Теория и практика интерпретации в психоанализе

Психодрама, в которой они присутствовали все трое это «открытая» психодрама, замены происходят по мере ухода, некоторые остаются в ней годами. Берта, Яна и Пьер находились здесь в одно время, но они не начали одновременно. Сначала Берта, потом Пьер и Яна.

Двухчасовые сеансы являются еженедельными. Каждый самовыражается сначала свободно по поводу истекшей недели, последнего сеанса, сновидения, воспоминания, актуального впечатления, и аналитик спрашивает затем, кто желает делать личное исследование в игре. Человек, который играет, выбирает сам свою тему и своих партнеров. После игры каждый дает свои реакции, впечатления и комментарии. В целом, Аврон старается поддерживать ассоциации одних и других. Она еще вернется более прицельно к своим интервенциям с этими тремя пациентами. Но чтобы это сделать, ей надо было сначала быть внимательнее к характеристикам их тем игры и манере заниматься психодрамой.

Пьер и Берта провели долгие месяцы, прежде, чем взять инициативу в игре. Аналитик почувствовала, что они это делают с неохотой по отношению к подходу, который им казался детским и поверхностным, но который на самом деле их сильно нарушал. Как и следовало ожидать, Яна попросила игру с героической поспешностью, которая затем оставила её безнадежной, с пустой головой: «Я очень хотела играть (подразумевается, так как я здесь для этого), но я не вижу что». Перед игрой они рассказывают способом разворачивания жалобных монологов об их неудачах, их страдании, их отсутствии интереса жить. Им нужно долго объяснять, что, если никто не может их понять, невнимательные на реакции скуки, которые они рискуют спровоцировать этим вербальным вторжением. Они одновременно подавленные и агрессивные, приклеенные, без возможности освободиться, к их возмущенным жалобам, которые их оставляют неудовлетворенными и заставляют повторять одно и то же (Avron, 1993, стр. 70).

Когда пунктуальность позволяет Аврон предложить переход в игре, их мысль резко отключается: «Это невозможно», «У меня нет ни одной идеи», «Я действительно не вижу, как это играть». Заставить ожить в игре партнеров, поставленных под сомнение в дискурсе, вводит их в панику, как если бы фантазматическое видение насилия, боя, безоговорочного изгнания, заполняло их. «Я не буду знать, как ответить» (Пьер), «Я боюсь не найти себя» (Берта), «Надо броситься в воду» (Яна) (Avron, 1993, стр. 70).

Эта разница между рассказом, относительно легким, но стерильным, который им кажется невозможным, повторяет в некоторой мере то, что они описывают из своей жизни: когда они одни, они размышляют и скучают, с другими они боятся атаки и провала. Они защищают себя отказом, но их уход невозможен. Ничто и никто не может их вытащить из этой вулканической и пустынной неподвижности.

Все, что известно о принуждении повторения негативной терапевтической реакции, влечения к смерти, приходило на ум аналитику, и возвращалось очень часто впоследствии, но его настоящей заботой было поддержать жизнь и маленькую надежду. Итак, аналитик предостерегала себя от ускорения вещей, и сказала себе: «У нас есть все наше время, вы сыграете тогда, когда у вас будет желание». Это было, казалось Аврон, некоторым способом интерпретировать ускорение и отказ от влечений, которые прятались за их паникой, и дать времени функции разделенного ожидания. Мало проработанную интерпретативную форму, но которая давала бы возможность ждать и ввести нас в состояние взаимного ожидания (Avron, 1993, стр. 70).

Негативная терапевтическая реакция в адрес аналитика, конечно, присутствовала через их отказ играть, она делала психодраматический механизм непригодным к использованию, но аналитик задавала себе вопросы скорее о том, что из-за боязни «других», частью которых она являлась, было невыразимым, и от чего надо было защищаться таким калечащим способом. Аналитик и сама нуждалась в понимании.

Психодраматический механизм послужил здесь поддержкой ожидания и для них, и для аналитика. Он им позволил действительно играть, можно сказать, с чужих слов, смотря на игру других, и особенно, принимая без особой неохоты играть как партнеры, что было не без того, чтобы их слушать. Пьер сообщил о своем удивлении, окрашенном некоторым презрением, что он может публично говорить об интимных чувствах. Берта удивилась, что другие могут испытывать те же тревоги, что и она.

Через игру других и стиль психодраматической работы, они начали медленно приручать эту очевидность, которая была им такая чужая, что в любом психическом проявлении, какой бы ни была сыгранная роль, одобрение дано, они говорят о себе. Для них, которые ищут с жадностью деструктивные причины во внешнем мире, пришлось встретить амбивалентность внешнего мира, осознание, которое им особенно трудно. Чтобы облегчить этот подход, когда имеется контекст, аналитику случалось спрашивать того, кто реагировал на игру другого, что он думает, сказать так же от самого себя.

В какой-то момент Аврон уже не может вспомнить, как они взяли инициативу в игре.

Для Пьера, и особенно для Берты, это произошло спустя многих месяцев. Аналитик была довольна таким результатом, разумеется, но сразу же появились другие трудности: трудности тематического повторения.

Их игра вывела немедленно на сцену этих «других» из внешнего мира, несправедливых, непонимающих, допускающих произвол на границе с садизмом.

Предложенные темы могли бы быть резюмированы вкратце по их преследующей доминанте. Психоаналитический опыт аналитика почти не имел трудностей в этом обследовании, но ее понимание сталкивалось с их сильным непониманием. Партнеры, введенные в сцену, были для них действительно несправедливыми, их замечания реально ранящими, непонимание их окружения непонятным, и повторяющиеся атаки всегда неожиданными. Столько лет анализа не добрались до ядра крепкого орешка, тогда как казалось, что они подошли намного более легко и, быть может, слишком легко, к эдиповым ситуациям. Кто сопротивлялся с такой резкостью? Как вмешаться? Бесполезно говорить, что подчеркивать аспект преследования и отсылать их к их собственному провокационному поведению, которое было бы представлено в тот момент только дополнительной нарциссической раной, очень мало способствующей анализу.

