Понятие о познавательном процессе

В явлениях природы есть формы и ритмы,

недоступные глазу созерцателя,

но открытые глазу аналитика.

Р. Фейнман

От образа - к мысли

Вынесенные в название главы слова Рене Декарта: "Мыслю значит существую!", ясно показывают необходимость понимания специфики мыслительных процессов, с такой очевидностью показывающих уникальность человеческой психики.

Если вопрос о сенсорно-перцептивном переходе и, соответственно, о различиях между ощущением и восприятием при всей его запутанности и противоречивых решениях никогда все же не возводился в ранг принципиальной философской проблемы, то рубеж, разделяющий образ и мысль, оценивался как одна из "мировых загадок" (Геккель) и "границ естествознания" (Дюбуа-Реймон). И хотя Дюбуа-Реймон считал эту "загадку" менее сложной, чем вопрос о природе ощущения, все же и на нее распространялось его знаменитое "никогда не узнаем". И несмотря на явную, казалось бы, несоизмеримость трудностей понимания природы этих двух рубежей (нервное возбуждение - ощущение и образ - мысль), то, что обе проблемы включались в число "мировых загадок" и тем самым трудности их решения как бы уравнивались, имеет все же свои эмпирические основания.

Познавательные процессы: специфика демаркационной линии

Принципиальный характер демаркационной линии, разделяющей образные и речемыслительные познавательные процессы (или, по И. П. Павлову, первые и вторые сигналы), явно эмпирически демонстрируется тем не вызывающим сомнений фактом, что если взять не переходные, а зрелые формы речевого мышления в их специфических структурных характеристиках и поведенческих проявлениях, то они являются монопольной принадлежностью человеческой психики - выражением той "чрезвычайной прибавки", о которой говорил И. П. Павлов (1941). Сам по себе этот факт, однако, допускает две альтернативные возможности его трактовки.

Рассуждая в общем виде, можно полагать, - не вступая при этом в противоречие с тезисом об объективном существовании материальной реальности, отображаемой в мысли, - что ход эволюционного развития психики, продвигаясь под действием биологических закономерностей от одного ее уровня к другому, т.е. от сенсорики к перцепции и далее ко вторичным образам, привел на следующем очередном этапе к возникновению мыслительных и даже речемыслительных процессов, которые, будучи, таким образом, результатом действия обычных биологических детерминант психического развития, стали затем предпосылкой последующей качественно новой его фазы - фазы социально-исторического развития человека и человеческого общества. При такой интерпретации исходного факта биологическая эволюция средствами и резервами одних только своих общих закономерностей создала мышление как специфическую особенность биологического вида homo sapiens, а мышление, или связанное с ним сознание, или разум, ставший уже человеческим, оказались далее фактором и источником превращения биологического вида в человеческое общество. В самом деле, почему резервы общих закономерностей биологической эволюции, которые привели к филогенетическому переходу через "психофизиологическое сечение", т.е. к возникновению психики сначала в форме ощущений, затем к следующим этапам уже внутрипсихического сенсорно-перцептивного перехода и далее к совершенствованию памяти и формированию вторичных образов - представлений, не могли сами по себе обеспечить на следующем, очередном этапе возможность перехода через границу, разделяющую образ и мысль?

В чем конкретно заключается ошибочность такой трактовки генезиса человеческой психики - ясно далеко не сразу. Между тем такая интерпретация, не заключая в себе противоречия общему принципу материализма, составляет, однако, самое существо исторического идеализма, а вместе с тем - в конечном счете - и идеалистического понимания генезиса человеческого мышления, поскольку последнее здесь трактуется как исходная предпосылка социально-трудовой истории человечества.

