Становление науки "историческая психология"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Введение

Психология прошлого и (или) психология исторического существования современного человека?

История, как известно, многолика. Гранитом, бронзой, другими долговечными материалами, глазами музейных портретов, письменами пергаментов, строчками книг и листков календарей смотрит на нас прошлое. И по преимуществу строчками: со школьной хронологией, историческими рассказами, календарной записью или телевизионным напоминанием о памятной дате знаком каждый.

Древнегреческая муза истории Клио - серьезная, сосредоточенная дама; среди девяти сестер-покровительниц искусств и наук - старшая. На папирусном свитке ведет она учет человеческих деяний. Здесь нужна осмотрительность: не каждое событие допускается в историю. Пожалуй, Клио подошли бы очки, придумай греки этот полезный предмет.

Есть и другая, недавняя история семейных альбомов, писем, памятных вещей и тех событий, которые происходят вокруг нас. Это живое прошлое растворяет даты со скрижалей Клио в потоке бытовых впечатлений и перемешивает их с настоящим. В завихрениях текущей жизни линия большой истории теряется, потому что она - не для близкого микроскопического зрения, а для телескопического обзора. Клио должна потрудиться: записать и рассортировать свидетельства, обобщить материал и дать ему свою вескую, несуетную оценку. Если событие и попадает в ее архив, то пройдут годы, десятилетия, поколения, прежде чем оно займет место в связи времен.

Человек не может столько ждать, он говорит: представление, беспорядок, игра, комедия, карнавал, трагедия, катастрофа. Это - описание переживания индивидом исторического существования. В масштабе человека происходящее вокруг невозвратимо и уникально, как его жизнь. Чем необратимей - тем уникальней.

За толкованием индивидуальных мер человека принято обращаться к психологии, обязанной именем другой гречанке - Психее. У нее иной, чем у Клио, характер. Олицетворенная душа - не богиня по рождению, а земная подруга Эрота. Она молода, любопытна, легкомысленна. Нарушила запрет смотреть на божественного супруга, за что испытала много мытарств, пока не воссоединилась с возлюбленным и получила бессмертие. Изображается с крылышками за спиной, а иногда в виде бабочки. Прекрасный символ человеческих стремлений! На эту бабочку нацелен внушительный и разномастный арсенал эмпирической психологии.

Как соединить две науки для изучения человека и его психики в потоке изменений и повторений, именуемых историей? Отбирать инструменты для исследования исторического прошлого приходится долго. Наука о человеке - река, заваленная массой обломков. По ней можно путешествовать пешком, перепрыгивая с обломка на обломок, с камня на камень. Кто же пытается плыть - рискует пробить дно своей лодки. Сейчас русло прочистилось большим историческим паводком, струи наук сближаются в изучении психологии общественно-исторических изменений, но остается много стереотипов менее текучих времен.

Идея, которая дает шанс исторической психологии, состоит в том, что большая история (человечества) и малая история (отдельного человека) имеют единый план строения, поскольку покоятся на трехмодальной структуре времени: прошлом, настоящем, будущем. Психею и Клио можно соединить в едином занятии, если рассмотреть, как и каким способом человеческий опыт перерабатывается в историческую ткань.

В таком утверждении, разумеется, нет ничего нового, но оно позволяет приступить к рассмотрению человека как временного существа. Нынешняя эпоха сама задает центр обсуждения: настоящее как эпицентр культурного времени.

Но можно ли представить настоящее в отрыве от прошлого и будущего? Противопоставление настоящего прошлому, а также будущему, и создает опору для исторической психологии.

1. Историческая психология в широком и в специальном понимании

Историческую психологию можно определить как изучение психологического склада отдельных исторических эпох, а также изменений психики и личности человека в специальном культурном макровремени, именуемом историей. Историческое время есть связь между прошлым, настоящим и будущим человечества. Исторически можно изучать не только то, что минуло, но и современность, а также грядущее. Историческая психология в широком значении слова - подход, помещающий психику и личность в связь времен. Прием этот общепринят в социально-гуманитарном знании, которое только и делает, что наблюдает за человеком в реке перемен. Историческая психология в специальном (узком) понимании возникает из стремления подвести под эти наблюдения единый метод, отделить научные выводы от художественного вымысла и дилетантства.

История и психология - науки о разных временах. Первая изучает прошлое, вторая - настоящее. Таким образом, судьба профессиональной исторической психологии состоит в возможности соединить в едином рассмотрении разные регистры времени.

Судьба исторической психологии зависит от возможности охватить психологическим рассмотрением временные интервалы, превышающие длительность человеческой жизни. Раздавались голоса, что такой возможности (да и надобности) у психологии нет. Направление аргументации им дал отец экспериментальной психологии В. Вундт, когда предложил рассматривать душу не субстанционально, а процессуально. Это весьма полезное в свое время положение требовало локализовать объект познания в пространстве научного наблюдения, тогда - интроспективного и лабораторно-экспериментального. Прежде чем философствовать о внутреннем мире человека, следовало этот мир изучить с помощью особых процедур.

