Психология террориста

Другой, все-таки значительно более часто встречающийся среди террористов вариант отличается противоположностью. Для таких террористов характерна очень богатая внутренняя эмоциональная жизнь. При всей внешней сдержанности, подчеркнутой рациональности, строгости, даже аскезе, внутри террориста бушует бурная эмоциональная жизнь. И чем сильнее ограничения, которые накладывает на участника террористическая деятельность, тем сильнее скрытые, подавляемые эмоции террориста. Пресловутое хладнокровие террориста, его «стальные нервы» - результат жестко подавляющего эмоции влияния рациональных компонентов психики. Такое подавление не может быть постоянным. В литературных описаниях мы постоянно встречаем описания сильнейших эмоций, которые охватывают террориста, например, сразу после успешного осуществления террористического акта. Они могут безумно радоваться, поздравляя друг друга, или, напротив, плакать и страдать.

Хотя, разумеется, и в этом террористы отличаются от обычных, криминальных преступников. По данным специального исследования, проведенного О. Дубовик, лица, совершившие насильственные преступления, отличаются особой эмоциональной облегченностью своих переживаний. «Помимо неверной оценки ситуации и невозможности (нередко мнимой) правомерного разрешения конфликта, многие лица принимают ошибочные решения в силу беззаботного, легкомысленного отношения как к своему поведению, так и к его оценке со стороны общества и государства. Свыше 38 % убийц и 47 % разбойников в момент совершения преступления воспринимали угрозу наказания как абстрактную, малозначительную или неосуществимую. Это свидетельствует не только о слабости, дефектности социальной оценки своего поведения, но в ряде случаев и о слишком сильном эмоциональном напряжении, стрессе, исказившем оценку ситуации и грозящих последствий».

Данные факты позволяют, прежде всего, сделать заключение о недостаточном развитии интеллектуальной сферы - именно за счет ее слабости часто эмоции, что называется, «вылезают наружу». У террористов нет беззаботного, легкомысленного отношения ни к террористическому акту, ни к его оценке. Эмоции у них отделены от террористической деятельности - при всей их эмоциональной лабильности, террором они занимаются предельно серьезно. Хотя сильный эмоциональный стресс обычно и объединяет террористов с обычными преступниками, но все-таки не до такой степени.

Жизнь террориста проходит в постоянных эмоциональных переживаниях. Он живет в эмоциях страха, опасаясь попасть в руки противников. Одновременно он живет в эмоциях гнева и презрения к своим противникам и воодушевления от предвосхищения того вреда, который собирается им нанести. Естественно, что такие противоречивые эмоции часто сталкиваются между собой, приводя к внутренним эмоциональным конфликтам. Такие конфликты и предопределяют то тяжелое состояние хронического эмоционального стресса, в котором находится террорист. Для хронического стресса характерны эмоциональная лабильность, легкость почти мгновенного перехода от одного эмоционального состояния к прямо противоположному. По моим наблюдениям, боевики Народного фронта освобождения Палестины были в состоянии плакать, рассказывая о том, как им пришлось уходить из Бейрута, где они «с одними автоматами Калашникова месяц сдерживали израильские танки», после этого мгновенно переходить к возмущению («почему нам не дали более серьезного оружия - мы бы им показали!») и почти сразу к сарказму и самоиронии, рассказывая о том, как после эвакуации из Ливана в Йемен тамошние власти их разоружили и, в буквальном смысле, «отправили на сельскохозяйственные работы». Все это, разумеется, сопровождалось резкими угрозами и отчетливым гневом в отношении своих основных противников, израильтян.

Часто террорист, вынужденный жестко подавлять свои эмоции в рамках террористической деятельности, бывает эмоционально-распущенным в других, например, бытовых вопросах. Обычно сосредоточенные в сфере основных занятий палестинцы, например, отличаются полной эмоциональной раскрепощенностью в повседневной жизни. Поражает одна деталь: люди, лишенные своего государства и борющиеся за его создание, всегда и везде чувствуют себя, что называется, «как дома»: после сложного многодневного нелегального путешествия, например, они мгновенно оказываются в тапочках и сразу же предельно эмоционально, не стесняясь в выражении своих чувств, начинают изучать гостиницу.

За исключением разве что глубоко религиозных исламских фундаменталистов, всем другим террористам свойственна глубоко эмоциональная личная жизнь. Как правило, они не очень разборчивы и сдержанны в сексуальных связях. Повышенный темперамент ведет не только к гиперсексуальной активности, но и просто к гиперэмоциональности. Хотя в целом эмоциональная сфера находится под контролем, террорист готов снять этот контроль, как только считает это возможным. Тогда чувства вырываются на волю и проявляются бурно.

Однако важнейшим, наиболее распространенным эмоциональным состоянием террориста является его постоянная настороженность. Феномен настороженности проявляется в постоянной готовности к отражению угрозы нападения, повышенным уровнем бодрствования и концентрацией внимания на малейших изменениях всех, прежде всего физических, параметров окружающей среды, выраженной гиперестезией. Даже внешне заметная постоянная подозрительность террориста проявляется в непрерывном делении всех окружающих на «своих» и «чужих». Естественно, что «чужой» априорно идентифицируется с отвратительным и чуждым «образом врага» (реакция враждебного недоверия). Любопытно, что при подтверждении того, что «чужой» - на самом деле «свой», характер отношений резко меняется на массированные проявления доверия и открытости (иногда чрезмерные). Это говорит о резкой поляризации эмоций и об эмоциональной лабильности террориста.

Б. Савинков так описывал Е. Сазонова - одного из наиболее ярких террористов начала XX в.: «Сазонов был молод, здоров и силен. От его искрящихся глаз и румяных щек веяло силой молодой жизни. Вспыльчивый и сердечный, с кротким, любящим сердцем, он своей жизнерадостностью только еще больше оттенял тихую грусть» другой террористки. Еще об одной пожилой сподвижнице: «На ее бледном, старческом, морщинистом лице светились ясные, добрые материнские глаза. Все члены организации были как бы ее родными детьми. Она любила всех одинаковой, теплой любовью». Уже упоминавшегося И. Каляева современники описывали как «натуру впечатлительную, чувствующую свежо и сильно». За редкую эмоциональность его называли «Поэтом», а отношение к товарищам (например, к Савинкову) описывали как «чувство глубочайшего восторга».

