Страх как отголоски детства

Размещено на http://www.allbest.ru/

Реферат

по психологии

на тему:

Страх как отголоски детства

страх человек душа депрессия

Разве не иллюзорно полагать, что при счастливом детстве можно стать искренне и глубоко чувствующим, творческим человеком и тем не менее не страдать от себя и от мира, не отчаиваться, хотя бы иногда? Эрих Фромм призывал возродить и осовременить «классическое представление», «что человек есть как тело, так и душа, как ангел, так и животное, что он относится к двум конфликтующим мирам (и) именно этот конфликт в человеке требует разрешения». Осознание этой «ужасной дилеммы» (Фромм) может потрясти и испугать, потребность в разрешении -- увести в неверном направлении. Перенос данной проблемы в детство со ссылкой на вину -- во многих случаях не решение, а просто деактуализация: твои страхи и депрессии, собственно, никак не связаны с твоей нынешней жизнью; это балласт прошлого, отголоски детских кошмаров. Может быть и так. Но не обязательно. И даже если так, ссылка на актуальность важна как минимум в той же мере, что и выяснение причин.

13 ноября 1916 г. в Дорнахе Рудольф Штайнер говорил о той же «дилемме», что и Фромм, только совершенно иначе. «В человеке всегда есть что-то стремящееся удержать его в определенной ситуации и что-то стремящееся вывести его из определенной ситуации, -- сказано в этой лекции, и далее: -- „Я“ борется… с тем, что действует в жизненной ситуации как ограничитель». Это действие «Я» Штайнер характеризует еще и как «стирание жизненных ситуаций» (поскольку оно формируется из прошлого) и «переустройство жизненной ситуации». Здесь примечательна очередность: вначале стирается то, что предстоит переустроить, а именно ограничитель, который действует главным образом «через наше физическое тело», каковое представляет все, чем я стал безвозвратно. Под словом «стирание» Штайнер подразумевает, конечно же, не «стирание раз и навсегда».

Речь идет о состоянии, об актах сознания, о том, что периодически нам приходится освобождаться от сложившегося, детерминирующего, от привязанности к определенному поведению и привычкам, «выключать» их, чтобы открыть дорогу в будущее. В этом подчеркнутом предшествовании стирания переустройству заключено кое-что очень важное для нашей темы: развитие есть не монокаузальная цепь событий, не просто плавный переход из одного состояния в другое, оно прерывается событиями, несущими и созидающими новое. Начинаются они волевым актом «стирания» данностей, которые затем, в акте обновления, всплывают вновь и преобразуются под знаком преобразовательного мотива. Это -- действие «Я»! Страх побуждает нас сохранять и закреплять то, что «действует в жизненной ситуации как ограничитель». Потому он и важен, ведь нам нужно устоявшееся, нужны ограничители, как нужна почва под ногами, чтобы двигаться вперед. Но, с другой стороны, не будь «Я», которое действует вопреки ограничителям, мы бы не смогли выработать никакого представления о будущем, а значит, не смогли бы и развиваться! Эта деятельность «Я» сопровождает нас всегда, изо дня в день.

Однако бывают ситуации, когда «Я» должно действовать особенно энергично, но не может. Мы уже говорили об этом. В таких ситуациях от нас требуется решительность. Любые внутренние или внешние перемены предполагают отказ от сложившейся реальности, от привычного, надежного и ограничивающего, антипатию к нему. Чтобы дерзнуть отправиться в мир возможного, нужно до известной степени закрыть глаза на мир реальности, поскольку всему возможному или желательному противостоит множество фактов -- «железных аргументов» против шага в неизвестность (см. гл. «Что мы переживаем, когда нам страшно?»). Значит, вышеупомянутый конфликт между телом и душой, животным и ангелом вовсе не обязательно рассматривать в нравственном смысле. Суть его в том, что, когда предстоит новое, нам всякий раз приходится принимать в расчет, с одной стороны, определенное состояние, сформировавшееся на стыке физическо-телесных задатков, характера и опыта (это роднит нас -- в совершенно нейтральном понимании -- с миром животных: кролик не может перенять кошачьи повадки, он всецело подчиняется кроличьим), с другой же стороны, мы должны и можем целенаправленно дискриминировать это состояние, чтобы вообще иметь возможность успешно развиваться. Это приближает нас к «ангелу», к нашей внутренней духовной сущности, свободной от каких бы то ни было программ, действующих «через наше физическое тело», к символу будущего, к так называему «оптативному тождеству» -- к тому, в чем, внимательно прислушавшись к себе, мы увидим цель своего развития.