Главный смысл нашего понимания антропогенеза в применении к психологии мышления состоит в том, что если все предшествующие уровни и формы образной ("чувственной") психики действительно являются результатом общебиологической фазы эволюции и необходимой предпосылкой социальной истории человека, то по отношению к мышлению ситуация обратная. Совместная деятельность и общение, вначале "животноподобные", здесь являются необходимой причиной или предпосылкой, а мышление - следствием или результатом. Это означает, что в этом пункте произошло радикальное преобразование способов детерминации генезиса, структуры и функции психических явлений и их соотношения с поведением и факторами окружающей среды. Биологическая детерминация в ее общих закономерностях полностью сохраняет свою силу, поскольку человек остается и навсегда останется биологическим, как, впрочем, и физическим существом. Но она необходимым образом ограничивается и тем самым дополняется детерминацией социальной, которая и становится непосредственной предпосылкой и главным фактором развития мыслительных процессов, являющихся, таким образом, результатом действия этих специфических, дополнительных способов детерминации. Таков основной смысл этой гносеологической альтернативы, относящейся здесь не к психофизической и даже не к психобиологической, а к психосоциологической проблеме, т.е. к проблеме социальной обусловленности высших, "второсигнальных" психических процессов, в первую очередь процессов мыслительных.

Собственно научные критерии выбора одного из вариантов этой сквозной гносеологической альтернативы применительно к данной проблеме, как и ко всем рассмотренным ранее, в конечном счете определяются не "магической" силой антагонистически противостоящих друг другу исходных постулатов, а их эвристическими возможностями, т.е. объяснительным и прогностическим потенциалом по отношению к фактическому материалу науки. Исходя из этого критерия научной эвристичности, несостоятельность идеалистического варианта гносеологической альтернативы применительно к проблеме мышления состоит в том, что общие закономерности биологического развития психики просто фактически не содержат достаточных предпосылок для действительного объяснения эмпирической специфики мыслительных процессов, а заключают в себе лишь детерминанты развития до-мыслительных форм психики, которые, конечно, являются необходимым условием последующего включения "в игру" факторов социально-исторической детерминации.

В контексте уже не общефилософского, а конкретнопсихологического анализа процесса мышления сущность этой гносеологической альтернативы означает, что сама по себе ссылка на принципиально иной уровень детерминации мышления по сравнению с восприятием не может объяснить характер этой пограничной линии, ибо конкретный вопрос состоит как раз в том, почему именно резервы общебиологического способа детерминации развития, обеспечившие все предшествующие внутриобразные переходы, у этого рубежа оказались исчерпанными. Следовательно, не природа границы должна быть выведена из включения дополнительных способов детерминации, а необходимость новых форм детерминации должна быть объяснена из фактического существа этой границы, определяющейся спецификой организации мыслительной информации по сравнению с информацией образной внутри общих рамок психической информации. А это, в свою очередь, означает, что в структуре мысли анализ должен выделить конкретные признаки, которые принципиально невыводимы из общебиологических закономерностей детерминации образной психики, поскольку эти признаки в силу своей внутренней структуры являются производными по отношению к социальной активности, включающей в себя акты общения. При этом сразу же нужно оговорить, что ссылка на речь как внешнюю форму мысли здесь недостаточна, потому что мысль не тождественна ее речевой форме, и такого рода ссылка просто сдвигает на одну ступеньку все тот же вопрос о том, какие собственные структурные характеристики мысли определяют необходимость речи как ее внешней формы. Поэтому, если речь выступает в качестве такого искомого признака, являющегося производным от социальной детерминации, то должна быть выявлена органическая взаимосвязь мысли и речи и неизбежность включения последней во внутреннюю структуру первой.

Все эти соображения приводят к необходимости в качестве следующего конкретно-психологического шага постановки проблемы рассмотреть общепринятую интерпретацию и определение мыслительных процессов и установить, содержатся ли в них искомые признаки, которые, опираясь на все предшествующие формы образной психики, вместе с тем непосредственно невыводимы в качестве их прямого продолжения и являются производными по отношению к закономерностям социальной детерминации.

Неполнота традиционных определений мышления

В научной и учебной психологической литературе есть много вариантов определений специфики мыслительных процессов, которые, различаясь особенностями использованных терминов и формулировок, объединяются, однако, общностью основных признаков, составляющих специфику мышления по сравнению с сенсорно-перцептивным уровнем познавательных процессов. Поскольку здесь важны не отдельные определения, а сущность "усредненной", типичной тенденции в трактовке специфической природы мысли, укажем, не приводя цитат, эти основные признаки мыслительных процессов, входящие в состав распространенных определений.