Моральные проблемы

Понятно, что слепой фанатик, осуществляющий жестокий террористический акт на рациональном «автопилоте», не мучается переживанием моральных проблем. Это слепая машина для разрушения, не задумывающаяся над нравственными вопросами просто потому, что такие вопросы чужды для такой машины. Моральные проблемы возникают лишь при наличии определенного интеллектуального уровня. Неграмотные, необразованные исламисты, действующие по принципу «иншалла» («все во власти Аллаха, по милости его»), не страдают нравственными сомнениями.

Однако относительно развитых в интеллектуальном плане террористов внутренне постоянно волнует вопрос, насколько они правы в своих действиях. В описаниях того же Б. Савинкова, например, этой стороне уделяется значительное внимание. Всякий раз, готовясь к террористическому акту, террористы ищут ему нравственное оправдание. Иногда доходит до совершенных парадоксов, когда верующие христиане прибегают к совершенно иезуитской логике, считая, что, умерщвляя чье-то тело, они тем самым спасают душу своей жертвы. Впрочем, такого рода психологические парадоксы живы и поныне: исламские террористы верят, что их акции не только спасают их собственные души (подвиг во имя Аллаха), но и помогают душам своих жертв поскорее отправиться в рай. Боевики движения «Хамаз» из специальной памятки для боевиков своей организации твердо знают: «Аллах простит тебя, если ты исполнишь свой долг и убьешь неверного; в раю Аллах возьмет на себя все твои проблемы». Так, в частности, именно этим объясняли некоторые исламские теологи сущность взрывов небоскребов в Нью-Йорке, повлекших за собой тысячи жертв. Сами небоскребы рассматривались как «жертва Сатане», а погибшие под обломками люди объявлялись «избавленными от служения ложным богам». Понятно, что для глубоко религиозного террориста-фанатика все просто - его избавляет от моральных проблем сам Бог, - но все-таки и ему оказывается необходимо какое-то нравственное самооправдание.

Однако и такие самооправдания не всегда бывают достаточными, и моральные страдания могут продолжаться и после «победы», то есть успешно совершенного террористического акта. Б. Савинков так описывал восприятие «победы»:

«Внизу у Иверской нам навстречу попался мальчишка, который бежал без шапки и кричал:

- Великого князя убило, голову оторвало. <...>

В ту же минуту Дора наклонилась ко мне и, не в силах более удерживать слезы, зарыдала. Все ее тело сотрясали глухие рыдания. Я старался ее успокоить, но она плакала еще громче и повторяла:

Это мы его убили... Я его убила... Я...

Кого? - переспросил я, думая, что она говорит о Каляеве.

Великого князя».

Трудно теперь однозначно оценить, что же это реально было: психологическая разрядка после сверхсильного напряжения, банальная женская истерика или искренние переживания и раскаяние. Однако из сопоставления с другими фактами становится ясно, что последнее никак нельзя отвергать. По нашим данным, Даже убежденные в своем моральном праве на насилие террористы-мужчины обычно нелегко переживали нравственные проблемы спустя время после совершения террористических актов. Так, в частности, по свидетельству Б. Савинкова, террорист Е. Сазонов писал ему с каторги: «Сознание греха никогда не покидало меня». Даже палестинские террористы часто говорили о «тяжести на душе», хотя и объясняли свои насильственные действия внешними, вынужденными обстоятельствами.

Моральные проблемы террориста могут приобретать странный, даже вычурный характер. Только что упомянутый известный террорист И. Каляев, убийца брата царя, великого князя Сергея Александровича, психологически запредельно сложно описывал свое свидание с посетившей его в тюрьме вдовой великого князя.

« Мы смотрели друг на друга, не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я - случайно, она - по воле организации, по моей воле, так как организация и я обдуманно стремились избежать излишнего кровопролития. И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на ее лице благодарности, если не мне, то во всяком случае судьбе, за то, что она не погибла.

- Я прошу вас, возьмите от меня на память иконку. Я буду молиться за вас.

И я взял иконку.

Это было для меня символом признания с ее стороны моей победы, символом ее благодарности судьбе за сохранение ее жизни и покаяния ее совести за преступления великого князя.

- Моя совесть чиста, - повторил я, - мне очень больно, что я причинил вам горе, но я действовал сознательно, и если бы у меня была тысяча жизней, я отдал бы всю тысячу, не только одну».

Стоит ли говорить, что сама вдова совершенно по-иному описывала эту встречу, на которую она пошла всего лишь затем, чтобы, что называется, взглянуть в глаза убийце своего мужа?

Обратной стороной моральных проблем является выраженная практически у всех террористов потребность в понимании, необходимость «выговориться» перед другими людьми (обычно перед «своими», но иногда и перед чужими, включая следователей). При отсутствии возможности устного общения с подходящим собеседником активно используется эпистолярный жанр. Так, тот же И. Каляев в одном из писем из тюрьмы писал товарищу: «Мой дорогой, прости, если в чем-либо я произвел на тебя дурное впечатление. Мне очень тяжело подумать, что ты меня осудишь. Теперь, когда я стою у могилы, все кажется мне сходящимся для меня в одном, - в моей чести, как революционера, ибо в ней моя связь с Боевой Организацией за гробом». В другом письме он же писал: «Я хотел бы только, чтобы никто не подумал обо мне дурно, чтобы верили в искренность моих чувств и твердость моих убеждений до конца».

Однако подчеркнем еще раз: серьезные моральные проблемы присущи только лишь «идейным» террористам, причем с достаточно высоким уровнем образования и интеллектуального развития, способным к сознательной рефлексии своей деятельности. Для всех остальных типов террористов значительно более характерно наличие совершенно иной психологии, прежде всего - дорефлексивных, сравнительно примитивных «синдромов» вместо каких-либо сложных моральных проблем. Приведем в качестве примера современного терроризма слова женщин, осужденных за взрыв вокзала в Пятигорске по заданию чеченского боевика С. Радуева. На судебном процессе над С. Радуевым в Махачкале осенью 2001 года эти женщины показали, что целью взрыва для его заказчика (Радуева) было «посеять панику, а число жертв его не волновало».