В нынешнем столетии основоположение современной науки о психике воспроизвел советский ученый С.Л. Рубинштейн. Все нужное для изучения психического развития есть в живом человеческом субъекте и в опытно-экспериментальных средствах познания этого субъекта: если «психический склад выявляется из исторического развития», то такое изучение «относится к историческому материализму, к общественно-исторической дисциплине, а не к психологии» [Рубинштейн, 1957, с. 241]. Слова Рубинштейна - отзвук времени, когда психологию в СССР сливали с марксистской гносеологией и павловской физиологией. После смерти Сталина их прямое государственно-административное скрещивание прекратилось, но обозначилось воздействие на психологию наконец-то разрешенных в стране кибернетики и социологии. Угрозу самостоятельности своей науки Рубинштейн парировал теорией психического процесса (разрабатывается его школой, в частности - А.В. Брушлинским). Постулируя процессуальность психики как единственный реальный предмет психологического изучения, он продолжал лабораторно-экспериментальную линию, начатую в прошлом веке Г. Фехнером, В. Вундтом, И.М. Сеченовым. Но если Вундт спокойно поместил экспериментальное исследование процессов и культурно-исторические шту-дии рядом, под крышу психологической науки, то в СССР в 50-е гг. монополия марксистской философии на толкование общественного развития была непоколебима. Соображения самосохранения требовали четко провести границу между психологией и «историческим материализмом» общественно-исторической дисциплиной. Советская политико-идеологическая конъюнктура, логика обоснования теории деятельности и постулаты опытно-экспериментальной психологии сплетаются в единую материю, расплетать которую мы не намерены. Достаточно признать, что перед нами - изучение здесь-присутствующего индивида; психологии не надо перенастраивать свои орудия с одного временного регистра на другой. Официальная наука живет и умирает со своим временем, и поэтому прошлое заключено все-таки в документах, воспоминаниях, культурных останках, а не в показателях лабораторных датчиков (хотя и последние, наверное, могут быть оценены как исторический документ). Историки будущих десятилетий, безусловно, воспользуются данными социологических опросов, аналитических сводок, психо-социальных анализов, которые накапливает сегодняшняя наука. Но как материалами, а не готовыми выводами, потому что, в отличие от нас, они уже будут знать, чем закончилась эра реформ 1980-1990 гг. в России. И потому, что историческая наука вообще не делает свои суждения, иначе как в рестроспективе, соотнося событие и его последствия. Итак, рубинштейновская трактовка соотношения истории и психологии исключает пограничную между историей и психологией дисциплину.

Более доброжелательна и даже весьма открыта к истории была московская психологическая школа Л.С. Выготского - А.Н. Леонтьева. Она допускала и приветствовала историческую психологию, поскольку рассматривала психику как результат преобразования внешних отношений в структуру индивидуального действия и сознания (интериоризация). Представители школы охотно конструировали гипотезы для своих работ в лаборатории из исторических, этнографических примеров, предприняли и полевое этнопсихологическое исследование. В сущности, эта школа рассматривает всю психологическую науку как историческую психологию в широком значении слова.

Центром последней является учение о развитии, которое конструируется из исторических примеров и распространяется на опытно-экспериментальное изучение современного человека. Отработанные таким образом выводы могут быть использованы и для интерпретации исторического материала.

Слабым местом родоначальников направления было неприятие собственно исторических методов изучения прошлого. Л.С. Выготский утверждал, что между исследовательскими подходами истории и психологии нет принципиального различия. Проверяя гипотезы культурно-исторической теории в лаборатории или в поле, психолог действует примерно так же, как и историк, тревожащий пыль архивов.

2. Историческая психология - результат взаимодействия истории и психологии; изменения в характере этого взаимодействия

Историческая психология - это область взаимодействия исторической и психологической наук. Естественно, она не могла появиться ранее того, как ее родительские дисциплины оформились в качестве самостоятельных профессиональных областей исследования. Это произошло во второй половине XIX в., и с того времени в литературе фигурирует термин «историческая психология». Появление психолого-исторических исследований означало применение к познанию людей прошлого критерия научной достоверности, во всяком случае, в гораздо большей степени, чем это было принято ранее. История и психология, объединяя свои достижения, обещали представить психологическую картину прошлого без анахронизмов (т.е. не приписывая эпохе несвойственных ей черт), полно (т.е. с опорой на последние знания о психике и личности), обоснованно (в эмпирическом отношении), исторично (принимая во внимание развитие и преемственность психологических феноменов во времени).

Сегодня науке о психике приходится возвращаться к своим якобы преодоленным истокам, чтобы удержаться в гуманитарной струе и при этом в значительной степени ориентироваться на историю, где гуманистическое книжно-письменное начало всегда сохранялось.

3. Этапы развития психолото-исторического знания

В конце XX в. теоретики человековедения видят ближайший ориентир развития своей области в объединении книжно-письменной «архаики» и научной «современности» в постсовременный тип знания. Учитывая этот прогноз, следует внимательно отнестись к опыту сотрудничества истории и психологии, включив сюда и период до оформления двух независимых наук. Тогда можно вычленить несколько хронологических этапов-ориентиров в движении психолого-исторических знаний:

I. Мифохудожественные и художественные образы прошлого вместе с религиозными, философскими, историко-философскими доктринами природы человека (полное преобладание до появления независимых истории и психологии).

II. Научные реконструкции человеческого прошлого на стыке истории и психологии:

1) общепсихологические и общеисторические изыскания (историческая психология в широком значении слова) - со второй половины XIX в.;

2) проекты специальной психолого-исторической дисциплины (историческая психология в узком значении слова) - с 1930-х гг.

III. Постмодернистские синтезы нарратива и научного объяснения (последние десятилетия XX в.).

Приведенная последовательность нелинейна, и появление новой культурно-познавательной тенденции не означает пресечения предшествующих.

