Психология переживания. Анализ преодоления критических ситуаций

Традиционное психологическое понятие переживания. Типология режимов функционирования сознания. Методический опыт практической работы с личностью, находящейся в критической жизненной ситуации. Содержание понятий стресса, конфликта, кризиса и фрустрации.

Рубрика Психология
Вид учебное пособие
Язык русский
Дата добавления 20.05.2012
Размер файла 271,8 K

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

В противоположность (точнее, в дополнение к) "теоретическому" сознанию легкого и сложного мира в трудном и сложном мире субъекту приходится развивать волю и в рамках воли -- практическое сознание, которое ее опосредует [ср.: 123, с.598]. Задача практического сознания -- сближать" надситуативность и ситуативность, доводя первую до формы второй (например, "расписывая" идеальные цели в виде последовательности или системы реальных целей, претворяя надвременные ценности в пространственно- временные замыслы и проекты) и, наоборот, изобличая во всякой ситуативной данности надситуативный смысл, ценность или проблему, которую можно и нужно решать не только теоретически, но и практической деятельностью, имеющей дело с этой данностью. Это особая, уникальная задача -- задача психологического "согласования времен". Она решается проекцией в психологическое настоящее разнородных "содержательно-временных рядов" отдельных жизненных отношений и многочисленных перспектив и горизонтов будущего и прошлого. Но как нельзя абсолютно точно изобразить на плоскости соотношение элементов кривой поверхности, так и эта не менее сложная внутренняя задача никогда не бывает решена полностью, всегда остаются большие или меньшие погрешности, которые неустранимы в контексте обычного человеческого существования.

Наметим контуры некоторых проблем, встающих перед субъектом при решении задачи "согласования времен".

Во-первых, это проблема сочетания долго- и краткосрочных перспектив, проблема выбора оптимальной точки отсчета в будущем, от которой ведется планирование и организация конкретной деятельности. Главное, к чему стремится практическое сознание, чтобы "дальнее" стало психологически близким, иначе говоря, чтобы лишенные непосредственной побудительности, хотя и высоко ценимые сознанием мотивы или цели, всегда вынесенные в некоторую временную перспективу, не переставая оставаться удаленными, заданными, в то же время вошли в феноменологическое "теперь", стали актуальной и действенной данностью.

Перед субъектом может стоять и противоположная задача по "согласованию времен", когда нужно не приблизить дальнее, а, наоборот, отдалить близкое. Скажем, при конфликте между некоторым высоко значимым поведением и страхом необходимо чувственно-интенсивную эмоцию страха, которая способна парализовать деятельность, отдалить от себя, "отстроиться" от нее или во временном отношении, устранить из момента "теперь". (61 )

Во-вторых, это проблемы, порожденные ограничениями, которые время накладывает на жизнедеятельность: с одной стороны, проблема срочности исполнения действий, проблема цейтнота, с другой -- проблема конечности человеческого существования вообще.

Последняя из обозначаемых нами проблем связана, в отличие от предыдущих, не с согласованием настоящего с будущим, а с согласованием настоящего с прошлым. Порой случается так, что с точки зрения теперешних ценностных установок "что-то из прошлого активно отвергается субъектом... Возникающая переоценка прежнего, установившегося б жизни приводит к тому, что человек сбрасывает с себя груз своей биографии" [89, с.216- 217]. Работа "практического" сознания состоит при этом в том, чтобы принципиально (т. е. теоретическим, ценностным сознанием) отвергаемое прошлое постоянно усматривать в ростках, которые протянулись от него к настоящему и осели в повседневных поведенческих мелочах, привычках, эмоциональных реакциях и т. д. "Не следует только думать, что перевороты в прошлом личности производятся сознанием, сознание не производит, а опосредствует их; производятся же они действиями субъекта, иногда даже внешними -- разрывами прежних общений, переменой профессии, практическим вхождением в новые обстоятельства" [там же, с.217].

Таково схематическое перечисление основных задач, стоящих перед практическим сознанием. Уточняя проведенное выше различение сознания и воли, следует сказать, что воля, в собственном смысле слова, отличается от сознания по параметру практичности, а "практическое" сознание, опосредствующее волю, отличается от "теоретического" сознания по параметру ситуативности. Сознание легкого и сложного мира имеет дело с отношениями в их ценностной или мотивационной чистоте, с отношениями как координатами жизни, в их надситуативном выражении, и именно в таком виде пытается принципиально связать их в некоторую цельность. Воля же призвана воплощать эти замыслы о бытии в конкретной практической деятельности. Однако подобно тому, как, руководствуясь в путешествии картой, мы реально имеем дело не с ее контурами, а с конкретным материальным рельефом местности, так и воля в живой поведенческой действительности сталкивается не с отношениями per se, а с конгломератами чувств, целей, средств, препятствий, соблазнов, побуждений и пр., словом, с конкретной психологической ситуацией. Иначе говоря, существует разрыв между предметами, которыми манипулирует теоретическое сознание, и предметами, которыми манипулирует воля. Этот разрыв как раз и заполняется той особой внутренней деятельностью, которую мы назвали "практическим сознанием". Оно служит переводчиком с ценностно-надситуативного языка на язык конкретно-ситуативный, заполняет "контурную карту" теоретического сознания конкретными особенностями реального жизненного пространства и времени и, наоборот, в живом психологическом рельефе усматривает ценностные и мотивационные координаты жизни. Практическое "сознание" призвано угадывать метафизику в физике, поступок -- в движении, призвано в итоге сблизить, насколько это возможно, принципиальное, теоретическое сознание и волю, пронизать их друг другом.

2.5.2 Творческое переживание

Специфической для внутренне сложного и внешне трудного жизненного мира критической ситуацией является кризис. Кризис -- это поворотный путь жизненного пути личности. Сам этот жизненный путь в своей уже- совершенности, в ретроспективе есть история жизни личности, а в своей еще-неисполненности, в феноменологической перспективе есть замысел жизни, внутреннее единство и идейная цельность которого конституируются ценностью. Замысел в отношении к идеальной ценности осознается, точнее сказать, ощущается как призвание, а в отношении к пространственно-временным условиям своего существования -- как Дело жизни. (62 ) Дело конкретизируется в конкретные проекты, планы, задачи, цели, реализация которых и воплощает жизненный замысел. Когда в результате тех или иных событий реализация жизненного замысла становится субъективно невозможной, возникает ситуация кризиса.

