Протопоп Аввакум как писатель и как культурно-историческое явление

Но не только противники-никониане были объектом энергичных ругательств Аввакума. Когда недавний его друг дьякон Федор, его союзник, борец за старую веру, поплатившийся за нее своим языком, стал его антагонистом по ряду догматических вопросов, он в непримиримой вражде к нему, стремясь всячески дискредитировать его в глазах единоверцев, обрушился на него с такой же бранью, с какой адресовался к никонианам. Аввакум презрительно называет его «Федькой», «козлом», «бешеным», «собакой косой», «блядиным сыном», «дураком», «вором церковным», предает его проклятию и плюет на него.

В своем полемическом задоре и крайнем возмущении противниками Аввакум расточает неоднократно по их адресу самые резкие угрозы. Упрекая никониан в религиозной нетерпимости, он предается таким размышлениям: «Чюдо, как в познание не хотят прийти! Огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить! Которые-то апостоли научили так? - не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, еже бы огнем, да кнутом, да висилицею в веру приводить». Но эта теоретическая веротерпимость не мешала Аввакуму на практике действовать как раз вопреки ей. Он сам, будучи на свободе, неоднократно утверждал веру и благочестие единственно доступными ему средствами - кнутом и цепями, о чем сам повествует, особенно в «Житии». «Всегда такой я, окаянной, сердит, дратца лихой», - говорит он в связи с кулачной расправой, произведенной им над женой и домочадицей. Не раз он высказывает сожаление по поводу того, что не может склонить царя казнить «еретиков» или сам круто расправиться со своими врагами. К Алексею Михайловичу Аввакум обращается с такой просьбой: «Перестань-ко ты нас мучить тово! возьми еретиков тех, погубивших душу твою, и пережги их, скверных собак, латынников и жидов, а нас распусти, природных своих. Право, будет хорошо». В послании к царю Федору Алексеевичу Аввакум говорит: «А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илья пророк, всех перепластал во един день. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю... Перво бы Никона того, собаку, рассекли бы начетверо, а потом бы никониян тех». В другом месте он так варьирует свою угрозу: «Воли мне нет да силы, - перерезал бы, что Илья пророк, студных и мерзких жерцов всех, что собак... Знаете ли, вернии? Никон пресквернейший; от него беда та на церковь ту пришла. Как бы доброй царь, повелел бы его на высокое древо, яко древле Артахсеркс Амана, хотяща погубити Мардохея и род Израилев искоренити. Миленькой царь Иван Васильевич скоро бы указ сделал собаке». Обращаясь к «собакам»-никонианам, Аввакум восклицает: «Дайте только срок, - я вам и лутчему тому ступлю на горло о Христе Исусе, господе нашем». В другом месте он пишет: «Дайте только срок, собаки, не уйдете от меня; надеюсь на Христа, яко будете у меня в руках! выдавлю я из вас сок-от!» Вместе с никонианами Аввакум угрожает жестокой расправой и дьякону Федору: «Всех вас развешаю по дубю. Ну вас к чорту, ненадобны вы святей троицы, поганцы, ни к чему не годны». Недаром Федор жаловался на то, что Аввакум всячески досаждал ему, не останавливаясь даже перед доносами на него пустозерским властям. Оправданием такого отношения к своим противникам для Аввакума служит то, что они - враги божьи, еретики, к которым неприменима заповедь о любви к ближним. «Рассуждай глагол Христов, - пишет он, - своего врага люби, а не божия, сиречь еретика и наветника душевнаго уклоняйся и ненавиди, отрицайся его душею и телом... С еретиком какой мир? Бранися с ним и до смерти и не повинуйся ево уму развращенному».

Если по отношению к тем, кого Аввакум считал божьими врагами, еретиками, он был сам неумолимо враждебен и осыпал их самой неразборчивой бранью, то по отношению к своим единомышленникам и даже к тем своим врагам, которых он считал лишь временно заблудшими и способными к исправлению, он мог быть и бывал в своих к ним обращениях очень деликатен и ласков. (Разумеется, и тут, как и в его чувствах к его противникам, личные счеты играли существенную роль.) Так, неизменно участливо отзывался он о Федоре юродивом, о боярыне Морозовой, княгине Урусовой и старице Маремьяне и о многих других, с кем сталкивала его жизнь. По их адресу он обращается с такими эпитетами: «товарищ миленькой», «миленькой дитятко», «свет мой», «дитятко церковное», «голубка», «голубица», «кокушка». К лицам особо уважаемым и страдальцам за веру Аввакум иногда посылает обращения, облеченные в торжественно-витиеватую церковнославянскую форму. Так, письмо четырем поморским отцам начинается словами: «Четвероконечная колесница огненного течения». Одно письмо к Ф. П. Морозовой, Е. П. Урусовой и М. Г. Даниловой начинается следующим обращением: «Херувимы многоочитыя, серафими шестокрыльни, воеводы огнепальныя, воинство небесных сил, тричисленная единица трисоставного божества, рабы вернии: Феодора в Евдокеи, Евдокея в Феодоре и Мария в Феодоре и Евдокеи!» Другое письмо к Морозовой и Урусовой высокой торжественностью своего стиля напоминает акафисты: «Увы, Феодосия! увы, Евдокея! Два супруга нераспряженная, две ластовицы сладкоглаголивыя, две маслины и два свещника пред богом на земли стояще!.. О, светила великия, солнце и луна русския земли, Феодосия и Евдокея, и чада ваша, яко звезды сияющия пред господем богом! О, две зари, освещающия весь мир на поднебесней!» и т. д. Но все эти высокие похвалы не помешали Аввакуму разбранить Морозову, когда она провинилась перед ним как перед своим духовным отцом. В ответ на ее жалобы по поводу того, что сына ее перед смертью причастил никонианский поп, Аввакум, строго наставляя свою адресатку, пишет ей: «Полно-су плюскать-то, Христа для!.. Дорога? ты, что в черницы те попала, грязь худая? А хто ты, - не Феодосья, ли девица преподобно-мученица? Еще не дошла до тое версты!» В другой раз, в связи с жалобой Морозовой на Федора юродивого и просьбой отлучить его от причастия, Аввакум отчитывает ее еще более энергично: «Ох, увы, горе! бедная, бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти Христово стадо! Сама вся в грязи, а иных очищает; сама слепа, а зрячим путь указывает! Образумься! Ведь ты не ведаешь, что клусишь!.. Глупая, безумная, безобразная, выколи глазища те свои челноком, что и Мастридия; оно лутче со единым оком внити в живот, нежели, двое оце имуще, ввержену быть в геену. Да не носи себе треухов тех; сделай шапку, чтоб и рожу ту закрыла, а то беда на меня твои треухи те».