«Синдром Зомби»

Автор всем известной серии блестяще экранизированных романов о британском супермене-разведчике Джеймсе Бонде Я. Флеминг писал в одном из них: «Зомби - страшные существа. Он (Зомби) внушает смертельный ужас. Его невозможно убить... Он уже мертв».

Понятие «синдром Зомби» стало особенно широко, популярным со времен первых американских фильмов-супербоевиков («блокбастеров») с А. Шварценеггером в главной роли («Коммандо» и др.). Затем у нас это понятие закрепилось за вполне определенной категорией военнослужащих в ходе афганской и чеченской войн. Заметим, что в армейской среде понятие «Зомби» имеет заметный негативно-оценочный оттенок.

Этот синдром проявляется в постоянной, причем выглядящей не нарочито, а как совершенно естественное, органичное свойство, сверхбоеготовности (сверхготовности к отражению нападения), широко разлитой враждебности с тотальным образом врага, паранойяльной постоянной устремленности к наиболее сложно организованным боевым действиям. В жизни это - своего рода «синдром бойца», постоянно нуждающегося в самоутверждении и подтверждении своей состоятельности.

По мнению специалистов-психопатологов, «сидром Зомби» можно рассматривать как «предельное выражение долговременного патологического развития личности в условиях хронического жестокого Эго-стресса», связанного с чередованием ситуаций повышенной боеготовности и боевых действий. Выраженные проявления «синдрома Зомби» можно рассматривать как «разновидность психопатоподобного синдрома с мономаниакальной параноидностью».

Люди с «синдромом Зомби» постоянно живут «на войне» (иногда еще образно их называют «псами войны»). Даже когда нет боевых действий, они всячески избегают ситуаций мира и покоя, ищут и охотно сами создают обстановку боевого конфликта. Оружие - их любимая игрушка, которой они владеют блестяще. Такие люди быстро и легко формируют для себя образ врага. В преследовании врага они неутомимы, беспощадны и холодно-жестоки. В боевой ситуации они чувствуют себя как рыба в воде, как бы совершенно неуязвимыми. Такое самоощущение небезосновательно: боевых потерь среди таких лиц практически никогда не бывает, редкие же все-таки случающиеся потери обычно связаны либо с форс-мажорными обстоятельствами, либо с грубыми нарушениями ими своих собственных правил нахождения в состоянии постоянной сверхбоеготовности. Что называется, расслабляться нельзя: позволил себе расслабиться - вот и потери. Террористы из движения «Хамаз» знают: «Борьба - это постоянное напряжение всех сил. Расслабиться воин Аллаха сможет только в раю».

Прекрасная физическая и боевая подготовка, достижению и поддержанию которой подчинена вся их жизнь, обычно позволяет таким людям практически неограниченно переносить тяготы военного дискомфорта. Более того: они настолько привыкают к таким тяготам, что считают их естественными.

Соответственно, такая физическая подготовка часто парадоксально сочетается с их беспомощностью в простых житейских ситуациях. В частности, известны трудности «Зомби» в общении с противоположным полом: иногда в этих отношениях у них явно внезапно может быстро развиться заметная регрессия на уровне поведения 10-12-летнего ребенка. Однако их растерянность вместе с проявлениями сверхдоверчивости и сверхоткрытости по отношению к «своим» может столь же внезапно сменяться внешне также немотивированной и заранее непредсказуемой агрессивной враждебностью. Это часто заставляет окружающих как бы «ощущать» устрашающую ауру их деструктивной «запрограммированности». Известная непредсказуемость их предельно разрушительного поведения, как правило, резко возрастает при алкогольном и наркотическом опьянении. Хотите увидеть «Зомби»? Приходите на празднование Дня военно-десантных войск или Дня пограничника - кому что ближе. Там все наглядно.

Для людей с «синдромом Зомби» обычно характерно не атлетическое, а, напротив, диспластическое и(или) даже астеническое телосложение, однако многолетний опыт усиленных спортивных тренировок делает их гиперкомпенсированными атлетами. На лице у них нередко наблюдается парамимия. Их специфическая «звериная» пластика может внезапно (особенно при общении с лицами противоположного пола) сменяться крайней степенью моторной неловкости так называемого «закрытого диагонала» (по классификации Л. Выготского). В условиях боевого конфликта их поведение обычно характеризуется асексуальностью. В мирное время, в стабильной обстановке они испытывают заметные трудности в поиске сексуальных партнеров - возможно, в связи с их ранимостью и повышенной чувствительностью во внебоевых ситуациях. В межличностном общении их отличает очень узкий круг эмоционально насыщенных привязанностей. В мирных ситуациях у «Зомби» на первый план выходят проявления эмоциональной дисгармонии, причем «в ее структуре парадоксальность, холодность, сензитивность, брутальность и символический неологизм, характерные для шизотима, часто сочетаются с взрывчатостью, вязкостью, замедленностью (брадипсихией) и метафорической олигофазией, характерными для эпилепто,тима, то есть формируется двойственная, шизоэпилептоидная конституция. Эта дисгармония может находить (и находит) выход в противоправных действиях».

Специалисты считают, что безусловно психопатологические «симптомы первого ранга» (идеи преследования, феномены ментального автоматизма, даже императивного галлюциноза) в краткосрочных эпизодах в форме «вспышек», «зарниц», «инсайта» могут выступать в качестве естественных реакций психики на чрезвычайные ситуации боевого столкновения. Они помогают эффективно участвовать в сложных боевых действиях, реализуясь в беспрекословном и бесконтрольном подчинении, мгновенном, внутренне неопосредованном (без размышлений) выполнении приказов командира, в опережающих, предвосхищающих развитие ситуации (по механизму инсайта) действиях в боевой обстановке.