Между этими двумя крайностями живет человек, и справляться со страхом означает -- правильно их уравновешивать. Если в решающий миг сознательный акт дискриминации сложившегося срывается, оттого что шаг в неизвестность всегда связан с ощущением боли, т. е. если не удается перешагнуть через «пропасть ничто» -- от стирания (Штайнер называет его еще и «парализация») к возобновлению того, что ограничивает нас, но и защищает, и мы застреваем в сложившемся отношении к миру и самим себе, то в таком случае можно говорить о переходе страха в болезнь: человек живет в плену у «вчера» из страха перед «завтра».

Конечно, экстремальные формы страха (а говорить о них тоже нужно) знакомы не каждому читателю, однако какой-то опыт имеется у всех, и, если постараться, он помогает войти в положение других. Боль, которая приходит, остается терпимой и уходит, все же позволяет почувствовать, каково жить с болью, конца которой не видно. То же касается и страха.

Некоторые люди барахтаются в нем, как потерпевшие кораблекрушение в бурном море. Продолжая это сравнение, можно сказать, что «обычный» страх настигает нас вскоре после отплытия, когда мы замечаем, что надвигается шторм. Мы можем повернуть назад и успеть добраться до спасительного берега. Но перед тем как повернуть, на секунду нам становится страшно, мы опасаемся, что расстояние уже слишком велико. Теперь представьте себе, что эта секунда длится вечность, тогда вы почувствуете, каково приходится людям, страдающим неврозом страха. Нередко навязчивые страхи провоцируются событиями, действительно похожими на описанные в нашем примере. Ситуации, повергающие человека с болезненными формами страха в панику, извне часто выглядят вполне безобидными. Однако потенциальные, возможные опасности присутствуют в любой жизненной ситуации. Если мы внутренне уравновешенны, срабатывает интересная способность: мы впускаем возможную угрозу в свои мысли и действия, только когда ее вероятность достигает относительно высокой, эмоционально ощутимой степени. Можно называть это «вытеснением» (вспомним об опасности аварии при езде на автомобиле), но лично мне больше по душе слово «экономия». Мысль, что мне на голову может свалиться черепица, не должна занимать меня постоянно, хотя она и не абсурдна. Но если раз-другой мне случится пройти мимо ветхого здания и с крыши, едва не задев меня, упадет черепица, я буду впредь обходить это здание стороной. У человека, страдающего навязчивыми страхами, такая «экономия в оценке опасностей» с толикой позитивного и необходимого фатализма отсутствует. Почему он мучается? Страх внушает ему упомянутую в эпизоде с лодкой мысль, что, возможно, поворачивать уже поздно. Обычно люди справляются с нею, глянув на берег и оценив расстояние. Он же немедля воспринимает эту мысль как решение, как приговор. Мысль о возможной опасности вызывает ощущение обреченности, предрешенности беды, а следующая, уже проникнутая этим ощущением мысль такова: «Все кончено, мне уже не вернуться!» Обратите внимание на этот феномен «предрешенности», на ощущение -- конечно, полуосознанное -- собственной беспомощности перед цепочкой детерминирующих событий, в которых, будь они вправду неотвратимы, человек был бы всего лишь бессильным звеном. В навязчивых страхах очень сильно это ощущение беззащитности, беспомощности и роковой неизбежности, которая подстерегает в будущем и когда-нибудь непременно придет откуда-то извне.