Во-первых, мышление рассматривается как отображение связей и отношений между предметами и явлениями объективной действительности. Во-вторых, специфика этого отображения усматривается в том, что отображение является обобщенным. И, в-третьих, особенность мыслительного отображения видят в его опосредствованности, благодаря которой оно выводится за пределы непосредственного опыта.

Не вызывает сомнений сам факт принадлежности этих признаков к мыслительным процессам. И не случайно, конечно, именно они входят в состав традиционных определений. Они ближе всех других к "феноменологическому фасаду" мыслительных процессов, совершенно явно выражены в логической и речевой структуре мыслительных актов и поэтому легче всего поддаются фиксации и анализу. Вопрос, однако, заключается в том, являются ли эти признаки не только необходимыми компонентами структуры мыслительных процессов, но и носителями специфики этой структуры по сравнению с формой организации до-мыслительных процессов или процессов "чисто" образного познания объективной реальности. Иначе говоря, вопрос сводится к тому, достаточны ли эти признаки для проведения четкой демаркационной линии между структурой мысли и структурой образов - ощущений, восприятий и представлений и являются ли они, взятые в своем общем виде, действительно вторичными, производными по отношению к социальной детерминации мыслительных актов.

Рассмотрим с этой точки зрения последовательно все три приведенных признака.

Отображение связей и отношений, очень отчетливо выраженное в структуре мышления, само по себе никак все же не может рассматриваться в качестве носителя его специфики в силу того несомненного факта, что воспроизведение связей и отношений так или иначе реализуется не только в структуре уже простейшего психического акта - ощущения, где налицо отражение метрических пространственных отношений, но и вообще в структуре любого сигнала информации. Сигнал информации, в отличие от шума, как известно, упорядочен по отношению к источнику в соответствии с общим принципом изоморфизма, а одно из условий изоморфизма требует взаимнооднозначного соответствия функций или отношений, попарно связывающих элементы множества-сигнала и множества-источника (подробнее об изоморфизме см. Веккер, 1974; Веккер, Либин, готовится к печати). Если воспроизведение отношений является универсальной структурной характеристикой любого информационного процесса и, следовательно, в частности любого психического, то, очевидно, этот признак, взятый в его общем виде, никак не может быть носителем специфики мышления. Чрезвычайно распространенная ссылка на то, что, в отличие от восприятия, мышление воспроизводит существенные отношения, никак не может быть достаточным основанием для сколько-нибудь определенного разграничения образа и мысли, так как понятие "сущность" само является достаточно неопределенным и, во всяком случае, многоуровневым - сущность может иметь множество порядков сложности и глубины.

Второй из приведенных признаков мысли - обобщенность отображения отношений, являясь, как и первый признак, ее необходимым свойством, тоже не может рассматриваться как носитель ее специфичности по сравнению с сенсорноперцептивными (первичными) и вторичными образами. Экспериментальный материал и теоретический анализ структуры первичных и вторичных образов с достаточной определенностью показывают, что обобщенность является сквозной характеристикой всех видов и уровней образного психического отражения и что, определяясь отнесенностью образа к той или иной строке иерархической матрицы форм изоморфизма, сама обобщенность является существенной детерминантой, с которой связаны другие параметры образа (например, константность и целостность перцептивного или фрагментарность и неустойчивость вторичного образа).