С задушевно-лирическими воспоминаниями Аввакум обращается не только к людям, ему симпатичным, но и к собачке, навещавшей его в Братском остроге, и к черненькой курочке, несшей по два яичка в год и этим кормившей его голодавших детей. Эпизод с курочкой, помещенный вслед за рассказом о тяжком пути Аввакума с семьей из Даурии на Русь, - одна из любопытнейших жанровых картин в «Житии», придающих ему, наряду с просторечием, характер непринужденного повествования, столь далекого от канонической формы обычного жития.

Эта непринужденность подчеркивается и теми случаями иронии, сарказма и шутки, которые нередки в сочинениях Аввакума. Имея в виду никониан, он пишет: «Стану опять про свое горе говорить, как вы меня жалуете-потчиваете: 20 лет тому уж прошло». К самому себе он обращается со следующими словами: «Любил, протопоп, со славными знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца». Сказав об отправлении священником Лазарем двух посланий царю и патриарху, Аввакум продолжает: «И за вся сия присланы к нам гостинцы: повесили на Мезени в дому моем двух человеков, детей моих духовных». Угрожая проклятием некоему Родиону за намерение разлучить мужа с женой, Аввакум спрашивает его: «Хочешь ли, я тебе сию игрушку в душу посажю?» Обращаясь к никонианам, которые хотят силой заставить веровать в антихриста, он говорит: «Возьми, - здорово, - будет по-вашему! Нет, дружки, не надейтеся! Жить нам с своим надежею Христом, сыном божиим». Страстно полемизируя с дьяконом Федором, Аввакум обращается к нему со словами: «Ну, дитятко круговое, вот тебе рассуд Златоустов».

К этим образцам близки те обороты речи Аввакума, в которых он пользуется словами, намеренно огрубляющими фразу. Говоря о своей борьбе с бесом, вселившимся в его брата, Аввакум пишет: «ночь всю зимнюю с ним простряпал». Упоминая о преследованиях евреями своих пророков, Христа и апостолов, он заключает: «да и много у них стряпни той было». По поводу слухов о том, что служанка Аввакума прижила с его сыном ребенка, Аввакум пишет: «Иныя говорят - Прокопей, сын мой, привалял, а Прокопей божится и запирается. В летах детина, не дивно и ему привалять!» Характеризуя усердие Федора юродивого в молитве, он говорит: «тысяча поклонов отбросает». Говоря о двух своих сыновьях, из страха смерти повинившихся перед никонианами и затем с матерью закопанных в Мезени в земляную тюрьму, Аввакум считает, что мать за то сидит, чтоб впредь подкрепляла детей умирать за Христа «и жила бы, не развешав уши». Про инокиню Меланью он пишет: «А Меланью ту твою ведь я знаю, что она доброй человек; да пускай не развешивает ушей». Призывая верных к самосожжению, он восклицает: «Всяк верный не развешивай ушей тех». Сравнивая свое время с временем царя Манассии, Аввакум говорит: «Да и при Манассии жерцы те так же шурмовали; да как самово выдал бог персам, так и все скуталися, и хвосты те, воскрылия риз своих, прижали». Об Алексее Михайловиче он отзывается так: «Накудесил много, горюн, в жизни сей, яко козел скача по холмам, ветр гоня». О своих преследователях он говорит: «А власти, яко козлы, пырскать стали на меня». Упрекая архиереев-никониан в чревоугодии, он иронизирует: «Мясцо птичье брюшка не пыщит». По их адресу он пренебрежительно бросает: «Гордоусы! обмишулились». По поводу запрещения исповедывать и причащать своих детей Аввакум пишет: «а что запрещение то отступническое, и то я о Христе под ноги кладу, а клятвою тою - дурно молыть - гузно тру». По адресу дьякона Федора он обращается с такими выражениями: «больши того не ковыряй», «Да глаза твои гораздо расторопь», «Что же еще шарапаешься с богом?», «Разжуй-ко, чем пахнет?» (последняя фраза со ссылкой на беседу Иоанна Златоуста).