Здесь бесполезно рассуждать о вероятности и невероятности, рационально оценивать время и расстояние -- логика бессильна. Близкий берег отступает вдаль. Пятьдесят или сто метров воды, которые нетрудно преодолеть, становятся океанскими безднами. А в водоворот мыслей и чувств, внушаемых страхом, затягивает весь мир, и в голове у человека крутятся такие мысли: «Если я попробую грести, сломаются весла; если поплыву -- меня разобьет паралич, а если я и доберусь до берега, там у меня остановится сердце». Патология заключается в преувеличении опасностей и непомерном раздувании их масштабов при одновременной утрате всякой веры в собственную дееспособность и ощущении неизвестности исхода ситуации. Поэтому, как справедливо отмечают Клаус Дёрнер и Урсула Плог, при болезненных формах страха «в каждом отдельном случае» надо смотреть, «почему данный человек не справляется с требованиями, справляться с которыми (в принципе) „нормально“, и почему он так сильно страдает». При всей индивидуальности предыстории и провоцирующих факторов у «потерпевших кораблекрушение» определенно есть общая проблема в отношении к таким полярностям, как прошлое и будущее, восприятие и воля, «Я» и мир. Уяснив это, рассмотрим конкретный пример.

Г-жа Х. лечится уже давно. Я умышленно выбрал случай, где начало болезни со всей очевидностью прослеживается в прошлом, дабы не возникло впечатление, что сказанное в гл. «К вопросу о причине и вине» сводится к отрицанию значения педагогических ошибок -- их роль может оказаться решающей. И все же -- или именно поэтому -- отметим, что нам известны сходные процессы, когда поиски грубых педагогических ошибок или явно вредного влияния окружения ни к чему не привели. В терапии, особенно детской и подростковой, периодически встречаются сильные, неспецифические страхи, не объяснимые ни семейными, ни школьными обстоятельствами в смысле элементарной причинно-следственной цепочки. А вообще подчеркнем, что бывают случаи, когда даже при более тяжелом детстве, чем у г-жи Х., навязчивых страхов не возникает.

Г-же Х. 53 года, она замужем, у нее двое взрослых детей. Она прекрасная хозяйка, гордится своим кулинарным мастерством, очень следит за модой, предпочтение отдает ярким цветам; простая, но не примитивная женщина. Г-жа Х. невысокого мнения об «умниках» (лицах с высшим образованием, учителях, священниках), люди искусства -- они для нее бунтари -- ей более симпатичны, говорит, что вообще-то она и сама бунтарка. Последнее обосновывает тем, что зачастую ее возмущают лживость, зависть и эгоизм окружающих, а также тем, что всегда, с момента замужества и рождения первого ребенка, ощущала себя не такой, как все. Правда, в каком смысле «не такой», она не знает, но, как бы там ни было, обычной домохозяйкой и супругой стала совершенно вопреки своей натуре. По ее словам, ей никогда не доводилось жить «своей» жизнью, и пока что она даже не знает, какая жизнь была бы «ее».

Детство г-жи Х. было невеселым. Ей все время приходилось сносить душевные истязания от болезненно недоверчивой, постоянно бранившейся и недовольной всем и вся матери. В шестнадцать лет она чуть было не стала жертвой сексуальных домогательств. Когда она пришла домой и со слезами доверилась матери, ее обозвали проституткой, позором семьи, а потом, невзирая на заверения, что ничего не произошло, потащили к врачу удостовериться в ее девственности.