Другая удивительная констатация, если сценарий преследования внешнего мира оставался застывшим, ассоциации наоборот были легкие и быстрые, чтобы снова найти в семейной истории отца-тирана или сумасшедшую, заваленную работой мать. Но эти ассоциации хранили нечто негуманное, страшное, недоступное для изменения. Важно подчеркнуть, что, в крайнем случае, психоанализ им служил точкой опоры, чтобы восстановить красную нить-обвинителя, который нашел бы первых виноватых, разрушителей их психической жизни.

Преследователь менее переживается как соблазнитель, чем как разрушитель психической жизни. Чувство внутренней незащищенности и угроза прекращения существования, пришедшая извне, у них постоянная. Это двойное движение может, разумеется, служить защитой, чтобы отрицать всегда присутствующий Эдипов конфликт, но он не может быть реально проработан, поскольку не разбужен интерес к их собственному психическому функционированию. Это, как если бы им надо было вновь обрести некоторую дружбу с ними самими, чтобы избежать риска любви с другими. Ожидая, их деструктивное ожидание компрометирует всякие отношения. Перенос с предыдущими психоаналитиками вероятно зафиксировался на этом способе. Несколько жалоб на их сюжет позволяли это услышать: они не были способными им помочь, Берта даже готова думать, что она была «повреждена» некоторыми интервенциями, которые хотели заставить её принять грустную банальность жизни скорее, чем принести ей новые возможности самовыражения.

В то же самое время как жалоба о преследовании становилась преследующей и надоедающей повторяться через предложенные темы, проявилась другая сильная и мимолетная особенность. В момент организации игры эти пациенты поворачивались к аналитику с потерянным взглядом, умоляющим, предлагающим, сопровождаемым или нет «Я правда не вижу, как играть это» или «Я бы очень хотел сыграть это, но у меня нет мыслей». Аналитик это слышала, как интрапсихическую блокировку, которая взывала к ее поддержке, как двусмысленную просьбу к ее магическому всемогуществу (Avron, 1993, стр. 73).

Именно в этом контрпереносном движении аналитику удалось воспринять и проработать для себя то, чему учит теория, что другое защитное лицо преследования -- это идеализация. Это открыло возможность конфликтуализировать эту двойную защитную позицию и привести таким образом мышление аналитика и анализантов в движение.

Эта просьба подразумевает поддержку, которая отправляет без сомнения к слабой организации их «я», и не только их делает зависимыми по отношению к тем, кто репрезентирует себя в воображении всемогущими, но она также используется защитным способом, чтобы сделать неподвижными отношения. Эта настаивающая пассивность оказывается действительно очень провоцирующей. Они попробовали или при помощи решительной отсылки к их собственным осуществленным желаниям, когда призыв делается агрессивным, или к помогающему ответу, наилучшим образом «содержательному», когда первичная защита наблюдается на заднем фоне.

Аналитику казалось, что она «проплыла» между этими двумя позициями, беря иногда дистанцию и поддерживая активно в другие моменты принятие сценической формы. Когда игра заканчивается, «предполагаемое знание», так живо запрашиваемое, информируется, что она не принесла ничего нового, что они продолжают оставаться в той же точке.

Идеализация тогда показывает ясно свое родство с преследованием, но нужно слышать также, что она заставляет их надеяться на существование хорошего объекта для познания и любви… Что продолжило интриговать и удерживать наблюдение аналитика, это тематика идеализации, такой чувствительной в их поведении, никогда не бывшей объектом предложений игры, как если бы она была агрессивно накрытой атакой преследования. Тогда аналитик сделала неясное предположение, что тематика идеализации не была как расщепленной и вытесненной, так и погребенной заживо, и что необходимо было осязаемое присутствие другого живого, чтобы её реанимировать.

В первое время эта идея позволила аналитику внимательно воспользоваться возможностью определить идеализацию скорее, чем делать точные проработки. Аналитику случалось иногда использовать метафору, и она вспоминает таким образом одну игру Яны. Еще один раз она была разочарована неблагодарностью друзей, которым она много дала. Она говорит: «Я упала с высоты». Аврон подхватывает: «Итак, что вас заставило подняться так высоко?» И аналитик крепко удерживает эффект удивления, чтобы изучить с ней головокружительную «высоту» своего ожидания, сделанного из абсолюта, совершенства, любви внимательной и без изъяна. Игра, которая следует, не сильно отличалась от предыдущих тем. Ей двенадцать лет, её отец, от которого она тщетно ждет интереса, её не слушает. Однако, она играет с меньшей недовольной дистанцией, и во время обмена, который следует, некоторые участники, и даже сам аналитик, могут связать разочарование, которое её преследует, с ожиданием, не поддающемся измерению. Таким образом, когда представлялась возможность, аналитик принимала метафорические фразы буквально или возвращала жалобу: «Чего бы вы тогда желали?» (Avron, 1993, стр. 74)

Это правило игры, базирующееся на воображаемом, так как точно так же, как неудовлетворенное воображаемое желание является источником страданий и защит, когда изъян нарциссического всемогущего образа переживается как незастрахованное бедствие реальности. Идеей, главной в данный момент, было помочь им расстаться с монолитным и неподвижным видением внешнего преследования, чтобы заинтересовать их изобретательным богатством их ожиданий и даже их страданий.

Другой момент, который представляется важным, но еще более сложным для достижения, это выявление идеальности, связанной не только с родительскими имаго, но и с их собственным идеализированным образом, с чудесным ребенком, который пошел ко дну с потерей родительского всемогущества. «Когда мне было пять лет, я убила себя», говорит маленькая девочка в пьесе театра Говарда Баттена (Avron, 1993, стр. 74).

У этих пациентов именно всемогущий ребенок является умирающим, похороненным под стыдом. Для них, действительно, единственная идея показать детский характер их нарциссических мечтаний прочувствована как рана, они, будучи детьми, хотели уже стать взрослыми.