Возникновение исторической прозы

Науки история и психология имеют общее происхождение. Знание о человечестве, разбитое на эпохи, эры, века, периоды прошлого, и знания о человеке, разбитое на периоды, этапы, годы жизненного пути, относятся сейчас к разным областям познания, но такое разделение укоренилось не ранее Нового времени. Исходной, до наших дней преобладающей в культуре формой описания человека и его прошлого является рассказ. Здесь историческая последовательность событий и психологические характеристики действующих лиц слиты. В ранних памятниках нарративного жанра - мифе, эпосе - еще невозможно разделить индивидуального героя и общность, поскольку герой - это и есть персонифицированная общность (род, племя, народ) в обстоятельствах ее возникновения. Богоподобные персонажи первых письменных произведений европейской цивилизации - «Илиады» и «Одиссеи» - выписаны по правилам эпического преувеличения. Любознательный и критический ум древних греков, читателей Гомера, не мог оставить без объяснения сверхчеловеческие способности и удивительные нравы этих предков народа Эллады. «Некоторые смелые души, начавшие понимать возможность открыть тропу назад, к тем дням» [Merkley, 1987, р. 22] попытались связать эпические времена с настоящим. Для этого создавалась хронология. Историческая психология как наука, легендарные события вводились в круг временных исчислений, эпические же фигуры приближались к человеческому масштабу и получали психологические истолкования. В послегомеровской Греции наряду с философией и наукой появляется логография - объяснение мифов. Логограф VI в. до н. э. Гекатей исчислил расстояние между временем богов и современностью в 16 поколений. Он попытался составить для знатных семей родословные, начинавшиеся с бога-прародителя (в Древней Греции знатные фамилии считали себя потомками бога и смертной женщины). По его мнению, между золотым веком олимпийских богов и железным веком людей лежат мифические времена героев-предков, в которых смешиваются божественные и человеческие признаки. Подобную версию прошлого принял и «отец истории» Геродот (V в. до н. э.). Его «История» - первое прозаическое произведение европейской цивилизации. Оно пестрит новеллами о царях и героях, нравах и обычаях, чудесных происшествиях и предзнаменованиях. В существование времен богов и героев Геродот верит, добросовестно пересказывает легенды и предания о той поре, однако сомневается в способности людей правильно рассудить о событиях, превосходящих их понимание. «Да помилуют нас боги и герои за то, что мы столько наговорили о делах божественных», - приговаривает он, передав россказни [Геродот, 1977, с. 95].

Геродот, однако, не оставляет намерений понять людей прошлого. Он видит в превратностях исторических личностей и народов знамения судьбы. Закон судьбы - в неотвратимости воздаяния, поэтому, например, легендарный Крез должен поплатиться за преступление своего предка. Каждое деяние взвешивается на весах Фемиды, и человеческие поколения связаны друг с другом передающейся ответственностью за все совершенное. При таком понимании преемственности поколений внимание сконцентрировано не столько на изменениях характеров и нравов во времени, сколько на неизменности моральных отношений личности. Приводимый историком материал предназначается для более глубокой интерпретации в поисках смысла человеческих дел по отношению ко всей истории. «Божественное возмездие за неправду и "чрезмерность ", зависть богов к человеческому счастью - все это представляется Геродоту реальными силами истории, действие которых он демонстрирует в изображении превратностей человеческой судьбы. Характерная для античной трагедии проблематика соотношения путей человеческого поведения с управляющими миром божественными силами развертывается здесь на огромном количестве поучительных примеров из истории разных народов» [Тройский, 1983, с. 168]

Анахронизмы в историческом познании до нового времени

Этически назидательный художественный стиль изложения органично присущ ранним формам исторического сознания. Повествование связывает действующих лиц единством сюжета, который служит эстетическим эквивалентом единства судьбы. Универсальный человек живет под меняющимися масками персонажей. Сквозь пестроту ликов и ситуаций читатель должен разглядеть неизменяемый смысловой центр жизни - душу. Традиционная книжная ученость распространяет психологию понимания и сопереживания среди лиц, принадлежащих одному культурному кругу. Она внимательна к смыслам существования, эмпирические же подробности быта, поведения имеют для нее второстепенное значение. Поэтому писания до Нового времени пестрят анахронизмами и с точки зрения науки Нового времени лишены социологической и психологической достоверности. Древние римские цари у Тита Ливия говорят языком образованных адвокатов эпохи Августа. В исторических хрониках Шекспира под историческими именами изображены современники великого драматурга, англичане конца XVI - начала XVII вв.; улицы античного Рима украшены у него часами, жители Древнего Египта играют в бильярд. Даже в XVIII в. Вольтер, весьма беспокоившийся о точности своих ученых трудов, без особых забот об историческом колорите изображает в них людей прошлого.

Перелом в сторону психологического историзма наступил только в начале XIX в. Этому способствовали два обстоятельства: разработка учения о диалектике духа (прежде всего в философии Гегеля) и появление исторического романа. Философия, обосновав, что во времени изменяется все, в том числе сознание и мышление, проложила путь «золотому веку истории». Образованное общество приобретает вкус к изображениям изменчивости человеческой природы. Громадной популярностью пользуется исторический роман. Его творец В. Скотт может изображать людей прошлого непохожими на современных людей, он вводит в литературу и искусство принцип так называемого исторического колорита.

Историография в первой половине XIX в. по-прежнему является главным гуманитарным занятием. Она снабжает читателей сведениями о культуре и психологии прошлого уже с полным сознанием того, что в характерах и речах надо выделять экзотическое, а не привычное. Главные исторические труды этого времени представляют собой психологизированные повествования о духе прошлого. Их психология - не научная (зарождающаяся наука о психике еще не пробует заниматься личностью и социальными группами), а романная. Наука о прошлом остается беллетризованной, причем применение художественных приемов уже освящено философией, которая требует трактовать народы и эпохи как неповторяемые индивидуальности, в соответствии с так называемым принципом органического развития. Каждый исторический народ имеет свой «гений» и не похож на другой. Постичь этот «гений» можно силой воображения и «вчувствованием». Хороший историк должен видеть описываемые события как будто наяву. Естественно, что знания фактов здесь недостаточно, а желательно обладать художественным талантом и даже ясновидением. Вот как пишет литературовед Б.И. Реизов о французском историке-романтике О. Тьерри: «Тьерри прибегает к драматическим и живописным средствам не для того, чтобы украсить свое повествование, и не для того, чтобы привлечь внимание читателя. Искусство здесь не является чем-то посторонним исследованию, добавлением к нему. Научный метод Тьерри необходимо включает в себя метод художественный. Этого требовали задачи, которые ставил Тьерри исторической науке. Но такую конкретность, весь этот местный колорит в логических категориях не передать. Поэтому только художественный образ и только повествование могут разрешить задачи, стоящие перед историком» [Реизов, 1956, с. 108-109].