В девять лет -- ее мать тогда была беременна -- она вышла из дому, несмотря на запрет. Когда она вернулась, мать меняла лампочку и упала со стула. Случился выкидыш. Девочку обвинили в гибели ребенка. Упрек повторялся много лет по всевозможным поводам. Это всего лишь два примера для иллюстрации упомянутых «душевных истязаний». Г-жа Х. не знала любовной материнской заботы. Правда, ее не били, однако постоянно оставляли одну и очень рано стали поручать задачи не по возрасту. Так, уже в шесть лет она заменяла младшему братишке мать. Она не припоминает, чтобы когда-нибудь ей приходилось играть по-настоящему, долго и увлеченно. У нее были одни обязанности и никакой благодарности в ответ. Отец боялся материнских капризов не меньше, чем дети.

Г-н Х. -- трудолюбивый, прямо-таки одержимый работой человек. Его она называет своим спасителем. Познакомилась она с ним в семнадцать лет. У нее никогда не было связи или хотя бы романа с другим мужчиной. Страх появился вскоре после рождения первого ребенка вкупе с обычной послеродовой депрессией -- сердечный невроз на почве страха. Вскоре он прошел, уступив место другим, непонятным страхам: боязнь закрытых и просторных помещений, больших скоплений людей, боязнь упасть в обморок, боязнь сна и темноты, одиночества, езды на автомобиле. Почти тридцать лет болезнь лечилась неадекватно, отчасти потому, что г-жа Х. прерывала лечение, как только от нее что-то требовалось, отчасти потому, что психиатры отправляли ее домой, прописав успокоительное и порекомендовав какую-то литературу.

Узы между г-жой и г-ном Х. быстро стали неразрывными. Г-жа Х. требовала, чтобы муж постоянно был при ней или, по крайней мере, поблизости, и он подчинился. Они подыскали жилье в здании, где г-н Х. устроился кем-то вроде управдома. С тех пор он начисто лишился свободы передвижения, примирился с этой тюрьмой, но поставил обязательное условие: жена будет исполнять все его желания, как служанка.

В начале лечения г-жа Х. боялась покидать дом или оставаться одна в квартире. А если все же приходилось выйти из дома, например за покупками, ее обуревал панический страх, что у нее откажут ноги или случится истерика. Порой ее мучают бредовые фантазии, будто во время совместной трапезы она закалывает хлебным ножом мужа, сына и дочь. Есть лишь строго определенные маршруты в строго определенном районе, где она не боится ходить без сопровождения. Если предстоит неизбежная поездка на автомобиле, например на терапевтический сеанс, страх доводит ее до вопросов вроде: «Что делать, если во время поездки я свихнусь от страха и в тот же миг лопнет шина, а муж за рулем потеряет сознание?» Г-же Х. спокойно лишь дома, в привычном кругу одних и тех же дел, если в этот и следующий день не предвидится никаких особых событий.

Как мы видели на примере г-жи Х., больной страхом человек видит угрозу во всем, что что может ожидать его в будущем. Тогда «инстинкт», побуждающий проявить осторожность или отступить перед непосильной ситуацией, реагирует не на приближение той или иной конкретной беды, а вообще без разбору на все предстоящее в будущем как на опасное и губительное.

Все предстоящее обволакивает туман страха, размывая очертания того, что позволяет увидеть здравый смысл, опыт. А воспаленное страхом воображение рисует в тумане контуры катастрофы. И эти образы возвращаются назад как восприятия внешних событий. Такова суть происходящего. У г-жи Х. и у других, кто находится в такой ситуации, налицо осложнение, примечательное неспецифической формой восприятия опасности. Она видит в будущем не какую-то определенную опасность и принимает меры не на случай, если ее опасения оправдаются, -- опасность для нее исходит от сферы еще не прожитого в целом. Поэтому она отказывается идти в будущее, навстречу неясности и неизвестности, и пытается жить в монотонной круговерти затверженных, повторяющихся действий.

Это попытка жизни в остановленном времени, жизни впустую, слепленной из бесконечного подражания подражанию подражаниям самой себе. На самом деле г-жа Х. живет в плену прошлого. Ее дни суть раскопки, перетасовка воспоминаний. Привычное окружение, недоверчиво контролируемое до малейших деталей, дом, ставший крепостью, нужны ей затем, чтобы было легче погрузиться в сон, забыться и отрешиться от мира. Только сон обещает утешение.