Исход переживания кризиса может быть двояким. Он состоит либо в восстановлении прерванной кризисом жизни, возрождении ее, либо в перерождении ее в другую по существу жизнь. Но так или иначе речь идет о некотором порождении собственной жизни, о самосозидании, самостроительстве, т. е. о творчестве, ибо что есть творчество, как не порождение и созидание и т. д.

В первом подтипе творческого переживания жизнь в итоге восстанавливается, однако это означает не то, что она возвращается в прежнее свое состояние, это значит, что сохраняется лишь то существенное, что конституировало эту жизнь, ее ценностная идея, подобно тому, как наголову разбитый полк сохраняется в сбереженном знамени.

Переживание событий, вызвавших даже самые тяжелые и необратимые поражения всего "тела" жизни и сделавших невозможной реализацию жизненного замысла, но не затронувших при этом центральной ценностной идеи жизни, развертывается в двух направлениях. Первое из них связано с внутренним преодолением живых психологических отождествлений замысла жизни с конкретными формами его реализации, ставшими теперь невозможными. Замысел при этом как бы теряет свою "телесность", приобретает все более обобщенный и в то же время все более сущностный вид, приближаясь в пределе к идеальной ценности жизни. Второе, в каком-то смысле противоположное, направление действий переживания заключается в поиске среди сохранившихся жизненных возможностей других потенциальных воплощений замысла, причем этот поиск отчасти облегчается возрастанием обобщенности жизненного замысла. Если обнаруженные в ходе поиска формы реализации оцениваются сохранившейся ценностной идеей положительно, происходит формирование нового замысла жизни. Далее осуществляется постепенное смыкание замысла с чувственно-практическими формами, точнее "проращивание" его в конкретной материальности жизни.

Все это переживание, направленное на порождение нового жизненного замысла, тем не менее не уничтожает старого замысла жизни, ставшего теперь невозможным. Новое не замещает здесь старое, а продолжает его дело; старое содержание жизни сохраняется силой творческого переживания, причем сохраняется не в форме мертвого, бездейственного прошлого, а в форме живой и продолжающейся в новом истории жизни личности.

Второй подтип творческого переживания имеет место, когда замысел жизни оказывается основанным на ложных ценностях и дискредитируется вместе с ними самим опытом своего осуществления. Задача творческого переживания состоит, во-первых, в нахождении новой ценностной системы, способной лечь в основу нового осмысленного жизненного замысла (в этой своей части творческое переживание совпадает с ценностным), во-вторых, в таком ее освоении и приложении к собственной индивидуальности, которое позволило бы придать смысл истории своей жизни и найти в этой ценностной системе идеал самого себя, в-третьих, в реальном чувственно- практическом искоренении зараженности душевного организма отмирающими лжеценностями (и соответствующими мотивами, установками, желаниями и пр.) и одновременно в чувственно-практическом же утверждении и воплощении выстраданного идеала.

Третий подтип ценностного переживания связан с высшими ступенями ценностного развития личности. Жизненный кризис создается разрушением или угрозой разрушения ценностного целого, частью которого личность себя мыслит. Человек видит, что это целое уничтожается силами враждебной ему реальности. Поскольку речь идет о полноценном субъекте сложной и трудной жизни, то ясно, что он не просто видит это уничтожение, а не может не видеть его, не может гедонистически отрицать реальность. Но, с другой стороны, для него также невозможно и отказаться от ценностного целого, предать его, поступиться своей "убежденностью. Рассудочное рассмотрение ситуации признает ее принципиально безвыходной.

В чем же состоит "стратегия" творческого переживания? Оно, как и ценностное, в первую очередь ставит вопрос о "доверии" к реальности, о том, считать ли рассудок источником подлинной и единственной правды о действительности и принимать ли фактически данную в настоящий момент реальность за полноправное выражение всей действительности. Но если ценностному переживанию для того, чтобы выполнить свою задачу -- позволить человеку устоять на его ценностной позиции, -- достаточно было развенчать эти притязания рассудка и в идеальном плане признать в качестве высшей действительности действительность ценностную, то творческому переживанию требуется нечто большее, ибо его задача состоит в обеспечении возможности действовать, исходя из этой позиции, реализуя и утверждая ее, действовать в условиях практически, материально противоборствующих осуществлению этой позиции.

Такое действование оказывается психологически возможным только при достижении особого внутреннего состояния. Мы имеем в виду состояние готовности пожертвовать любым из своих мотивов, о котором уже шла речь при обсуждении ценностного переживания. Но если в условиях легкого жизненного мира подобная мобилизация достигается внутренним самоуглублением, то в ситуации непосредственного столкновения с внешними трудностями и опасностями происходит в каком-то смысле обратное движение, не в себя, а от себя, движение, сосредоточивающее все душевные и физические силы человека не на достижении собственного счастья, благополучия, безопасности, а на служении высшей ценности. Предельная точка этого движения -- состояние безусловной готовности к самопожертвованию, точнее, абсолютно очищенное от любых эгоистических фиксаций состояние полного самозабвения. Это состояние изнутри прорывает ситуацию невозможности, ибо в нем получают смысл "безрассудные", а на деле единственно осмысленные в подобной ситуации "действия, создается психологическая возможность подвига.

2.6 Идеальные типы и эмпирический процесс переживания

Здесь необходимо завершить уже начатое при анализе первых трех типов жизненных миров сопоставление переживаний различных типов. Наиболее существенные отличия переживаний разных типов проявляются в их отношениях, с одной стороны, к свершившемуся событию бытия, создавшему критическую ситуацию, т. е. к реальности, а с другой -- к затронутой этим событием жизненной необходимости.

Гедонистическое переживание игнорирует реальность, искажает и отрицает ее, формируя иллюзию актуальной удовлетворенности и вообще сохранности нарушенного содержания жизни.