Люди с заметным «синдромом Зомби» - идеальные солдаты, у которых постоянная агрессивная враждебность выступает как механизм своеобразной адаптации к внешним условиям. Они всегда «на войне», обстановка боевого столкновения - их естественная «среда обитания». В террористических организациях «Зомби» - идеальные боевики-исполнители. В криминальных формированиях это пресловутые «быки».

Одно из частных проявлений «синдрома Зомби» - так называемые рефлексы безопасности. После возвращения на родину с афганской войны автору этой книги самому пришлось в течение ряда долгих месяцев постепенно избавляться от таких «рефлексов». Первое время, например, я не мог находиться в местах скопления людей, в метро, даже на автобусных остановках - один из базовых «рефлексов безопасности» в Афганистане императивно не позволял допускать ситуаций, когда в радиусе двух-трех метров от тебя (дистанция броска тела) присутствует посторонний человек. Такое присутствие представляло собой потенциальную опасность и требовало либо выхода из ситуации (увеличения расстояния), что бывало технически просто невозможно из-за всем известной давки в нашем транспорте, либо отношения к постороннему человеку как к потенциальному противнику.

«Синдром Рэмбо»

Термин «синдром Рэмбо» возник и распространился сразу после известного цикла фильмов об американском ветеране войны во Вьетнаме, вернувшемся домой, но не сумевшего «найти себя» в мирной жизни и как бы поневоле ставшего террористом.

Мастерски сыгранная С. Сталлоне роль боевика Рэмбо создала удачный образ, а его имя вскоре стало нарицательным. Специалисты по исследованию поведения людей в чрезвычайных ситуациях считают, что «синдром Рэмбо» - это своего рода предельное выражение, результат долгосрочного формирования вполне устойчивой невротической структуры личности, раздираемой непреодолимым интрапсихическим конфликтом между стремлением к острым ощущениям и переживаниями тревоги, вины, стыда и отвращения за свое участие в них. «Ключевой характеристикой этой структуры служит либо сознание «миссии», добровольно возложенных на себя тяжелых, но благородных альтруистических обязанностей, позволяющих реализовать агрессивные побуждения без самоупрека во враждебности, либо сознание принадлежности к «корпорации», профессиональных обязанностей, позволяющих рисковать жизнью и здоровьем без самоупрека в аутоагрессивности». Это верно.

С одной стороны, почти любой террорист либо совершает революцию, либо спасает человечество, либо освобождает свой народ - его «миссия» всегда высока, масштабна и благородна. Она ставит его в особое положение, выделяет из ряда обычных людей. С другой стороны, почти любой террорист больше всего дорожит принадлежностью к своей группе, организации. При наличии негативных внешних оценок и неустойчивой самооценки ему необходимо безусловно положительное отношение со стороны хотя бы своих товарищей по организации. Это во многом как раз и дает отмеченное выше ощущение «профессиональных обязанностей», которые надо исполнять со спокойной готовностью к самопожертвованию, но без всякого рода явного или даже скрытого мазохизма в виде «аутоагрессивности».

«Миссионерство» - основной психологический стержень «синдрома Рэмбо». Он не может (хотя и умеет) убивать «просто так» - он обязательно должен делать это во имя чего-то высокого. Поэтому ему приходится все время искать и находить те или иные, все более сложные и рисковые «миссии». Вслед за просто «Рэмбо», как известно, были и «Рэмбо-2», и «Рэмбо-3», и «Рэмбо-4». Будут и еще, хотя и под другими названиями - «синдром Рэмбо» неистребим.

Люди с «синдромом Рэмбо» всегда испытывают большие трудности адаптации к спокойной, рутинной деятельности, часто переживают ощущение скуки и своей несостоятельности в обыденной жизни. Они постоянно стремятся к тому, чтобы так или иначе «взвинтить» ситуацию, других людей и самого себя, часто искусственно (хотя обычно и неосознанно) создавая сложности, которые необходимо «героически преодо-левать». Тем самым они постоянно стремятся оказаться в супер-экстремальной обстановке, в очаге какой-нибудь чрезвычайной ситуации. Важнейшими и наиболее значимыми для них характеристиками экстремальной ситуации являются «близкое по духу окружение» и «наличие правил игры». Важным для них является и «отвечать добром на зло», не отступать ни перед какой угрозой при выполнении того, что они сами считают «благородной миссией». Поэтому люди с выраженным «синдромом Рэмбо» всегда добровольцы. Они склонны к самоограничению, обычно безотказны и болезненно совестливы, даже альтруистичны по отношению к «своим»; временами они бывают просто откровенно навязчивыми - прежде всего, с частыми предложениями своей помощи. Ничего не поделаешь: как говорится, террор - дело добровольное. Часто они весьма впечатлительны и даже ранимы.

Девизом людей с «синдромом Рэмбо» является популярное ныне среди молодежи словечко «экстрим»: они во всем стремятся жить по самому высшему, экстремальному уровню. Специалисты отмечают, например, такую очень показательную деталь: особое своеобразие «синдрому Рэмбо» придает крайне выраженное стремление к сексуальной самореализации в экстремальных условиях. Так, в очагах чрезвычайных ситуаций объективно зафиксированы их сверхрискованные эскапады и сексуальные «подвиги». В спокойных, рутинных ситуациях трудности адаптации лица с «синдромом Рэмбо» часто компенсируют алкогольными эксцессами, доходящими до длительных запоев, и многообразными соматоформными реакциями.

Террорист с «синдромом Рэмбо» - это человек, стремящийся к ужасу и сеющий ужас во имя высокой цели, однако делающий это не потому, что ему дорога та или иная цель, а всего лишь потому, что по-другому он просто не умеет жить.