При этом нет экспериментальных оснований считать внутриобразную обобщенность и связанные с ней элементы абстракции (выраженные, например, во фрагментарности представлений) спецификой только человеческих образов, которая в этом случае могла бы быть истолкована именно как результат обратного влияния речемыслительных процессов на образные структуры. Такое истолкование необоснованно потому, что большой и очень демонстративный экспериментальный материал исследований перцептивных процессов у низших и высших обезьян - материал, надежность которого подкрепляется строгой объективностью метода, - вполне определенно свидетельствует о том, что обобщение и абстракция представлены уже на дочеловеческом собственно первосигнальном или образном уровне психики. В связи с этим Л. А. Фирсов (1972) отмечает: "Исследования, ведущиеся в настоящее время как в отечественных лабораториях, так и за рубежом, все убедительнее говорят о возможности образования у низших и высших обезьян элементарных абстракций (Н. Н. Ладыгина-Котс, Варлен, Биеренс де Гаан, Л. А. Фирсов и др.), значение которых в организации сложного поведения установлено еще недостаточно точно. Можно предположить, что исключительно высокая лабильность навыков, легкость их перестройки, а также обогащение основных форм навыков новыми элементами при адаптации антропоидов к новым условиям ситуации обязаны наличию "эталонов поведения", роль которых принадлежит абстракциям".

Если, однако, как это часто делается, предварительно принять в качестве исходного постулата тезис о том, что всякая обобщенность или абстрагированность в познавательных процессах есть проявление мысли, то тогда, конечно, уже просто по определению придется всякую эмпирически констатируемую обобщенность считать свидетельством наличия мысли в ее специфических качествах. Но такой прием заключает в себе либо эмпирически и теоретически неоправданное "расширение термина", которое не имеет конструктивного смысла, поскольку ничего не меняет в реальном соотношении понятий, смещая лишь их имена, либо - что уже значительно хуже - ведет к отождествлению производного с исходным, лишает твердой концептуальной почвы как теорию образов, так и теорию мышления; специфика последнего может получить свое объяснение именно и только при опоре на те наличные характеристики образа, в том числе и на его обобщенность, которые, составляя основу мысли, сами могут быть поняты без апелляции к ее обратному влиянию. Иначе порочный круг окажется неизбежным. И уж во всяком случае, если даже принять такой исходный постулат, нарушив старое методическое требование "не множить сущности без надобности" ("бритва Оккама"), и заранее допустить такое расширение термина "мышление", все равно на основе признака обобщенности, взятого в его общем виде, провести пограничную линию между структурой образа и структурой мысли невозможно, поскольку при этих условиях все когнитивные процессы окажутся внутри сферы мышления.

Мы, таким образом, просто спустимся от рубежа "образмысль" к предшествующей границе "нервный сигнал - простейший психический сигнал", ничего при этом не выиграв, поскольку барьер "психофизиологического сечения" можно преодолеть, не прибегая к такому преобразованию и расширению понятия "мысль", а оперируя системой понятий, относящихся лишь к сенсорноперцептивной сфере.

Что касается, наконец, третьей и последней из перечисленных основных особенностей мышления, фигурирующей в его наиболее распространенных определениях, - его опосредствованности, то и здесь картина вполне аналогична той, которая описана в отношении первых двух признаков, т.е. отражения отношений и обобщенности.

Опосредствованность действительно в качестве необходимого признака входит в перечень главных структурных характеристик мышления. Но и она, как и предшествующие два признака, взятая в общем виде, не содержит в себе достаточного критерия, позволяющего четко отграничить мыслительный уровень познавательных процессов от их до-мыслительного, образного уровня. И это вытекает из простого основания, что в определенной своей модификации опосредствованность является свойством и вторичных образов-представлений, поскольку последние являются образами объектов, непосредственно не воздействующих на органы чувств.

Таким образом, все рассмотренные признаки мышления, входящие в состав его наиболее распространенных определений, будучи необходимыми компонентами его общей структуры, не являются, однако, носителями специфики мысли по сравнению с процессами до-мыслительной, "чисто" образной психической информации.