Для оживления речи Аввакум вводит в нее поговорки, присловья и пословицы, частью рифмованные: «Аще бы не были борцы, не бы дана быша венцы», «Коли же кто изволил богу служить, о себе ему не подобает тужить», «Из моря напился, а крошкою подавился», «Вы постигосте верси горам, а мы получихом верси бедам», «Лучше пустые бродни, чем по улицам бродить», «А ты, душе, много ли имеешь при них? Разве мешок да горшок, а третье - лапти на ногах», «У бабы волосы долги, а ум короток», «Отольются медведю коровьи слезы», и т. д.

Той же цели служат и диалоги, обильно уснащающие «Житие» и другие произведения Аввакума. Эти диалоги не условно-трафаретные, типичные для старой житийной и повествовательной литературы, а живо передающие реальные черты персонажей, о которых идет речь. Здесь иногда маленькая реплика рисует существенные особенности характера. Протопоп с протопопицей и детьми бредут пять недель из Сибири на Русь по голому льду. С ними несколько человек, так же как и Аввакумова семья, выбивающихся из сил. Протопопица бредет-бредет, да, поскользнувшись, и повалится. В ту пору, споткнувшись об упавшую, иной утомленный человек сам падает на нее. Оба кричат, барахтаются, а встать не могут. Подошедшего мужа протопопица спрашивает: «Долго ли муки сия, протопоп, будет?» - «Марковна, до самыя смерти!» - отвечает Аввакум. И на эти решительные и безнадежные, как приговор, слова следует кротко-покорный и мужественный ответ протопопицы: «Добро, Петровичь, ино еще побредем». Придя на Русь из ссылки, осмотревшись и видя, что «стоит зима еретическая на дворе», Аввакум заскорбел и поколебался, проповедывать ли ему слово божие или скрыться, потому что связали его жена и дети. Жена, увидев мужа опечаленным, «со опрятством» приступила к нему, спросила его о причине печали и, услыхав от него, в чем дело, ободрила протопопа на подвиг: «Аз тебя и с детьми благословляю... Поди, поди в церковь, Петровичь, - обличай блудню еретическую!» Колебания Аввакума были уничтожены, и он вновь принялся за горячую и неустанную проповедь. Этими двумя выдержками из «Жития», несмотря на всю их словесную сжатость, как нельзя лучше передана вся сила и страстность натуры спутницы и подруги огнепального протопопа, бесстрашно делившей с ним все тяготы его бурной жизни.

Характерной особенностью религиозного сознания Аввакума было его представление абстрактных религиозных сущностей и персонажей библейской и церковной истории в конкретно-бытовых формах человеческой жизни. Отсюда его тяготение к материализации фактов, в традиционном христианском сознании трактуемых в понятиях идеально-отвлеченных. Оно и было причиной ожесточенной полемики его с дьяконом Федором главным образом по вопросу о троичности лиц и о сошествии Христа в ад. Оно существенно отразилось и на особенностях его стиля. Бог - «старый чюдотворец» - в представлении Аввакума - существо «благохитрое», дипломатически распоряжающееся судьбами мира. По поводу догмата вочеловечения Христа Аввакум говорит: «Мудро господь дьявола тово победил, братия; обманул ево, яко рыболов рыбу удицею подцепил. Евсевий Самосадский пишет: «якоже лшение [крючок] ловец на уду вонзе, рыбу уловляет, тако и Христос, плоть облече на божество, утаився, диавола уловил». «Дурачищо большой, - продолжает он по адресу дьявола, - не Адама в породе [в раю] снедном обмануть!» Змия, соблазнившего Еву, Аввакум описывает так: «ноги у нее были и крылье было. Хорошой зверь была, красной, докаместь не своровала». Об Адаме и Еве после грехопадения говорится в таких тонах: «О, миленькие! одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да и с двора спехнул. Пьяной валяется на улице, ограблен, а никто не помилует... Проспалися, бедные, с похмелья, ано и самим себя сором: борода и ус в блевотине, а от гузна весь и до ног в говнех, со здоровных чаш голова кругом идет». На вопрос бога Адаму: «что се сотворил еси?» Адам отвечает: «жена, еже ми сотворил еси». К этому ответу Аввакум делает такое пояснение: «Просто молыть: на што-де мне дуру такую сделал». К оправданию Евы: «змия прельсти мя», дается следующий комментарий: «Вот хорошо: каков муж, такова и жена; оба бражники, а у детей и давно добра нечева спрашивать, волочатся ни сыты, ни голодны». Жертва Каина не принята была богом потому, что Каин принес «хлебенко худой, который не годен себе», тогда как Авель дал «барана лучшего». О Ное говорится: «на радостях испил старик миленькой, да и портки с себя сбросил, наг валяшеся». Сарра, которая для святой троицы «пирогов напекла», в ответ на слова бога, о том, что у нее родится сын, говорит: «Я-де баба лет 90, как будет се?» Уподобляя себя нищему, ходящему по улицам города, под окнами собирающему милостыню и раздающему ее затем «питомникам церковным», Аввакум продолжает: «У богатова человека, царя Христа, из Евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Павла апостола, у богатова гостя, из полатей его хлеба крому выпрошу; у Златоуста, у торговова человека, кусок словес его получю; у Давыда царя и у Исаии пророков, у посадцких людей, по четвертине хлеба выпросил. Набрав кошел, да и вам даю, жителям в дому бога моего». О святом Николе сказано, что он «Ария, собаку, по зубам брязнул», а к этому добавляется замечание: «ревнив был, миленькой покойник». Все библейские и церковно-исторические реминисценции в связи с морализующим их осмыслением сопоставляются Аввакумом с отрицательными сторонами современной ему церковной действительности.