«Синдром камикадзе-шахэда»

Террористов-смертников, уничтожающих себя вместе со своими жертвами в ходе террористического акта, называют «камикадзе» - по аналогии с японскими самураями, жертвовавшими своей жизнью ради достижения тех или иных целей. Судя по всему, первым террористом-камикадзе в самом строгом смысле слова был Герой Советского Союза Н. Гастелло. Именно он в 1941 году направил свой горящий самолет на колонну немецких танков. Однако широко известными террористы-камикадзе стали только в ходе дальнейших событий Второй мировой войны, когда японские летчики-камикадзе на специально построенных для этих целей и оснащенных взрывчаткой планерах-»таранах» совсем небезуспешно пытались топить корабли американского военно-морского флота. Позднее термин стал применяться ко всем террористам-смертникам. Сразу же после взрывов небоскребов Всемирного торгового центра в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, осуществленных заранее угнанными и сознательно направленными на эти небоскребы «боингами», пилотировавшимися террористами-смертниками, термин «камикадзе» реанимировался в своем первоначальном, японском значении.

К основным психологическим характеристикам данного синдрома, прежде всего, относится экстремальная готовность к самопожертвованию в виде жертвы самой своей жизнью. Террорист-»камикадзе», по тем или иным причинам, счастлив возможности отдать свою жизнь и унести с собой на тот свет по возможности наибольшее число врагов. Понятно, что для этого камикадзе психологически должен как минимум преодолеть собственный страх смерти. Именно это и происходит под влиянием тех или иных причин - психологических факторов, обладающих огромной суггестивной силой. Такими факторами могут быть некоторые идеи (например, идея патриотизма), сильные чувства (ненависть к врагу), эмоциональные состояния (так называемый кураж). Наиболее ярким в психологическом плане является комплекс состояний, испытываемый исламскими смертниками-шахэдами. «Синдром шахэда» - это особая исламская разновидность «синдрома камикадзе», наиболее актуальная именно для современного мира. Движение «Хамаз» однозначно учит своих боевиков: «Аллах велик, и ты - острие его меча. Смерть за Аллаха - дорога в рай». Психология шахэда основана на вере в религиозную идею святости «муджахетдина», «воина Аллаха», без раздумий отдающего свою жизнь во. имя Бога и вознаграждаемого за это прямо-таки немедленным попаданием в рай, где его ожидают невероятные по комфортности условия пребывания. В частности, в раю его ожидают роскошные еда и напитки (типа шербета), а также почему-то ровно семьдесят девственниц для совершенно невиданных сексуальных удовольствий.

Из сказанного следует, что «комплекс камикадзе-шахэда» включает в себя как когнитивные компоненты (идеи, связанные с конкретным представлением о вознаграждении за верность этой идее), а также компоненты эмоциональные: понятно, что вера в такую идею, как и вера вообще, представляет собой эмоциональное, а не рациональное состояние. Значит, это некоторые знания (не важно, истинные или ложные), соединенные с абсолютно незыблемой верой в них. О глубине и искренности веры смертника-шахэда можно судить хотя бы только по одной детали. Достаточно часто сталкивавшиеся на практике с шахэдами спецслужбы Израиля обнаружили, что сохранившиеся в отдельных случаях трупы исламских террористов часто обладают одной интересной особенностью: половые члены этих смертников обмотаны тряпками и, поверх тряпок, проволокой. Специальное изучение этого феномена открыло данный секрет: оказалось, что это делается шахэдами специально, как своего рода мера предосторожности для предотвра1щения непроизвольного семяизвержения от перевозбуждения в момент совершения террористического акта. Свою сперму шахэды считают необходимым беречь специально для ожидающих каждого из них семидесяти девственниц в раю. Мне доводилось сталкиваться с «синдромом шахэда» в Афганистане.

«Бессмысленное поведение, противоречащее элементарному инстинкту самосохранения, устраивает главарей террористов. Они всячески поддерживают веру в то, что смерть фанатика-самоубийцы очищает его от всех грехов и направляет прямиком в рай. Разумеется, душманский вариант камикадзе не так прост. Считается, что смерть не обязательно настигнет «шахэда» - вера и готовность к смерти могут защитить его, дать возможность совершить подвиг. Вера в эту догму очень сильна. Зарегистрированы случаи, когда все тело бандитов оказывалось испещренным изречениями из Корана, дабы, как им внушали, пуля не могла пробить его. Попав в плен, они всерьез убеждали солдат народной армии, что пуля на них не действует. По сути, это пример религиозно-патологического извращения психики. Известно немало случаев, когда смертникам для их успокоения раздают «освященные Кораном» патроны, гранаты, камни, имеющие, дескать, «сверхъестественную силу» - в безвыходном положении они могут «уничтожить всех неверных и спасти воина Аллаха».

Важно обратить внимание на то, что готовность к собственной смерти - феномен, свойственный не только японским камикадзе или исламским шахэдам. Готовность к смерти всегда считалась крайне важным достоинством в среде террористов любых стран, народов и вероисповеданий. Так, например, именно это качество наиболее часто упоминает в своих «Воспоминаниях террориста» Б. Савинков, как бы постоянно тестируя на эту готовность к самопожертвованию то одного, то другого из числа своих товарищей по террористической деятельности. Так, в частности, об одном из боевиков Б. Савинков писал, что тот не представлял участия в терроре иначе, как со смертным концом, видя в нем искупление убийству. О другом: «Для него террор тоже прежде всего был личной жертвой, подвигом». О третьем: «Он со страстною верою относился к террору и за счастье считал быть повешенным во имя революции». Еще об одной террористке: «Она участвовала в терроре ...с радостным сознанием большой и светлой жертвы». О другой: «Террор для нее... окрашивался прежде всего той жертвой, которую приносит террорист... Вопросы программы ее не интересовали... Террор для нее олицетворял революцию, и весь мир был замкнут в боевой организации».

О преданности организации террористы думают очень много. Не исключено, что это - отражение осознанной или иногда неосознанной боязни предательства. Чаще, однако, это обращение к своей немногочисленной референтной группе - ведь именно она, а часто и только она может оценить величие самопожертвования террориста-«камикадзе». «Для меня необходимое условие моего счастья, это - сохранить навсегда сознание полной солидарности с вами по всем вопросам жизни и программы, - пишет своим товарищам из тюрьмы осужденный за убийство эсеровский террорист. Всякому обреченному на подвиг опасный, кроме всего прочего, особенно желаю передать... ответ в полном обладании всеми силами физическими и духовными, чтобы с честью до конца пронести знамя организации» [179] . Обратим внимание на формулу «по всем вопросам жизни и программы»: в ней отчетлива вера террориста в то, что это практически единые вещи. Нормальному человеку, не террористу, трудно согласиться с тем, что ценность жизни сопоставима с ценностью программы. Однако для террориста, всегда готового к самопожертвованию, смерти и мученичеству во имя своих идеалов, это именно так.