Вместе с тем то обстоятельство, что именно эти признаки входят в традиционные определения мысли, как уже упоминалось, по-видимому, не случайно. Здесь, вероятно, действует тот общий закон всякого познания, распространяющийся, в частности, и на познание характеристик и закономерностей самих познавательных психических процессов, о котором уже неоднократно шла речь выше: общие характеристики познаваемого объекта открываются познанию дважды - в генерализованной форме еще до их полной и точной конкретизации, а затем после нее, в результате специальных операций обобщения. В первый раз они легче и раньше других раскрываются исследованию потому, что именно в силу своей общности ближе лежат к феноменологической поверхности. Именно так эта закономерность проявляет себя в последовательной иерархии фаз становления перцептивного образа, в процессе формирования понятий в индивидуальном сознании и, по-видимому, также и в ходе надындивидуального исторического становления научных понятий. Исходя из этого, есть основания заключить, что описанные три признака мысли, рассматриваемые в качестве показателей ее структуры, представляют именно первый этап их научного исследования, на котором еще не произведена соответствующая конкретизация. В силу этого они выступают в своей общей форме, а специфические особенности проявления этих трех характеристик именно в области мышления по сравнению с другими познавательными процессами здесь еще не выделены.

Как бы то ни было, но между фактом монопольной принадлежности мышления только человеку (ясно указывающим на социально-трудовую детерминацию его генезиса и структуры и прочерчивающим определенную границу между мыслительными и до-мыслительными процессами) и чрезмерной общностью рассмотренных признаков (не дающей опорных точек для проведения такой пограничной линии) существует явное рассогласование и даже противоречие.

На пути к снятию этого противоречия с логической неизбежностью встает следующий ближайший вопрос - вопрос о переходных формах, занимающих промежуточное положение между перцептивными и мыслительными процессами и реализующих в ходе развития скачок через границу "образ-мысль".

О переходной форме между образом и мыслью

Самый факт теоретических и эмпирических трудностей прочерчивания четкой границы между образным и мыслительным уровнями организации психических процессов, рассогласующийся с, казалось бы, совершенно явной специфичностью человеческой психики, заставляет предположить, что существует переходное звено, маскирующее пограничную линию своим промежуточным характером и вытекающей отсюда неопределенностью структуры.

В этом пункте, однако, анализ наталкивается на серьезную методологическую трудность. С одной стороны, выявление этого промежуточного диапазона и очерчивание его краев требуют знания структурной сущности совершающегося здесь скачка, которое только и может дать четкий критерий разделения промежуточной и зрелой форм процесса. С другой же стороны, выявление сущности этого структурного скачка связано с раскрытием природы переходных форм. Кольцо это постепенно разрывается фактическим ходом развития различных смежных областей науки. В настоящем же контексте и пункте анализа может быть поставлен лишь самый общий логико-методологический вопрос о выборе стратегии теоретического поиска природы рассматриваемого рубежа. Хотя большое количество экспериментальных и теоретических исследований оставляет пока неопределенность не снятой, самый характер логики и направления такого поиска проступает достаточно ясно.

Здесь необходимо соотнести теоретико-психологические следствия теории антропогенеза, раскрывшей соотношение исходных и производных компонентов и факторов становления человеческой психики, с основными эмпирическими выводами сравнительного исследования животного и человеческого интеллекта.

В своем фундаментальном исследовании интеллекта животных Э. Торндайк (1956) на основании тщательного и конкретного анализа кривых обучения приходит к широко известному выводу, что решение задач животными не основано на понимании и не носит осмысленного характера.

Этот вывод Э. Торндайк обосновывает самим характером сдвигов кривизны соответствующих кривых. Вряд ли есть серьезные эмпирические и теоретические основания подвергать сомнению это заключение само по себе.

Однако именно потому, что между дочеловеческой и человеческой психикой, между образным и мыслительным регулированием поведения нет четкой демаркационной линии, Э. Торндайк делает в своем заключении из фактического материала следующий шаг, который уже не имеет ни эмпирических, ни теоретических оснований, а опирается лишь на зыбкую почву вышеупомянутой размытой границы. Поскольку пробы и ошибки животных обнаруживают непонимание ситуации, т.е. отсутствие выделенных мыслительными операциями взаимосвязей между ее элементами, по отношению к этому не представленному здесь уровню регуляции поведение подопытных животных носит случайный характер. Но именно потому, что Э. Торндайк не видит принципиальной границы между мыслительным и образным уровнями психики, он делает свое ставшее основой классического бихевиоризма заключение о том, что действия животных чисто случайны и тем самым вообще не содержат объективных проявлений психики. Если отождествить всякую психику с осмысленностью и пониманием, то затем уже эмпирическая констатация отсутствия проявлений мысли автоматически, по законам элементарной силлогистики, действительно приведет к отрицанию наличия психики вообще.