Однажды Берта делала аллюзию на ребенка в раннем возрасте, каким она была и которая так хорошо забавляла семью, что её мать (которая является источником всех её сегодняшних жалоб), воспроизвела в тетради все её детские слова. «Это совершенно смешно, дебильно… Это сказки…» Однако, она приносит, насмехаясь над ней, картинку маленькой принцессы, брошенной и найденной, которой долгое время она себя воображала… Эхом, во время дискуссии, которая последовала, Яна принесла свою идентификацию с героической Жанной Д'Арк, спасающей свой народ. Она добавляет: «Это ужасно быть еще там, остается только застрелиться». Но однажды, отыгрывая эти нарциссические образы, всемогущие и раненные, им возвращается немного юмора и нежности. Это позволяет этим пациентам частично реинвестировать их психическое функционирование и осознать грубую защитную перестановку их чувств (Avron, 1993, стр. 74).

Пьер, который не осмеливается говорить перед публикой, тайно мечтает, что он великий оратор века, который выступает и воодушевляет толпы людей. Он тоже ребенок раннего возраста, болтливый, становится, как говорят, молчаливым, когда младший брат сверг его с трона. Эта сыгранная сцена «свержения», дезинаугурации, оставила его без голоса, но на этот раз при помощи эмоции, которая слишком громко говорила в нем. Он напомнил аналитику эту сцену на интервью в конце года. Он, таким наказанным голосом, добавил под видом комплимента: «Забавно видеть вас такой внимательной ко всей нашей фигне, но я себя спрашиваю, какого вы об этом мнения на самом деле» (Avron, 1993, стр. 74).

Этот период, не создавая радикальных трансформаций, позволил реанимировать некоторую гибкость мышления. Приближение хорошего объекта через его идеализацию, утвердил его существование, даже если его преследующее свержение продолжало быстро приходить в действие. Это позволило выявить с ними, как их идеализируемый объект превращался в преследующий объект при малейшем разочаровании, отправляя их к этому, такому тревожащему чувству небытия. Через это разделенное внимание самым важным было позволить им, наконец, доброжелательное любопытство к их собственному внутреннему функционированию.

Сама трудность этой терапевтической работы привела ко многим вопросам.

Начало теоретических размышлений дополнило контрпереносные реакции и поддержало сценическую интуицию аналитика.

У этих пациентов эдипов конфликт, очень присутствующий, является как бы прилипшим к меланхолическому ядру, которое очень трудно достать. У Яны и Пьера оно покрыто манифестациями навязчивого типа, а у Берты - реакциями фобического типа. Эдипов конфликт, манифестно проработанный во время предыдущего анализа, представлен или принят с избытком спокойствия. Это, в частности, случай Яны, эксперта в теории. Экспликации эдиповой драматургии являются соответствующими, но они не касаются их на самом деле, тогда как малейшее нарциссическое нарушение их революцинизирует.

Начиная с этих констатаций, вспоминаются тексты Фрейда и Мелани Кляйн о горе и меланхолии: «Самообвинения, говорит Фрейд, это обвинения объекту любви, которые переключены с него на собственное Я (Фрейд, 2006)» Враждебность, которая касается объекта, остается тогда игнорируемой, одно «я» принимается во внимание. Известна знаменитая фраза: «Тень объекта падает на «я», и только «я» оказывается атакованным заместительным способом вплоть до провокации «тревоги утраты».

Эта тревога утраты могла заставить аналитика понять малость интереса этих пациентов к их психическому функционированию, самому очевидному препятствию на уровне клинического подхода. Но у них самообвинения и обвинения визави объекта соседствуют, не связывая их. К тому же, обвинения и самообвинения имеют всегда тональность несправедливости и разрушения. «Что бы я ни делала, они меня осуждают, считают сумасшедшей» (Яна). «Я сержусь на себя за то, что я нулевой» (Пьер), «Я эмоциональный инвалид» (Берта). Самообвинения появляются скорее во время рассказа, а обвинения во время игры, как если бы сам факт оказаться напротив потенциального партнера по любви и разочарованию, и реинвестировать с ним обмен диалогами, приводил в действие обвинительную жалобу. Сам стиль запроса и обвинения, который позволяет услышать жалобу, указывает на архаическую связь с нарциссическим объектом (Avron, 1993, стр. 76).

Чувство несправедливости, действительно, приводит его к чувству вины, и отвратительное требование делает сюжет полностью невнимательным к чувствам своего партнера. На самом деле он не может интегрировать ни обвинения, адресованные всемогущему объекту в момент падения, ни свой собственный образ, дезидеализированный в зеркальном отражении. Он чувствует себя тогда безжалостно атакованным снаружи и уничтоженным внутри.

Преследующее низвержение этой идеализации в зеркальном отражении и её эффекты внутренних разрушения и утраты сделали аналитика внимательнее к текстам Мелани Кляйн. Депрессия -- это меланхолия в состоянии «возникновения», пишет она. Располагая, как известно, свои размышления в двойной перспективе генетической эволюции и структурального конфликта, берущего свое начало во влечениях к жизни и влечениях к смерти, она считает, что любовь и ненависть являются присутствующими с самого начала. Я, еще неопределенное, имеет трудность справляться с этими внутренними движениями, относительно изолированными и бесформенными, поскольку не выделено лицо человеческое и амбивалентное общего независимого объекта. Отвратительная жестокость сможет тогда послужить активным возвращением «объекта ностальгии», нарушенного в воображении, делая акцент на желание его восстановления. (Кляйн, 1997)

Приближенное к случаям, которые исследовала Аврон, это видение подчеркивает до какой степени у них интернализация хорошего объекта остается хрупкой и берущей «страх быть преследуемым страшными объектами». Что представляло особенный интерес в этой концепции, это вспомнить, что если идеализация -- это избыточная защитная реакция, чтобы защититься от разрушительных эффектов ненависти, она погружает свои корни в любовь ко всемогущему объекту, даже если он еще восхищает нарциссически. Не следует бояться опереться на эту динамическую силу в некоторые моменты. «Идеализация составляет главный процесс мысли маленького ребенка, так как он не владеет еще другими способами бороться против своего страха преследования, но это до некоторого момента, так как всемогущество, которое отмечает идеализацию, является так интимно связано с бессознательным в садистских тенденциях… (что ребенок) имеет впечатление, что его садистские тенденции могут без труда сказаться на нем (Avron, 1993, стр. 77)».