Сужение всего мира до масштабов одной организации - еще одна существенная психологическая черта «синдрома камикадзе». В патопсихологии давно известен синдром «туннельного зрения»: пребывая во власти сверхценной идеи («идефикс»), человек стремится к ней, не замечая ничего вокруг. Он видит только свой «свет в конце туннеля», игнорируя окружающий мир. Отсюда и явная интровертированность большинства террористов, их частое желание «общаться с вечностью», «посвятить свою жизнь будущему», вера в «грядущие поколения» при недооценке современников.

Б. Савинков цитирует слова одного из своих товарищей: «Я верю в террор. Для меня вся революция в терроре. Нас мало сейчас. Вы увидите: будет много. Вот завтра, может быть, не будет меня. Я счастлив этим, я горд...» [180] . Заметим, здесь умножение рядов террористов «в будущем» прямо связано с их уменьшением «завтра». Террорист-камикадзе убежден, что его смерть станет примером для нового пополнения, которое придет в организацию.

Желание умереть ради того, чтобы отнять жизнь у другого, - вот основной мотив «камикадзе». Причем наибольшее удовлетворение приносит человеку с «синдромом камикадзе» не вторая часть формулы (что было бы наиболее естественным, ведь это - цель террора), а именно первая, то есть готовность к самопожертвованию и предвосхищение грядущего удовольствия от такого самопожертвования. Именно такое желание владело любимым героем «Войны и мира» Л. Н. Толстого Пьером Безуховым, решившимся было заколоть Наполеона: «Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенной яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество».

Такая странная логика возникла у Безухова как результат ощущения своей личной слабости и слабости всего народа в борьбе с французскими захватчиками на начальном ее этапе. Именно для компенсации этой откровенной слабости он и готов прибегнуть к террористическому акту, однако главным в терроре для него все-таки оказывается не достижение конкретной цели, результата, а личное «геройское мужество». То есть именно для компенсации, для повышения своей поколебленной в боях с французами самооценки ему и необходим теракт. На самом деле именно такое стремление к гиперкомпенсации через полное самопожертвование можно считать психологическим стержнем «синдрома камикадзе». Очевидно: нормальный, достаточно уверенный в себе человек дорожит своей жизнью, рассматривает ее как определенную ценность. По тем или иным причинам такой человек может оказаться среди террористов, однако он никогда не станет смертником. «Синдром камикадзе» - это подсознательное признание собственной несостоятельности. Отдать свою жизнь за что-то - это значит заведомо признать ее ценность ниже, чем это «что-то», а себя - недостойным вкусить результатов достижения этого самого «чего-то».

Искаженная самооценка, как правило, заметно искажает, в угоду себе, и многие другие компоненты психики. Обратимся к одной из приводимых Б. Савинковым биографий: верующая христианка парадоксально признает террор ради спасения своей души. Налицо совершенно искаженная мотивация: христианская вера не только не допускает террор, она активно противостоит ему. Первая заповедь Бога учит: не убий. Идти на террор ради «спасения души», нарушая первую заповедь, - для нормальной логики это даже звучит кощунственно. Для террориста это - нормально. Почему?

Потому, что психологически крайне важной для самооправдания террориста-смертника является идея необходимости, долга. Б. Савинков так, в частности, писал об одном из своих соратников: «Революционер старого, народовольческого, крепкого закала, Сазонов не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему «не убий»».

Террор приносит террористу парадоксальное удовольствие через его собственные страдания и, возможно, через саму смерть. Один из эсеровских террористов так писал товарищам из тюрьмы: «Моя драма закончилась. Не знаю, до конца ли верно выдержал я свою роль, за доверие которой мне я приношу вам мою величайшую благодарность. Вы дали мне возможность испытать нравственное удовлетворение, с которым ничто в мире не сравнимо. Это удовлетворение заглушало во мне страдания, которые пришлось перенести мне после взрыва. Едва я пришел в себя после операции, я облегченно вздохнул. Наконец-то все кончено. Я готов был петь и кричать от восторга».

Однако для того, чтобы «петь и кричать от восторга», прежде всего террористу приходится преодолеть собственный, естественный для всякого человека, страх смерти.

Преодоление страха смерти

Идеологи террористического движения «Хамаз» внушают своим боевикам простую логику: «Боишься - не делай, делаешь - не бойся». Основной акцент ставится на чисто «деятельностное» преодоление негативных переживаний, в частности, страха.

Известный боевик начала XX века В. Вноровский, соглашаясь на «террористическую работу», писал, абсолютно рационально оправдывая это свое решение:

«Мотивы моего согласия следующие: теоретически я признаю террор, я знаю, что у меня достаточно хладнокровия и смелости для какого угодного страшного акта, значит, я не имею права отказаться. Что из того, что я не чувствую призвания убивать людей (я никогда даже не охотился, находя это занятие зверским), что мне, может быть, дорога моя жизнь? Я сумею умереть, как честный солдат. Между моментом моего согласия и моментом, когда меня поставили на подготовительную работу, прошло около месяца. Время это я употребил на переживание моего нового положения. И я перед лицом своей совести, перед лицом смерти, навстречу которой я сейчас иду, могу сказать - я победил совершенно страх смерти, я хладнокровно застрелю себя, если мой снаряд не взорвется, не изменившись ни в одном мускуле лица, и, не побледнев, я взойду на эшафот в случае успеха. И это будет не насилие над собой, не последнее напряжение сил и воли, - это будет вполне естественный результат того, что я пережил».

