"Идентичность" Эрика Эриксона и "самость" Карла Юнга

В данной работе, посвященной проблеме идентичности, изучением которой занимался Эрик Эриксон, выдающийся психоаналитик, рассуждение будет строиться, в первую очередь, на основании работы вышеупомянутого автора - «Детство и общество».

Первую предпосылку определения данного понятия автор приводит в следующей строке: «…назовем организацией жизненного опыта в эго индивидуума… этот центральный процесс охраняет когерентность и индивидуальность опыта тем, что: а) подготавливает индивидуума к ударам, грозящим ему от разрывов непрерывности, как в организме, так и в среде; б) дает возможность предвидеть как внутренние, так и внешние опасности, и в) интегрирует его дарования и социальные возможности. Таким образом, этот процесс обеспечивает конкретному человеку чувство когерентной индивидуации и идентичности, а именно, ощущение, что он является собой, чтоу него все хорошо и он на пути к тому, чтобы стать таким, каким другие люди, при всей их доброте, требуют от него быть» [Эриксон, 1996, 10].

Это, на мой взгляд, очень существенное определение направленности идентичности, которое структурирует и распределяет аспекты ее уже неабстрактно-теоретическое, но самое реальное, прикладное качество ее проявления.

Первое же упоминание этого термина мы находим несколько далее, в следующем клиническом примере: «Здесь достаточно будет сказать, что чувство идентичности обеспечивает способность ощущать себя обладающим непрерывностью и тождественностью, и поступать соответственно»[Эриксон, 1996, 14].

Данное определение имеет отношение к рассмотренному им случаю «утраты идентичности» санитара, который был вынужден нарушить данную им в юношестве клятву: не прикасаться к оружию. Данная клятва представляла собой внутренний запрет, который являлся гарантией представления о себе, как о «хорошем, добропорядочном человеке». Вследствие травмирующей ситуации пациент утратил собственную эго-идентичность, основным симптомом, являлись лишающая трудоспособности головная боль и нервозность, страх возможных металлических звуков. Эриксон описывает момент, когда эго-идентичность санитара испытала наисильнейший удар: «…автомат оказался символом зла, угрожавшего принципам, с помощью которых данный конкретный человек пытался охранять личную целостность (pеrsоnаl intеgritу) и социальное положение в своей мирной жизни». [Эриксон, 1996, 15]Данное событие имело достаточную травматичность, чтобы вызвать в дальнейшем психосоматические реакции, определить возникновение навязчивого состояния. Здесь же следует глубже рассмотреть упомянутые выше 3 характеристики идентичности. Мы могли бы определить потерю идентичности санитаром в рассмотренном выше примером по нескольким позициям:

Во-первых, восприятие пациентом своей жизни и себя в ней как череде определенных событий, имеющих свое личностно-зависимое толкование и место в иерархии организующей их в структуру целостного представления о себе, до травмы не может прийти в нечто связанное и единой с ней и тем новым представлением о себе, возникновению которого она обязана. Чтобы установить между ними соответствие, потребовалось бы изменить прошлое, что не представляется возможным. Либо изменить свое отношение к травме таким образом, чтобы оно вписывалась в прежнее представление о себе. Это более реально, однако клятва - это нечто вполне вещественное, особенно, если ты «человек слова». Получается, нет возможности согласовать два промежутка жизни, которые сами по себе непрерывны, но психически воспринимаются раздельно, поскольку такими они видятся Супер-Эго, до предательства самого себя, и после. Разделенным становится сам человек, и мы можем видеть только попытки бессознательного актуализировать(страх лязгающего железа, головные боли) причину такого разделения с конечной целью избавиться от возникшего напряжения. Таким образом, большой пласт ценностно-мотивационных ориентаций, установок Супер-Эго, представлений о себе и своем месте в мире, согласующих способ достижения максимального комфорта текущего существования и социально-культурные ценности(или совесть), существовавший в течение долгого времени, выпадает из нынешнего существования индивида. Он является привязанным к своему прошлому, но он и не имеет будущего, потому что любая его деятельность не будет теперь отвечать представлениям о себе, которые бы связывали его прошлое и настоящее в единое целое.