Это видение заставило бы понять интерпретативные исследования, связанные с желанием привести в жизнь движения нарциссического и позитивного объектного выражения, это не преминет без сомнения разбудить частично и другие сопротивления, если Я бессознательно знает, что ненависть находится в нем так же, как и любовь, и что ненависть может в любой момент его увлечь.

Тексты Фрейда и Мелани Кляйн приводятся для того, чтобы показать, как они возвращаются и реинтегрируются в моменты неуверенности. Они освещают часто самое работающее сопротивление и помогают терапевту изобрести свою интерпретацию даже тогда, когда видение комплексной структуры продолжает ускользать от него. Это позволило аналитику в частности поддерживать внимание к этой системы утраты и эффективного возврата, такого трудного, чтобы понять.

У этих пациентов развязывание через свержение может произойти в любой момент грубым и радикальным образом как выражение отвратительного разочарования, действующего как неинтегрируемый травматизм. Неизвестно, настаивал ли кто-нибудь на этом аспекте, но удалось констатировать, что самое нетерпимое, самое стыдное разочарование для них -- это унижение. Они злятся, что к ним относятся как к детям, даже если все их поведение запрашивает эту ремарку. Стараясь углубить этот аспект, они пытались детьми соперничать с взрослым, при этом родители, сами нарциссические, уделяли время игре чрезмерной нарциссической стимуляции. Пьер, Яна и Берта были детьми, так сказать, «преждевременными», желающими как взрослые родительский мир. Они считают, что обвинения, или относительно банальные случаи изоляции, объектом которых они были, представляют несправедливости уродливые, безутешные. Этот всемогущий отказ от всякого кастрирующего ограничения серьезно компрометирует Эдипов подход с риском резкого отказа от любовного подхода (Пьер), маниакальное бегство в недостижимую идеальность (Яна), или отсутствие интереса жить в мире, сокращенном и сокращающем (Берта). Как бы то ни было, аналитику стало понятно в последействии, что это была та сцепленность и та витальная реконфликтуализация любви и ненависти, которые Аврон искала эмпирически, пробуждая «ностальгию любви» через избыток идеализации.

В конечном счете эта нестабильная работа, однако, облегчила более гибкий эдипов подход. Смягченный аспект преследования оставил более ясно место либидинальному желанию и чувству вины. Ренарциссированное Я смогло выйти из либидо к новым интересам. Пьер, осторожный, не пошел за приключениями очень далеко, но он реинвестировал неожиданным и радостным способом свою сексуальную жизнь со своей женой. Чрезмерная чувствительность Яны поплыла по течению к артистической деятельности. И Берта ищет еще, но смело, что сделать из своей жизни…

Во время групповой терапевтической работы были скорее продемонстрированы подход и интерпретативные действия, чем точные интерпретации. По сравнению с представленными случаями, и быть может, по сравнению со всей терапевтической активностью в группе, это способ клинического подхода, который акцентирует эффекты присутствия. Что нужно услышать под эффектом присутствия? Это достаточно трудное для определения понятие, несмотря на свою кажущуюся очевидность.

Общеизвестно, что никакая терапия не может делаться «в отсутствии или изображении», даже и особенно если наше цель это исследовать изображения имаго в поиске реинкарнации. Опыт перевода нас учит, до какой степени аналитическое присутствие необходимо, чтобы разрешить проекции и обманы бессознательного касательно его настоящих получателей. Но без необходимости говорить об этом, присутствие психоаналитика гарантирует в то же время взаимную ориентацию, мобилизацию внимания, ситуацию ожидания, в которых психическое исследование не было бы возможным. Анализ этих различных аспектов потребовал бы для него одного долгого развития. В группе активное присутствие всех реанимирует эти потенциальные возможности реинкарнации и усиливает психические сценаризации.

В классическом лечении пациент, у которого земля ушла из-под ног во всех смыслах этого слова, может между молчаниями и словами психоаналитика позволить выйти из берегов своим влечениям, которые даже своей скромностью усиливает воображаемое. Это облегчает психическое функционирование в тесном контакте с силами ночи со своими интимными сценариями.

Ситуация группы теряет частично свои целомудрия внутреннего, связанные с потребностью заполнить отсутствие и найти там свои знакомые лица. Она делает акцент на этом, и наоборот, другие, которые более связаны с силой и нестабильностью присутствия действительно содержит эту спонтанную и многомерную способность ориентации и влечения, опоры интервлечения и чувства бытия. Не упрощая причинные связи, можно сказать, что вышеупомянутые пациенты больше страдали от опасностей присутствия, чем отсутствия. Все происходит для них, как если бы ориентация и преждевременная инвестиция в окружение могли быть усилены самим окружением, как если бы их вытащили из себя и поместили в состояние чрезвычайной зависимости.

Неожиданная потеря интереса, иногда банальная, идущая со стороны их идеализированных созданий, оставляет их без ресурсов со слабой способностью возврата к себе. Их отвратительные чувства разочарования могли бы тогда стать отметиной, можно сказать, позитивной, их психической витальности, находящейся под угрозой, но кажется в конце концов они их не интериоризируют на самом деле.

Там еще они оставляют всемогущество ненависти другим. Проективный аспект далек от того, чтобы быть пренебрегаемым во время этого процесса утраты Я, но перед тем, как смочь анализировать их как таковых, нужно, чтобы эти пациенты смогли снова обрести вкус этих многообразных дозировок любви и ненависти. Надо их научить, что они партнеры активные, изобретательные, заинтересованные в этом процессе.