Но он не бодрит, не снимает страх, как у тех, кто приходит домой из настоящей, живой жизни. Г-жа Х. спит тревожно, ее бросает в пот, ее мучают кошмары, либо она вынуждена принимать сильные успокоительные средства. И даже тогда она часто просыпается, и собственное тело кажется ей клеткой. Нет у нее желания заветнее, чем мирный сон. Такое впечатление, будто всеми ее действиями и помыслами движет единственная цель -- подготовить ко сну себя и все вокруг. Всюду наводится порядок, все расставляется и раскладывается по местам. Когда наконец муж приходит домой, когда ни гостей, ни звонков уже не ожидается и уличный шум за окнами стихает, она проверяет, какая аптека открыта ночью, а потом усаживается за вязание и наслаждается единственным более или менее спокойным часом дня. Наслаждается до тех пор, пока не начнется борьба за сон, очередная бесконечная ночь, а поутру она поднимается усталой и разбитой. У поэта Ханса Георга Буллы есть очень проникновенное стихотворение о страхе, написанное как будто про г-жу Х.:

Воздух сделался словно более

скудным и редким: дыханье у нас

спирает, и все чаще теперь мы быстро

руками себе щеки-то трем.

И глазам своим как еще верить: то ли

уж все изменилось, то ль ничего,

а старое нас нагоняет, всегда

все то же - такое оно.

Да и вспомним ли мы, как оно

вышло и как долго продлится,

покуда вновь не почуем уют

в отчаянии привычном.

Удушье, порывистый жест, каким ладонью проводят по лицу, -- проявления нервозности и в то же время потребности удостовериться в целости и невредимости собственной кожной границы, в собственной целости. Верить или нет своим глазам? Очертания расплывчаты. «Там, где нет света, где ничего не видно, зарождаются боязнь и страх, -- писал Карл Кёниг. -- Ясная видимость рассеивает туман страха». Старое, всегда одинаковое, уют в привычном, в прижившемся отчаянии -- уход в одиночество. В этом стихотворении (озаглавленном «Возвращение в тесноту») собраны все характерные признаки непроработанного страха, описанные выше.

Когда меркнет свет веры в собственное здравомыслие, когда парализована способность разобраться в причинах, масштабах, свойствах, значениях, соотнесенностях, всякая разница меж событиями и существами за пределами крепости страха стирается, ведь важно в них только одно -- все они одинаково чужды. Отношения -- все равно какие -- заранее, уже на стадии ожидания, расцениваются как столкновение с угрожающе чуждым. Для беззащитного, глубоко испуганного человека существует единственная альтернатива: остаться на месте (застыть, закрыться) или пойти навстречу неотвратимому несчастью. «В процессе познания -- а он состоит из двух фаз: испуга при появлении проблемы (вопроса) и освобождения от испуга при ее разрешении -- присутствует извечная глобальная закономерность», -- пишет Хельмут Хессенбрух. Далее говорится: «Испуг и страх пробуждают „Я“ в его главнейшей деятельности -- познании, т. е. проникновении в суть вещей». Это пробужденное (или, скажем, интегрированное в страх) «Я» позволяет нам, по словам Дорис Вольф, «увидеть жизненные препятствия в правильной перспективе».

Пораженное страхом сознание застревает в первой фазе описанного Хессенбрухом процесса познания или восприятия: в испуге при появлении вопроса, неожиданного впечатления или проблемы. Эта первая фаза распадается на две стадии: появление и экспансию страха. В момент экспансии страха, т. е. состояния, при котором мы ощущаем исчезновение границ, происходит следующее: либо «Я», описанным образом вмешавшись, восстанавливает «правильную перспективу», верные масштабы и нужную дистанцию, либо возникает паническая реакция, «резкое отступление „Я“», судорожное оцепенение.