Для того, чтобы принять некую новую ценность, необходимо отринуть старую. Любая новая ценностная ориентация, наиболее отвечающая изменившимся условиям, должна основываться на сравнении ее со старой, обнаруживать свои плюсы по отношению к ней, и сам процесс ее возникновения должен быть стимулирован необходимостью такого сравнения. В нашем случае такая необходимость сведена к минимуму, поскольку изменившиеся условия могут трактоваться только как подконтрольные действующему индивиду, следовательно, эти изменившиеся условия являются первично внутренним показателем. Вслед за этим, сравнение происходит между двумя разными ситуациями: до травмы и после, тогда как они обесцениваются с одной и той же ценностной позиции добропорядочного человека, держащего клятву. Они сравниваются пациентом между собой, который все же надеется привести их в соответствие. По сути, это сравнение частей внутренней структуры одной ценностной ориентации, что и обнаруживает ее базовую антиномию. Если такая ценность внутренне противоречива в понятиях: я хороший(до травмы) и плохой(после травмы) одновременно, то это не обнаруживает ее приспособленности или неприспособленности по отношению к внешним условиям, она несостоятельна только с внутренней позиции. Потому, если бы в таком случае пациент попытался создать новую, внутренне связанную ценностную ориентацию, отвечающую новым представлениям о себе, ему бы пришлось создавать ее, основываясь исключительно на внутренних показателях, причем на таковых в силу их первичности, и не имел бы возможности адекватного учета внешних факторов. Это дало бы основу для ухода от реальности и дальнейшему возникновению психотического заболевания.

Все это отвечает первому аспекту идентичности, указанному Эриксоном: «а) подготавливает индивидуума к ударам, грозящим ему от разрывов непрерывности, как в организме, так и в среде». Нынешняя организация личности не позволяет эго-идентичности подготовить пациента к таким ударам, он особенно уязвлен как для самообвинения, так и обвинения со стороны.

Во-вторых, функциональность личности снизилась после испытания пациентом травмы. Степень этого зависит от того, насколько большой пласт ценностных ориентаций был затронут травматическим явлением, и перестал отвечать реальным условиям. Чем он больше - тем больший приток либидо он для себя обеспечит, и тем меньше либидинозной энергии останется сохранным сторонам личности. Это отвечает второму аспекту идентичности:«б) дает возможность предвидеть как внутренние, так и внешние опасности».

В-третьих, все вышеуказанные факторы неизбежно снижают возможности социальной адаптации индивида и его самоактуализации. Это и выражено в третьем аспекте идентичности Эриксона: «в) интегрирует его дарования и социальные возможности».

Эриксон заостряет внимание читателя на том, что именно комбинация разноуровневых факторов, некоторая интегративная констелляции в динамике известной этиологии, детерминирует конечный характер обнаруживаемого расстройства. «Признаваемые нами комбинированные обстоятельства есть совокупность симультанных изменений в организме (изнурение и лихорадка), эго (нарушение идентичности эго) и окружающей среде (групповая паника). Такие изменения усугубляют друг друга, когда травматическая внезапность в одном ряду изменений выставляет невыполнимые требования уравновешивающей силе двух других, или когда конвергенция главных тем придает всем изменениям выраженную общую специфичность» [Эриксон, 1996, 16].