Еще более материализованным в представлении Аввакума является всегдашний объект его борьбы - бес. Это не бесплотный дух, каким он является в христианском воззрении, а вполне конкретное существо, наделенное признаками и свойствами, близкими к человеческой природе. Здесь Аввакум всецело во власти первобытного анимизма. Изгоняемый Аввакумом из его брата бес садится на окно, прячется в угол, забегает под печь. Действуя через некоего Филиппа, он бьет и терзает Аввакума, «яко паучину», досаждает ему игрой на домрах и гудках, вышибает из рук его четки, в церкви приводит в движение столик, поднимает крышку гроба и шевелит саван мертвеца, в алтаре заставляет летать с места на место ризы и стихари. Орудия борьбы с бесом - священные амулеты, единственно его устрашающие и парализующие его власть над человеком. «Только беса не проймешь батогом, как мужика, - говорит Аввакум, - боится он святой воды да священного масла, а совершенно бежит от креста господня».

Все указанные особенности, характеризующие сочинения Аввакума, сообщают им тот характер реалистического письма, который находится в полном соответствии с его индивидуальной природой. Реалистическим тенденциям Аввакума не противоречит и его эстетика, как она обнаруживается в любопытнейшей его беседе об иконном писании. Судя по ней, на первый взгляд может показаться, что Аввакум во имя идеалистических традиций старорусского иконописания как раз протестует против того реалистического письма, которое под влиянием западно-европейского барокко начинает проникать в русскую иконопись со второй половины XVII века. На самом же деле протест его вызывался тем, что новое письмо было, во-первых, по самому своему происхождению западно-католическим и потому «еретическим»; во-вторых, в условиях русского консервативного быта и традиционной русской жизни оно представлялось не реалистическим, а очень условным, как условно было изображение только что родившегося Христа обросшим бородой, над чем во имя здравого смысла иронизирует Аввакум. Когда на иконах русских «изуграфов» спасов образ имел «лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя», то он, естественно, на благочестивого зрителя, воспитанного в традициях школы Андрея Рублева, должен был произвести впечатление «немчина брюхатого и толстого», которому не хватает лишь «сабли той при бедре».

Реализм писаний Аввакума был обусловлен в значительной степени и тем, что бурно-темпераментная и увлекающаяся натура его сплошь и рядом раскрывалась в этих писаниях со всеми своими противоречиями, обнаруживая в них как свои положительные, так и отрицательные стороны. Эти противоречия также в большой степени обусловливают собой реализм Аввакумовского письма, поскольку они, нарушая мертвую схему и разрушая прямолинейно-одностороннюю характеристику, свидетельствуют о подлинно живой человеческой жизни, как их основе.

Характерная, прежде всего бросающаяся в глаза особенность Аввакума как человека - это соединение в его натуре жесткости, неумолимой суровости к врагам его дела и мстительности в порыве гнева - с благожелательностью, переходящей порой в сентиментальную нежность к тем, кого он считал близкими себе по духу и по вере или с кем его связывали общие страдания и невзгоды. С какой злобой Аввакум отзывался о своих идейных противниках, мы видели выше. Нельзя однако сказать, чтобы Аввакум по природе был вообще злопамятен. Так, он не хранит зла и к самым упорным своим преследователям и мучителям, если они перестают упорствовать в защите никонианских новшеств. В порыве всепрощения он даже утверждает, что все к нему добры, «один дьявол лих». Он молится, и повидимому искренно, за самого злого своего гонителя - Афанасия Пашкова, после того как тот принял от него постриг и схиму. С явным сожалением говорит Аввакум о внезапно умершем своем враге Иване Струне, которого он перед тем проклинал и труп которого бросил на съедение собакам. Возвращаясь на Русь, он спасает от преследования разъяренных казаков, дав за него выкуп, «ябедника» Василия, который при Пашкове бил его, сажал на кол и искал его головы. Он сам себя уличает в излишней снисходительности к никонианам: досадит ему бывало никонианин, да как придет к протопопу с льстивой просьбой помолиться о нем, о жене и о детях, Аввакуму становится жаль его, и он плачется о нем перед богом. «Я бы и Никона-отступника простил, - говорит он в другом месте, - как бы он покаялся в блудне своей о Христе; ино лиха не та птица: залетела в пустые дебри непроходимые, возвратитися не хощет».