Было необходимо показать необходимость и сложность способствовать развитию у них доброжелательной любознательности. Для этого нет, разумеется, совсем готового интерпретативного метода. Психодраматист, как в любом лечении, слушает то, что говорится и то, что работает в тишине таким образом, что всегда апеллирует к эдиповым организациям. Но во время работы в группе он актуализирует более четко психический контакт с участниками. Это не является, как мы могли бы поверхностно думать, провокацией перехода к действию, это даже может быть наоборот. Ситуация группы позволяет на самом деле ждать, что инициатива слова и игры находит свое место для каждого.

Трое описанных пациентов долго оставались в стороне, но были внимательны к тому, что говорилось и делалось. Фрустрация далека от того, чтобы быть отсутствующей от этого способа подхода. Самое чувствительное для них это именно терпеть разделение, медлительность процессов игры, ограничения терапевта, что манифестно может проработать психическую непрозрачность через репризы, различные углы подхода, изменений уровня и опираться на участие каждого. Разочарование иногда манифестно заявляет: «Всегда одно и то же» … «Опять только это».

Им случается подозревать, что психодраматист сохраняет, пропуская через себя стремительные интерпретации, которые принесли бы радикальное изменение. Именно в актуализации этих эффектов взаимного присутствия, внимание, направленное на себя, работает, начиная с другого, и что внимание к другому организуется через себя. Яна нам сказала однажды в своей манере: «Теперь я могу смотреть одновременно то, что происходит у меня и у другого. Это меньше вводит в стресс». (Avron, 1993 p. 79)

Красной нитью проходит интерпретативная поддержка, представленная размышлениями всех участников и сценическим использованием игры. Группа во взаимодействии представляет коллективную влеченческую среду, которая позволяет или нет некоторые игры, их фантазматическое усиление, из защитное или понимающее действие. Полностью фокусируясь на аналитической работе на каждой индивидуальной игре, аналитик сохраняет внимательность к этим глубинным движениям и тому, что произносится с реакциями каждого. Что касается динамики игры, она позволяет ввести в ситуацию сценарии, которые имеют различные усугубления для одних и для других, но что каждый признает смутно, что речь идет об эдиповых конфликтах или о поиске экзистенциального подтверждения.

В этой ситуации психодраматической игры более, чем в индивидуальном лечении, мышление и формулировки аналитика поддерживаются неожиданными аналогиями, которые дают «тело» пониманию влеченческих движений. Мышление в момент схватывания эволюции фантазматического сценария легко приближается к образам, представляющим другие динамические организации. Это сценическое аналогичное мышление является, разумеется, только терапевтическим, поставленным на службу предсознательного мышления пациентов. Возможно также, что торможения будут облегчены во время этих регрессивных моментов, менее сохраняемых от прямых влеченческих запросов. Если психодраматист должен оставаться внимательным и осторожным, важно, однако, чтобы он оставался доступным этим креативным эффектам инкарнации, которые позволяют иногда придать форму невообразимому бессознательных процессов.

Собственная инвестиция аналитика в игру, необходимая, чтобы стимулировать игру участников, поддерживается регрессивной и нарциссической способностью, достаточной, чтобы сам аналитик находил удовольствие и серьезность участвовать в игре жизни.

Глава 3. Идеализация и самоидентификация

В апреле 1985 в Каире состоялся важный коллоквиум, организованный под эгидой Центра Обучения и Документации, экономической, юридической и социальной (CEDEJ), отмеченный министерством Иностранных Дел и CNRS. Название «От одного Востока к другому - метаморфозы, следующие от восприятий к знаниям», имело успех. Он стал, несомненно, событием в мире исследований ориенталистов, и, прежде всего, потому, что там обсуждалось и сталкивалось лицом к лицу само понятие ориентализма и, следовательно, Востока. Большинство участников были специалистами по Средневековому и современному Востоку, особенно, конечно, в его египетской составляющей.

Несмотря, или по причине этого, организатору этой манифестации, Жан-Клод Ванет, тогда директору CEDEJ, показалось правильным попросить египтолога и специалиста по Древнему Востоку Алена Зиви изучить, как могла быть расположена тема коллоквиума в египтологической перспективе. Соблазненный этим вопросом и заинтересованный дискуссией с таким количеством специалистов, работающих над миром, одновременно идентичным (Египет) и тотально другим (постфараонический Египет), Зиви принял приглашение и представил сообщение, озаглавленное: «Древний Египет или Восток потерянный и вновь обретенный (Zivie, 1993)».

Публикация сообщений заняла много времени и состоялась только в 1991 в форме двух томов, перенявших название коллоквиума, но в расширенной форме, скорее с аспектом большой коллективной работы, организованной вокруг темы, очень сильно структурированной и которая заслуживает очень широкой аудитории всех специалистов гуманитарных наук.

Долгий срок между предоставлением рукописи и её публикацией не позволил Зиви обновить её, принимая во внимание данные и новые открытия, которые могли появиться в 1985. Однако, такой, каким он был, Доктор Жан-Жозе Баранес, с которым Зиви часто упоминал эти темы, расценил, что текст Зиви может представлять психоаналитический интерес. В действительности, нет никакой надобности на самом деле ссылаться здесь на знаменитые египетские (египтологические) связи Фрейда (и большого количества его последователей), чтобы оправдать выбор, который мог показаться удивляющим, в двух словах, что, без сомнения, показалось достойным заинтересовать психоаналитиков сначала этим вопросом об идентичности через пример, престижный и далекий, идентичностью, которой обладают египтологи и которую они приписывают психоаналитикам, но также той, о которой они мечтают, той, наконец, где соединяются, быть может, субъект и объект.

Существует в песках города Саккара, неподалеку от Мемфиса, великолепная могила, открытая менее двух десятилетий назад англо-голландской миссией, военачальника конца XVIII династии Хоремхеба. Который после знаменитого эпизода, названного amarmien, видел царствование Эхнатона и его ближайших последователей, который вступил на трон и исходя из этого факта был впоследствии похоронен в другой могиле, обустроенной согласно традиции в Долине Царей в Фивах. Мемфисское захоронение Хоремхеба было разграблено в прошлом веке, как и множество других. Несколько стен, украшенных великолепными рельефами, были разбиты на куски и эти membra disjecta (разбросанные члены) нашлись в различных музеях или коллекциях. Но много других сцен осталось на месте и их открытие (на самом деле «открытие снова», так как часть могилы была известна до нового захоронения в песок и забвения), в 1975, и стало археологическим событием первого плана.