Дальнейшие взаимоотношения истории и психологии связаны с появлением двух самостоятельных наук, «преодолевающих» свои донаучные истоки: с одной стороны, художественно-интуитивное толкование текстов и психологическое живописание прошлого, с другой - философские спекулятивные рассуждения о человеке и самонаблюдение без прачил. В обоих случаях традиционное (несциентистское) знание не исчезало, но оттеснялось на периферию главной исследовательской парадигмы; появилось размежевание на «старые» и «новые» направления. По темпам «модернизации» психология превосходила историю. Восприняв лабораторный эксперимент, наука о психике стала видимым эталоном передового изучения человека; в изучении прошлого «преодоление» индивидуального понимания источников и толкования текстов экономической статистикой и социологическими схемами происходило медленно.

Неудивительно, что в конце прошлого - начале нынешнего века история и психология стали для методологов примерами двух линий в изучении человека. Тогда завершалось разделение знания на естественнонаучное, социальное и гуманитарное. Социальные науки возникли в Новое время от приложения методов естествознания к познанию общества

Стремительная историзация европейского ума на рубеже XVIII и XIX вв. обеспечила наконец изучение прошлого академическим статусом и организацией науки: кафедрами, факультетами, обществами, дипломами. Философия истории учит видеть в событиях минувшего свидетельства жизни «народного духа», необходимые науке и драгоценные для национального самосознания. Синтез идеалистической философии, религиозной и гражданской назидательности, художественного стиля и весьма широкой и тщательной разработки источников (фольклорных, архивных, литературных) осуществил романтизм, бывший ведущим направлением европейской историографии в первой половине XIX в.

Для романтиков история - захватывающее и поучительное зрелище божественной и человеческой свободы,которое изображается с опорой на массу источников и на метод понимания текстов. Последний именуется по-гречески: герменевтика (разъяснение, истолкование). Так в античности называлось искусство толкования древних поэтов (преимущественно Гомера), а в средние века - Библии.

Основоположником герменевтики Нового времени считается немецкий теолог, филолог и философ В. Шлейермахер (1768-1834). Реформируя толковательные приемы средневековых богословов применительно к нуждам романтической историографии, он утверждает психологические, моральные и выразительные основания научного метода. «...Интерпретатор вправе рассматривать тексты независимо от их притязания на истину как чисто выразительные феномены. Даже история представляется Шлейермахеру всего лишь зрелищем свободного творчества, правда, зрелищем божественной продуктивности, а исторический подход он понимает как созерцание этого великого зрелища и наслаждение им» [Гадамер, 1988, с. 44].

В трудах крупнейших немецких историков XIX в. Л. фон Ранке (1975-1886) и И.Г. Дройзена (1808-1884) история предельно приближена к образовательному идеалу науки. Постижение прошлого мыслится как самопознание и развитие личности в концентрации всех ее психологических и культурных ресурсов. Наука о прошлом утверждает свою нормативность, свой приоритет в подготовке интеллектуальной элиты благодаря отчетливости поставленной ею философско-образовательной задачи и широте охвата источников, в которых проявляется дух европейской цивилизации.

Неудивительно, что в методологической дискуссии начала века эта история мыслилась опорой гуманистической традиции. Романтическая герменевтика перешла по наследству к так называемой старой, событийной истории, а также к историографической, понимающей психологии. Параллельно создавалась «позитивная» исследовательская. Работа ученого здесь строилась по физико-математической схеме, как проверка гипотез количественно обработанными эмпирическими данными. Историки позитивного направления обращались за теориями и количественными методами к социологии, экономике, психологии.

Психология на рубеже XIX-XX вв.

В конце XIX в. психология уже славилась точным изучением человека (она была обязана этой репутацией лабораторному изучению ощущений и восприятия). Р. Декарт (1569-1650), отец психологии Нового времени, считал, что человек состоит из тела и сознания. Тело может быть измерено, сознание же - нет, так как оно непротяженно. Сущностью сознания является моральный выбор посредством мышления и воли. Но экспансия физико-математических методов распространилась и сюда. Возникновение экспериментальной психологии стало кульминацией этого процесса. Идея изменения души, казавшаяся Декарту абсурдной, захватывает умы исследователей и приобщает традиционную умозрительную психологию к числу респектабельных наук века с индуктивной 'логикой, аппаратурными методами, количественным анализом и другими атрибутами научности. Правда, измеренная душа больше не является душой, она превращается в психику.

Новая психология начинала с элементарных явлений - находящихся на границе с физиологией, лишенных социально-эстетических качеств, легко квантифицируемых ощущений. «Так как каждое состояние сознания, отмеченное определенным временем, в общем слагается из ощущений и чувств, то тут, как и всюду, первым предметом исследования является ощущение, так как только оно доступно произвольному влиянию измеряемых изменений внешнего раздражения», - разъяснял В. Вундт [без года, с. 4].

4. Развитие психологического историзма в трудах научных деятелей XIX-XX вв.

вундт психология анахронизм

Энциклопедический синтез В. Вундта.