Реалистическое переживание в конечном счете принимает реальность как она есть, приноравливая к ее условиям динамику и содержание потребностей субъекта. Бывшее содержание жизни, ставшее теперь невозможным, отбрасывается реалистическим переживанием; субъект имеет здесь прошлое, но не имеет истории [ср.: 123, с. 682].

Ценностное переживание признает противоречащую или угрожающую ценностям реальность, но не приемлет ее, оно отвергает претензии непосредственной реальности прямо и безусловно определять собой внутреннее содержание жизни и пытается обезоружить ее идеальными, семиотическими процедурами, выводя с их помощью событие бытия из равенства самому себе, превращая его в предмет интерпретации и оценки. Свершившееся событие как факт бытия есть необратимая и неподвластная человеку реальность, но оно переводится ценностным переживанием в другую плоскость существования, преобразуется в факт сознания и в этом качестве преображается в свете ставшей или становящейся системы ценностей. Сказанное слово и совершенное действие уже не вернешь и не изменишь, но; осознав их неправоту, повиниться и раскаяться -- значит и принять их как неустранимую реальность собственной жизни и в то же время ценностно отвергнуть их. Что касается ставшего невозможным содержания жизни, то ценностное переживание сохраняет его в эстетически завершенном образе, делая моментом истории жизни.

Если гедонистическое переживание отвергает реальность, реалистическое безоговорочно принимает ее, ценностное ее идеально преображает, то творческое переживание строит (творит) новую жизненную реальность. Свершившееся событие, например, собственный проступок, лишь идеально трансформируется, преображается ценностным переживанием, творческое переживание, чувственно-практически, материально преодолевает отношение к нему. Этим чувственно-практическим, телесным характером отличается осуществление творческого переживания от ценностного; от реалистического переживания в силу своей существенной связи с ценностями оно отличается глубокой символичностью. Нереализуемое прошлое содержание жизни не только эстетически сохраняется творческим переживанием в истории жизни, но и этически продолжается в замыслах и делах строящейся им новой жизненной реальности.

Если до сих пор мы анализировали переживания как идеальные типы, то в заключение необходимо коснуться проблемы соучастия выделенных нами закономерностей в действительности конкретных процессов переживания.

В этой области действительности, так же как и "во всех других, закономерности в чистом виде эмпирически проявляются крайне редко: в осуществлении реального процесса переживания обычно участвуют несколько принципов. Их сопряжения могут приобретать разные формы и строиться на разной основе. В качестве простейшего примера такого сопряжения можно привести описанное Р. Столоровым и Ф. Лэчманом [247] защитное отрицание молодой женщиной смерти ее отца. Несмотря на то что доминирующим принципом в этом переживании был принцип удовольствия, переживание могло быть эффективным, т. е. сохранять веру женщины в то, что отец жив, лишь перестраивая созданную ею иллюзию в соответствии с действительными фактами и подчиняясь, таким образом, хотя бы частично, принципу реальности.

От того, какой принцип лежит в основе конкретного синтеза различных типов переживания, во многом зависят развивающие возможности процесса. Если его доминантой является принцип удовольствия, то переживание, даже в случае успеха, может привести к регрессу личности, принцип реальности в лучшем случае удерживает ее от деградации, и только на основе принципов ценности и творчества возможно превращение потенциально разрушительных событий жизни в точки ее духовного роста и совершенствования.

Однако однозначной зависимости между доминирующим принципом переживания и его последствиями для развития личности не существует. При небольшой личностной значимости переживаемых событий (скажем, при физической боли) наиболее адекватным может оказаться именно принцип удовольствия. С другой стороны, попытки ценностного и творческого переживания событий могут иметь чрезвычайно отрицательные последствия, например, в случае, когда вживляемые переживанием ценностные структуры не соответствуют индивидуальности личности и жизненной ситуации, в которой она оказалась. Подобно тому как даже самое хорошее лекарство может принести большой вред, если его назначение не согласуется с особенностями больного организма и течения болезни, так и способ переживания в идеале должен строго соответствовать уникальной ситуации данного жизненного мира.

Творческое переживание, взятое не как идеальный тип, а как основа эмпирического процесса, взятое как творчество в переживании, заключается в создании соответствующего этой и только этой критической ситуации уникального синтеза переживаний различных типов. Причем первый творческий шаг делается еще до начала позитивного процесса, он состоит в выяснении меры необходимости переживания вообще. Дело в том, что в прошлом опыте личность, сталкиваясь с ситуациями невозможности, развивала различные механизмы переживания, и коль скоро они уже имеются, то, как всякие механизмы, могут быть использованы там, где это кажется удобным, а не только там, где без них нельзя обойтись. Творчество в переживании, таким образом, состоит отчасти в том, чтобы переживать преимущественно по мере необходимости, т. е. не снижать искусственно пороги возникновения критических ситуаций.

В самом же осуществлении сложного процесса переживания творчество проявляется часто не столько в самих по себе специфических для идеального типа творческого переживания процессах, сколько в предоставлении свободы, а иногда и главенствующего на каком-то этапе положения принципам удовольствия, реальности и ценности.