Но для такого отождествления нет, как упоминалось, никаких других оснований, кроме сохраняющейся еще до настоящего времени концептуальной неопределенности в трактовке рубежа между образом и мыслью. Именно потому, что поведение подопытных животных Э. Торндайка, действительно не обнаружившее проявлений осмысленности, подвергалось воздействию со стороны таких психических регуляторов, как сенсорно-перцептивные или вторичные образы, исследования самих бихевиористов очень скоро с необходимостью привели к выводу о том, что пробы и ошибки животных не подчинены закону хаоса или чистой случайности, а выражают определенную перцептивно детерминированную направленность (см. Лешли, 1933).

Такого рода факты, свидетельствующие о психически опосредствованной предметной структуре и направленности не только деятельности человека, но и поведения животных, легли в основу гештальтистской критики бихевиористского принципа случайных проб и ошибок как основного фактора организации поведения. В гештальтизме, однако, сложилась теоретическая ситуация, которая, несмотря на свою явную противоположность выводам бихевиоризма, скрывает в своем исходном пункте то же самое генерализованное представление о психике, в котором замаскированы различия между принципиально разными уровнями ее организации. Расплывчатость границы между биологически детерминированной перцептивной психикой и социально детерминированной собственно мыслительной ее надстройкой, обусловившая в бихевиоризме отождествление отсутствия мысли с отсутствием психики вообще, в гештальтизме привела к отождествлению перцептивной психики с ее интеллектуальным или мыслительным уровнем. Именно из этих корней вытекает заключение В. Келера о том, что у антропоидов обнаруживается интеллект "того же рода и вида", что у человека (1965). Поскольку здесь утверждается не только родовая, но и видовая общность, сходство здесь действительно обращается в тождество.

В конечном счете получается, что как в бихевиористской понятийной схеме Э. Торндайка, так и в схеме В. Келера (как, впрочем, и в известной концепции трех ступеней поведения - инстинкт, навык и интеллект у К. Бюлера) интеллект противостоит инстинкту и навыку как стереотипным, автоматизированным актам в качестве такого уровня организации поведения, на котором проявляется его пластичность и приспособляемость, адекватная конкретным изменяющимся особенностям предметной структуры внешней среды. Но такая нестереотипная адекватность поведения наличной пространственно-предметной структуре объектов действия выражает общую специфику психической регуляции действий (см. Бернштейн, 1947; Веккер, 1964.) Таким образом, в основе противоположных интерпретаций действительно лежит концептуальная схема, фактически отождествляющая мышление с психикой и тем самым стирающая ту структурную границу между восприятием и мышлением, которая в данном контексте является главным объектом рассмотрения.

Этому стиранию границ и отождествлению двух разных уровней психики на основе их общности (объединяющему бихевиоризм с гештальтизмом) резко противостоит превращение рубежа, отделяющего мышление от восприятия, в непреодолимую преграду, поскольку здесь человеческое мышление полностью отрывается от его общебиологических сенсорных корней. До своего логического конца этот отрыв специфики человеческого мышления от общих принципов организации всей остальной до-мыслительной психики доведен вюрцбургской школой, сформулировавшей положение о безобразном и вообще внечувственном характере мысли. Вполне прозрачный философский смысл этого заключения воплощен в утверждениях О. Кюльпе о независимости мышления от опыта и о том, что оно является столь же первичным психическим процессом, как и ощущение.

Таким образом, бихевиоризм и гештальтизм отождествили образ и мысль, а вюрцбургская школа их разорвала и поместила в "параллельные миры". Легко видеть, что здесь, у границы между образом и мыслью, разыгрывается "драма идей", очень близкая к теоретической ситуации, сложившейся у "психофизиологического сечения", отделяющего ощущение как простейший психический процесс от "чисто" физиологического процесса нервного возбуждения. В обоих случаях на одном полюсе родовая общность поглощает видовую специфичность, а на другом - видовая специфичность оттесняет и исключает родовую общность. По своей гносеологической сущности сенсорномыслительный параллелизм О. Кюльпе, выраженный в положении о том, что мышление столь же первично, как и ощущение, представляет собой совершенно явный эквивалент психофизиологического параллелизма.