Преодоление страха смерти, как известно, является большой проблемой для всего человечества. Террористы-»камикадзе» здесь - только частный случай. В общем виде психология давно знает принципы преодоления страха. Э. Фромм писал: «Есть только один способ - как учат Будда, Иисус, стоики и Майстер Экхарт - действительно преодолеть страх смерти - это не цепляться за жизнь, не относиться к жизни как к собственности. Страх смерти - это, в сущности, не совсем то, и что нам кажется, это не страх, что жизнь прекратится. Как говорил Эпикур, смерть не имеет к нам никакого отношения, ибо «когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет» (Диоген Лаэртий). Можно, конечно, бояться страданий и боли, которые, бывает, предшествуют смерти, но этот страх отличен от страха смерти. Хотя в таком случае страх смерти мог бы показаться иррациональным, дело обстоит иначе, если относиться к жизни как к собственности. И тогда этот страх перестает быть страхом смерти, это - страх потерять то, что я имею: свое тело, свое «я», свою собственность и свою идентичность; это страх «потерять себя», столкнуться с бездной, имя которой - небытие».

Страх смерти естествен для большинства людей. Сам Э. Фромм считал: «Поскольку мы руководствуемся в жизни принципом обладания, мы должны бояться смерти. И никакое рациональное объяснение не в силах избавить нас от этого страха». Однако со страхом смерти можно бороться: более того, его можно уменьшать и преодолевать. «Исчезновение страха смерти начинается не с подготовки к смерти, а с постоянных усилий уменьшить начало обладания и увеличить начало бытия».

Э. Фромм абсолютно нрав не только в философско-экзистенциальном, но и в самом практическом плане. Это подтверждается хотя бы тем простым фактом, что абсолютное большинство известных террористов были людьми заведомо неимущими. Среди террористов не встретишь эпикурейцев, зато огромное их большинство представляют собой стоиков. Более того, даже представители благополучных, зажиточных семей, попадая в ряды террористов, прежде всего порывали старые связи с прежней семьей, в той или иной форме отказывались от собственности и имущества. За этим стоит сложнейшая психология неприятия своей социальной, а иногда и биологической (отец, мать) среды, трактуемая по-разному различными психологическими школами. Для нас же фактом остается одно: отказ от имущества, собственности влечет за собой отказ от жизни. В случае отношения к жизни как к собственности, ею можно рисковать, ее можно «ставить на кон», ею можно клясться, ее можно «обменять» на жизнь той или иной жертвы террора, ею можно жертвовать и ее можно даже отдать «в знак протеста». Пример такого рода - биография Е. Сазонова, одного из соратников Б. Савинкова, известного боевика эсеровской партии, одного из убийц царского министра внутренних дел В. Плеве.

Отец Сазонова был лесопромышленником из старообрядцев. Однако сын не продолжил бизнес отца, но зато добросовестно впитал свойственные староверам одержимость и нелюбовь к властям. Поступив в Московский университет, он учился недолго, начав заниматься профессиональной «террористической работой». Уже в 1901 году его сослали в Уфу «за участие в студенческих беспорядках» радикально настроенной молодежи. В 1902 году, по дороге на новое место ссылки, в Сибирь, он бежал и с этого времени примкнул к боевой террористической организации эсеров. Он добросовестно исполнил свою функцию, метнув в июле 1904 года бомбу в карету ненавистного эсерам министра внутренних дел. При покушении Е. Сазонов был тяжело ранен, захвачен полицией на месте преступления, судим и приговорен судом к бессрочной каторге. В Нерчинске, в возрасте 31 года, он отравился действительно «в знак протеста»: двое его товарищей по каторге по приказу начальства подвергались телесным наказаниям.

Многочисленные описания говорят, что террористы боятся не самой смерти, а связанных с ней обстоятельств: ранений, беспомощности, вероятности попадания в руки полиции, пыток, издевательств и т. д. Вот почему террористы скорее готовы к самоубийству (например, чтобы не стеснять своих товарищей заботой о беспомощном человеке), чем к самосохранению. Поскольку реально они присваивают себе право распоряжаться чужими жизнями (жизнями своих жертв), то естественно, что право на распоряжение собственной жизнью подразумевается автоматически. Очевидно, что все это - следствие отношения к жизни как к собственности. Преодоление чувства собственности - условие преодоления страха смерти.

Психологические типы террористов

Четыре основных типа описывал еще Б. Савинков. Эти типы в определенной степени (хотя и не абсолютно) соответствуют четырем известным классическим типам темперамента. Поэтому условно их и можно определить как «холерик», «флегматик», «сангвиник» и «меланхолик». Понятно, что специфика террористической деятельности накладывает свой отпечаток на классические типы, присутствующие в норме. Здесь и «сангвиник», и «флегматик», и, тем более, «меланхолик» значительно более энергетичны, чем большинство населения: по уровню энергетики они приближаются к обычно считающемуся наиболее темпераментным «холерику». Однако определенные характеристики позволяют провести такую типологизацию. В ее основе как внешние, конституционные, так и внутренние, характерологические, признаки, позволяющие относить каждый из приводимых ниже портретов к одному из четырех классических типов. Кроме того, за такой типологизацией стоит содержательное понимание четырех обозначенных выше И. Павловым типов (в связи с особенностями высшей нервной деятельности и скоростью протекания психических процессов), а также известная типология Г. Айзенка, трактующая те же самые типы на основе соотношения двух координат: невротизма - эмоциональной устойчивости и экстраверсии - интроверсии. Первый тип - «холерик». В нейрофизиологической трактовке И. Павлова, это тип сильный, однако неуравновешенный, с преобладанием возбуждения; одержимый множеством идей и эмоций, увлекающийся, но быстро остывающий. Нервная система характеризуется, помимо большой силы, преобладанием возбуждения над торможением. Отличается большой жизненной энергией, но ему не всегда хватает самообладания, подчас бывает вспыльчив и несдержан. По Г. Айзенку - это невротизированный экстраверт, вроде бы «любящий массу», но почему-то довольно легко приносящий эту любовь в жертву индивидуальному террору, Ответ на этот кажущийся парадокс достаточно прост: внешняя экстравертированность часто как раз и оборачивается ненавистью к широким контактам за счет высокого уровня невротизации. Обычно невротизм в сочетании с выраженной экстравертированностью и дает «на выходе» явно выраженные признаки психопатии и истерии.