Но, разумеется, такое переживание, как и всякий реальный процесс творчества, не может быть творческим во всех своих точках. Творческое сознание не способно непрерывно контролировать весь ход процесса, то один, то другой принцип время от времени выходит из-под его контроля. Поэтому сложный, долгий, в целом творческий и приводящий к гармонизации жизни процесс переживания сам вовсе не является чем-то гармоническим. Каждый ив жизненных принципов -- удовольствия, реальности и ценности, -- которые принцип творчества должен в идеале синтезировать, представляют собой настолько сильные и самостоятельные тенденции и их цели в данной ситуации могут настолько расходиться, что в рамках осуществляющегося процесса переживания возникают иногда серьезные внутренние конфликты между принципами. Они часто решаются неадекватно и односторонне. И хотя при этом происходит временная и частичная гармонизация сознания, в целом решение этого конфликта может иметь такие отрицательные последствия, которые являются не менее разрушительными для личности, чем сами переживаемые события. Поэтому переживания часто представляют собой долговременные цепные процессы, -- на каждом последующем этапе которых приходится иметь дело не только или даже не столько. с самими исходными критическими обстоятельствами, сколько с неблагоприятными последствиями предыдущих попыток совладания с ними. Сам по себе этот факт цепного характера процесса переживания не раз отмечался в психологической литературе, однако в силу неразличения разнородных принципов переживания, цепи эти мыслились, так сказать, линейно: если психоаналитик и говорит о "защите против защиты" [232, с.92; 241, с.28], то имеет в виду попытку переживания последствий неудачной защиты защитными же мерами. Несомненно, такие феномены существуют, но более важная и с теоретической и с практической стороны проблема состоит в том, чтобы понять и объяснить внутреннюю конфликтность и противоречивость процессов переживания в плане борьбы разнородных принципов. А в этом плане "защита против защиты" решает не частные ситуативные задачи, мотивированные в конечном итоге тем же стремлением к удовольствию, что и неудавшаяся защита, на отрицательные последствия которой направлен процесс, а является принципиальной борьбой высших принципов жизни против доминирования принципа удовольствия. Эта борьба с защитами как таковыми, с их автоматичностью, т. е. бессознательностью и непроизвольностью, с искажениями реальности и самообманами, и она тем труднее, что не обещает никакой непосредственной выгоды, удобства, комфорта. Психоанализ З. Фрейда не смог подняться в теории переживания выше принципа реальности, да и то понятого как модификация принципа удовольствия. В действительности борьба против защиты осуществляется не ради подчинения реальности и даже не из абстрактной любви к истине. В ней выражается стремление человека к настоящей жизни [87], к подлинности, ради которой человек способен жертвовать своим физическим, социальным и психологическим благополучием.

Итак, аналитически выделенные нами "жизненные миры" -- это не замкнутые на себя срезы психологической действительности, а компоненты единого психологического мира человека. Поэтому в реальной жизни нет однозначной зависимости между типом критической ситуации и типом ее переживания. Скажем, фрустрацию как критическую ситуацию, специфическую для. "простого и трудного мира", конкретный субъект вовсе не "обречен" переживать реалистически, он может пойти по пути и гедонистического, и ценностного, и творческого переживания. Помочь ему избрать оптимальный путь -- главная задача психологической помощи.

Глава III. Культурно-историческая детерминация переживания

Исследуя в предыдущей главе особенности различных жизненных миров, мы ради строгости и чистоты анализа вынуждены были абстрагироваться от конкретного многообразия содержания этих миров. По этой причине выделенные в итоге закономерности переживания носят внеисторический, формально-психологический характер. Знание такого рода закономерностей позволяет описывать и объяснять ход течения процессов переживания, но их совершенно недостаточно для понимания определенного содержания переживания конкретного человека, живущего в определенную историческую эпоху и в определенной культурной среде. Поэтому типологический анализ переживания должен быть дополнен культурно-историческим анализом, направленным на выявление его конкретно- исторических, содержательных закономерностей.

Нужно сказать, что такая ориентация в исследовании переживания не является чем-то новым для деятельностного подхода в психологии: еще 40 лет назад под непосредственным влиянием идей Л.С. Выготского А.Н. Леонтьев и А.Р. Лурия [90, с.538] поставили задачу "рассмотреть сложные человеческие переживания как продукт исторического развития..."

В самом деле, в каждом человеческом переживании нетрудно обнаружить его культурно-историческую опосредованность. Почему, скажем, в упоминавшемся уже не раз примере об узниках Шлиссельбургской крепости [86] ситуация принудительного физического труда оказалась для них непереносимой и стала психологически приемлемой только в результате переживания, внутренне перестроившего мотивацию этой отчужденной, вынужденной деятельности так, что, оставшись той же по своему операционному составу, она трансформировалась в психологически совершенно иную -- свободную и произвольную деятельность? То есть почему именно свободная форма деятельности является в данном случае психологически более приемлемой и переживание стремится всякую другую форму деятельности изобразить как (или преобразовать в) свободную? Нужно думать, что для античного раба, например, подобная ситуация вообще не требовала бы никакого переживания, но не потому, конечно, что он просто привык подчиняться, ибо сам этот факт привычки требует своего объяснения. Раб мог смириться со своим жизненным положением (даже если он родился свободным, а лишь затем стал рабом), потому что в его сознании действовали выросшие на основе рабовладельческой формации объективные и в то же время обладающие для него непосредственной феноменологической очевидностью , "схематизмы" [102], согласно которым раб был "только неодушевленной вещью (в римском праве раб так и называется -- res, "вещь") или, в крайнем случае, домашним животным" [96, с.34]. Для нас чрезвычайно важно, что речь идет не только о том, что рабовладельческий тип общества объективно и "необходимо требует наличие раба, т. е. человека, понимаемого и действующего как вещь" [там же, с.53], но и об отсутствии "в самом человеке сознания, что он именно человек, а не вещь" [там же], об отсутствии в античности "самого опыта человеческой личности" [там же, с.52].

И совершенно другие схематизмы определяют сознание и самосознание человека новоевропейской культуры. В переживании революционеров, узников Шлиссельбургской крепости и проявился, пожалуй, центральный из этих схематизмов, который можно условно назвать "Личность". В поле действия этого схематизма наивысшую ценность получают такие характеристики человеческой жизни, как сознательность, произвольность, инициативность, ответственность и т. д., одним словом, свобода. В меру реальной психологической включенности человека в данный культурный институт, перечисленные характеристики деятельности являются для него актуально напряженными и жизненно важными требованиями, и переживание, по возможности, стремится так перестроить или переформулировать и переосмыслить ситуацию, чтобы она отвечала им. Иначе говоря, определенная содержательная направленность процесса переживания отнюдь не является естественно присущей человеческой психике вообще. Первобытному человеку, например, не придет в голову вопрос, лежит ли на нем лично ответственность за неудачу на охоте или нет. Вина возлагается на колдовство, порчу, дурное влияние, от которых он защищается магическими процедурами [82], переживая тем самым эту ситуацию совершенно иначе, чем ее пережил бы современный европеец.