В. Вундт (1832-1920), физиолог, психолог, философ, считал, что психология станет теоретической основой для всех наук. Но одного лабораторного эксперимента (продвижение которого в изучение сознания создало Вундту имя) для этого недостаточно. «Отец экспериментальной психологии» написал больше, чем Гегель, Дарвин и Маркс вместе. Это был ум, неутомимый в сборе и соединении разнородных фактов. Американский историк науки Э. Боринг видит в этой особенности творчества Вундта ключ к его построениям: «Вундт был энциклопедист и систематик. Он имел почти непревзойденную способность к сведению громадной массы фактов в систематическую структуру. Часть такой структуры имеет тенденцию становиться тезисом, так что систематические писания подобного сорта приобретают характер демонстрации доказательства» [Boring, 1929, р. 322]. На рубеже века В. Вундт, уже увенчанный титулом отца экспериментальной психологии, пытается объединить свою науку с историей. Предпосылки, из которых он исходит, следующие: психология - теоретический фундамент для всех знаний о человеке и обществе, история располагает эмпирическим материалом для анализа.

Суть и самая большая трудность для Вундта, который хочет поставить историю на теоретический, т.е. на психологический фундамент, в том, чтобы приохотить историков к научной психологии, а психологам открыть глаза на неоценимые и незаменимые богатства исторических источников. Пока же, отмечает патриарх психологии, психологи поглощены лабораторными изысканиями, а историки питаются психологическими суррогатами: «ходячими популярными представлениями», «продуктами умозрительной философии».

Историософия - это спекулятивное философское учение об истории. Поразительную неосведомленность историков о состоянии и целях психологической науки Вундт все же извиняет тем, что психологам действительно случается «сочинять» общественно-культурные схемы. Именно эти дилетантские поделки историки, как ни печально, отождествляют с психологической наукой. Может быть, тем и другим не хватает третьего: культурно-исторического учения о человеке и сознании, построение которого не входит в прерогативу ни эмпирической психологии, ни профессиональной истории? Такой вывод невозможен для Вундта, который видит в психологии уникальную теорию человекознания. Он отвергает помощь философии, этнологии или социологии: те сами нуждаются в помощи психологии. Задача состоит в том, чтобы минуя туманные рассуждения непрошеных посредников, прямо перейти от научной психологии к научной истории. Но адресат должен быть найден точно: именно научные, а не околонаучные история и психология! И важно поделить между партнерами задачи:

«Исторический вопрос касается первого появления изучаемых фактов и общих культурных условий, сопровождавших его. Психологический вопрос относится к внутренним, душевным мотивам этих фактов и к связи этих мотивов с общими свойствами человеческого сознания» [Вундт, 1910, с. 1].

«Историческим вопросом» Вундт называет во-первых, хронологическое определение событий, что относится к сущности профессиональной работы историка над источниками; во-вторых, культурный контекст явления. Что касается отношения исторических фактов «к внутренним, душевным мотивам этих фактов» и к общим свойствам сознания, то это - формулировки и задачи психологизированной истории, с которой Вундт отождествляет историческую науку.

«Историческая и психологическая точки зрения, - утверждает он, - не независимы. Ведь вообще психологическое исследование возможно лишь на основе фактов, доставляемых исторической наукой... Но и история, в свою очередь, может прийти к окончательному суждению о связи изучаемых ею процессов лишь апеллируя каким-нибудь образом к их психологическим мотивам» [Вундт, 1910, с. Ц.

Мы знаем, что современная историческая наука апеллирует не столько к психологическим мотивам, сколько к социально-историческим закономерностям. Но выбросить психологический момент общественного развития он не может. История - рассказ о событиях. А если есть события, то есть и действующие лица. Правда, их мотивы историк объясняет соображениями здравого смысла, нисколько не торопясь обратиться к сложным материям «научной психологии». Если историческая наука что-то и «доставляет» психологической, то это образы человека. Впрочем,это общее достояние гуманитарных наук и здравого смысла. «Наглядный» человек и есть точка пересечения истории и психологии. Эта исходная данность дотеоретична. Вундтовский исторический материал для психологии и есть книжная исходность психологии, от которой та уходила к иным образам: живому испытуемому, рассматриваемому сквозь призму методик и теорий.

Вундт, понимая историю как поставщика сырья (предварительно упорядоченного и ранжированного), сооружение теоретического каркаса отдает психологам. Поэтому для правильного сотрудничества желательно отвратить историков как от увлечения самодельным философствованием, так и от впадания в ползучий эмпиризм. Если историки отказываются «от всяких гипотез и произвольных конструкций» - это хорошо. «При этом, однако, предполагается в то же время открыто или молча, что подобное накопление фактов носит в себе самом их истолкование: чем полнее ряд наблюдений, тем яснее вырисовывается и их причинная связь так, что история здесь нигде не нуждается в опорном пункте, лежащим вне ее собственной области» [Вундт, 1910, с. 3].

Видеть в источниковедческой критике уже анализ - ошибочно.

Обращаясь к историкам, он предлагал вместо философской и беллетризованной психологии «новую», номо-тетическую науку с четко вынесенной из словесных описаний теорией и эмпирической последовательностью обоснования гипотез. Психологизировать таким образом изучение прошлого не удалось, вместо этого Вундт, по существу, создал особую область исследований на стыке истории и нового человековедения.

Достаточно обратиться к громадному десятитомному труду «Психология народов» [Wundt, 1900-1920], чтобы оценить своеобразие жанра. Это не социальная психология в принятом значении термина, т.е. изучение личности, малых групп, общения, социальной перцепции. Это, строго говоря, и не история, так как Вундт предпочитает этнографический материал о первобытных народах. Вундтовскому творению, пожалуй, подошло бы название «психологическая культурология».