Что рассказывает большая часть сцен, которые составляют декор этого захоронения или, скорее, его скульптурной части, доступной живым? На самом деле, они заставляют вновь пережить идеологическую и политико-военную атмосферу, которая превалировала тогда в Египте к XIV веку до нашей эры. Египетская Империя, хотя и разрушенная, еще блещет и полна великолепия. Делегаты или иностранные пленники приведены к ногам Хоренхеба, настоящего регента царства. Мужчины со всех концов света того времени и, в частности, из соседних земель, введены чаще всего силой перед ликом триумфального Египта. В сценах высокого искусства, с мастерством, которое достигает здесь несравненных высот, египетские художники представили сквозь идеологическую призму, действующую тогда, сирийцев, ханаанцев, ливийцев, суданцев перед египетскими господами. Все эти иностранцы имеют этнические черты, либо культурные (одежда, прически, манеры и т.д.), либо чисто физические, которые, объединенные, являются почти карикатурой и делают акцент еще на драматических ситуациях, где их выводят на сцену: некоторые умоляют, кричат, многим мешают наручники; один африканец получает удар кулаком в подбородок от египетского солдата, намного меньшим, чем он. Женщины и дети иногда присутствуют и добавляют смятение и драматический характер сцены. Отчетливо представляется атмосферу, которая лежит в основе этих моментов, где Египет дает увидеть - или мечтать - о своем брутальном превосходстве.

Эта брутальность и контраст между египетским порядком и иностранным беспорядком еще более акцентирован манерой, которой представлены сами египтяне. Никогда еще, может быть, они не были до такой степени идеализированы. За исключением нескольких выражений, отмеченных или живописных, то, что характеризует египтян, является мизансценой здесь, простые солдаты, но особенно чиновники, писцы и важные персоны, это действительно их беспристрастность, их спокойная и определенная красота, их гладкие и ясные лица, почти сексуальные, наконец. По сути, они становятся почти нереальными. Их совершенство делает их абстрактными, без всяких обязательств, не имеющих отношения к куклам, часто «гротескным» (желаемым как таковым во всяком случае), которые их окружают, и иногда выше их на целую голову.

Если бы исключительное искусство не раскрыло всего этого, можно было бы мечтать об этих современных репрезентациях тоталитарных обществ, где вездесущая идеология породила искусство или чаще изображение (присутствующее также на больших монументах, как на афишах и календарях), в котором есть что-то вроде сверхчеловечества, чей внешний вид, без реального отношения с настоящим физическим аспектом конкретных людей, ведет к какому-то светлому будущему, отодвигая и опрокидывая врагов или недочеловеков (на выбор).

Конечно, это сближение могло бы шокировать, но оно должно служить подчеркиванию этого факта что обнаруживается очень часто в другом месте, а не в могиле Хоремхеба: египтяне могут думать о себе и показывать себя разными настолько, что кажутся нереальными. Их претензия быть исключительными людьми (romй на египетском), которым служат выдающиеся художники, такова, что они являются только концептами более, чем идеями. Противостоящие всем, отличающиеся от всех, они ниоткуда, они египтяне, вот и все, фундаментально отдельные и особенные.

Констатируя это, как удивляться, в то время как, комментируемые самыми древними египтянами, современные пользователи древнего Египта и, в частности, эти профессиональные пользователи, которые являются египтологами, часто принимали это видение Египта и что они сочли правильным, что они считают правильным рассеять его насколько возможно. Древний Египет был бы в стороне, он был бы почти полностью изолирован от своих соседей. В лучшем случае подвергался бы он или осуществлял бы он влияния, но они были бы по своей природе внешними по отношению к его сути. Эта суть была бы специфической и непримиримой.

Но всегда ли понятно, что, говоря это, из древнего Египта создается абстракция, а из египтян - нереальные существа. И что не всегда сознательно при этом предпринимается попытка оживить одну из архетипических репрезентаций самую запечатлевающуюся в сознании, древнего Египта, с реальным риском впасть в стереотипы и клише? По сути дела, могила Хоремхеба и радикальная изолированность - претендуемая или реальная - древнего Египта приводят к постановке или новой постановке вопроса, совсем простого и фундаментального, вопроса, который, оставляет всегда озадаченными египтологов, и на который они всегда не знают, как правильно ответить: где, таким образом, находился древний Египет?

Задать этот вопрос или как минимум ходить вокруг, это, очевидно, снова отрезать кусок прямо от темы коллоквиума «От одного Востока к другому». Это обязательно столкнуться с вопросом Востока, или скорее с вопросом Востока, который находится в центре дебатов.

Конечно, если вернуться к тому, что было сказано выше, и если в родословной самих египтян - а именно древних египтян -египтологи склоняются к внутренней изолированности этой цивилизации и быстро дают ответ: нигде. Или, в лучшем случае, и перенимая слова известного политика и перенося их на эту проблему: древний Египет был в другом месте. Можно было бы сказать совсем просто: древний Египет был расположен в Египте, точка, всё.

Несмотря на кажущиеся обстоятельства, речь не идет здесь о какой-то тавтологии или «констатации очевидного», но об основополагающей вовлеченности большого количества презентаций о древнем Египте, которые настаивают не только на уникальной специфике Египта как цивилизации, но также на географическом примате, на данных земных и квази телесных этой культуры, данных, которые бы были неотъемлемыми чертами, в расчете перенять старую теорию климатов, стряхивая с нее пыль и модернизируя её немного. Древний Египет был бы продуктом Египта, территории уникальной и исключительной, изолированной от остального мира пустынями, одаренного почти чудотворными характеристиками. Именно так Геродот и за ним большое количество путешественников и «классических авторов» могли впадать в экстаз на Ниле от его ежегодного наводнения и других фактов, и черт квазипотрясающих.