Предварительно, мы можем обозначить понятие «Идентичность», следуя определению Эриксона, как психологическую самотождественность, которая «обеспечивает способность ощущать себя обладающим непрерывностью и тождественностью, и поступать соответственно». Пытаясь расширить наше понимание данного термина и учитывая рассмотренные выше 3 аспекта идентичности, можно со присовокупить к нему «адаптацию личности к социальному»(но не просто социализация как процесс усвоения норм и правил, акцент здесь ставится именно на личности человека, а не самом процессе ассимиляции социального содержания культуры), и идентичность может быть признана конструктом, регулирующим отношения между социальным и личным. Почему идентичность социальный конструкт? Хотя бы потому, что ее нарушение вообще возможно только в рамках рассмотрения невротических или психотических заболеваний, которые, если необусловлены органическими нарушениями, по определению того же психоанализа имеют свои корни в конфликте ид и супер-эго, а последнее целиком и полностью формируется благодаря социальной среде. Пока мы признаем за возникновением невроза необходимой частью(если, вдруг, неединственной) социальный компонент, нам следует таковой считать и идентичность, которая может быть выделена в любой из стадий развития, будучи детерминированной социально-культурным аспектом воспитания ребенка. Ведь идентичность и была выделена Эриксоном как новый конструкт, который позволяет пролить немного света на сущность неврозов, анализируя их с позиций специфики социального, и признавая за ним фундаментальную роль в формировании заболевания. В общем, эта тема хотя и была весьма неплохо проработана психоанализом и до Эриксона, например, в периодике психо сексуального развития по Фрейду, однако не была достаточно проработана генитальная, последняя стадия, которая существует в основном, исключительно по социальным законам. Понятие идентичности Эриксона привносит не только более доступное, понятное, и, кое где, детальное и качественно более проработанное понимание этих стадий, но оно позволяет анализировать неврозы взрослых индивидов и социальных групп с позиции социального контекста, тогда как классический психоанализ не интересуется целостной социальной картиной невротика, а пытается вскрыть наиболее общие процессы психогении через мифы и клинические наблюдения с интерпретацией их исключительно в рамках конфронтаций инфантильного либидо. Преимущество подхода Эриксона состоит в том, чтоон раскрывает сущность генитальной стадии, обозначает специфическую идентичность данной стадии, которая выражена им в 5 этапе развития «Идентичность против смешения ролей», и идет в воссоздании модели генитальной эволюции человека дальше, выделяя после нее еще 3 стадии. Теперь я приведу цитату в подтверждение вышесказанного: «Озабоченному, фактически, целебными аспектами, психоанализу никак не удавалось выразить сущность генитальности в виде «формулы», в известном смысле значимой для социальных процессов, затрагивающих все классы, народы и уровни культуры. Та обоюдность оргазма, которую имеет в виду психоанализ, по-видимому, легко достигается в социальных классах и культурах, волею судеб оказавшихся ее досужим воплощением. В более сложноорганизованных обществах этой обоюдности мешает такое множество факторов, имеющих отношение к благосостоянию, традициям, возможностям и темпераменту, что скорее подошла бы такая формула сексуального здоровья: человек должен быть потенциально способным достигать обоюдного генитального оргазма, но еще и быть так устроенным, чтобы переносить определенное количество фрустрации обоюдности без чрезмерной регрессии во всех тех случаях, где эмоциональное предпочтение или соображения долга и верности требуют этого.» [Эриксон, 1996, 182]

Эриксон берет за основу стадии психосексуального развития Фрейда и развивает их. В общем-то, все первые 5 стадий Эриксона являются классическими в психоанализе и строго повторяют хронологию по Фрейду: от оральной до генитальной. Однако последняя стадия, генитальная, у Эриксона расширена до 4, и это особенно соответствует основной идее Идентичности.

Эриксон пишет, что идентичность, какой мы находим ее на пятой стадии, где она является уже в полном смысле социальной: «Интеграция, теперь уже имеющая место в форме эго-идентичности, есть нечто большее, чем сумма детских идентификаций. Она представляет собой накопленный опыт способности эго интегрировать все идентификации со злоключениями либидо, со способностями, развившимися из задатков, и с возможностями, предлагаемыми социальными ролями.»179, развивается из интеграции всех пройденных стадий развития.

«Психологическая идентичность развивается из постепенной интеграции всех идентификаций» [Эриксон, 1996, 163].