Эта эмпирико-теоретическая полярная ситуация, в основе которой лежит фиктивная альтернатива, является типичным воплощением концептуального тупика, поскольку раскрыть видовую специфику явления невозможно ни за счет ее фактического отождествления с родовой общностью, ни за счет отрыва от нее. В обоих случаях действительные соотношения рода и вида оказываются искаженными. И в обоих случаях научное объяснение специфики требует раскрыть ее природу как особый, частный вариант общего принципа. Применительно к психологии мышления в ее соотношении с психологией образа это означает, что специфика мышления должна быть выведена в качестве хоть и высшего и особого, но тем не менее частного случая общих принципов организации психических процессов. К тому же и самый факт наличия противоположных интерпретаций однородной эмпирической картины, если вдуматься, скрывает за собой реальное наличие двух разных уровней - образного и мыслительного, объединенных общим принципом организации психики и переходной формой между ними. Последнее эмпирикотеоретическое индуктивное заключение из психологических исследований смыкается с неизбежными дедуктивными следствиями, относящимися к разноуровневой структуре человеческой психики и месту мышления в этой структуре.

Вместе с тем надо отметить, что исходным пунктом досоциального развития мышления является первосигнальный сенсорно-перцептивный уровень психической деятельности (см. Леонтьев, 1975). Первичные и вторичные образы оказываются необходимой общебиологической предпосылкой развития мышления не только потому, что без образного отражения объектов невозможно отображение связей между этими объектами, реализуемое в мышлении, но и потому, что без регулирующей функции образов невозможны те первичные исходные формы предметной деятельности и деятельности общения, которые сами, в свою очередь, являются движущей силой и главным фактором развития мышления. Это означает, что понимание мышления по самому своему концептуальному существу включает в себя то же самое положение о двухуровневом (как минимум) строении человеческих познавательных процессов, к которому "снизу" приводит совокупный эмпирико-теоретический материал психологического исследования. Это положение о двухуровневом строении и соответствующем ему иерархическом соотношении двух способов детерминации человеческой психики, получило четкое, конкретное воплощение уже в психологической концепции Л. С. Выготского (1960) о развитии высших психических функций, которые под опосредствующим влиянием социально-культурной детерминации надстраиваются в ходе филогенеза человеческой психики над ее натуральным, "первосигнальным" слоем, подвергая его преобразующему воздействию.

Если, таким образом, перцептивный уровень психики составляет биологическую предпосылку и исходный пункт социально-трудового развития, мыслительный уровень есть результат, а преобразующая и коммуникативная деятельность представляют собой средство и главную детерминанту этого развития, то из всего этого с необходимостью следует, что должна существовать переходная стадия этого генеза, на которой перцептивный уровень со всеми его собственными характеристиками уже существует и работает как основной регулятор, мыслительный уровень в его собственных зрелых формах еще отсутствует, а действие и общение идут впереди еще только формирующегося мышления. На такой переходной стадии предметное действие, не подвергаясь еще регулирующему воздействию мысли, выступало лишь средством ее формирования.

Если дальше продолжить дедуктивный ход получения следствий из основных посылок развиваемого понимания антропогенеза, то можно заключить, что есть теоретические основания ожидать в рассматриваемой переходной стадии (на которой мышление только формируется под воздействием складывающейся социальной детерминации) наличия двух подстадий или фаз. Естественно предполагать, что первая фаза этого развития реализуется еще на верхнем пределе биологических предпосылок и, соответственно, в рамках общебиологической детерминации воплощает в себе те ограниченные возможности непосредственной преобразующей активности отдельного индивида, которые биологически обеспечиваются формированием и совершенствованием специальных органов действия. За этим верхним пределом использования общебиологических резервов, как это следует уже из общей логики развития, должен, очевидно, располагаться исходный пункт второй фазы, на которой действие становится уже орудийным и коммуникативно опосредствованным, а сама орудийная, коммуникативно опосредствованная деятельность становится главным социальным фактором развития мыслительных процессов.