Что мы имеем во втором случае? Слишком сильное «столкновение» внешнего мира, впечатления, и душевного, где «Я», когда его упорядочивающее и направляющее присутствие в волевой сфере ослаблено, действует как существо воспринимающее (занимаясь переработкой впечатлений, их интеграцией, сортировкой и т. д.). Контакт с внешним миром непомерно активен! Можно назвать это и чрезмерно резким пробуждением.

Ведь в процессе, кратко описанном Хессенбрухом, нетрудно узнать процесс пробуждения. При приступе страха этот процесс слишком интенсивен. Легкий избыток интенсивности в нем присутствует всегда, при любом процессе восприятия. Затем все возвращается в исходное положение. Хессенбрух совершенно прав: в первый момент пугает любой «вопрос», однако судорожное оцепенение, спровоцированное страхом, свидетельствует о переизбытке интенсивности. Картина реальности, слегка искаженная в момент первого испуга, на стадии появления страха, не восстанавливается, человек не способен совладать со следующей фазой -- фазой «страха перед страхом». Все расплывается. Масштабы утрачиваются. «Я» ощущает, как его затягивает в событие, чей «побудительный характер» (Риман) воспринимается теперь как агрессия, насилие, как покушение на целостность личности. Причиненная боль заставляет «Я» отступить, человек весь сжимается. Освобождения от страха («разрядки») не происходит, так как вместо того, чтобы собраться и призвать на помощь рассудительность, человек, на свою беду, сломя голову мчится прочь или пытается обороняться. Такая реакция способна перерасти в обморок: резкий провал в сон! Обычная и во многом полезная, вездесущность страха выражается в близких к нему состояниях души или в таких трансформированных «Я» состояниях страха, как чуткость, восприимчивость, осторожность и мягкость, робость, нежность. Эти метаморфозы страха в позитивные, социально полезные черты характера предполагают, что мы достаточно независимы в общении со страхом как таковым. А это, в свою очередь, связано со способностью рассуждать и анализировать, т. е., в самом широком смысле, с тем, удается ли нам и в сложных ситуациях сохранять верное соотношение между своими впечатлениями и проявлениями, восприятием и волей.

Периодические шоковые провалы в нашем самовосприятии -- «кровь застыла у меня в жилах» или «казалось, будто время остановилось» (в обеих фразах говорится об одном и том же переживании) -- по мере приближения к неопределенному будущему («что со мною будет?») или в ожидании рецидива однажды пережитого ужаса время от времени демонстрируют страх в «голом» виде. Справиться с ним можно, но в особо неблагоприятных обстоятельствах он ведет к утрате контроля, вызывает панику. Большинство людей с болезненными страхами постоянно боятся лишь впасть в бешенство, «потерять рассудок». Такого практически не бывает. Но «голый» страх, переживаемый нами в редких, исключительных случаях, для них - состояние постоянное или, по крайней мере, регулярное.

О чем это нам напоминает?

Мы переносимся в прошлое, в тот период жизни, которого обычно никто не помнит, -- в самое раннее детство. Отсутствие воспоминаний можно восполнить внимательным наблюдением за маленькими детьми. Им еще предстоит усвоить, что контакт с внешним миром неизбежно регламентируется обширным репертуаром оговорок и ограничений, иначе его не выдержать. Именно здесь скрыта причина «беспамятства» самых первых лет жизни: провести границу между собой и окружением либо не удается вообще, либо эта граница непроницаема, как никогда впоследствии. А мир воспоминаний складывается из сознательно усвоенного опыта общения с внешним миром.

В состоянии бодрствования маленький ребенок беззащитен -- я умышленно не говорю «беспомощен», поскольку существуют разного рода «опоры в беззащитности», которой мы скоро коснемся, -- перед впечатлениями, обрушивающимися на него, перед субстанциями, познаваемыми через осязание или усваиваемыми в виде пищи, перед внутренними процессами в собственном организме, воспринимаемыми как внешние впечатления. С другой же стороны, младенец способен отгораживаться и удаляться от этого мира до такой степени, какая знакома нам лишь в состоянии крайнего изнеможения (кстати, тоже одного из центральных моментов симптоматики навязчивых страхов), -- он засыпает. «Как глаз вынужден закрываться, когда на него падает ослепительный солнечный свет, -- говорит Рудольф Штайнер, -- так и ребенок вынужден закрываться от мира, вынужден много спать».

