примирение» с новой Россией, что их «загипнотизировал» большевизм, - Флоровский делал общий вывод, который также не был нов: «Они хотят и призывают равняться по большевистскому примеру и типу, только переменив «конструктивный принцип» с безбожного на религиозный»³⁵. Но именно здесь-то, в трактовках ими «религиозного принципа», евразийцев и постигла, по мнению Флоровского, неудача.

Как сочетать их рассуждения об особом духовном статусе православия и признание правомерности религиозных начал у других народов Евразии, когда эти начала рассматриваются как составные части культурно-типового своеобразия? Ведь стремясь сохранить данное своеобразие, евразийцы опасаются что-либо в нем трогать. «В этом есть острый привкус религиозного релятивизма»³⁶.

Трактовки православия даются евразийством «в отвлеченно-метафизическом плане». При разборе же, толковании и учете конкретной действительности, ее жизненных сил и отношений для него «места нет».

Коротко говоря, существует «большая двусмысленность в евразийском отношении к Церкви»³⁷.

Собственно, на подобную критику евразийцам нечего было возразить. Они и сами ощущали несостыковки в своих воззрениях на религию. По мере сил они стремились их если и не преодолеть, то, по крайней мере, сгладить.

Высказывались соображения, что существующие конфессии можно считать вариациями общих религиозных начал, звеньями единого процесса религиозного развития. евразийство религия православный праведный

Говорилось и о том, что предметом религии являются ценностные ориентации, и не имеет особого значения, как называет сама себя религия - христианством, социализмом, наукой, пусть даже атеизмом. «Дело не в названии. Она может при этом называть себя не религиею... не переставая от того быть религией»³⁸. Религии давалось предельно широкое толкование, выходившее за пределы, предустановленные ей собственной спецификой.

Грани православия также, по сути, размывались. «Для нас, - писал Л. П. Карсавин, - все стало проблемой Православия»³⁹. Православные искания, хотя и не осознавшие таковыми себя, усматривались и в позитивизме, и в социализме, и в некоторых других, неправославных, образованиях религии...

Но все эти попытки не были способны сделать евразийское учение о религии целостным, они могли лишь искусственно соединить различные, плохо совместимые его фрагменты. Об отказе от изначально выдвинутых установок на православие, как божественную истину, и на иные вероисповедания, в том числе существующие в Евразии, как сатанинские наваждения, прямо никогда не заявлялось.

Другим идейным аспектом евразийства являлось его отношение к марксизму. Оно надеялось подчинить его своему влиянию, намеревалось само стать на его место. Но этим притязаниям его не суждено было сбыться.

В ходе своей истории евразийство левело. В 1928 г. его оппоненты находили, что оно само кое в чем «повторяет марксизм»⁴⁰. Из всех западных мыслителей для евразийцев, по их собственным признаниям, «самым близким» становится К. Маркс. Если первоначально в деятельности В. И. Ленина они усматривали фанатизм, то позже - гениальность. Иные оценки, чем прежде, обретает теория марксизма: «Можно, конечно, не быть марксистом, но утверждать, что учение, нашедшее сотни тысяч последователей во всех концах мира, сплошная нелепость, все же рискованно»⁴¹.

Несмотря на испытанные им влияния и совершавшиеся в нем изменения, евразийство сумело сохранить основные концептуальные положения, собственное лицо. Оно пережило два значительных идейных кризиса, но в обоих случаях из них вышло.

В 1923-1925 гг. дало о себе знать «правое» евразийство, точнее - «правый уклон» в нем. Будущее рисовалось ему в виде «православного царства», опирающегося на «добрых хозяев»⁴². Этот уклон, когда он достаточно оформился, отчасти начал самопроизвольно выпадать из евразийства, отчасти был вытолкнут из него.