Основным двигателем прогресса выступает саморазвитие духовного начала: «Мы хотим выяснить только те основные психологические мотивы, благодаря которым первоначальное превратилось в позднейшее, первобытное - в более совершенное, отчасти под давлением внешних жизненных условий, отчасти благодаря творческой силе человека» [Вундт, 1913, с. 14].

Решающим событиям мировой истории соответствует развитие индивидуальности и воли, необъяснимое уже с точки зрения психологической причинности. Поэтому можно понять удивительное на первый взгляд утверждение Вундта: «История начинается там, где кончается психология». Речь идет о скачках от необходимости к свободе, придающих неповторимый характер мировому движению. Психологии же следует остаться в сфере закономерного, конкретного, теоретически предсказуемого и эмпирически исчислимого. Этот вывод столь крупного авторитета номо-тетической науки, дошедшего до конца в осуществлении своей программы, показывает, что распространение «научной» психологии в пределы исторического знания остановилось, по существу, на пороге последнего.

В. Дильтей: психологический историзм - основа наук о духе.

Ненужный теоретику «тотальной психологии» стержень гуманитарного опыта использовал ученый, который прекрасно знал суть исследовательской работы с текстами, - философ, физиолог, автор тонких биографических анализов В. Дильтей (1833- 1911). Дильтей связывает романтическую методологию XIX в. с герменевтикой и феноменологией XX в. Науки о духе, по мнению немецкого мыслителя, должны иметь собственный метод, который дает понимающее чтение первоисточников (герменевтика). При этом история и есть человеческая психология в становлении и многообразии. Схемы теоретиков не могут воспроизвести этого многообразия.

Идеи немецкого мыслителя были мало известны при его жизни, но после смерти подвергались сначала почти единодушному осуждению всех философских лагерей и научных направлений. Ближайшие коллеги обвиняли в историческом релятивизме, скептицизме, разрушении традиционной формы теоретического знания; для советской психологии Дильтей стал чуть ли не главным врагом научности, олицетворением идеалистической мистики и «не-психологии». Признание пришло позже, когда на Западе стали распространяться новые способы философствования (феноменология, экзистенциализм, герменевтика).Историки, в отличие от психологов, еще не пытаются определять душу в процентах и секундах, но им недостает систематизированности и теоретичности. В. Дильтей отрицает как индуктивно-гипотетическую методологию экспериментального знания, так и старую метафизику с ее дедукцией, все превращающую в абстракции. Его девиз - «целостный человек», а реально за этим девизом стоят смысловые образования культуры, которые воссоздает историк, общаясь с текстом. Третий путь найден. Опыт письменного «Я» должен стать краеугольным камнем для наук о духе (термин, предложенный Дильтеем).

Тонкий гносеологический анализ, опирающийся (как у Вундта) на понятие опыта, позволяет свести метафизическую категорию духовной субстанции к опыту самосознания, который соотносит себя с внешними восприятиями познающего разумного субъекта.

Но, с другой стороны, самодостаточный внутренний опыт надо связать с физиологией. Ученый термин «психофизическое единство», настойчиво мелькая на страницах «Введения...», указывает, что науки о духе не чужды и естественнонаучному знанию. Чувственная целостность субъекта духовной культуры, определенная как смысловое отношение в особой деятельности интерпретации и создания текста, подпирается рассуждениями о психофизическом единстве человека. Психофизический индивид оказывается пересечением души и тела. Человек как физико-биологическое существо принадлежит естественным наукам, в том числе экспериментальной (объясняющей)психологии. Внутренняя сторона человеческого опыта изучается понимающей (описательной) психологией. У Дильтея нет ни малейшего сомнения, что обе психологии необходимы и взаимодополнительны: ведь человек - целостное духовно-телесное существо. Сомнения относятся к последовательности введения и обоснования двух ветвей человекознания. Главным делом Дильтея, филолога и философа, была понимающая культурно-историческая психология.

Сейчас, с вековой дистанции, видно, что доктринальное оформление идей Дильтея - философия жизни - не вполне определяет суть его открытий. Очевидно, что жизнь, о которой пишет немецкий мыслитель, это не биологическая категория и не полнота существования исторического человека, а метафорическое обозначение смысловых образований текста, которое улавливает историк, общаясь со своим материалом. Дильтей обосновал собственный путь гуманитарного знания, в том числе гуманитарной психологии. Ту смысловую ткань, которую Дильтей искал в истории, вполне оценили психологические течения XX в., например, психоанализ, который развил тонкие методы чтения ассоциативных квазитекстов. Но Фрейд учил читать таким образом индивидуальное бессознательное, а Дильтей адресовывал негипотетическую ткань сознания духу истории.

Время внесло коррективы в оценку наследия немецкого мыслителя: как представитель одной из философий начала века, он известен историкам мысли, как классик герменевтики - признанный гуманитарный автор. Придется признать, что и понимание духа истории осуществляется не так, как предполагал Дильтей, поскольку перед нами не органическая связь жизни, а опосредованное отношение человека к творению прошлого. Одной интуиции здесь мало. То, что Дильтей называет «связью жизни» есть книжно-смысловое знание (это Дильтей сам показывает своими работами). Для вычленения смыслов нужен текстуально-смысловой анализ - герменевтика. Герменевтика не может быть чисто интуитивной, она должна опираться на семантику.

Ядро дильтеевского метода можно представить следующим образом. Во-первых, берутся культурные явления (литературные, художественные, религиозные произведения) под названием объективного духа. Объективный дух выражает строение универсального внутреннего опыта, опредмеченного уникальным историческим способом. В истории все аспекты индивидуального сознания могут быть прочтены и поняты, они хранятся для интерпретатора в памятниках культуры как в музее, чего не скажешь о живой психике. Возможность понимания заложена фундаментальной общностью внутреннего опыта автора и его читателя, тем, что произведение - вполне прозрачный медиум духовного обмена. Дильтей психологизировал и персонифицировал смысловые образования культуры. По меркам современной науки духовные первоэлементы придется свести к семантике знаковых систем, а прямую их трансляцию от автора к читателю - к множеству этапов распредмечивания и опредмечивания исходного смысла.