Но, когда говорят, что древний Египет был совсем просто расположен в Египте, тогда поднимается проблема другого Египта, того, который последовал за древним с одним более или менее радикальным решением преемственности, сегодняшней, вчерашней, и, считая шире, позавчерашней. Ибо нужно обязательно упомянуть, даже на словах, этого другого, который занимает свое место, и который, надо обязательно это сказать, нам мешает иногда «египтологизировать» беспрепятственно. Как древний Египет смущает вне всякого сомнения, своим присутствием, немым и тяжелым на заднем плане, тех, кто желает ограничиться изучением современного Египта?

Конечно, чтобы им пользоваться, часто фанатически и мономаниакально древним Египтом, Египет постфараонический часто является только побочным явлением, перепетией, пользуясь галльским языком. В египтологическом бессознательном, в своем невысказанном, но возможно также в своем недвусмысленном дискурсе, Египет перестает быть Египтом, прекращая быть древним, даже если другие культуры населяют его впоследствии и собираются «узурпировать» его имя. Впрочем, сам термин египтология это предполагает, будучи наукой, которая нацелена на познание единственного древнего Египта. Это забавное безразличие, или немного презрительное, египтологов к другому Египту, нужно обязательно сказать, что тем, кто интересуется постфараоническим Египтом, и особенно постхристианским, его хорошо возвращают. Если только это не будет наоборот?

Разумеется, что существует большое количество тех, которые поняли, что разрезать Египет на транши могло иногда быть вредным предприятием. Зиви находит уместным здесь почтить память великого египтолога Сержа Сонерона, скончавшегося от несчастного случая в 1976, и сказать, что один такой дебат с ним был бы без сомнения, захватывающим и произведение которого, также как Города и легенды Египта (Sauneron, 1983) показывает, что оппозиция, которая только что была упомянута, не всегда была правилом, далеко от этого. В другом «лагере» упоминается Гастон Виет, который, например, в своем комментарии Египта Мюртади (Wiet, 1953) снабдил египтолога настоящим меню эрудиции и возбуждающих перспектив для разума.

Для большинства, однако, все происходит по сути, как если бы радикальный разрез во времени разделил Египет на два мира без связи с другим. И каждый из этих двух Египтов хотел бы быть рассматриваемым для него самого, древний, претендуя вдобавок на радикальную уникальность через свою исключительную удаленность во времени. Но рассматривался ли когда-нибудь древний Египет ради него самого? Чудесная машина, чтобы заставить фантазировать, не является ли она также чем-то вроде испанской таверны, где каждый найдет, что «положить себе на зуб», то, что он принес, иногда этого не зная, что речь идет о любопытных, о людях спешащих, о «пирамидологах» и других фанатах, которых эта цивилизация привлекает в большом количестве, путешественников и просвещенных любителей и даже, почему нет, египтологов?

Это правда, египтологи не являются людьми ниоткуда. Это ученые, которые участвуют из их эпохи, их страны, движения идей, которое их окружает. Это нормально, что они видели Египет через вопросы и интерпретативные решетки в тот момент, когда они работали. И они не могли сделать иначе, чем сориентироваться самим и сориентировать древний Египет по отношению к вопросу Востока, просто по отношению к Востоку.

Задача всегда была двойной. С одной стороны, египтолог всегда сталкивается, приезжая работать в Египет, с Востоком в его самом прозаическом приятии, в своей повседневной реальности. Восток, который эволюционировал и изменился, но который всегда присутствует, даже если он иногда неуловим. Восток, в котором поначалу пытались раствориться как минимум с точки зрения их восприятия такие как Шампольон и многие другие, кто в героические времена отпускали себе бороду и отюрбанивались, гордые как янычары, в то время как, довольные своей шуткой и своим маскарадом (на самом деле часто необходимым из соображений безопасности), они заканчивали, без сомнения, тем, что считали себя немного турками или арабами.

Позже, породнившись навсегда с обычаями и реакциями их мира и их культуры, египтологи ищут, наоборот, как отмечать разницу с окружающим миром и показать при помощи их нарядов и их жизни, что они с Запада, следуя в этом общей эволюции путешественников и европейских резидентов на Востоке (способ сделать иначе?). Но тот Восток, это Восток без большого значения, который не участвует ни в чем, если так можно выразиться. Это Восток повседневный, Восток актуальный или современный.

В крайнем случае, возможно не видеть его, игнорировать его и проектировать на реальность миф о египетской изолированности, радикального отличия этой культуры и этой страны. Итак, это триумф темы, даже клише, вечного Египта. Ничего бы не изменилось, кажется. Тот же самый крестьянин наклонялся бы над тем же арыком, те же женщины пришли бы черпать воду в канале или в Ниле с теми же жестами с незапамятных времен и иератическими, те же самые праздники, слегка трансформированные, отбивали бы ритм жизни деревень. Вечность Египта, это было бы остановленное время, благодаря чему Восток, идущий немного против каждодневного времени, может, вероятно, быть потерянным. Но грубая эволюция этих тридцати последних лет, конец наводнения Нила и его роскоши и спектаклей, галопирующая аккультуризация и ускоренное развитие положили конец этому образу Египта, неподвижного и застывшего в своей вечности, который так хорошо выразили, например, в 1954 дадаистский писатель Тристан Тзара и фотограф Этьен Свед (Tzara , et al., 1954).

Выше было сказано, что задача для египтологов была двойная или было, как минимум, два аспекта. Что касается второго, он был более серьезным, с более тяжелыми последствиями, чем предыдущий, ибо он их увлекает далеко от современности, он задействует само поле их науки. Он заключается действительно в необходимости для египтологов расположить древний Египет по отношению к этой концепции, немного неясного, немного испорченного и, однако, незаменимого Востока. Как решить это радикальное противоречие? С одной стороны, Египет в мечтах изолированный, как изначально другой. Это то, что подразумевалось, говоря о нигде или о другом месте. И с другой стороны, древний Египет вписывается в мир более широко, что нужно его назвать с Масперо и многими другими Востоком, приносящим таким образом поле для изучения египтологии в самом центре очень давних дебатов, эхо которых обнаруживается в коллоквиуме «От одного Востока к другому».