Второй кризис наступил в 1928-1929 гг., когда обнаружился «уклон в сторону коммунистических идей», причем «религиозный упор» евразийства сводился «на нет»⁴³. Ускоренно эволюционировавшая к марксизму часть евразийцев пришла в столкновение с теми, кто, хотя и не чуждался его идей, по-прежнему сохранял верность традиционным принципам. Коллизия эта была расценена тогда Н. С. Трубецким как «раскол». Дальнейшее показало, однако, что произошел не «раскол», а скорее «откол». Отколовшаяся от евразийства группа, лидерами которой являлись Д. П. Святополк-Мирский и С. Я. Эфрон, переживая процесс идейной трансформации, вскоре утратила все связи с евразийством и, отпав от него, растворилась в марксизме.

Евразийство же продолжило свое существование и развитие вплоть до 1939 г., когда начавшаяся вторая мировая война отодвинула прежние теоретические проблемы, а русская философия из-за фашистской угрозы пережила еще одно изгнание.

Движение и вызванная им полемика прекратились, и его отдельные представители продолжили свою деятельность вне его (П. Н. Савицкий, Л. П. Карсавин, П. П. Сувчинский, Г. В. Вернадский). Продолжили свою жизнь и идеи евразийства, ставшие частью русского философского наследия.

Ссілки

1. Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 766.

2. Там же.

3. Там же. С. 56.

4. Толстой Н. И. Н. С. Трубецкой и евразийство. Там же. С. 16-17.

5. См.: Половинкин С. М. Евразийство и русская эмиграция //Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 738-739:

6. Ключников С. Библиография евразийства // Русский узел евразийства. Восток в русской мысли: Сборник трудов евразийцев. М., 1997. С. 484-505.

7. Вернадский Г. В. Два подвига св. Александра Невского // Русский узел евразийства. М., 1997. С. 249.

8. Там же.

9. Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 301.

10. Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 161.

11. Там же. С. 296.

12. Там же. С. 297.

13. Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 297.

14. Там же.

15. Там же. С. 302.

16. Там же. С. 303-304.

17. Там же. С. 304.

18. Савицкий П. Н. Подданство идеи//Мир России -- Евразия. Антология. М, 1995. С. 70.

19. Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 419.

20. Там же. С. 438.

21. Алексеев Н. Н. Советский федерализм // Мир России - Евразия. М„ 1995. С. 174.

22. Евразийство (Формулировка 1927 г.) // Россия между Европой и Азией. Евразийский соблазн. Антология. М., 1993. С. 223.

23. Савицкий П. Н. Геополитические заметки по русской истории // Вопросы истории, 1993. № 11-12. С. 126.

24. Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 253-254.

25. Евразийство (Формулировка 1927 г.) // Россия между Европой и Азией. М., 1993. С. 221.

26. Гумилев Л. Н. Историко-философские сочинения князя Н. С. Трубецкого (заметки последнего евразийца) // Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 31.

27. Предчувствия и свершения (Предисловие из сборника «Исход к Востоку») // Мир России - Евразия. М., 1995. С. 25-26.

28. Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 270.

29. Савицкий П. Н. Подданство идеи//Мир России - Евразия. М., 1995. С. 70.

30. Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 293.

31. Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 264.

32. Флоровский Г. О патриотизме праведном и греховном // Русская идея. В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья: В 2 т. М., 1994. Т. I. С. 118.

33. Флоровский Г. Евразийский соблазн // Русская идея. М., 1994. Т. I. С. 312-313.

34. Флоровский Г. Евразийский соблазн // Русская идея. М., 1994. Т. I. С. 325.

35. Там же. С. 335.

36. Карсавин Л. Оценка и задание // Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры исследования. М., 1992. Вып. X. С. 112.

37. Карсавин Л. П. Социализм и Россия // Мир России - Евразия. М., 1995. С. 296.

38. Флоровский Г. Евразийский соблазн // Русская идея. М., 1994. Т. I. С. 322.

39. Кожевников А. Философия и В. К. П. // Вопросы философии. 1992. № 2. С. 74.

40. Путь евразийства // Мир России - Евразия. М., 1995. С. 299.

41. Савицкий П. Н. Илей и пути евразийской литературы // Русский узел евразийства. М., 1997. С. 382-383.

Размещено на Allbest.ru