Эриксон пишет, что прочная идентичность не может сформироваться без базового доверия к миру, т.е. без успешного прохождения первой стадии: «Мы уже говорили, прочная эго-идентичность не может появиться и существовать без доверия первой оральной стадии;» [Эриксон, 1996, 167]«Такая согласованность, непрерывность и тождественность личного опыта обеспечивает зачаточное чувство эго-идентичности, зависящее, я полагаю, от «понимания» того, что существует внутренняя популяция вспоминаемых ощущений и образов, которые прочно увязаны с внешней популяцией знакомых и предсказуемых вещей и людей» [Эриксон, 1996, 168]

В описании второй стадии мы не находим упоминания о связи с идентичностью, хотя и понимаем, что она является органичным продолжением первой, и связана с идентичностью также плотно. Но вторая стадия в то же время является предвестником третьей, которая связана со второй еще плотнее, что видно из самих названий: Автономия и Инициативность, стыд и чувство вины. Описывая вторую стадию, Эриксон показывает ее взаимосвязь с первой: «Малыш должен почувствовать, что базисному доверию к жизни - единственному сокровищу, спасенному от вспышек ярости оральной стадии, ничто не угрожает со стороны такого резкого поворота на его жизненном пути: внезапного страстного желания иметь выбор, требовательно присваивать и упорно элиминировать.» [Эриксон, 1996, 172]На этой стадии еще сложно выделить идентификацию, впрочем, как и в первой, однако я бы мог выдвинуть смелое предположение, что в первой стадии идентификация относится к самому себе, как зависимому(!) источнику удовольствий, а во втором - к самому себе, как независимому источнику раздражений. Первая стадия характеризуется пассивностью, доверие к миру само по себе пассивно. И эту зависимость необходимо признать и принять как данность: «Но даже при самых благоприятных обстоятельствах эта стадия, по-видимому, вносит в психическую жизнь ощущение внутреннего раскола и всеобщей тоски по утраченному раю (и становится прототипической для этих чувств)» [Эриксон, 1996, 170].Иначе принцип реальности не уступит принципу удовольствия, и внешний мир так и не вступит в свои права объективной действительности: «В психопатологии отсутствие базисного доверия может быть лучше всего изучено на материале детской шизофрении, хотя пожизненная основная слабость такого доверия видна и у взрослых личностей, для которых уход в шизоидное и депрессивное состояние является привычным. Было установлено, что восстановление состояния доверия составляет основное требование к терапии в этих случаях» [Эриксон, 1996, 169].Однако необходимо понимать, что «базисное доверие миру» скорее отражает степень сопротивления принципу реальности, но не само доверие этому, якобы внешнему для ребенка миру. Я потому и обозначил идентификацию этой стадии как отношение к себе, как к зависимому источнику удовольствий, поскольку судить об отношениях ребенка с миром еще слишком рано, ведь считается, что до года ребенок не отделяет себя от внешнего мира. Потом, при неудачном прохождении этой стадии, мы можем говорить, что у ребенка не было заложено базисного доверия к миру, потому что на первой стадии развития возникли некоторые проблемы, однако это будет не более чем семантической подстановкой: «доверие к миру» по сути то же, что и согласие с тем, что ты зависимый источник удовольствий. На этой стадии ребенок может различить удовольствие от неудовольствия, потому «ты» может либо получать удовольствия, либо неудовольствия. Но «ты» одновременно и является источником удовольствий, ведь ребенок этого возраста не отделяет себя от матери, следовательно, он есть собственный источник удовольствия. Зависимость состоит в том, что мать, воспринимаемая как часть «тебя», которая может доставить удовольствие, почему-то не всегда рядом, и иногда этого не делает, когда возникает такая потребность. И эта проблема не может ребенком контролироваться в полной мере, по сути, она им никак не контролируется произвольно, кроме как естественным, безусловно-рефлекторным способом - криком. Потому мы можем сказать, что идентификация этой стадии заключается в признании себя как зависимого(от неизвестных условий, ухода матери) источника удовольствий. Идентификация второй стадии заключается в признании себя как независимого источника раздражений, направляемых вовне, ведь на этой стадии ребенок отделяет себя от внешнего мира, и, узнав причины прошлых источников неудовольствия, заключавшихся в уходе матери, попытается сделать их себе подконтрольными. Таким образом мы можем только дополнить объяснениями этиологии появление «резкого поворота на его жизненном пути: внезапного страстного желания иметь выбор, требовательно присваивать и упорно элиминировать».