Однако констатировать историчность процессов переживания -- это полдела. Собственно психологическая постановка проблемы состоит в том, чтобы применить к анализу переживания общую схему социально-исторической детерминации психики, уже опробованную Л.С. Выготским и его учениками на разнообразном психологическом материале [49; 50; 84; 87; 98; и др.], а именно понять переживание как процесс, опосредованный "психологическими орудиями" [50], представляющими собой искусственные, социальные по своей природе образования [там же, с.224], осваиваемые и интериоризируемые субъектом в ходе общения с другими людьми.

Реализация культурно-исторического подхода в изучении переживания предполагает анализ трех взаимосвязанных вопросов:, каковы специфические культурные средства переживания? каковы особенности процесса их освоения? и, наконец, каков характер участия других людей в этом освоении и в переживании индивида?

Ни эрудиция автора, ни рамки настоящей работы не позволяют дать исчерпывающие ответы на эти вопросы. Подробное их изучение -- предмет "особых исследований. Мы же сейчас, намечая перспективу этих исследований, видим свою задачу в том, чтобы сначала на основании общих идей культурно-исторического подхода выдвинуть хотя бы самые схематичные представления, которые могли бы служить в качестве первичных ориентировочных гипотез изучения данной проблемы, а затем проиллюстрировать эти представления данными специально проведенного нами анализа конкретного случая переживания, в котором культурно-историческая опосредованность этого процесса проявилась особенно рельефно.

Что представляют собой специфические культурные средства переживания? Логично предположить, что в них должен быть так или иначе сконцентрирован исторически накопленный опыт переживания типических жизненных ситуаций, что, относясь только к одному типу этих ситуаций, каждое из них должно обладать достаточно содержательной определенностью и в то же время, будучи потенциально приложимо к жизни любого индивида, т. е. общезначимо, оно должно быть весьма формально. Далее, в соответствии с общими представлениями культурно- исторического подхода в опосредствующих психический процесс (и переживание в том числе) знаковых образованиях индивид находит не просто "орудие" или средство, количественно увеличивающее его возможности, но и формообразующую структуру, внедрение которой качественно перестраивает весь процесс.

Всем этим признакам отвечают хорошо известные (но, впрочем, плохо знаемые, если иметь в виду дистанцию между известным и знаемым, о которой говорил Гегель) большинству гуманитарных наук особые содержательные схемы, представление о которых существует, кажется, с тех пор, как существует философия. (63 )

Подключаясь к тому или иному культурному "схематизму сознания" (если воспользоваться термином известных советских философов [102]), индивидуальное сознание начинает подчиняться его особым "формообразующим закономерностям" [6]. Эти схематизмы способны служить формой осмысления и переосмысления человеком событий и обстоятельств его жизни, а значит, и культурно-заданной формой индивидуального переживания.

Что касается вопроса об освоении схематизмов, то этот процесс резко отличается от процесса интеллектуального усвоения. Хотя схематизм и является с определенной точки зрения системой значений, но его нельзя выучить как систему научных знаний, ибо схематизм всегда символически насыщен и, как всякому символу, ему свойственна "смысловая глубина , смысловая перспектива , требующая нелегкого вхождения в себя" [5, с.826], причем вхождения не умом только, а всею жизнью. "Войти" в схематизм можно, только достигнув определенного состояния сознания, соответствующего строю этого схематизма. (64 )

Приведенный ниже анализ конкретного случая переживания позволяет выдвинуть предположение, что "вхождением" в схематизм может осуществляться работа переживания. Этот же анализ показывает, что "вхождение" в схематизм -- процесс не одноактный, а состоящий из многих этапов. Причем первые "вхождения" носят случайный и мимолетный характер, сознание как бы попадает в схематизм в силу того, что определенные действия субъекта и жизненные ситуации, в которых он оказывается, объективно настраивают его сознание созвучно схематизму. Но для того чтобы прочно "войти" в схематизм и тем пережить кризис, необходимо не просто соответствующее настраивание сознания, но его глубинная перестройка.

Эта сложная операция над своей личностью не может быть произведена индивидуально. В ней совершенно необходим Другой. Причем, по-видимому, не всякий Другой, а лишь человек, образ которого является для переживающего живым воплощением миропонимания, соответствующего схематизму, в который ему предстоит "войти". Роль Другого в переживании особенно наглядно видна в исторической перспективе. Если человек, принадлежащий современной городской культуре, переживая, например, смерть близкого, часто стремится к уединению [155; 217] и воспринимает порой коллективные акты похорон и поминовения покойного просто как дань традиции, обычаю, не имеющим ровно никакого отношения к его интимному переживанию утраты, то в культурах, существенным моментом воспроизводства которых является" постоянное функционирование и трансляция ритуально-мифологической практики, исполнение погребального обряда [80; 134] и, стало быть, подключение к соответствующим символизмам и является, собственно говоря, самим актом осуществления переживания (ср.: 101, с.135). Все важные, поворотные, переломные моменты человеческой жизни всегда тяготели к коллективному их принятию и переживанию. С этой точки зрения перед исследователем психологии переживания открывается широкое поле деятельности в психологическом изучении обрядов, связанных с рождением, смертью, инициацией, свадьбой и пр. [38; 127;. 134; 143 и др.].

Необходимо подчеркнуть, что все эти положения носят совершенно предварительный характер.

Приступая теперь к анализу конкретного случая переживания, а именно переживания Родионом Раскольниковым своего преступления, мы наряду с главной целью -- иллюстрации и конкретизации этих положений -- надеемся проиллюстрировать еще и целый ряд других положений, выдвинутых в предыдущих частях работы. Но прежде должна быть сделана одна оговорка в связи с тем, что объектом нашего анализа является не реальный человек, а литературный персонаж. Какую доказательность имеют данные такого анализа? Может ли он в принципе рассчитывать на выявление реальных психологических закономерностей, например, в силу реализма изображения? Можно ли надеяться, что писатель, не выходя за пределы психологической достоверности в изображении действий и переживаний, не искажает нигде и психологических законов, т. е. что все описанное им в принципе возможно и как психологическая реальность? Занимаемся ли мы, исследуя психологические закономерности поведения персонажей, реконструкцией реальности или всего лишь реконструкцией скрытой концепции художника, его мнения об этой реальности? (Хотя так ли мало это "всего лишь", особенно когда речь идет о Достоевском?) А может быть, вообще пытаться изучать психологию реальных людей посредством анализа продуктов поэтического вымысла так же бессмысленно, как изучать гидрологию моря по полотнам маринистов?