«Абрам Год был сын очень богатого купца. Молодой человек лет 24, крепкий, черноволосый, с блестящими черными глазами... У него был неиссякаемый источник революционной энергии, а отсутствие опыта заменялось большим практическим умом. От него постоянно исходила инициатива различных боевых предприятий, он непрерывно был занят составлением всевозможных террористических планов. Убежденный последователь Канта, он относился, однако, к террору почти с религиозным благоговением и брался с одинаковой готовностью за всякую, самую неблагодарную террористическую работу. По своим взглядам он был правоверный социалист-революционер, любящий массу, но любовь эту он сознательно принес в жертву террору, признавая его необходимость и видя в нем высшую форму революционной борьбы. Его ожидала судьба всех даровитых террористов: он был арестован слишком рано и не успел занять в терроре то место, на которое имел все данные, - место главы боевой организации».

Второй тип - скорее, «флегматик». В трактовке И. Павлова, это тип сильный и устойчивый, уравновешенный, иногда инертный; спокойный, «надежный». Нервная система характеризуется значительной силой и равновесием нервных процессов наряду с малой подвижностью. Реагирует спокойно и неспешно, не склонен к перемене своего окружения, хорошо сопротивляется сильным и продолжительным раздражителям. По Г. Айзенку, это эмоционально устойчивый интроверт. Не склонен к психопатии и истерии, напротив, часто обладает качествами иного рода. В терроре не столько боевик, сколько эмоциональная опора группы или организации - их, так сказать, стабилизирующее начало.

«Адмирал» был выше среднего роста, блондин, с большими светло голубыми глазами. Он сразу привлекал к себе своей спокойной силой. В нем не было блестящих задатков Года, но он был одним из тех редких людей, на которых можно целиком положиться в уверенности, что они не отступят в решительную минуту. Больше, чем кто-либо другой, он вносил в организацию дух братской любви и дружеской связи».

Третий тип - скорее, «сангвиник». Согласно И. Павлову, это тип сильный, уравновешенный, подвижный. Его нервная система отличается большой силой нервных процессов, их равновесием и значительной подвижностью. Это человек быстрый, легко приспосабливающийся к изменчивым условиям жизни. Его характеризует высокая сопротивляемость трудностям жизни. По Г. Айзенку, это тип эмоционально устойчивый и экстравертированный. Наиболее адаптивный среди всех остальных типов. Его решения основаны не на ситуативных эмоциях, а на устойчивых убеждениях, основанных не на эмоциональной вере, а на жизненном опыте.

«Федор Назаров, рабочий Сормовского завода, по характеру был полной противоположностью «Адмиралу». Он тоже принадлежал к тем людям, которые, однажды решившись, без колебания отдают свою жизнь, но мотивы его решения были иные. «Адмирал» верил в социализм, и террор был для него неотделимою частью программы партии социалистов-революционеров. У Назарова едва ли была твердая вера. Пережив сормовские баррикады, демонстрацию рабочих под красным знаменем и шествие тех же рабочих за трехцветным национальным флагом, он вынес с завода презрение к массе, к ее колебаниям и к ее малодушию. Он не верил в ее созидаюшую силу и, не веря, неизбежно должен был прийти к теории разрушения. Эта теория шла навстречу его внутреннему чувству; в его словах и делах красной нитью проходила не любовь к униженным и голодным, а ненависть к унижающим и сытым. По темпераменту он был анархистом и по мировоззрению далек от партийной программы. Он имел свою, вынесенную им из жизни, оригинальную философию, в духе индивидуального анархизма. В терроре он отличался из ряда вон выходящей отвагой и холодным мужеством решившегося на убийство человека. Организацию и каждого из членов ее он любил с тем большей любовью, чем сильнее было его презрение к массе и чем озлобленнее была ненависть к правительству и буржуазии».

Четвертый тип больше всего напоминает меланхолика, хотя и с поправкой на пол и обстоятельства. По И. Павлову, это откровенно слабый тип нервной системы. Он характеризуется слабостью как процесса возбуждения, так и торможения, обычно плохо сопротивляется воздействию сильных положительных и тормозных стимулов. Меланхолики часто пассивны, заторможены. В особенности, их деятельность часто тормозится негативными моральными переживаниями, которым они придают большое значение. Воздействие слишком сильных раздражителей может стать для меланхолика источником различных нарушений поведения. Так, например, невротизм в сочетании с интровертированностью часто дает «на выходе» дистимию, навязчивые представления, иногда - страхи. По Г. Айзенку, это невротизированный интроверт.

«Мария Беневская... происходила из дворянской военной семьи. Румяная, высокая, со светлыми волосами и смеющимися голубыми глазами... Но за этой беззаботной внешностью скрывалась сосредоточенная и глубоко совестливая натура. Именно ее, больше чем кого-либо из нас, тревожил вопрос о моральном оправдании террора. Верующая христианка, не расстававшаяся с Евангелием, она каким-то неведомым и сложным путем пришла к утверждению насилия и к необходимости личного участия в терроре. Ее взгляды были ярко окрашены ее религиозным сознанием, и ее личная жизнь, отношение к товарищам по организации носили тот же характер христианской незлобивости... В узком смысле террористической практики она сделала очень мало...».

В психологии известно множество исследований связи между свойствами темперамента и склонностью к противоправным, преступным действиям. Так, Г. Айзенк считал, что склонность к преступлениям обусловлена наследственно и находится в тесной связи с темпераментом индивид . Однако другие авторы опровергали столь смелое заключение: «Независимо от того, какими свойствами темперамента обладает человек, если он находится в криминогенной среде, рано или поздно она может сделать из него преступника» [186] . С этим трудно спорить: среда способна на всякое. Вопрос, однако, не в том, что может сделать из человека террористическая среда, а как он в нее попадает. Представляется все же, что определенные свойства темперамента как психофизиологической основы личности (повышенный невротизм в противовес эмоциональной устойчивости и интроверсия как недооценка социальных контактов и низкий уровень навыков социального общения) выступают в качестве определенных предусловий развития личности террориста.