Следующий этап развития, третий, связан с идентификацией себя с одним из родителей. Четвертвый связан с идентификацией с товарищами по орудийной деятельности, а пятый представляет из себя этап образования социальной идентичности, которая сводит воедино все предыдущие идентификации. Конечно, каждый из этапов сводит воедино все предыдущие идентификации, но 5ый этап отличается от остальных тем, что здесь идентичность впервые вступает в такую плотную зависимость от социального контекста, в которой ей предстоит образоваться. И здесь на помощь подростку приходит все многообразие социальных паттернов, переживаний влюбленности и прочих специфических процессов, направленных на поиск идеальной для себя социальной идентификации.

Чтобы проиллюстрировать конструкт идентичности в ее прикладном аспекте, обратимся к одной из рассмотренных Эриксоном социальной идентичности американцев: «Мамочке». «В последние годы наблюдения и предостережения американских специалистов в области психиатрии все больше и больше сходились на двух понятиях: «шизоидной личности» и «материнского отвергания. В этом психиатры склонны винить «мамочку». Одна история болезни за другой констатирует, что пациент имел холодную мать, доминантную мать, отвергающую мать или, наоборот, мать-собственницу и чрезмерно опекающую мать… » [Эриксон, 1996, 197]. Как мы видим, Эриксон стереотипизирует определенный, травматический вид материнского поведения. «Тогда «мамочка», подобно сходным прототипам в других странах (см. прототип «немецкий отец», в следующей главе), есть не что иное, как составной образ характерных черт, которые невозможно было бы обнаружить одновременно ни угодной живой женщины. Нет такой женщины, которая сознательно стремилась бы быть «мамочкой», хотя вполне вероятно, что конкретная женщина может обнаружить приближение к этому гештальту, как если бы ее вынуждали принять на себя некую роль. Для клинициста «мамочка» есть нечто сопоставимое с «классическим» психиатрическим синдромом, который вводится в употребление как мерило, хотя никто и никогда не видел его в чистом виде.» [Эриксон, 1996, 198]. Таким образом, Эриксон регламентирует клинические наблюдения в непривычной для психоанализа, социальной формулировке, и она обнаруживает ряд преимуществ, как если бы мы изначально пользовались более специализированным и удобным инструментом в процессе интерпретации ««мамочка» - это образ женщины, в жизненном цикле которой остатки инфантильности соединяются с рано наступившей старостью, вытесняя средний диапазон женской зрелости, в результате чегоона становится эгоцентричной и косной. Фактически, как женщина и как мать она не доверяет своим собственным чувствам… «мамочка» - это «тип», составной образ, достаточно релевантный для эпидемиологии невротического конфликта в этой стране… «мамочка» - это лишь стереотипная карикатура существующих противоречий, появившихся в результате интенсивных, быстрых и все еще не интегрированных перемен в американской истории. » [Эриксон, 1996, 199].Далее Эриксон исторически обосновывает, объясняет и устанавливает отправные точки для будущего анализа реальных пациентов, которые соответствует рассматриваемому культурно-историческому периоду. Приведу только один пример, который может быть высоко оценен психоаналитиком, как если бы тот уже проделал аналитическую работу и пришел к весьма неочевидному и нетипичному, и от того особо ценному для психоанализа выводу: «Я бы сказал, что за фасадом гордого чувства автономии и бьющей через край инициативы испытывающий тревогу американец (который часто выглядит менее всего встревоженным) винит свою мать за то, что она сделала его слабым.» [Эриксон, 1996, 203].

Мы в общих чертах обрели представление, что именно понимал Эриксон под понятие идентичности, какие методологические аспекты она имеет и какую прикладную ценность из себя представляет. Теперь мы подведем итоги и сделаем несколько выводов.

1. Эрик Г.Эриксон. «Детство и общество».Изд. 2-е, перераб. и доп. / Пер. с англ. - СПб.: Ленато, АCT, Фонд «Университетская книга», 1996.- 592 с.

2. «Теории личности и личностный рост» Роберт Фрейджер, Джеймс Фэйдимен. (Rоbеrt Frаgеr, Jаmеs Fаdimаn "Pеrsоnаlitу & Pеrsоnаl Grоwth", 5th еd., 2002).

3. «АIОN. Исследованиефеноменологиисамости» КарлЮнг, Рефл-бук, Ваклер, 1997 г.

Размещено на Allbest.ru