Все эти вопросы мы оставляем открытыми и на свой страх и риск предпримем исследование переживания Раскольникова так, как будто мы имеем дело с реальным человеком, определенный отрезок жизни которого добросовестно описан писателем.

Вполне понятно, что начать исследование необходимо с уяснения истоков и путей возникновения психологической ситуации "невозможности", создавшей необходимость в этом переживании.

"Чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством" [64, с.684], нараставшее в Раскольникове задолго до преступления, -- вот главный внутренний корень его преступления и одновременно общая жизненная проблема, стоявшая перед ним. На первых страницах "Преступления и наказания" мы застаем уже далеко зашедший процесс "изоляции героя, разрыва всех связей общения, объединявших его с другими людьми: Раскольников "бежал всякого общества", у него выработалась "привычка к монологам", "с прежними товарищами своими теперь он вообще не любил встречаться". Хотя в нем изредка еще ощущается "какая- то жажда людей", однако, едва дело доходит до реального контакта, Раскольников испытывает "неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности".

Конфликт между тенденцией "быть вне" людей и противостоящей ей, хотя и очень ослабленной, тенденцией "быть с" ними вылился в компромиссную установку "быть над людьми", которая как раз соответствовала соотношению сил этих стремлений: ведь хотя "над" -- это отчасти и "вместе с", но все-таки в значительно большей степени "вне". Свое непосредственное психологическое выражение этот компромисс нашел в обостренной гордости Раскольникова, а свое содержательное идеологическое воплощение -- в его "теории" двух разрядов людей. Такова была психологическая почва, на которой могла "приняться" идея преступления: гордость обещала обеспечить психологическую выносимость преступления, "теория" -- его этическую оправданность, а осуществление преступления, в свою очередь, выглядело как доказательство правильности "теории" и удостоверение сверхчеловеческого [54; 59] "права" ее автора, его принадлежности к высшему разряду людей. И уже в другом, более заземленном, плане преступление казалось разрешающим как внешние, материальные затруднения, так и связанные с ними внутренние проблемы, в первую очередь -- нежелание принимать жертву Дунечки, согласившейся ради брата на брак с Лужиным.

Оставляя в стороне подробный анализ психологического перехода "идеи" в "дело" (фазы этого перехода: от абстрактной "теории" к "мечте", потом к конкретно планируемому "предприятию", далее -- к "пробе" и, наконец, к реальному совершению преступления), заметим только, что этот процесс сопровождался мучительной нравственной борьбой героя со своей "проклятой мечтой". Чем ближе она подходила к "делу", чем окончательное становилось решение героя, "тем безобразнее и нелепее тотчас же становилось в его глазах", тем сильнее, значит, становилось внутреннее сопротивление "идее" со стороны совести, подобно тому как все более и более возрастает сопротивление пружины по мере ее сжимания. Этот внутренний спор так и не был принципиально решен сознанием в пользу преступления (достаточно вспомнить, в каком состоянии помрачения рассудка и утраты воли находился Раскольников перед убийством и особенно по пути к дому старухи процентщицы, чтобы понять, что оно не было следствием сознательного и произвольного решения), и даже само преступление не только не разрешила его, но грубой силой свершившегося факта лишь закрепило в его душе эту сжатую до отказа пружину нравственной борьбы, остановив ее колебания в самом невыносимом по напряженности состоянии.

Если до преступления Раскольников принужден был строить, жизнь и общение, "болея" идеей преступления, мнением о нем и его возможной этической оправданности и психологической выносимости, то теперь он был отягощен фактом совершенного убийства. Из содержания сознания, от реализации которого возможно было отказаться и с которым можно было спорить, оно проросло в содержание бытия, с которым спорить уже нельзя и изъять из жизни нельзя. Но и принять его в жизнь, как показали первые же психологические реакции на этот факт, тоже нельзя. "Теория" Раскольникова, претендовавшая на обеспечение его принятия, на придание преступлению смысла, сразу же обнаружила свою полную психологическую несостоятельность. Эта "теория", обосновывавшая идею преступления, будучи абстрагированной от существенных пластов личности своего автора и исполнителя, оказалась неравномощной своей "практике": она была прорвана реальным поступком, воплотившим идею и тем самым чувственно столкнувшим ее со всем сложным составом личности героя и этим столкновением развенчавшим (не на уровне рационального сознания, но на уровне "натуры", по словечку Порфирия Петровича) претензии теории, точнее, вытекающего из нее "наполеоновского" идеала, на роль внутренне организующего и "оцельняющего" личность начала. А так как цельность личности не есть, вообще говоря, естественно данное единство, а есть единство заданное, активно создаваемое самим человеком, то утрата объединяющего начала открывает доступ процессам распада и дезинтеграции личности и ее жизни.

Раскольников почувствовал "во всем себе страшный беспорядок". Обрывается временная преемственность сознания: он понял, что не может "о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами интересоваться, какими интересовался... еще так недавно... В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления... и сам он, и все, все..." Нарушается общение с самим собой, с людьми, с миром: "Он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего..." (65 )

С этого момента начинается переживание героя. В условиях отсутствия новой ценностной системы, на основе которой можно было бы перестроить личность в целом и тем разрешить неразрешимые в наличном жизненном мире внутренние конфликты, сознание, стремясь предотвратить окончательную деструкцию личности, вынуждено прибегнуть к защитным механизмам. Однако психологическая защита хотя и устремлена к достижению некоторого единства, но, подчиняясь, как мы уже знаем, "инфантильной" установке, пытается бороться против сложности не преодолением и разрешением ее, а ее иллюзорным упрощением и устранением. Нечувствительная к целостной психологической ситуации; она действует негибкими средствами, отрицательные последствия применения которых перевешивают его положительные эффекты. Конкретно, в случае Раскольникова, попытки защитного переживания основного конфликта не только не разрешают его позитивно, но, втягивая в зону его действия все новые и новые отношения, порождают целую сеть производных конфликтов, заражая в конце концов весь душевный организм.