Крайний ригорист, Аввакум в то же время снисходителен к грешникам и прощает их слабости, если видит в грешнике симпатичного ему человека. Недаром он рекомендует себя другом грешников и мытарей. Он с благодарностью вспоминает стрельцов, приставленных к нему на Воробьевых горах и облегчавших ему и его товарищам Лазарю и Епифанию их заключение. Хоть они и напиваются допьяна и матерно ругаются, а у спаса они лучше чернецов, носящих рогатые клобуки; если бы не страсть их к вину и непристойная ругань, они равны были бы с мучениками. Накладывая на провинившуюся старообрядку Елену суровую семилетнюю епитимию, он тут же, видимо для того чтобы не довести грешницу до полного отчаяния, смягчает свой строгий приговор снисходительно-ободряющей шуткой: «Друг мой миленькой Еленушка! Поплачь-ко ты хорошенько пред богородицею-светом, так она скоренько очистит тебя. Да ведь-су и я не выдам тебя: ты там плачь, а я здесь. Дружне дело; как мне покинуть тебя? Хотя умереть, а не хочу отстать. Елена, а Елена! С сестрами теми не сообщайся, понеже оне чисты и святы. А со мною водися, понеже я сам шелудив, не боюся твоей коросты, и своей много у меня! Пришли мне малины. Я стану есть, понеже я оглашенной, ты оглашенная: друг друга не дивим, оба мы равны. Видала ли ты? Земские ярыжки друг друга не осужают. Тако и мы». Жалея впавшую в тяжкий грех свою духовную дочь, он поручает игумену Сергию ослабить епитимию, если грешница будет усердно каяться в своем проступке.

Этот ласковый юмор вклинивается как-то неожиданно в суровую обличительную речь, очень невеселую для той, которая своим поступком ее вызвала. Он сродни тем саркастическим обращениям, с какими протопоп адресуется к своим врагам и о которых говорено было выше. Источник его - способность Аввакума даже в самых драматических положениях видеть и их комическую сторону. Любимое его присловье: «И смех и горе». Ему и смешно и грустно, когда горемыку-дочь его Огрофену то погонят от боярынина окна, куда она пошла за милостыней, то многонько ей дадут; когда дети, таща нарту, повалятся от усталости на снег, а мать даст им по кусочку пряничка, и они опять потащат; когда поп Лазарь, после того как у него отрезали язык, все же, как и прежде, внятно говорит: «Щупай, протопоп, забей руку в горло то, небось, не откушу», и т. д.

Аввакум не упускает случая, чтобы не помянуть благодарным словом тех, кто так или иначе облегчал ему его тяжелый жизненный путь. Когда один из наиболее близких ему друзей, его сообщник по кружку «ревнителей благочестия» Иван Неронов, не выдержав гонений, покаялся перед никонианами в своем упорстве, с которым он защищал старую веру, и стал креститься тремя перстами, Аввакум, связанный с ним давней приязнью и обязанный ему заступничеством в первые годы заключения, не мог оставаться равнодушным, когда кто-нибудь порицал его старого друга. «Про все пиши, - обращается он к одному из своих корреспондентов, - а про старцово житье мне не пиши, не досажай мне им: не могут мои уши слышати о нем хульных глагол ни от ангела».

Несчастные, пришибленные жизнью, слабые и беспомощные вызывают у Аввакума жалость, деятельное участие и желание помочь им чем можно и облегчить их жизнь. Как нянька с ребенком, возится он с бешеным Кириллушкой, заключенным с ним в одной темнице. Он его кормит, обмывает, переодевает, убирает за ним нечистоты, дисциплинирует его в молитве, а после его смерти заботливо погребает «товарища своего миленького», купив для него на свои скудные средства гроб и саван и заплатив попам за сорокоуст на помин его души. С большой лирической задушевностью говорит Аввакум и о своей злосчастной семье, особенно о горемыке-дочери Огрофене, которая когда-то украдкой бродила за подаянием под окнами жены и снохи Пашкова, а теперь, в двадцать семь лет, безмужняя, с меньшими сестрами кое-как перебивается в слезах. Сидя в пустозерской тюрьме без белья, без сапог и без денег, он посылает этой самой Огрофене холстинку и озабочен тем, дошла посылка до дочери или не дошла.

Человек, видимо, огромной физической силы, который неустрашимо один идет на ватагу скоморохов с двумя медведями и разгоняет их, которого не берут ни холод, ни голод, ни жестокие побои, который, наконец, сам энергично смиряет плетью ослушников заповедей божиих, Аввакум порой не прочь жалостливо уподобить самого себя овечке среди волков или зайцу среди собак или сокрушенно воскликнуть по своему адресу: «Аввакум, бедная сиротина!», или: «бедный горемыка-протопоп».