Вундта и Дильтея объединяла общая глобальная цель: объяснить общество, исходя из фундаментальной душевной связи. Первый находил первоэлементы для объяснения в лаборатории. Второй - в библиотеке и архиве. Обе версии психологизма своей сверх цели не достигли. Они уступили место новым способам психологизирования, потому что исчезла их опора, интроспективная психология сознания. Но этого нельзя сказать о смысловом отношении сознания к историческому памятнику. Оно остается в числе первоэлементов культуры и психики, хотя действует не столь очевидно и непосредственно, как считали Дильтей и Вундт. Его еще надо выявить. История же и психология, лишенные общего знаменателя - интроспекции - на некоторое время оказались (по крайней мере, теоретически) разъединенными.

Логика профессионального изучение прошлого.

Исследователь прошлого работает с уходящей вглубь последовательностью событий и с горизонтальными сечениями этой координаты. Поэтому существуют диахронная история хронологических последовательностей развития и синхронная, т.е. рассмотрение исторического явления в одной временной плоскости. Это фундаментальное отношение историка к своей главной реальности - времени - задает первое разделение исторических методов еще до наполнения их теоретическим содержанием. С наличием двух временных координат исторического мира связано предварительное разделение на историческую и психологическую специализации в исторической психологии. Историк изучает людей определенной эпохи, «он ведет свое исследование главным образом синхронно, ища в установках, поведении, системах ценностей свойственные различным областям социальной и духовной жизни сходства, позволяющие определить конкретный тип общественной психологии. Он также часто использует такие понятия, как ментальность, психология группы, видение мира или культурная модель, базисная личность. Психолог кажется достаточно недоверчивым по отношению к понятиям, которые он находит слишком глобальными, слишком общими: они дают ему не больше чем традиционный «дух эпохи». Замечание видного французского ученого может вызвать возражение: разве историки не изучают развитие человечества, а психологи не занимаются людьми определенной эпохи? Но, видимо, разделение, предложенное Ж.П. Вернаном, в предварительном порядке все-таки правомерно. Оно отражает преобладающее со второй половины XIX в. разделение труда между историей и психологией: первая собирает эмпирические источники по темам и периодам, объяснение связей во времени она ищет у «более теоретизированных» наук, куда относит и психологию. Последняя же не умеет работать с историческими источниками и предлагает широкие обобщения, перенесение закономерностей онтогенеза на филогенез.

Итак, логика профессионального изучения прошлого диктует два способа конструирования историчесгого мира: реконструкцию (реконструктивизм) и генетизм (социологический и психологический). Это две исследовательские установки «новой» науки. Распространить их на книжный гуманизм не удается, ибо его позиция - понимающая, холистическая индивидуализирующая по отношению как к «вертикальному» прошлому, так и к «горизонтальному». Его способ конструирования исторического можно назвать интерпретационизмом. В деятельности историков связаны разнонаправленные усилия отдалить прошлое от современности на дистанцию хронологической шкалы, отжившего социально-экономического устройства, иного культурного и человеческого склада и приблизиться к прошлому, сделать его понимаемой, переживаемой частью современности и частью личного опыта современного человека.

Как было показано выше, теоретически осмысленное и выделенное из практики экзегезы использование книжного толкования принято называть герменевтикой. В исторической науке есть обобщения интерпретирующих приемов, не связанные с антично-средневековой традицией, а основанные на здравом смысле, на обыденных и неклассических текстах. Эта ветвь интерпретационизма разрабатывается в англо-американской историографии и аналитической философии истории. В свидетельствах прошлого ищут проявление мотива (интенции) исторического агента двумя взаимосвязанными способами: эмоционально-личностной идентификацией с персонажем и рациональным суждением о том, что соображения индивида и есть причина его действия. Первый подход преобладает в герменевтике, основанной на понимающей психологии В. Дильтея, второй (его можно назвать неклассической, обыденной герменевтикой) - в трудах американских и английских методологов исторического познания. В одном случае цель интерпретации - создание образа человека, она достигается средствами, близкими к художественному творчеству, в другом - выяснение мотивов поведения с помощью обыденного суждения. Он объединяет отдельные действия исторических персонажей системой фраз, давая им интерпретацию, а на деле рекомбинируя вокруг себя фрагменты временной целостности. Его настоящая работа состоит в том, чтобы наделять поступки и события смыслами. Благодаря двойной референции нарративной фразы одно событие относится к другому, составляя связанную интригу истории. Фраза представляет в миниатюре законы всего текста. Интерпретационизм в обеих версиях превосходит разделение двух осей, так как воссоздает исторический мир как круговорот вечных стремлений и ценностей человека.

Итак, перечисленные выше приемы изучения прошлого обобщают профессиональные действия историка со своим материалом. Хотя история - это последовательность времен и череда данных эпох, постигают ее, вырезая из не остановимого потока событий отдельные кадры: периоды, этапы, хронологические промежутки (или, лучше сказать, останавливая ленту). Историк-профессионал конструирует прошлое последовательными поперечными срезами, дистанцируя его от настоящего и обобщая в этих единовременных (синхронных) сечениях. Термин «реконструкция» должен акцентировать: 1) систематичность и полноту использования источников, относящихся к изучаемому периоду;

2) прямое отсутствие объекта интерпретации, который должен возникнуть только в конце фактографического этапа;

3) зависимость теоретических обобщений от имеющихся источников.