Проследим вкратце ход образования этой сети. До преступления центральный конфликт -- между идеей преступления и совестью -- постоянно пульсировал в сознании, это была непрекращающаяся внутренняя борьба, которая велась всему средствами сознания -- рациональными, бессознательными (первое сновидение Раскольникова), эмоциональными. Эмоциональная динамика этого конфликта выражалась в возрастании у героя чувства отвращения к "идее" и к себе как ее носителю по мере принятия все более окончательных решений, т. е. по мере приближения "идеи" к "делу", и в появлении чувства облегчения по мере удаления ее от "дела", отречения от "проклятой мечты". Когда же преступление было совершено, чувство отвращения к самому себе достигло таких угрожающих размеров, стало настолько невыносимым, что возникла необходимость избавиться от него или по крайней мере как-то трансформировать его. Сознание избирает путь защитного проецирования этого чувства на внешний мир. Причем отвращение к объектам внешнего мира распределяется явно неравномерно. Это объясняется тем, что защитный эффект процесса проецирования, как легко понять, тем значительнее, чем больше он снижает напряжение конфликта, ослабляя тот или другой его полюс; а так как идея преступления (один полюс конфликта) "затвердела" в необратимый факт реального убийства и не могла быть уже поколеблена никакой эмоцией, то мишенью защитного процесса становятся моменты опыта, стоящие на стороне второго полюса конфликта, на стороне совести. Это выражается прежде всего в том, что для Раскольникова становится невыносимым общение с близкими ему людьми -- матерью, сестрой, Разумихиным, поскольку все их действия и разговоры обращаются к стоящей в противоречии с идеей преступления части его души, самим этим актом живого человеческого обращения питая и усиливая ее, а следовательно, усиливая и внутренний конфликт и его эмоциональное выражение -- отвращение и ненависть к самому себе. Защитное проецирование этих эмоций, в результате которого Раскольников начинает ощущать "физическую ненависть", к близким, таким образом, не просто отводит их острие в сторону, но направляет их против порождающей их же причины.

Однако о достижении какого-либо устойчивого равновесия не может быть и речи, поскольку возникшее чувство ненависти к близким, ослабляя один конфликт, порождает новый -- оно вступает в противоречие с любовью к ним. Ненависть не дает любить и выражать любовь, любовь препятствует ненависти и ее выражению. Выход у сознания один -- не чувствовать и не выражать ни того, ни другого, отстраниться от близких. Это отчуждение осознается героем в квазипространственной форме: "Все- то кругом точно не здесь делается... -- говорит Раскольников матери, сестре и Разумихину, -- вот и вас... точно из-за тысячи верст на вас смотрю".

Такое "решение" очередного частного внутреннего противоречия в масштабе всей системы сознания оказывается "невыгодным", поскольку отчуждение усиливает старый изначальный конфликт между исконной потребностью в людях, стремлением к ним и отгороженностью, отъединенностью от людей. Таким образом упрочивается замыкание психологического мира Раскольникова, затрудняющее глубокое человеческое, общение, которое одно и способно разорвать круги индивидуально неразрешимых внутренних конфликтов. Напряженный моральный диалог, столкнувший совесть и преступление, -- этот стержень внутренней жизни героя оказывается закрытым для всякого слова, взгляда, вмешательства Другого: доступ к одному его полюсу -- совести -- был прегражден только что описанным механизмом отчуждения, второй -- преступление -- был закрыт для общения просто в силу своего содержания, предполагающего в социальном контексте тайность. (66 )

Казалось бы чисто внешний факт утаивания на деле отнюдь не безразличен и не безопасен для личности. "Во всем тайном, темном, мистическом, поскольку оно может оказывать определяющее влияние на личность, Достоевский усматривал насилие, разрушающее личность" [23, с.323]. Утаивание преступления заряжает и без того сложную картину внутренних конфликтов Раскольникова еще одной парой противоположных сил. Одна из них отталкивает его от близкого, глубокого общения (чтобы сохранить тайну), другая подвигает его к "публикации" тайны (чтобы обеспечить возможность общения). Это противоречие, как и в предыдущих случаях, разрешается некоторыми компромиссными формами: во-первых, тягой к общению с незнакомыми или малознакомыми людьми, во-вторых, косвенными "публикациями" тайны. Раскольников болезненно стремится ко всякой беседе, в которой возможно хоть косвенное, непрямое обсуждение его преступления (наиболее показателен в этом отношении разговор с Заметовым в трактире).

Мы видим, что всякая попытка решения любого из конфликтов в конечном счете ухудшала общее положение дел, давая росток нового конфликта, так что в итоге образовалась многократно переплетенная конфликтная сеть, движение сознания в которой только наводило дополнительное напряжение ее, усиливая страдания героя и все дальше отодвигая реальный выход, действительное разрешение ситуации. В плоскости этой сети выхода не было, жизненная задача была неразрешимой. Для того чтобы решить эту жизненную апорию, пережить создавшуюся психологическую ситуацию, необходимо было разомкнуть ее в какое-то другое измерение, вырваться из порочного круга внутренних конфликтов.