Противоречивость своей натуры и свои слабости отмечал нередко и сам Аввакум, осложняя таким образом автобиографию, послание, полемику элементами простодушной исповеди. В одном из посланий он чистосердечно признается: «А еще во мне такой нрав есть: как меня кто величает и блажит, так я тово и люблю; а как меня кто обесчестил словом каким, так и любить его не захотел». В другом месте он пишет: «Говорить-то я охоч, а делать-то ленив, окаянной, враг богу и себе». Нет оснований утверждать, что и другие самоосуждения Аввакума являются лишь условно-штампованными формулами, за которыми не скрывается ничего, кроме надуманной риторики и трафаретной позы не свободного от грехов праведника. Когда он в «Житии» признается в «плотском разжении», испытанном им во время исповеди блудницы, то тут еще можно сомневаться в автобиографичности факта в виду сходства его описания с описанием аналогичных искушений в житийной литературе. Но когда Аввакум там же сокрушенно рассказывает об избиении жены и домочадиды, оговариваясь при этом: «да и всегда такой я, окаянной, сердит, дратца лихой», то здесь мы имеем дело несомненно с реальным фактом. Такие же реальные факты - и другие случаи «падений» Аввакума, о которых он сам повествует в своем «Житии», - хождение в Тобольске в никонианскую церковь и терпимое отношение к службе по новому обряду, нерадивость в молитве, обличаемая юродивым Федором, о котором Аввакум говорит: «не на баснях проходил подвиг, не как я, окаянной», обмен книги Ефрема Сирина на лошадь для двоюродного брата, в результате чего Аввакуму пришлось выдержать упорную борьбу с бесом, навлечение молитвою гибели на войско сына Пашкова, Еремея, за что Аввакум называет себя пастырем худым, погубившим свои овцы, забывшим евангельскую заповедь, предписывающую щадить человеческие души. Любопытно, что, даже говоря о своем злейшем преследователе, от которого он испытывал подчас нечеловеческие муки, Аввакум неожиданно заключает: «Десять лет он меня мучил или я ево, - не знаю. Бог разберет в день века».

Противоречия в характере Аввакума обнаруживаются и из его рассказов о своих поступках, о которых идет речь в «Житии». Энергичный борец за церковное благочиние, один из деятельнейших ревнителей древлего благочестия, Аввакум легко нарушает самое элементарное благочиние, когда сталкивается с обстоятельствами, возбуждающими его гнев и раздражение. Он не только с удовлетворением рассказывает о том, как расстригаемый никонианами поп Логгин, разжегшийся «ревностью божественного огня», плюет в алтаре в глаза Никону и бросает на престол снятую с себя рубашку, но и сам порой прерывает службу, чтобы заняться рукоприкладством. Так, он прекращает вечерню и тут же, в церкви, «за церковный мятеж» сечет плетью дьяка Струну. В другой раз - сейчас же вслед за переносом «даров» он бьет на клиросе досадившего ему бесноватого Федора и велит затем понамарю приковать своего досадителя в притворе к стене. При возвращении из Сибири с ним произошел следующий случай. Он увез чем-то провинившегося «замотая» и при преследовании его казаками спрятал на дне судна, прикрыл постелью и велел жене и дочери лечь на эту постель. Поиски казаков оказались безрезультатными. Аввакуму удалось убедить их, что у него нет того, кого они ищут. Казаки ушли ни с чем. Лет через десять, описывая этот случай в «Житии», Аввакум обращается к старцу Епифанию и «рабу Христову» с просьбой разрешить его сомнения, не поступил ли он греховно, солгав казакам, или, напротив, его поступок может быть одобрен, как одобряет писание поступок блудницы Раави, спрятавшей преследуемых людей Исуса Навина. Если Аввакум, его жена и дочь согрешили, пусть Епифаний и раб Христов наложат на них епитемию, чтобы не пришлось им отвечать на страшном суде. Для ответа оставлено чистое место, на котором - видимо, рукой Епифания - написано несколько строк одобряющих поступок протопопа.

Такая крайняя моральная щепетильность Аввакума может внушить представление о нем как о человеке, не склонном ни к каким компромиссам и сделкам со своей совестью, даже в том случае, если имеется в виду благая цель, оправдывающая компромисс. А между тем в высказываниях Аввакума мы встречаемся с явно выраженными образчиками оппортунизма и прямой апологии лжи и лицемерия, которые далеко не столь невинны, как та ложь с «замотаем», в которой он сокрушенно винился. Вот характерный пример циничной изворотливости, которую Аввакум, не раз призывавший свою паству всячески игнорировать никонианских священников, рекомендует своим пасомым. В «Книге всем нашим горемыкам миленьким» он разрешает крестить ребенка и новопоставленному попу, если тот служит по старому служебнику. «Где же детца? Нужда стала», - так оправдывает он свое разрешение. Как быть с исповедью? Аввакум, призывавший итти на костер «за единый аз», тут неожиданно рекомендует в той же «Книге» не смелый отказ исповедываться у никонианского священника, а хитрые увертки и даже прямое коварство: если уж никак нельзя отвадить никонианского попа, пришедшего в дом со святой водой, лучше всего в воротах выкопать яму и натыкать в нее кольев, чтобы поп, не заметив ее, упал в нее и распорол себе живот. Но если все же не удастся уберечь себя от религиозных услуг попа-никонианина, остается покаяться перед господом богом: «Где же детца? Живыя могилы нет», - резонирует проповедник самосожжения. При возвращении на Русь Аввакум с семьей, как он сам рассказывает в «Житии», неожиданно столкнулся на Иртыше с туземной башкирской или татарской ордой, которая перед тем убила двадцать христиан. Он лицемерно стал обниматься с туземцами, а жена его так же лицемерно завела дружбу с туземками, и все обошлось благополучно, окончившись к обоюдному удовольствию торговой сделкой. Когда Федор юродивый, бежавший в Москву от преследований архиепископа рязанского Илариона и ходивший обычно в одной лишь рубашке, спросил совета у Аввакума, как ему быть дальше: возвратиться ли на старое место для новых мучений или, надев платье, жить, укрываясь, в Москве, Аввакум посоветовал ему надеть платье и оставаться в Москве. Трудно, наконец, поверить в искренность Аввакума, когда он в своих челобитных адресуется к царю Алексею Михайловичу с выражениями своего усиленного к нему расположения и смиренной незлобивости.