Таким образом, реконструкция ужесточает рамки исследовательской работы в истории, вводя требования репрезентативности данных и соблюдения последовательности этапов сбора первичных данных и содержательного объяснения. Как правило, самостоятельный реконструктивный уровень в процедуре исторического исследования не выделен. Но специфика исторического познания психики настолько велика, что требует подойти к вопросу иначе. Дело в том, что доступный нам исторический памятник так отдален механизмами культурной трансляции от породившей его человеческой активности, а последняя так плотно включена в объективированные структуры, что реально (по крайней мере на первом этапе исследования) восстанавливаются характеристики не личности и сознания, но порождающих их социокультурных систем. Выделение этапа реконструкции, материалы и методы которого непсихологичны, хотя и направляются психологическими гипотезами, кажется целесообразным. Психологические объяснения должны в этом случае относиться к исторической реконструкции как всякие теоретические обобщения к их опытно-эмпирической базе.

«...Сначала детально инвентаризовать, а затем воссоздать духовный багаж, которым располагали люди изучаемой эпохи; с помощью эрудиции, а также воображения восстановить во всей его целостности физический, интеллектуальный и моральный образ эпохи...» - пишет Л. Февр [1991, с. 107], усилиями которого идея реконструкции была введена в обиход исторической науки.

«От физиологического до духовного, от хлеба насущного до мистики - все в поведении людей должно быть пройдено в рассмотрении, затем соединено друг с другом» - так определяется объем реконструкции у Р. Мандру [Mandrou, 1961, р. XIII]. В работе Р. Мандру, наиболее последовательно воплотившей глобальные устремления Л. Февра, полнота человека воссоздается в несколько этапов, каждый из которых имеет свою фактологическую основу и обобщаемую модель.

5. Историческое направление в исторической психологии

Историческая психология или история ментальностей? Это направление создано и разрабатывается историками. Оно иногда отождествляется с так называемой историей ментальностей. Однако эти два понятия не синонимы. История ментальностей скорее соответствует исторической психологии в широком значении слова.

Внутри указанной области завязывается ядро из программ соединения исторической науки с психологической, а также исследований, выводимых из этих программ или им отвечающих. Это и есть историческая психология в более специальном значении.

Историческое исследование ментальностей зародилось и получило наибольшее развитие в так называемой школе «Анналов» (по названию журнала «Анналы»). Указанное направление появилось в 1920-1930-х гг. во Франции под знаменем «Новой истории». Его основоположники М. Блок (1886-1942) и Л. Февр П878-1956) высмеивали своих коллег традиционного толка, которые подобны «сундуку для хранения фактов». За этой задорной критикой «старой» историографии стоял пересмотр источников, принципов, предмета науки о прошлом. Для историка союз с психологией, считал Л. Февр, может быть, главный шанс на обновление его науки. «Сколько людей расстается с историей, жалуясь, что в ее морях, исследованных вдоль и поперек, больше нечего открывать. Советую им погрузиться во мрак Психологии, сцепившейся с Историей: они вновь обретут вкус к исследованиям» [1991, с. 109]. Нота психология, которая разрабатывается в лабораториях, для историка не подходит. Необходимо создать историческую психологию, которая станет основой науки о прошлом. Последовательность исторической реконструкции должна в целом соответствовать разделению наук о человеке и порядку изучения предмета от элементарного к высшему. Сначала - реконструкция условий повседневного существования и выведение иерархии биологических потребностей, физиологических основ темперамента, эмоций, затем - виды деятельности, групповые отношения и социальные типы личности, наконец «инвентаризация» познавательных инструментов и синтетическая характеристика эпохи - картина мира. Важнейшими разделами нового научного направления (междисциплинарного по своему характеру) являются история питания, историческая демография, историческая медицина, история отношения к смерти (историческая танатология). Наиболее изученные исторические периоды - позднее средневековье и Новое время, наиболее изученная страна - Франция. Пространственно-временные горизонты материальной истории расширяются, и уже появились обобщающие работы на материале Византии, Ближнего Востока, Черной Африки. С 1985 г. на французском языке издается обобщающая серия «История частной жизни». Исследования позволяют конкретизировать еще недавно очень смутное понятие физиологической недостаточности прошлого и проникнуть в другие стороны быта ушедших поколений.

Реконструкция коллективных отношений и психосоциальная история. Задача социологического изучения прошлого ставится в реконструкции эмпирически описать все наличные формы человеческих отношений и деятельностей. Поэтому «ведущие», «детерминирующие», «ключевые» факторы не акцентируются. Однако привычные социологические рубрики и схемы у исследователей ментальностей, разумеется, есть. Р. Мандру выделяет три основные ментальные установки: Homo faber, Homo lucrans, Homo ludens (Человек мастер, Человек наживающий и Человек играющий), которым соответствуют сельское хозяйство и ремесло, торговля, наука и искусство.

Имеются глобальные характеристики межличностного взаимодействия, также специфические для эпохи социально-типологические позиции. В первом случае применительно к средневековью можно говорить о семье, приходе, классе. Семье посвящена огромная историческая литература. В числе тем: брачное сексуальное поведение, демографическая статистика, положение супругов и детей, социальные функции брака, вариации семьи по регионам, эпохам, социальным группам и т. д. Историческая психология особенно заинтересована в микросоциологии и малых группах, хотя должна принимать определения современной науки с поправками: до-индустриальная социальность насквозь клановая, «мафиозная», она зачастую игнорирует экономический интерес, путает общественное и семейное, официальное и личное. Классовые антагонизмы здесь плохо просматриваются, но зато кипит борьба сходных по социальному облику группировок. Так, изучивший по архивам французскую деревушку рубежа XIII и XIV вв. Э. Леруа Ладюри не нашел в ней признаков феодальной эксплуатации. Заправляли сельскими делами и соперничали между собой главари семейных крестьянских кланов.