Среди жизненных движений героя мы обнаруживаем особый ряд действий и ситуаций, которые хотя бы на минуту излечивают его, зажигают в нем утраченный смысл существования. Это акты служения людям. Самым знаменательным из них была помощь семье умершего Мармеладова. Отдав все свои деньги и обещав назавтра зайти, Раскольников, уходя, ощутил себя полным "одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение". Но почему именно эти акты оказываются целительными для души Раскольникова? Потому, очевидно, что они по своему смыслу и объективным психологическим следствиям противостоят преступлению и шире -- всему психологическому миру, в который он был помещен преступлением. Конкретно: убийству и грабежу противостоит нечто прямо противоположное -- милосердие и милостыня. В одном случае -- корыстное отнятие, в другом -- бескорыстный дар. В одном случае другой человек -- средство, в другом -- цель. В первом случае единственная безусловная ценность, и вообще подлинная реальность -- это Я сам: Я утверждает ее вне отношения к Другому, отъединяет себя от всего и всех; во втором ценностный акцент перенесен на Другого. Эмоциональный строй первого действия -- злоба, ненависть и пр., второго -- любовь. Такова противоположность внутреннего смыслового состава этих действий. Не менее важна и противоположность их последствий. Преступление, объективно отъединяя преступника от людей, еще и утаивается им и поэтому связано со стремлением еще более отгородиться, замкнуться (Раскольников не раз выражает желание остаться один); дар, наоборот, открывает человека навстречу Другому, вызывает благодарность с его стороны, а любовь и благодарность со стороны Другого и их внешние выражения -- объятие и поцелуй, есть то, что извне оцельняет, ценностно утверждает Я, придает ему действительность и жизнь [ср.: 23, с.39]. Поленька, догнав Раскольникова, обнимает его и обещает молиться о нем. "Через пять минут он стоял на мосту ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина. "Довольно! -- произнес он решительно и торжественно, -- прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь!"

Служение людям приводит, таким образом, к утверждению жизни, к переходу от преобладавшего в сознании Раскольникова после преступления ощущения смерти (суицидальные намерения, отождествления своей комнаты с гробом и т. д.) к переживанию* полноты и ценности жизни, или, иначе говоря, мы имеем здесь переход от ситуации психологической невозможности жизни к ситуации возможности ее. В еще более чистом виде этот переход проявился до сцены с Поленькой. После одного из актов служения Раскольников вдруг вспоминает, что где-то читал, "как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, -- а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, -- и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, -- то лучше так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить, -- только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда!"

Однако возрождающаяся служением людям жажда жизни, ощущение возможности жизни, "воли и силы" -- не завершение переживания, а только начало его. Это лишь общее основание, без которого не может быть дальнейшего движения, но в самом желании жить не содержится еще ответов на вопросы, как жить, ради чего, чем, в нем нет содержательных решений внутренних проблем, нет преодоления тех причин, которые изнутри разлагали жизнь, лишали ее цельности и осмысленности, делали невозможной. В испытанном Раскольниковым чувстве возрождения самом по себе нет гарантий его же собственного продолжения, они должны быть созданы содержательной переработкой сознания и жизни, и в первую очередь тех жизненных событий и отношений, которые привели к разладу жизни. Эта переработка подчиняется в начале у нашего героя принципу реальности и состоит в попытках принять случившееся в его жизни так, как оно есть: "...Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и -- довольно, матушка, пора на. покой!". Ни в чем, так явно не выражается доминирование в сознании принципа реальности, как в культе силы: "Царство рассудка и света теперь и... воли, и силы... и посмотрим теперь, померяемся теперь! -- прибавил он заносчиво". И дальше: "Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь, а силу надо добывать силой же..."


Подобные документы

  • Проблема критической ситуации. Виды фрустрационного поведения. Задача определения психологического понятия конфликта. Целевая детерминация переживания. Проблема классификации процессов переживания. Культурно-историческая детерминация переживания.

    курсовая работа [67,8 K], добавлен 11.04.2012

  • Психологические особенности, сущность и типы критических ситуаций как эмоционально значимых ситуаций: понятие и основные этапы процесса переживания конфликта. Эмпирическое исследование стрессовой ситуации, методы ее преодоления и анализ результатов.

    курсовая работа [30,4 K], добавлен 04.10.2011

  • Восприятие тела в период беременности с позиций гештальт-психологии. Типология стилей переживания беременности с точки зрения гештальт-психологии и особенности работы при разных стилях переживания. Шесть вариантов стилей переживания беременности.

    реферат [29,0 K], добавлен 22.12.2012

  • Понятие трудной жизненной ситуации в психологии. Разновидности трудных жизненных ситуаций. Феномен утраты как предмет изучения в психологии. Горе как эмоциональная реакция на утрату. Фазы переживания горя. Жизненные и профессиональные ценности личности.

    курсовая работа [206,9 K], добавлен 31.03.2013

  • Определение понятия "гендер". Теория социального конструирования гендера. Переживание с точки зрения различных психологических концепций. Гендерные особенности психологического переживания. Специфическое содержание переживания кризиса одного года.

    курсовая работа [64,8 K], добавлен 26.03.2012

  • Теоретические аспекты исследования профессионального стресса в зарубежной и отечественной психологии. Экспериментальное исследование гендерных различий переживания профессионального стресса у сотрудников МВД. Анализ результатов и их интерпретация.

    курсовая работа [824,8 K], добавлен 08.12.2013

  • Общее понятие и свойства психических состояний. Сущность термина "фрустрация" в современной психологии. Причины и формы проявления фрустрации. Различие ситуации затрудненности и ситуации фрустрации. Пути и методы преодоления состояния фрустрации.

    курсовая работа [41,7 K], добавлен 23.12.2010

  • Психологические особенности юношеского возраста. Юность как возрастной этап психического развития. Особенности фрустрации в юношеском возрасте. Переживание фрустрации в юношеском возрасте. Исследование переживания фрустрации в юношеском возрасте.

    курсовая работа [40,6 K], добавлен 23.09.2008

  • Переживание как предмет исследования в отечественной психологии. Анализ психологических исследований по проблеме переживания ситуации хронической болезни человеком пенсионного возраста. Феноменологическое интервью как метод исследования переживания.

    курсовая работа [47,1 K], добавлен 20.03.2014

  • Философско-психологический анализ проблемы одиночества. Понятие, типы, виды и причины одиночества, специфика его переживания в разных возрастах. Экспериментальное исследование особенностей переживания одиночества у женщин состоящих и не состоящих в браке.

    курсовая работа [43,2 K], добавлен 16.11.2009

Работы в архивах красиво оформлены согласно требованиям ВУЗов и содержат рисунки, диаграммы, формулы и т.д.
PPT, PPTX и PDF-файлы представлены только в архивах.
Рекомендуем скачать работу.