Мир восприятий как таковой подобен «ослепительному солнечному свету», иными словами: он пугает. Во время бодрствования для новорожденного еще не существует ни оговорок, ни ограничений. Чем больше он открывается перед окружением, особенно в своих телесных ощущениях, которые воспринимает как воздействия внешнего мира, не имея, однако, возможности ни ослабить их рассудком, ни противодействовать им, тем больше в нем страха. И как раз потому, что он не умеет объективировать этот страх, формулировка «испытывать страх» неверна. Новорожденный в состоянии бодрствования и есть страх! Безусловно, этим сказано не все, ведь тенденция к снятию страха, стремление оградить и проявить себя присутствует в человеке изначально. Однако возможности проявиться у маленького ребенка почти нет, а из впечатлений преобладает страх. Страх есть форма бытия, он идентичен чувственному восприятию.

Всю жизнь мы испытываем страх или, по крайней мере, находимся на самой его грани, если «наш рассудок бессилен перед подступающим к нам явлением, т. е. если мы осознаем впечатление, производимое этим явлением на нашу душевную жизнь, но судить о нем не в силах». На первых порах это касается абсолютно всех впечатлений. Они «осознанны», поскольку переживаются в состоянии бодрствования, однако рассудок -- необходимая основа выработки понятий, дифференциации и дистанции -- пока молчит. Это было бы состояние полной беззащитности, которое в кратчайшее время парализовало бы развитие личности -- требующее умеренной удаленности от окружения, -- не будь у ребенка врожденной, пока еще сокрытой способности как бы воспроизводить в себе каждое впечатление внутренними подражательными движениями. Мы говорим о первых, еще неявных формах того, что вскоре переходит во внешнее подражание, в развитие речи, наконец, в формирование понятий. Эта самая ранняя творческая активность играет огромную роль в снятии страха, хотя, конечно, она не может и не должна устранить страх.

В страхе новорожденного следует в первую очередь видеть не реакцию на то или иное событие, а выражение непонятности, непостижимости пребывания в мире. В легенде об изгнании из рая, в образе младенца, найденного в реке или лесной чаще, в экзистенциально-философском понятии «брошенности» (Хайдеггер) наблюдается некое созвучие этому.

Итак, маленький ребенок не выносит суждения «мне страшно» -- да это и невозможно, пока не заговорило «Я», -- за него судит сам страх. В переложении на слова приговор страха звучит как императив: «Беги!» Но куда? Убежище ребенка -- сон. Когда новорожденный засыпает (впоследствии здесь кое-что меняется), он возвращается в защищенный, заманчиво близкий мир, откуда он пришел, мир, не сравнимый ни с какими удовольствиями этого мира. В своих ранних книгах по проблемам подростков я часто писал о разных аспектах детства в этом ключе -- как о «долгом прощании» с бытием до рождения, откуда ребенок приносит «фундаментальный опыт гармонии, непритязательности и умиротворения». Далее там говорится: «он соприкасается с этим фундаментальным опытом, как только чувствует себя в собственном теле по-домашнему уютно, довольным и сонным». Иными словами: когда он отгораживается от внешнего мира и приближается к сну.

Библиографический список

1. Fritz Riemann, Grundformen der Angst -- eine tiefenpsychologische Studie, Mьnchen 2010.

2. Karl Kцnig, Ьber die menschliche Seele, Stuttgart 2009.

3. Michaela Glцckler, Elternsprechstunde, гл. Angst und ihre Ьberwindung im Kindesalter, Stuttgart 2009.

Размещено на allbest.ru