Приведенные только что образчики компромиссной тактики Аввакума убеждают нас в том, что неправильно было бы рассматривать его как отвлеченного борца за идею, не заинтересованного в первую очередь в практическом ее осуществлении. В 1673 году, почти за девять лет до смерти, он писал своей семье: «А нынешнюю зиму потерпите только маленько: силен бог - уже собак тех, перепутав огненным ужем, отдаст нам в руки. Тогда умей спасать их». Другими словами, Аввакум надеялся на близкое торжество своего дела, будучи уверен, что сам он со своей семьей будет свидетелем этого торжества. Для него не было сомнения в том, что сын Алексея Михайловича, Федор Алексеевич, во всяком случае восстановит древлее благочестие, и этой уверенностью продиктованы вызывающие строки его письма к молодому царю.

Если однако своих последователей и даже членов своей семьи он призывал итти на смерть и сам готов был пожертвовать жизнью за «единый аз», то делал он это в полной убежденности, что мимолетное страдание мученика за веру вознаградится райским блаженством, как тяжелая операция вознаграждается возвратом здоровья и физического благополучия. Неразумно ведь упускать царство божие, если оно само «валится в рот». Как говорят о каком-нибудь практически невыгодном шаге, говорит Аввакум о малодушии своих сыновей которые «бедные оплошали» и, повинившись перед никонианами, «не догадались венцов победных ухватити». В сравнении с ожидаемым небесным благополучием краткая мука в огне ничего не стоит: «А во огне том здесь небольшее время потерпеть - аки оком мгнуть, так душа и выступит! - уговаривает Аввакум одного из своих учеников. - Разве тебе не разумно [непонятно]? Боишися пещи той? Дерзай, плюнь на нея, небось! До пещи той страх-от; а егда в нея вошел, тогда и забыл вся... Темница горит в пещи, а душа, яко бисер и яко злато чисто, взимается со ангелы выспрь в славу богу и отцу». Царство небесное по сравнению с очень неказистой земной юдолью тем более заманчиво, что оно воображению Аввакума рисуется в формах все той же материальной земной жизни, но только безмерной во всем, обильной и радостной. Узнала это тобольская духовная дочь Аввакума девица Анна, в сонном видении побывавшая в райской палате, приуготовленной для самого протопопа и для всех тех, кто его слушается. Эта палата сияет неизреченной красотой, белые стены в ней уставлены блюдами с кушаньями, и она оглашается умильными птичьими голосами.

То обстоятельство, что история выдвинула Аввакума как самого влиятельного и самого крупного борца за старый религиозный уклад, обусловливалось самими свойствами его личности. Старая Русь с ее отсталыми формами культуры и общественной жизни нашла себе в нем наиболее яркое воплощение своего религиозного быта. Как культурно-исторический тип, Аввакум был очень характерной фигурой, сумевшей отразить в своей деятельности длительную историческую эпоху, ходом вещей обреченную на поражение, хотя и отстаивавшую еще долго и после него свой культурно-бытовой уклад. Резко выраженные в Аввакуме свойства фанатического борца-демагога, психически одержимого, подверженного галлюцинациям и потому считавшего себя чудотворцем, находящимся под особым покровительством божественного промысла, определили собой то заражающее его влияние на массы прозелитов, которое обеспечило ему широкую популярность. Его борьба с Никоном в значительной степени была подсказана той личной ненавистью, которую он, как и многие другие представители низшего и среднего духовенства, питал к всесильному церковному временщику, отстранившему от участия в церковной политике тех, кто способствовал его возвышению, в том числе и Аввакума. Натура честолюбивая и властная, Аввакум не мог помириться на роли послушного исполнителя предписаний всевластного патриарха, круто и поспешно ломавшего веками нажитые традиции, и это тем более, что темный, мало подвижной и некритический ум провинциального протопопа и его дремучая консервативная психика не поспевали за тем вихрем новшеств, какие обрушились под водительством Никона на закостеневшую в традиционизме русскую церковь. Как только Никон выступил с первыми своими преобразованиями, у Аввакума «сердце озябло и ноги задрожали», он понял, «яко зима хощет быти», и, чтобы отогреть озябшее сердце и укрыться от никонианской зимы, он зажег костры, в которые тысячами повалили его отчаявшиеся последователи. Громкий и назойливый «шум никониянский», «яко ветром» возмутивший его душу, был нестерпим для его слуха, усыпленного спокойно-уверенными баснями о благолепной и святой русской старине. У него не было никакого сомнения в том, что «до Никона-отступника в нашей России у благочестивых князей и царей все было православне, чисто и непорочно, и церковь немятежна». Непорочность древлего православия засвидетельствована для него взращенными им святыми, прославившими русскую землю. На Стоглавом соборе при царе Иване «знаменоносцы» Гурий и Варсанофий, казанские чудотворцы, и Филипп, соловецкий игумен, своим авторитетом утвердили ту старую веру, которую теперь «рушит и казит» предотеча антихриста Никон. Усердие, обнаруженное верхами греческого духовенства в делах русской церкви, не могло не оскорблять Аввакума, воспитанного в традициях снисходительно-пренебрежительного отношения к тем, кого он считал вчерашними попрошайками, сегодня беззастенчиво хозяйничавшими в русской церкви и творившими суд и расправу в чужой земле, как у себя дома.