Такие две фазы фактически установлены в эмпирических исследованиях. Первая фаза отвечает развившимся у антропоидов зачаткам интеллекта, сформированным на основе освобождения и активизации передних конечностей как органов действия. Вторая же фаза соответствует начальным этапам развития первобытного общества, на которых мышление возникает и организуется как результат опосредствующего влияния социальных детерминант - совместного труда и необходимо включенной в него коммуникации индивидов.

Хотя эта вторая фаза переходной стадии протекает уже в рамках и под воздействием собственно социальных факторов, она располагается до пограничного рубежа, разделяющего образ и мысль, поскольку здесь практическое действие является средством формирования мысли, но не объективированным воплощением ее внутренней структуры, предварительно программирующей и регулирующей это действие (как происходит в практическом мышлении, взятом не как переходная стадия развития, а как один из видов зрелой мысли). Именно потому, что действие здесь протекает в основном под влиянием образного, а не собственно мыслительного регулирования, сведения о свойствах ситуации, скрытых от перцепции или представленных в ней, но замаскированных ее целостной структурой, добываются здесь преимущественно по принципу проб и ошибок и само действие обнаруживает черты случайного поиска.

Соответственно примененному выше внешнему, поведенческому критерию, по другую сторону границы, т. е. в сфере собственно мышления, должны располагаться те психические акты, в которых не только действие является средством развития мышления, но и мысль является необходимым средством текущей организации практического действия, предваряющим его фактором, несущим программирующую и регулирующую функцию. Поскольку, однако, регулирующую функцию по отношению к практическому действию несет и более элементарный первосигнально-образный уровень психики, однозначное прочерчивание этой образно-мыслительной границы требует четких критериев различения программ и способов сенсорно-перцептивной и мыслительной регуляции поведения. Различия же в программировании и регуляции вытекают из специфики структуры этих двух разноуровневых форм психических регуляторов - образа и мысли.

Смысл основных выводов предварительного анализа исходных позиций в постановке проблемы мышления состоит в принципиальной двухуровневости структуры познавательных процессов. Исходный образный уровень первосигнальных регуляций определяется общебиологическими закономерностями развития психики как результата и фактора эволюции.

Второй, производный уровень, т.е. уровень мыслительного познания и второсигнальных регуляций, является результатом включения факторов социальноисторической детерминации в ход органической эволюции. В этом выводе итоговый смысл концепции И. П. Павлова о двух сигнальных системах и, соответственно, о двух уровнях сигналов, управляющих поведением. Что же касается того среднего уровня собственно психологических теоретических обобщений, к которому главным образом относится данное исследование, то здесь как раз и сосредоточено основное рассогласование между разными формами анализа, поскольку проведение четкой дифференциации психологической структуры этих двух уровней (образного и мыслительного) оказывается чрезвычайно трудным.

Поиск явного образно-мыслительного "сечения" по параметрам психологической структуры проводится на основе стратегии, общей для всего исследования. В соответствии с этой стратегией необходимо составить перечень основных эмпирических характеристик мышления, выявленных экспериментальной психологией.

Однако при составлении перечня основных эмпирических характеристик мыслительных процессов, сразу же возникают существенные трудности. В силу значительно большей структурной сложности мыслительных процессов по сравнению с сенсорно-перцептивными фактический материал экспериментальной психологии здесь гораздо более разноплановый, менее однородный, описанный с меньшей точностью и менее однозначный по своим конкретным параметрам. Поэтому его очень трудно упорядочить в эмпирическом перечне, составленном по определенным критериям. Главное же и значительно более принципиальное затруднение состоит в том, что сам по себе наличный состав фактического материала экспериментальной психологии мышления в очень значительной мере предопределен предшествующими теоретическими установками. Если его не подвергнуть существенному переосмыслению, то невозможно найти преемственную связь составляемого эмпирического перечня с наборами основных характеристик первичных и вторичных образов.