Даже лучше, народы Востока могли быть рассмотрены как единство и иметь древнюю историю, которая для них была общей. И Египет был тогда одним элементом этого единства.

Однако, такое видение вещей не позволяет поставить насколько задач. Одна из самых важных и самых простых одновременно это сформулировать это понятие Востока по отношению к этой другой географической зоне, частью которой также является Египет: Африка. Ибо после всего Египет также расположен в Африке. Именно в этом фундаментальный факт, который был и часто находится в центре дебатов и трений, которые не всегда невинны. Вследствие чего, несмотря на недавние исследования, как лингвистические, так и археологические или физико-антропологические, или религиозные, равно африканский характер Египта и его цивилизации не принимается самими специалистами, кроме некоторого количества ученых, более чувствительных к этим вопросам, не говоря о самой широкой публике. Африка волнует, Восток успокаивает.

Восток успокаивает, но особенно, если речь идет о Востоке индивидуализированном, в крайнем случае, о Востоке с удобным флагом, как существуют удобные флаги. Однако, включить древний Египет в культуры древнего Востока, сделать из древних египтян древних жителей Востока может спровоцировать некоторые противоречия, особенно, если породниться с видением египетского мира (древнего), его официальной идеологии, той, которая позволила создать и поддерживать, и поддерживаться как Государство, которое рассеивает образ, который он имеет о себе самом. Ибо, наконец, египтяне, могут ли быть они Восточными людьми, тогда как они имеют сами их Восточных людей, сильно отличающихся от них самих, как кажется. Это, что люди находят, без сомнения, всегда кого-то, более восточного, чем они. Вот действительно, все эти народности, ханаанские, сирийские, еврейские, с которыми сталкивается Египет, являются все более и более тесно связанными со своей внутренней и внешней историей, по мере того, как истекает время. Это Восточные люди из египтян. Однако, они всегда рассматриваются через стереотипы, не имеет ли это негативный подтекст, носителями которого они являются. Не представлены ли они часто как неряхи, вредители, вероломные, неуловимые? Удивительно видеть древних египтян, использующих или изобретающих шаблоны, которые будут иметь тяжелую жизнь, когда речь идет о гиксосах, или позднее, о сиро-палестинцах Стелы Сетнахт в Элефантине (конец XIX династии) или одновременно знаменитых Апиру (Хабиру).

Кроме того, условная репрезентация, часто широко пропагандируемая, которая создается из древних египтян, хотела бы, чтобы они очень отличались от этих других древних Восточных людей, какими были ассирийцы и другие нео-вавилоняне, их соперники и их исторические партнеры по ту сторону Евфрата (речь идет на этот раз о великих империях, в отличие от первой группы Восточных людей, упомянутых выше, состоящих из кочевых племен или нестабильных княжеств). Именно таким образом ассирийцы, в привычном представлении, создали цивилизацию жестокую, воинственную, агрессивную, в то время, как египтяне были бы миролюбивыми, чрезвычайно мало репрессивными, почти лишенными воинственного характера, одним словом, людьми обаятельными и мягкими. Такое клише многое объясняет в некотором видении Востока и Восточных людей. Однако, это традиционное представление, напрямую опровергаемое систематическим чтением текстов, и внимательный анализ репрезентаций, представленных самими египтянами, широко распространена, и вряд ли египтолог, который не идентифицируется с этим в тот или иной момент и который не соблазнится воспользоваться этим здесь или там.

Лицом к этой конфронтации между двумя мирами появляется потребность отдалить (чтобы их защитить в некотором роде), египтян, этих хороших Восточных людей, от другого Востока, который тащит за собой свой кортеж негативных образов: жестокость, хитрый ум, деспотизм, пагубный шарм, повторяющиеся войны (и естественно, навязанные), одним словом, проблемы и вопросы; надо бы, впрочем, спросить себя, если, включая больше, чем когда-либо, наши дни, Восток не воспринимается более или менее как другое место, близкое и далекое, задающее вопрос, ставящее проблему; можно было написать историю «Восточного вопроса» и от его аватаров, начиная с античности… Соблазн велик для египтологов отделить Египет от их соседей. Терминологическая хитрость, которая без сомнения не является невинной, даже если она бессознательная, может быть применена, чтобы это сделать. Достаточно назвать по-другому, чем Восточные люди, соседей с Востока. Именно так египтологи используют часто термин Азиаты, чтобы назвать эти народности, термин, который оставляет часто озадаченными не-египтологов и неспециалистов, в той мере, когда в современности, в своем широком смысле «Азиат» дает скорее ссылку на народности, проживающие чисто более на Востоке, чем народности Ближнего Востока. Термин, однако, практичный и полный значения, посредством того, что он говорит и еще более посредством того, что он подразумевает. Сначала отметим по ходу дела, что «Азиат» может тоже иметь подтекст, скорее негативный или намекать во всяком случае на радикальную странность.

И потом, обнаруживается определенная «золотая середина» в стороне от реального и его трудностей. Если в их традиционных ориентациях египтяне противостоят азиатам, африканцам, ливийцам и народам Средиземноморья, это потому, что они не являются ни азиатами, ни африканцами, ни кем-либо другими. Другое важное преимущество: «восточность является снова товаром на ограниченном рынке таксономических концептов, и можно тогда сказать, что по сути это правда, египтяне -- это Восточные люди, или как минимум, что их культура является практически восточной в той мере, в которой сохранится от Востока только то, что подходит, то, что адаптируется к предэскизному портрету и не будет противоречить общему образу, который создается из древнего Египта. В этом случае речь идет действительно о Востоке под удобным флагом, о Востоке удобного флага, где обнаруживается то, что хочется найти и который щедро предоставляет то, что от него ждут. В крайнем случае, тот Восток был бы почти зеркалом, чтобы перенять метафору, используемую недавно в Марселе и часто перенимаемую во время коллоквиума.