На Русь стремительно надвигался Запад с его мирской культурой, с «немецкими обычаями» и пытливой наукой. Все это подрывало те устои, на которых держалась старина с ее религиозным, социальным и экономическим укладом. Никон и его ближайшие единомышленники не менее Аввакума были враждебно настроены к западной «прелести», но проявившиеся в реформе элементы самокритики, разрушая идиллическое представление о непогрешимости старины и подрывая ее устойчивый авторитет, тем самым косвенно прокладывали дорогу для более радикального пересмотра всех традиционных основ русской жизни. Привлечение к делу исправления богослужебных книг киевских ученых монахов, принесших с собой если не содержание современной им западной научной мысли, то ее методы и - самое главное - уважение к «злоименному» дотоле разуму, было уже само по себе явлением опасным для неподвижности мысли, характерной для традиционного московского уклада. Типичный начетчик, наизусть приводивший огромное количество цитат из книг священного писания, Аввакум ревниво охранял букву даже в том случае, если она была результатом опечатки. Не потому, очевидно, охранял, что для него дорога была буква сама по себе, а потому, что передвинутый «аз» внушал недоверие к старине и грозил передвинуть и эту самую богоспасаемую старину. К науке, которая пыталась букву осмыслить и подняться над суеверным преклонением перед ней, он относился резко отрицательно и враждебно. «Не ищите риторики и философии, ни красноречия, - поучает он, ссылаясь на Григория Нисского - но, здравым истинным глаголом последующе, поживите. Понеже ритор и философ не может быть християнин». От него достается и Платону, и Пифагору, и Аристотелю, и другим философам древности, которых он знает по упоминаниям о них в Хронографе. Себя самого он с явным самодовольством рекомендует как неученого простеца, ни в каких ученых хитростях не искушенного. «Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства неискусен, простец человек и зело исполнен неведения». Свиньи и коровы, ревом и визжанием предсказывающие дурную погоду, по его убеждению знают больше, чем альманашники и зодейщики - разумные свиньи, измеряющие небо и землю, а часа своей смерти не знающие.

При такой вражде к знанию и к разуму, характерному не только для Аввакума, но и для всех вождей и ревнителей старой веры, старообрядчество в культурном отношении оказалось движением сугубо реакционным. Таким же оно было и в отношении социальном. Если позднее оно осложнилось кое в каких своих разветвлениях элементами социального протеста, то это обстоятельство не должно вводить нас в заблуждение: такое осложнение не было органическим и могло иметь место лишь потому, что старообрядчество само по себе, независимо от своего содержания, было явлением, оппозиционным господствующим формам церковной и государственной (но не политической) практики. Самому Аввакуму остались чужды социальные проблемы современной ему действительности. Они были вне поля его зрения и вне его интересов, всецело поглощенных церковно-религиозной борьбой. Нигде у него мы не найдем чего-нибудь напоминающего, хотя бы отдаленно, тех радикальных в общественном отношении заявлений, которые сделаны были еще в XVI веке его соотечественниками - Матвеем Башкиным или Феодосием Косым. Тем более он не идет в сравнение с такими деятелями демократического движения в немецком реформационном движении, как Томас Мюнцер или его предшественник Ганс Бегайм, так же, как и Аввакум, создавший себе в среде своих приверженцев репутацию пророка, чудотворца, но связавший свою миссию посланника божия с революционной пропагандой социального равенства, достижение которого мыслилось им при помощи крестьянского вооруженного восстания. Ни в одном из его сочинений мы не найдем и чего-нибудь похожего на те пламенные филиппики против экономического засилья господствующих классов, какие мы встречаем, например, у украинского церковного деятеля Ивана Вишенского, жившего за пятьдесят лет до Аввакума и с темпераментом горячего народного трибуна обрушившегося на панов и епископов, эксплоатировавших крестьянские и городские массы Украины. Если он порой заступался за беззащитных, преследуемых всякими «начальниками», то делал это стоя не на ясно осознанных социальных позициях, а на позициях борца за евангельскую заповедь помощи и покровительства обижаемым и притесняемым.

Яркая литературная фигура и смелый новатор в области стиля, очень незаурядная по силе своего темперамента индивидуальность, Аввакум в самом существе своем был в такой же мере ярким выражением отжившей традиции, длительно и напряженно боровшейся с непреложным развитием исторического процесса, которого не могли повернуть вспять ни запоздалая проповедь пламенного протопопа, ни борьба за его дело его соучастников и единомышленников.